Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2023
Габрилович Мария Алексеевна родилась в Москве в 1965 году. Мама — народная артистка РФ Майя Булгакова. Папа — режиссёр Алексей Габрилович. Дедушка — прозаик и сценарист Евгений Габрилович. Окончила МГУ им. М.В.Ломоносова по специальности правоведение. Адвокат Московской Адвокатской палаты (Коллегия Адвокатов «Карабанов и партнёры»). Почётный адвокат РФ. В «ДН» публикуется впервые.
Моё славное несладкое детство
Начну с того, что родилась я от большой любви двух совершенно несовместимых очень талантливых людей. Они не могли быть вместе и не могли вместе не быть. Их отношения были страстными, бурными, порой буйными, полными изысканной фантазии и бессмысленной ревности.
Вот от этого человеческого жара родилась я.
Мое рождение, как говорила мама, принесло ей работу. Незаслуженно невостребованная актриса стала очень популярна. Предложения о новой работе, новых ролях буквально посыпались.
Она была абсолютно счастлива. Мама не отказывалась даже от самых маленьких ролей, боялась «сглазить судьбу».
Позже она говорила: «Любовник может предать, муж может предать, друзья могут предать. Не предаёт только работа».
В это же время папа, который жил жизнью в основном светской, бездельничал и пижонил, начал снимать «своё» кино и впоследствии стал известным режиссёром-документалистом.
Она снималась, он снимал.
Родители колесили по стране, писали друг другу записочки, письма, посылали телеграммы.
Они всё время расставались, а я жила в разлуке с ними.
Нас у мамы было трое: моя старшая сестра Зина, мамина младшая сестра Вера, которая переехала к нам шестнадцатилетней после смерти бабушки, ну и я.
Зина тоже жила с бабушкой, маминой мамой, до её смерти, приезжала домой на каникулы. Но этот период я помню плохо.
Рождалась я долго и сложно. Все ждали мальчика Гришу 23 февраля. Я всех подвела, родилась Машей 24 февраля.
Первую мою няню нашла нам бабушка, папина мама. Не то чтобы нашла, а отдала свою помощницу по хозяйству, замечательную и добрую бабу Маню. Баба Маня прожила с нами довольно долго.
Я подрастала и, когда мне исполнилось года три, у нас с ней наладился бизнес. Мы с бабой Маней собирали бутылки, мыли их в отдраенной мамой до снежно-белого цвета ванне, а потом, простояв не меньше часа в длинной очереди, сдавали в приёмном пункте. Моя роль в бизнесе была главной. Я высматривала бутылки в кустах, ловко ныряла за ними и передавала в сетку бабе Мане. В конце рабочего дня, после получения денежек за бутылки, мне покупались мороженое или шоколадка. Все были довольны.
Пока… пока проезжающая на «Волге» мимо длинной очереди в пункт приёма бутылок бабушка Нина не заметила нас с няней. Стоит ли говорить, что бабушка не связывала моё будущее со сбором стеклотары. Няня была уволена.
Вслед за бабой Маней появилась тётя Тоня.
Её я полюбила больше всех. Тётя Тоня проработала у нас, гаверное, лет семь. Она жила в нашей квартире и заслуженно считалась членом семьи. Родители дома практически не бывали: частые командировки или почти круглосуточная работа в Москве. Поэтому все тяготы по ведению хозяйства и моему воспитанию легли на плечи няни. Характер у неё был достаточно жестким, и воспитывала она меня в строгости.
— У нас, у кубанских казачек, не забалуешь, — часто повторяла Антонина Тимофеевна.
Но, надо сказать, меня она очень любила и относилась ко мне как к родной.
Тётка она была простая, деревенская, могла сутками ходить по Москве и восхищаться столицей. Обожала салют, на котором мы с ней во весь голос орали: «Уря!»
Ещё она была фанаткой игры в хоккей, болела за ЦСКА. Перед каждой трансляцией хоккейного матча тётя Тоня жарила большую сковородку картошки с луком, и мы с ней садились у телевизора и вопили: «Шайбу, шайбу!», а если любимая команда забивала гол, то на весь дом кричали наше дружное «уря!». Иногда папа покупал ей билеты на стадион ЦСКА, и более счастливого человека, чем тётя Тоня, на стадионе я, пожалуй, и не вспомню.
Я безумно влюбилась в хоккеиста Виктора Кузькина. Предполагаю, что всё же из-за фамилии. В его честь был назван мой первый хомяк, а папа сочинил стишок:
Живёт на свете Кузькин,
Товарищ он Маруськин,
Назло соседке Тоське,
Назло соседке Люське,
Маруську любит Кузькин,
А Кузькина — Маруська!
Тётя Тоня провожала меня в школу и везла обратно на трамвае. Каждый раз, когда попадался счастливый билет, она его тут же съедала, поэтому ей нечего было предъявить контролёру, который непременно в этот день совершал обход трамвая и её штрафовал. Придя домой, записывала в маминой тетрадке расходов: «штраф — 1 руб.». Мама возмущалась, почему она должна оплачивать Тонины штрафы, и просила не есть билеты до выхода из трамвая. Но тётя Тоня считала, что если сразу не съесть, желание не сбудется.
Наверное, её желание сбылось. Я была классе в четвёртом, когда она вышла замуж и покинула наш дом. Первое время она приезжала к нам раз в неделю, скучала очень. Привозила мою любимую клюкву в сахаре. Потом приезжать перестала.
С уходом тёти Тони начались наши мытарства.
Бедная мама! Находясь в бесконечных командировках, она порой по нескольку дней не могла связаться с домом. Сердце её изболелось.
У няни, которая появилась у нас после Тони (имя я уже не помню), была мечта выйти замуж за военного. Она брала нас с Зиной на вечерний сеанс в кино, лелея надежду познакомиться там с мужчиной своей мечты.
И однажды счастье ей улыбнулось!
Новому другу она сказала, что мы племяшки, которые временно живут в её квартире. Мужчина оказался домовитым, хозяйственным и, оглядевшись, принялся делать ремонт в коридоре.
Вот за этим славным делом, в пилотке из газеты, его и застала мама, вернувшаяся из очередной командировки.
Уставшая, голодная, соскучившаяся по дому… А тут такое! Скандал.
Ремонт закончен не был, выгнала обоих.
Следующая няня, тётя Люба, была принята на работу теперь уже только по рекомендациям. Соседка, москвичка. Вот кому можно доверить детей и хозяйство.
И действительно, первое время тётя Люба со всем справлялась, я начала к ней привыкать. Но она… запила.
Представьте: приходит ребенок лет двенадцати-тринадцати из школы, а в кухне на полу лежит пьяная описавшаяся няня. Крепко спит.
Вот что с ней делать? Мама-папа-отчим… а в Москве никого.
Только дед. Дед, который знал толк в человеческих душах, в человеческих доблестях и пороках, но совсем ничего не смыслил в пьяных нянях.
Звоню:
— Дед, тут няня пьяная, что делать?
— Милая (так дед обращался ко всем лицам женского пола), ну чем я могу помочь? Попробуй её разбуди.
— Пробовала, не будится!
— Можно попытаться вызвать вытрезвитель.
Приехали сотрудники вытрезвителя, няню забрали. Я всё за ней помыла. Маме ничего не сказала, иначе бы она с ума сошла.
Через два дня няня Люба вернулась как ни в чём не бывало. Она просила, её простили. Но это повторялось. Пришлось с ней расстаться.
Как-то раз мне позвонила моя закадычная подруга, Ира Сировская, и я, чтобы мама не поняла, куда мы намылились, стала с ней говорить по-английски. Для мамы это было, мягко сказать, неожиданно. Когда-то она учила немецкий, но вот английский совсем не знала. Снявшись в замечательном, но, к сожалению, забытом фильме «Перевод с английского», она мастерски произносила: «I’m glad to see you again», — но на этом всё.
Мама вызвала папу для принятия решения.
— Алёша, — сказала мама, — если твоя дочь стала такой хитрожопой, то никакая няня ей уже не нужна.
Вот так и закончилось моё славное несладкое детство.
Але-оп!
Дом, где я жила с рождения, разделён на несколько корпусов. Первый корпус — жилищный кооператив под названием «Актёры кино и драмы», корпус второй — ЖСК «Артисты цирка».
У каждого корпуса — свой большой двор, засаженный яблонями и разными другими деревьями. Сейчас почти всё пространство застроено стоянками и гаражами. Но тогда у нас, маленьких, было такое раздолье для игр в прятки, казаки-разбойники и всякие догонялки. Требовалось только крикнуть: «Я у циркачей!» — и маме можно за меня не тревожиться. Наш актёрский двор был славен девчонками, тогда как двор циркачей — мальчишками. Ребята с ранних лет выходили с родителями на манеж, ездили на гастроли и школу посещали редко. Они даже зарабатывали какие-то небольшие деньги, тогда как мы, иждивенцы, ежедневно с переполненными ранцами расползались по учебным заведениям.
Во дворе у соседей всегда можно было встретить цирковых красавиц, стройных, с ярким макияжем, волосами, окрашенными в чёрный, белый или рыжий цвет. Женщины щеголяли на высоких каблуках, держа под мышкой модно подстриженных карликовых пудельков. Казалось, что в любой момент хозяйка произнесет заветное: «Але-оп!» — и собака выполнит затейливый трюк. Мужчины у цирковых красавиц — им под стать. С прекрасными мускулистыми фигурами и какие-то шумно-праздничные. Ещё во дворе у циркачей всегда отдельной небольшой компашкой собирались лилипуты. Маленькие люди были очень хохотливые и словоохотливые. Своими звонкими детскими голосами, увидев тебя, издалека кричали: «Маша, как дела в школе, какие оценки? Пятёрку сегодня получила?»
В корпусе циркачей есть арка-въезд во двор. Когда-то в оконном проёме, расположенном прямо над этой аркой, в тёплое время года можно было увидеть маленькую обезьянку. Она сидела на подоконнике, всё время что-то жевала, а шкурки и огрызки бросала на улицу. Я не знаю, делала ли обезьянка это нарочно, но корки и скорлупа от орехов всегда попадали точно в цель, прямо по макушке входящего во двор. Со временем мы научились обезьянку обходить, крадучись вдоль стены дома. А потом обезьянка куда-то исчезла. Мама сказала, что она уехала на гастроли. В Париж.
У одного из дрессировщиков жил маленький медвежонок. Совсем крошечный. Дрессировщик выгуливал его во дворе на поводке. Нам разрешали с мишкой играть, но аккуратно, чтобы он своими острыми молочными зубками не поранил наши руки. Однажды мишка сорвался с поводка и забрался на дерево. Слезть не мог, сидел на ветке и плакал от страха. Я даже помню этот звук — такой умилительно-грустный рык, сбивающийся на вой. Вокруг дерева бегал дрессировщик и, нервно жестикулируя, объяснял собравшимся детям и лилипутам, что медведь не кошка, если навернётся с дерева, уж точно костей не соберёт. И тогда горе ему, дрессировщику, полный аллес капут! Срочно был вызван пожарный наряд. Однако к мишкиному дереву пожарная машина подъехать никак не могла. Решено было подставить длинную-предлинную пожарную лестницу. Дрессировщик грустно, почти прощаясь, посмотрел на детей и лилипутов и, громко матерясь, полез за своим питомцем. Пожарные крепко держали лестницу, а для мишки растянули специальный брезент — на случай, если он сорвётся с ветки. Но всё обошлось. Какое-то время мишка по-прежнему на радость нам гулял во дворе, а потом переехал жить в цирк.
Когда простужаются слоны, им дают выпить коньяку. Слоновья инфлюэнция отступает, и гиганты животного мира быстро идут на поправку. Неудивительно, что самым весёлым во дворе у циркачей был дрессировщик слонов: у него всегда были коньяк и маленькие рюмочки. А закусывали яблоками, срывая их прямо с дерева. Когда созревала смородина, растущая в глубине двора, то «слоновье зелье» заедали спелой ягодой.
Весело было. Носились дети, хохотали лилипуты, ухоженные цирковые звёзды садились в американские длинные машины и уезжали украшать собой арену цирка. Але-оп!
Вот и я, когда приболею, пью коньяк. Совсем не помогает.
Значит, я не слон.
Стрелин
Когда других маленьких детей за плохое поведение должен был отругать дядя милиционер или могла забрать на перевоспитание Баба-Яга, мне грозили Стрелиным.
Несмотря на мою ангельскую внешность, ребёнком я была вредным. Родители довольно часто хватались за ремень, но я забиралась под диван, в самый дальний уголок, куда взрослые никак не могли пролезть, и оттуда громко кричала:
— Бейте меня сколько хотите. От своей мамы совсем не больно!
Даже лёжа под диваном, я чувствовала, как мама улыбалась.
Воспитательный процесс на этом завершался.
Когда я плохо ела, не убирала за собой игрушки, скандалила («габриловичская порода» или «Алёша, твоя дочь надо мной издевается, сил моих больше нет»), мама грозила отдать меня Стрелину. Жить с ним мне совсем не хотелось. Почему-то чудилось, что дядя Стрелин заставит чистить картошку, перебирать гречневую крупу и мыть полы в его квартире. Образ несчастной Золушки не покидал меня.
— Мама, когда ты меня отдашь Стрелину, ты же будешь меня навещать?
— Маша, навещают девочек послушных, а ты не слушаешь маму, капризничаешь и не хочешь учить стихи к празднику. А Стрелин с тобой быстро справится.
— Мама, а ты точно знаешь, что Стрелин меня возьмёт к себе?
— Конечно, он умеет ладить с непослушными девочками и мальчиками.
Павел Васильевич Стрелин был известным советским киноактёром. Но мне он запомнился как самый главный в нашем доме человек: Стрелин был председателем ЖСК «Актёры кино и драмы».
Павел Васильевич был мужчина представительный. Всегда до блеска выбрит, одет в костюм и шляпу. Образ его дополняла трость. Выходя во двор, он тут же попадал в окружение народных и заслуженных красавиц отечественного кино, решающих неотложные вопросы по управлению кооперативным домом.
Я стала внимательней присматриваться к Стрелину. Он казался очень строгим дядечкой, и трость его превратилась для меня в волшебную палочку колдуна. Главное — надо было сделать так, чтобы он не захотел забирать меня у мамы.
И вот однажды я застала Павла Васильевича сидящим на лавочке возле дома и читающим газету «Правда». И решилась с ним поговорить.
— А вы кого больше любите к себе брать: мальчиков или девочек?
Стрелин удивлённо посмотрел на меня:
— А зачем мне кого-то к себе брать?
— Чтобы воспитывать и потом возвращать в семьи.
Стрелин был в недоумении от услышанного.
— Маша, вот и Оля Голованова вышла гулять. Иди с ней поговори.
Беседовать с Волей, я так её называла, совершенно не хотелось. Мне надо было постараться сделать так, чтобы Стрелин не стал меня забирать к себе.
— А вы заставляете детей чистить картошку и перебирать крупу?
Павел Васильевич помрачнел и начал оглядываться по сторонам в надежде, что кто-то из соседей выйдет из подъезда и он сможет от меня отвязаться.
— Маша, каких детей я должен заставлять чистить картошку?
Я решила, что Стрелин не хочет мне рассказывать правду о том, что некоторые родители отдают ему детей на перевоспитание. Это же большой секретик, тайна взрослых.
— А вы можете своей тростью колдовать?
— Нет, не могу.
Я уже явно начала раздражать Стрелина.
— Знаете, вот если я перееду к вам жить, то я совсем не умею мыть полы. Мама меня называет неумехой и неряхой.
— Маша, а почему, собственно, ты должна ко мне переехать? Ты ведь живёшь со своими родителями. Они тебя любят и никому не отдадут.
— Мама тоже иногда говорит, что любит меня до смерти, но, если и отдаст, то только вам. Вы единственный сможете со мной справиться. Даже участковый не сможет, а вы сможете. Ещё меня надо в садик водить и стихи со мной учить. У нас концерт скоро. А мама вам не говорила, нянька моя тоже к вам переедет?
— А почему это вы все должны ко мне переезжать?
Стрелин быстро засобирался, сложил газету, спрятал очки, подвинул к себе трость.
— Мама сказала, что если я буду плохо себя вести, то она отдаст меня вам. А я веду себя не очень хорошо. Так что отдаст, наверное.
Стрелин поднялся с лавки и строго на меня посмотрел.
— Маша, передай своей маме, что ни тебя, ни няньку твою, я к себе брать не собираюсь.
Как же я была рада его словам! Я тут же помчалась домой рассказать маме эту новость.
— Мама, мама, — громко кричала я, взбегая по лестнице на третий этаж. — Стрелин отказался меня брать. Он сказал, чтобы я тебе это передала. Я ему не нужна, а нужна только тебе.
Мама засмеялась своим заразительным смехом. Потом вдруг задумалась:
— Господи, Маня, как я теперь во двор выйду?..
Большой белый пёс
С большим белым псом я познакомилась по дороге из школы. Он тщательно обнюхивал дерево, кружась вокруг ствола. Я попыталась привлечь его внимание, ласково позвав несколько раз:
— Собака, знакомиться будем? Ты лапу давать умеешь?
Пёс не откликался, он был занят. Тогда я подошла поближе и села перед ним на корточки. Пёс внимательно посмотрел и вдруг, завиляв хвостом, бросился облизывать. Лицо, шею, руки. Было похоже, что он меня умывает. Вытирая лицо рукавом школьной формы, я смеялась и трепала его по мощной спине. В голове звучал мамин голос со всеми хорошо известными мне интонациями: «Маня, ты точно не будешь больше трогать дворовых собак? Пообещай. Сколько можно уже всякие болячки хватать! Дождешься, ещё и уколы от бешенства в живот придётся делать». Ответ у меня был готов. На большой белой собаке был ошейник. Значит, она не была дворовой и больной. Мы зашлись с псом в игре. Бегали друг за другом, катались по траве, он чуть-чуть прикусывал мою ладонь и тихо тявкал, требуя продолжения баловства. Я назвала его Снежок. Немного похож на лабрадора, только больше по размеру, а морда как у овчарки, острая, хвост длинный и пушистый. Но надо было домой.
Пёс пошёл за мной к подъезду. Он вежливо забрал у меня мешок со сменной обувью и понёс его в зубах. Я не могла пригласить его в квартиру. Нянька бы ни за что не пустила. Я попросила Снежка подождать меня. Няня Тоня хлопотала на кухне: «Садись обедать, а потом сходи за хлебом, ни кусочка не осталось. Руки помой».
Но какой тут мог быть обед, если меня на улице ждал голодный Снежок?
— Ты мне сколько котлет положила?
— Две.
— Давай три. Я очень голодная, с тренировки же. И макарончиков побольше.
Няня удивлённо на меня посмотрела, но просьбу выполнила. Поставив передо мной тарелку, тётя Тоня (ух, повезло нам со Снежком) вышла в комнату: звонил телефон. Я слышала, как она разговаривает с мамой.
— Да, всё хорошо. Маша только зашла. Сидит ест. Котлеты. Аж три попросила. Да, голодная как собака пришла, с гимнастики своей. Да, хоть есть начала, а то ничего, кроме конфет и яблок. Да, я с курицы кожу сняла, фарш накрутила. Чтобы ей диетические. Но свинину добавила. Да, добавила, чтобы посытней. Почему не надо было? Так, а что за котлеты без свинины? Так кто это есть будет? А так три попросила! Уж съела, наверное. Сейчас позову. Маша, иди, мама звонит.
— Мам, ты когда приедешь? Только через неделю…
Котлеты с макаронами для Снежка уже были упакованы в пакет. Очень хотелось уговорить маму взять собаку к нам, но по телефону это было бесполезно. Целую неделю теперь ждать, когда мама вернётся. А где же Снежок станет ночевать? Столько проблем на меня навалилось. Но пора было бежать кормить друга. Снежок ждал меня в саду у подъезда. Мы с ним забрались под стоявшую во дворе горку (там мы часто собирались с девчонками) и разделили трапезу. Я съела половину котлетки, Снежок слопал всё остальное. И всё равно было понятно, что он ещё голоден. Но у нас были деньги, и мы отправились в булочную. Понимаете — я и моя большая белая собака! Наконец-то у меня была своя собака. Мы шли по улице и улыбались. Снежок нежно прикусывал моё запястье, чтобы все понимали, что мы вместе, мы — друзья. В магазине я купила «орловский» для няньки и две булки для себя. Булки Снежок смолотил за одну секунду, аж повизгивал от удовольствия. Занеся хлеб домой, вернулась к Снежку. Я ему рассказала о том, что он самый замечательный пёс на свете, самый добрый и самый умный. Он меня внимательно слушал, лизал в нос и старался дать сразу две лапы, чтобы доказать мне свою преданность и верность. Я уговорила Снежка пожить пока во дворе и подождать, когда вернётся мама. Я пообещала ему, что непременно упрошу её взять его к нам. Если же мама наотрез откажется, то я соберу свои вещи, разобью копилку и мы отправимся с ним… Куда мы отправимся, я так и не придумала. Но, скорее всего, на море.
Моя радость продолжалась дня три. Утром Снежок встречал меня у подъезда, я угощала его бутербродом. Возвращаясь из школы, находила пса рядом с нашим двором. Я звала его, и он со всей прыти мчался навстречу. Хвост его от восторга отваливался, он поскуливал, пытаясь прыгнуть повыше и лизнуть прямо в нос.
Нянька была довольна моим аппетитом, мама с недоверием слушала её рассказы, а я была просто счастлива. Ведь теперь у меня была собака.
Неожиданно Снежок пропал. Я обошла все дворы, сорвала голос, криком крича его имя, расспрашивала прохожих и не переставая плакала.
Нянька боялась, что я переела, мама была уверена, что я нахватала двоек, и никому из них даже в голову не приходило, что у меня пропала собака.
Прошла, может, неделя, может, две, но как-то раз на улице, недалеко от нашего дома, я встретила своего Снежка. Он был «привязан» поводком к дядькиной руке. Дядька шёл неторопливо, пёс плёлся за ним.
— Снежок, — тихо позвала я.
Пёс оглянулся, вздрогнул и завилял хвостом.
Он хотел было рвануть в мою сторону, но мужчина резко осадил: «Ну, всё, Викинг, погулял уже, хватит». И вдруг, нежно так: «Как ты нас напугал, как расстроил, бессовестный! Аня так плакала». Пёс притих, виновато посмотрел на меня, затем на дядьку и пошёл за поводком. Моя детская мечта удалялась, исчезала на глазах…
Велосипед
Дедушка подарил мне двухколесный велосипед. Ну, как подарил… Будучи человеком, честно говоря, прижимистым, он всегда заметно сникал, когда мой отец начинал разговор со слов «папа, надо бы Машке купить то-то» или «отправить её туда-то». Деда, сидя в своем любимом кресле, как-то по-особенному разводил руками и, обаятельно улыбаясь, говорил:
— Алёша, а почему этот счастливый билет выпал опять мне? Чем я заслужил такую честь?!
— А заслужил ты её, папа, тем, что ты старше нас с Майкой и мудрее. Да и зарабатываешь значительно больше. — Таков был ответ моего отца старшему поколению.
В результате этой убедительной беседы деду ничего не оставалось, как идти снимать деньги с книжки.
И вот велик был куплен. Как назывался этот двухколесный красавец, я не помню, но был он белого цвета с красной полосой.
Я на него наглядеться не могла, смотрела и гладила его по железной раме. И ждала-ждала выходных, когда у папы будет время научить меня кататься. Родители тогда уже разошлись, но жили в домах, стоявших друг напротив друга. Окна папиной квартиры выходили на мамины окна, что, безусловно, делало личную жизнь каждого из них вовсе не личной. Поэтому говорить о том, что они жили совсем порознь, было бы неправдой.
И вот наступила долгожданная суббота. Папа, как и обещал, пришёл рано утром, взвалил на себя велик, и мы отправились учиться. Он старательно объяснял мне, как удерживаться на велосипеде и управлять им. Я внимательно слушала, но с велика все же сваливалась. В последний момент он ловко меня подхватывал и усаживал обратно на сиденье.
Часа через два он вернул меня маме всю в слезах, заодно вручив ей бинт и пузырёк зелёнки.
— Завтра ещё попробуем, — устало пообещал он.
И назавтра он пытался меня выучить, я старалась внимать, но у нас ничего не получалось. Я разревелась от досады, и папа привел меня к маме со словами:
— Крокодила легче научить на велосипеде кататься, чем твою дочь!
— А ты много крокодилов научил? — тут же нашлась с ответом мама.
— Вот сама и попробуй научить ее. Зря купили этот велик.
Бросать вызов нам, Булгаковым, было нельзя. Особенно мужчине, тем более если он бывший муж и папа дочери, — запрещено исторически.
Мама вытерла мне слёзы, забинтовала опять сбитую коленку, красиво оделась, и мы вышли на улицу. Она внимательно оглядела велосипед. Я почему-то уверена, что она никогда сама не ездила на велосипеде. Однако мама мастерски выправила сиденье, опустила руль под мой рост, протёрла раму, чтобы блестела, иначе она просто не могла, усадила меня на велик, прошептала что-то велосипедному богу, и я поехала. Она лишь немного придерживала меня за сиденье, а потом совсем отпустила.
— Маня, спину держи! И красиво, доча, поехала гордая и с улыбкой, и пусть все Габриловичи там… тарам! — Мне вслед раздался изысканный булгаковский мат.
Убедившись, что я истинная веловсадница, практически «родилась в седле», мама поднялась домой. Она тут же позвонила отцу и объявила, что если возникнет такая необходимость, то она не только крокодила, ну и его крокодилиц запросто обучит обращаться с велосипедом. Мама не могла упустить возможности напомнить о папиных девушках.
Конечно, все дни напролет теперь я гоняла на велике. Как-то мама, выглянув в окно, попросила меня съездить в дальнюю булочную купить хлеб. Из окна она бросила мне пакет и кошелёчек с мелочью.
Поехать тогда на собственном велике за хлебом — это как сейчас на личном rolls-royce’е в соседний дом в аптеку за аспирином.
Как никогда радостно, я помчалась выполнять мамину просьбу. Припарковав свой транспорт у хлебного, я гордо вошла в магазин. Выстояв очередь, вышла из магазина — велика нет. Украли. Я металась, плакала, взывала к прохожим, но бесполезно. Велик растворился в московских дворах. Я сидела на ступеньках булочной и рыдала. Незаметно ко мне подошла мама, обняла меня, и мы поковыляли домой.
Оказалось, что меня уже два часа как не было, и мама пошла меня искать.
То, что мне причиталось за разгильдяйство и неумение беречь вещи, я, разумеется, получила! Нравоучения и выговоры меня никогда стороной не обходили. Сначала мама, потом папа, снова мама и снова папа…
И вот, как вчера, вижу деда: он сидит в своем любимом кресле, по-особенному, по-габриловичски разводит руками и, обаятельно улыбаясь, произносит: «Алёша, ещё один велосипед?! Второй за месяц?! А почему всё-таки опять я оказался тем счастливцем, который должен его купить? За что, Алёша, мне так постоянно везёт?!»
А потому, деда, что мама сказала папе, что с тех пор, как я гоняю на велике с утра до вечера, я хоть немножко стала есть.
Кубанские казачки на станции Выселки
— Маша, тебе какая нравится больше: та ярко-розовая или синяя?
— Не знаю. Долго нам ещё тут стоять?
— Маша, ну что поделаешь, ведь гостинцы надо купить.
Мы стояли в длиннющей очереди за нейлоновыми комбинациями с кружевом. Первый раз родители отпускали меня на каникулы на родину тёти Тони, в Краснодарский край. Антонина рассказала маме про речку и лес, полный грибов, про фрукты, свежий воздух и гостеприимство её родной сестры Елены Тимофеевны. Для неё и ещё для какой-то подружки мы и выбирали нижнее белье невероятно яркой расцветки.
— У нас в сельпо такой красоты нет. Так что, Машенька, потерпи, пожалуйста. Скоро наша очередь подойдёт.
Мама, собрав полную сумку московских деликатесов, провожала нас на вокзал.
— Антонина, заставляй Машку читать. Ты видела, сколько ей на лето задали? Пусть осилит хоть половину.
Наш с тётей Тоней нехитрый багаж и состоял-то из гостинцев и книжек, заботливо собранных мамой.
И вот ранним утром мы сошли на перрон станции Выселки.
— Знаешь, Маш, всегда хотела принести краску и перекрасить Выселки в Васильки, — радостно призналась моя няня. — Может, когда-нибудь так и сделаю.
На станции нас встречала тёти-Тонина сестра Лена. Она подбежала к нам, сёстры обнялись и расцеловались. Елена дала Антонине ключи от дома, а сама вернулась к своим вёдрам: надо было продать только что собранную черешню.
Тётя Тоня открыла ворота и вдохнула полной грудью:
— Вот я и дома.
Во дворе к нам кинулась лохматая, никогда не мытая и ни разу не чёсанная собака с гордым именем Марс. Пёс ликовал, падал на спину, ползал на брюхе и лизал нам руки.
Дом тёти Лены был просторным. За домом разбит огород, дальше — большой фруктовый сад. За садом — курятник.
Распорядок моего отдыха на просторах Кубани быстро определился.
Подъём в шесть утра. К этому времени хозяйки уже подоили корову и отправили её гулять на луга, выпустили на улицу кур и гусей, напекли оладушков и, опрятные, в белоснежных накрахмаленных косыночках, сидели за столом и пили парное молоко. После завтрака мы отправлялись собирать черешню и абрикосы, потом шли на станцию. Сёстры сидели на стульчиках и продавали фрукты вёдрами, а я бегала вдоль остановившихся на полустанке поездов, держа в одной руке кулёк с семечками, в другой — с черешней:
— Кому ягод? Кому семечек жареных! Граждане, покупайте! — звонко и зазывно кричала я на весь перрон.
Знаете, пассажиры покупали мой нехитрый товар, и я, радостная, бежала к своим тёткам, торжественно вручая им вырученные монетки. Потом тётя Лена ехала куда-то на работу, а мы к обеду возвращались домой.
Если нам не удавалось продать всю ягоду, няня сразу начинала варить варенье. И тогда кухню наполнял сладкий запах, который я ощущаю до сих пор. Тётя Тоня снимала пенку и подавала мне её в розетке вместе с ломтем белого хлеба. А вечером мы садились на лавочку возле дома и лузгали жареные семечки, слушая новости села от проходящих мимо соседок.
Как-то я проведала, что сёстры собираются варить куриный бульон и утром им надо будет забить одну из птиц. Убийства представителя семейства новонёбных я никак не могла допустить. Вечером, когда сёстры подрёмывали у телевизора, я пробралась к курятнику, разбудила и выгнала птицу в огород. Куры громко кудахтали, выражая свое недовольство столь поздней прогулкой, а наглый гусь ущипнул меня за попу. Это было очень обидно. Я же его спасала, а он… Со слезами на глазах я забежала в дом. Вмиг пробудившиеся сёстры, недобро на меня посмотрев, выскочили во двор. Громко хлопая в ладоши и матерясь, они пытались метлой загнать разбегающихся по саду птиц в курятник. Ошарашенные куры прятались в капустных грядках. Несколько самых заполошных попытались взлететь и шлепнулись на землю. Орал как резаный петух, шипели индюки, гоготали гуси, а я тихо всхлипывала, потирая кулачком больное место.
На следующий день в качестве наказания меня не взяли торговать ягодами на платформу, а велели читать книжку или написать письмо маме. Но я целый день играла с соседским мальчиком и безуспешно дрессировала лохматого Марса. Когда меня простили, мы с тётей Тоней поехали в Краснодар, в кинотеатр, смотреть «Фантомаса». После фильма няня два дня спала, не выключая свет, а потом пугала нас с тётей Леной, выскакивая из-за угла, и, подражая Фантомасу, смеялась: «Ах-ха-ха!» Но со своей шестимесячной завивкой на покрашенных хной волосах она совсем не походила на героя фильма, и мы её совершенно не боялись.
А ещё я с сыном тёти Лены ездила на речку купать коня.
Жеребец громко ржал, бил по воде копытом, разбрасывая по сторонам тину и водоросли. Только на картинке купание лошадей выглядит красиво, а на самом деле ничего романтичного в этой процедуре нет. Мокро.
Как-то мы попали на похороны. Хоронили молодую девушку. Она была одета в свадебное платье. Няня сказала, что она умерла от любви. По правде, я не поняла, как это может быть, а тётя Тоня мне так и не объяснила. Гроб с телом девушки везли на телеге. Телега бултыхалась по кочкам, и мне казалось, что гроб вот-вот упадет. Было жутковато. Может быть, от тряски, или я не знаю от чего, но из носа у покойной потекла кровь, и толпа провожавших её в последний путь охнула и остановилась. Женщины зарыдали, мужики повынимали из карманов пиджаков заначки…
Однажды сын тёти Лены позвал прокатиться с ним на новеньком мопеде. Я аж завизжала от радости: таким интересным приключением это показалось. Но довольно быстро он не справился с управлением, и мы свалились в грязнючую канаву. Возвращать меня в таком виде юноша не посмел и помыл из ведра колодезной водой. Я слегла с соплями.
Меня опять не брали на станцию продавать фрукты, а заставили написать письмо маме. Вот обо всех своих приключениях я маме и написала.
— Хозяйка, тебе телеграмма из Москвы! — громко кричал за оградой почтальон.
Сёстры выбежали к калитке. «Антонина зпт отправляйтесь с Машей в Москву тчк Ей надо садиться за книжки тчк Майя».
Стоял июль месяц. Мне было лет девять.
Мамины носочки
Мама была удивительной хозяйкой и невероятной чистюлей. После командировок, долгих переездов и беспокойных перелетов, едва успев войти в квартиру, она тут же принималась её драить. Мама вылизывала каждый уголочек в доме, протирала сухой салфеткой книжки в собранной ею с любовью библиотеке, полировала тряпочкой каждую паркетину. На кухне варился борщ, жарились котлеты, под крышкой настаивался компот из сухофруктов. В духовке подрумянивался пирог с капустой или яблоками.
Стирка, проверка дневника — крик, звонок отцу, глажка. Гладила мама филигранно. Рюшечки, складочки, стрелки, плиссе, гофре. Утюг в маминых руках творил волшебство. А ещё мама обожала штопать. Она штопала всё, даже то, что давно надо было выкинуть. Но нет. Все потёртости тщательно чинились. Видимо, маме это доставляло какое-то удовольствие, успокоение, разрядку. Она брала деревянную ложку, специальные нитки, надевала очки и с видом профессора усаживалась в кресло, предварительно положив перед собой мои шерстяные колготки, Петины носки, стёртые на локотках старые свитера. Даже после того, как отчим стал привозить из Вены элегантные кожаные заплатки на рукава, мама, прежде чем эти заплатки наклеить, аккуратно заштопывала прохудившиеся места.
Но мама никогда не шила и не вязала. У нас в семье рукодельницей считалась Зина, которая умело кроила разнообразных фасонов платья и юбочки, ловко орудовала спицами, изобретая новые рисунки на шапочках и шарфах.
Как-то вернувшись домой, я застала маму с журналом, в котором была напечатана инструкция по вязанию носков.
— Ты что, вязать собралась?
— Да, а что ты так изумилась? Свяжу вам всем носки.
— Мам, да полно у всех носков. Зачем тебе это нужно!
— Ой, Маня, тебе лишь бы ничего не делать. Нужно — не нужно. Мамой связанные носки всегда теплее.
— Ладно. Вяжи, если хочешь.
И мама стала вязать носки. Мотки шерсти катались по полу, а спицам явно было неуютно в её красивых руках. Мама никогда не чертыхалась, но по квартире периодически проносился изящный булгаковский мат. Пару раз я заставала маму у мусорного ведра. Отцепляя себя от шерсти, она хотела отделаться от вязанья раз и навсегда, но собирала волю в кулак и тащила свое рукоделие обратно к креслу. Уютно устроившись, накрыв ноги пледом, мама в который раз приступала к новому для себя хобби, распуская и собирая непослушные нити. В результате пара носков была связана. Но двое из этого дуэта вовсе не походили друг на друга. И по размеру, и по рисунку, и по высоте они были разные. Мама отпаривала их над кипящим чайником, растягивала на стеклянной банке, с силой всовывала в них мою ногу. Наконец-то изделие приобрело нужную форму и даже пришлось мне по размеру.
— Маня, а примерь с сапогами. А с коньками. А ещё с лыжными ботинками. Не груби! Тебя же мама просит. Вот ведь как хорошо, ты только полюбуйся! А ты меня ругала. Ножкам тепло? Теперь Петюне надо связать и Зине.
— Мам, не надо никому ничего больше вязать. Совсем без нервов останешься.
— Маш, ну посмотри, какие симпатичные носочки получились. Ты только не забывай их носить. От мамы же теплее.
К счастью, мама больше не вязала. Она по-прежнему чинила одежду, хоть мы в этом совсем не нуждались, до блеска натирала уличную обувь, непревзойденно разглаживала хлопчатобумажные кофточки, а с её умением отутюживать плиссированные юбки вряд ли кто-то смог бы сравниться. Но спицы, крючки и мотки шерсти из дома были выселены навсегда.
Корова времени слизала мои носочки своим беспорядочным и шершавым языком, но память о том, что от «мамы всё теплее», осталась навсегда.
Мама и Ленин
Мама была фантастическим острословом и обладателем особого булгаковского юмора. Саркастичная, с изящно окрашенной исконными русскими словами речью, она всегда была душой компании. Обожала розыгрыши, мгновенно придумывала разные смешные выходки и шутки.
В одном из документальных фильмов о маме актриса Лариса Лужина вспоминала, как мама выпросила в каком-то клубе обшарпанный портрет Ленина и привезла его домой. Я тоже хорошо помню эту историю.
Вы ездили по городам и весям с премьерным показом фильма «Так начиналась легенда». Фильм был о детстве Юрия Гагарина. Лужина играла маму космонавта, а ты его учительницу. Ещё по гастролям с вами ездил мальчик, который играл Гагарина (Олег Орлов). Юного актёра сопровождала его мама, а ты брала с собой меня. Зрители и руководители провинциальных театров принимали вас безумно радушно. Накрывались столы, дарились огромные букеты цветов и ненужные сувениры. Ваши поклонники обнимали и расцеловывали вас, плакали от счастья оказаться так близко к вам, таким известным и любимым. Конечно, вы уставали от общения и рассказов о своей киношной и некиношной жизни. Сколько же было разного рода придумок и фантазий!
Роняя слезу, ты могла поведать незнакомой тётке о том, как тебе изменяет муж. И уже через минуту ты становилась для неё в доску своей.
Она переживала только что придуманную тобой историю, аккуратно зажав в ладони твою руку.
Помню, однажды кто-то из работников кинотеатра спросил:
— Майя Григорьевна, а Лариса Анатольевна Лужина заслуженная или народная артистка?
— Заслуженно народная, — ответила ты. Так вас и представили публике: народная артистка Майя Булгакова и заслуженно народная артистка Лариса Лужина.
Как-то в одном из сельских клубов ты увидела давно забытый, покрывшийся пылью, в разваливающейся на части облезлой раме портрет Ленина. Думаю, что вы всё-таки хорошо выпили на банкете, потому как ты, наклонившись к уху руководительницы театрального кружка этого клуба, грудастой блондинке-хохотушке, шепнула: «Мне очень нужен этот портрет. Не могли бы вы мне его продать?» Женщина потеряла дар речи, но спросить, зачем тебе понадобилось это «произведение искусства», не посмела. Раму на скорую руку сколотили, а вот от упаковки портрета в целлофан ты отказалась. Я не сомневаюсь, что ты оставила бы его в номере гостиницы, но услужливая принимающая сторона занесла «шедевр» в поезд, попросив проводника проконтролировать его доставку до Москвы.
Утром у вагона тебя встречал Петя, которому проводница с чувством выполненного долга вручила портрет вождя. И он как дурак, с серьезным выражением лица нёс этот портрет вдоль перрона. Отчим всегда умел тебе подыграть. Вы же с Ларисой с высоко поднятыми головами шествовали за ним в образе идейных сторонников ленинизма.
Никому не нужный портрет приехал к нам домой. Дня два стоял в кладовке, и ты вытирала с него пыль. Ты просила меня отнести портрет в школу, но в школе мне сказали, что изображений Ленина в учебном заведении хватает и новых пока не требуется. Однако с портретом надо было что-то решать. Он занимал много места. Как-то ночью вы отнесли его в соседний подъезд и поставили у двери твоей подруги, актрисы Олеси Ивановой. Похоже, она быстро поняла, от кого презент, и утром портрет уже стоял у наших дверей. Потом у тебя возникла идея осчастливить им нашу лифтершу тётю Катю. Та уже согласилась было забрать, но дети тёти Кати как-то сумели её отговорить, убедив, что на стене висят иконы и места для портрета Ленина совсем не осталось. Портрет опять перекочевал в кладовку. Взять и выбросить его на помойку в голову никому не пришло.
Выход отыскался неожиданно. У мамы была приятельница Надя по прозвищу Белка, известная на весь район Аэропорт тем, что у неё в любое время можно было купить водку, шампанское и закуску с мизерной, просто смешной наценкой. Белке важна была не прибыль, а общение. Она и забрала потрёпанный портрет Ленина, сказав, что её муж по прозвищу Гвидон (почему Юру прозвали царским именем, я уже не помню), отнесёт его в красную комнату завода, где он работал токарем.
— Райка, представь Гвидона, с его похмельной красной мордой, — звонила мама подруге. — Как он пытается втиснуться в семь утра в битком набитый автобус с портретом Ленина!..
— Майя, умоляю, перестань! Сейчас умру от смеха!
Коля Данелия,
или Почему я не стала великой актрисой
— Дочь, — любила повторять мама, — больше никаких актрис, никаких театральных и киношных вузов, никаких творческих мастерских. Никогда! Поваром, геологом, врачом — пожалуйста. Но только не актрисой!
Мама была житейски необыкновенно мудра. Она понимала, что она счастливый человек, востребованный профессией, но ей были известны и иные — трагические судьбы. Актёрская профессия — это не только талант и адский труд. В первую очередь — это везение. Везение, которое тебе дарит судьба, Господь Бог, сложившиеся обстоятельства…
В восемь-девять лет было совсем не понятно, зачем мне эти ежедневные мантры. Но мама знала, почему она бесконечно их повторяет. «Машка, ты вертлявая, у тебя длинные ноги, худые, правда, ты — с харизмой, но… ты никогда не станешь актрисой. Ты — не трудяга… Ты захотела стать водителем трамвая, стань, дочка! Кем угодно будь, только не актрисой».
Но я росла. Была довольно обаятельна, непосредственна и часто с мамой ходила в ресторан Дома кино. Это была её тактическая ошибка. На следующий день нам непременно звонила ассистентка какого-нибудь режиссера и вкрадчиво произносила:
— Майечка, давайте вашу Машу попробуем на роль девочки Клавы (Иры, Насти). Она так похожа на нашего героя (киношного «папу» то бишь).
— Ну, хорошо, попробуйте, — вежливо отвечала мама.
— Майечка, Машенька очень органична. Мы её утвердили!
Но судьба Машеньки мамой была уже решена.
На три месяца в пионерский или спортивный лагерь. На три!
— Дочь, это же так здорово: председатель совета отряда, новые речовки, песни у костра… А Паша Рябов, он же тоже едет!
— Мам, а как же кино?
— Маня, твоего «папу» не утвердили на роль. А на того актёра, который прошёл пробы, ты совсем не похожа. Да и сценарий, дочка, так себе! Ни к чему тебе с этого начинать, не-за-чем! Ты только не расстраивайся. В следующий раз непременно всё получится.
Я, если честно, никогда и не печалилась.
Может, только раз, когда «не прошла» на роль девочки, которая в десять лет мастерски по горам водила машину, лихо скакала на лошади и за один день перебила всех бандитов. «Казахфильм» снимал.
Не хвастаюсь, но меня утверждали на роли и довольно известные режиссеры, но итог был неизменный: «Машенька заболела» или «отец увез Машу отдыхать».
Пока… Пока в нашей творческой жизни не появился Коля Данелия. Сын Георгия Данелии и Любови Соколовой (тёти Любы), наш сосед.
Поверите, я вряд ли когда встречала более красивого и харизматичного молодого мужчину. Я для него — малышка, девочка-соседка. Он для меня — принц из сказки.
— Майя Григорьевна, у меня защита. Для диплома надо снять фильм-короткометражку. Можно мне Машку на съёмки взять?
Мама в обмороке, но соседу как отказать?
— Коленька, конечно. Но она через две недели в лагерь уезжает.
— Так это не беда. Привезу, отвезу, накормлю. Вы только не волнуйтесь.
Как же тогда запаниковала мама. А вдруг мне понравится сниматься в кино?!
Успокаивала она себя тем, что у Коли чудесным образом изменятся планы и он обо мне забудет.
Но как-то летним утром Коля позвонил нам домой и попросил меня спуститься во двор. Я, конечно, как могла, разоделась, но киногруппа (Коля и оператор) забраковала мои наряды:
— Машка, а есть у тебя что-то попроще? Такое, во что все дети одеваются.
Пробы я прошла, но мама, как и обещала, отправила меня в пионерский лагерь.
Однако она недооценила Колю. Он на такси приезжал за мной в лагерь, и мы ехали на съемочную площадку.
Роль была нехитрой. В белой футболке с дельфинами и синих шортиках с якорями на кармашках я увлеченно играла в мячик на детской площадке. В это время ко мне подходил киношный «папа» и просил прощения за то, что полюбил другую женщину и хочет уйти от «мамы». Я должна была плакать, а он должен был меня жалеть. Справлялась с задачей я так себе: в мячик играть хотелось, а плакать ни в какую. Озвучивать снятый материал совсем не понравилось, что не могло не обрадовать маму: тогда без озвучки стать актрисой было практически невозможно.
После того, как фильм был завершён, Коля сказал маме, что мне причитался гонорар, но мы его прокатали на такси.
К сожалению, никто эту дипломную работу Николая Данелии не видел…
Я помню Дом творчества кинематографистов «Болшево». Я отдыхаю со своей старшей сестрой Зиной. Ночью стук в окно. Под окном стоит Коля с шампанским, смеётся, приветственно машет рукой. К кому он приехал? Они с Зиной пьют шампанское, смеются и курят в форточку. Я уснула. Проснулась, Коли нет. Уехал в Москву.
Когда мы встречались во дворе дома, он целовал мне руку. Я такой нелепый подросток, а он такой статный красавчик… Было забавно. Нет, я никогда не была влюблена в Колю, я им любовалась. Он был необычайно, невероятно, феерически хорош собой. Когда Коля на такси подъезжал к подъезду, посмотреть на него из своих комнатушек выходили наши вахтёрши, а на балконы выплывали народные красавицы советского кино. Казалось, даже голуби вылетали из своих гнёзд, чтобы бросить на него взгляд с высоты птичьего полёта. Сногсшибателен!
Коля рано женился. У него родилась дочь. Маргарита Николаевна.
Мы долго не виделись.
Как-то раз мы ужинали с мамой в ресторане Дома кино. Я уже училась в МГУ на юриста, об актёрской карьере было напрочь забыто.
Вдруг к нашему столику подошел, улыбаясь, Коля:
— Майя, я пришел к вам свататься!
Кто-то может представить, что со мной стало в этот момент?
От удивления и смущения я буквально сползла под стол. Моя смелая мама, кажется, сползла под стол вслед за мной. Но она быстро справилась с эмоциями:
— В каком смысле, Коленька?
— Майя, из вашей Марии получится великая актриса. Я это всем докажу. У меня большой проект. Отпустите её ко мне сниматься. Вы увидите, я открою в ней талант, равных которому нет!
— Да-да, — слабо откликнулась мама.
Коля, Коля, как тётя Люба пережила твою смерть?
Как мы все пережили, что ты так рано ушёл. Как не хватает в этом мире таких, как ты.
Я вспомню твои стихи, можно?
Я прекрасно это начал,
Я прекрасно это кончу,
Для друзей себя растрачу,
Для себя себя закончу!
Коля, дорогой, больше никто меня в актрисы не звал. С твоим уходом закончилась и моя актёрская эра.
Как я не стала известной гимнасткой
Родилась я у мамы очень маленькой и слабенькой. Часто болела. Насморк, кашель, больное горло чередовались с ветрянкой или свинкой. Мне было лет пять, когда нас посетила участковый педиатр. Она осмотрела меня и, выйдя с мамой в коридор, спокойно сказала:
— Майечка, держитесь. Машенька нежилец, вряд ли до школы дотянет.
Мама проводила ее. Закрыла за ней дверь. Смахнула накатившую было слезу… а дальше мир услышал такой мат, который не так часто доводилось ему слышать. Доктор, помимо иных эпитетов, была названа б…ю международного масштаба. Обычно мама так называла или роскошных женщин свободно-раскованного поведения, или вот таких дур, как наша эскулап. В последнем случае этот словесный пируэт определял полную ничтожность и недалёкость адресата.
Так мы и жили. Я болела, меня лечили. До школы я всё же дожила, даже сдала вступительный экзамен в одно из самых престижных учебных заведений Москвы, но болеть не переставала.
Как-то раз, когда мне удалось между болезнями добраться до школы, в нашу классную комнату вошли две очень красивые девушки с изящной балетной осанкой:
— Девочки, кто хочет пойти в секцию спортивной гимнастики?
Мы с одноклассницами замерли. Никто из нас о спорте и не мечтал. Мне же вполне хватало уроков по фигурному катанию, которые я получала от закадычной подруги Иры Сировской. Я уже умела делать «пистолетик», какой-то элементарный прыжок и «змейку», ощущая себя королевой льда.
Девушки-тренеры, придирчиво оглядев наш класс, попросили подойти к доске нескольких девочек, в том числе и меня.
Тренеры ловко проверили нашу растяжку и гибкость, а затем попросили телефон родителей, чтобы с ними связаться.
После того, как маме позвонили и сказали, что я прошла в гимнастки, в доме появился повод позвать гостей, накрыть стол и выпить за первый мой жизненный успех.
К величайшему маминому сожалению, она должна была отправиться в командировку, и честь отвезти меня на первую тренировку досталась отцу.
К этому времени родители уже вместе не жили, но мама так и не научилась относиться равнодушно к личной жизни папы. Несмотря на счастливое замужество, отношения папы со слабым полом не переставали её интересовать.
Взяв чешки и спортивный купальник, мы с папой отправились на стадион «Юных пионеров», что находился в Боткинском проезде. Тренер, Людмила Михайловна, ловко ухватив меня за талию, водрузила на перекладину:
— Давай подтягивайся, я посмотрю.
Все дальнейшие манипуляции тренера со мной вызвали у папы одновременно страх, недоумение и, наконец, гордость.
После того, как я спокойно подтянулась на брусьях больше двадцати раз, тренер, обращаясь к папе, сказала:
— Смотрите, я её только за пяточки поддерживаю, а она, настоящая силачка, вцепилась в жердь и тянется… Смотрите, какая она у вас гибкая. Удивительный ребёнок!.. Она в мостике руки сразу к ножкам подтягивает. Вот это находка.
Папа был, во-первых, поражён тем, что из вечно болеющего, сопливого ребёнка прямо на его глазах я превратилась в будущее советского спорта, а во-вторых, он был очарован красотой и необыкновенным обаянием молодого тренера.
Так в один и тот же миг начались его роман с Людмилой Михайловной и мой путь в большой спорт.
Тест на гимнастку прошла и моя одноклассница Ира Соловова. Жаль, что она очень боялась падать с бревна, и её родители не стали рисковать здоровьем дочери. У нас же гордость отца за чадо росла ежесекундно:
— Вы только посмотрите, — ворковала тренер, — у неё нет чувства страха. И боль спокойно переносит. Падает, видно, что ударилась, но встаёт и пробует дальше. Какая усердная и терпеливая девочка.
Через три тренировки мама поняла всё о внезапно нахлынувшей любви папы к спортивной гимнастике.
— Петя, — обращалась она к отчиму, — ну ты только посмотри, Алёша даже в детской секции умудрился бабу себе найти.
Петя прекрасно знал, что означает этот взгляд маминых колдовских глаз. А именно то, что на тренировки, как бы ему ни хотелось, водить меня он не будет. Только соревнования и только из бинокля.
Тем временем мои успехи росли и множились. Я очень старалась, а главное — совсем перестала болеть. Меня пригласили поехать в спортивный лагерь. Папа раз в неделю меня навещал. То один, то с друзьями. Ему всегда там были рады. Но, если честно, понимая сейчас все нюансы его регулярных визитов, я не могла не замечать его восхищённых глаз, когда его маленькая Машка пробегала быстрее всех пять километров, купалась в ледяной речке, отжималась и подтягивалась немыслимое для него количество раз. Чувствовалось, что он даже как-то по-пацански пасовал передо мной. Пытался повторить мои достижения, когда никто его не видел. Но куда там!
Роман с тренером постепенно сошёл на нет, а меня как способного спортсмена перевели в ЦСКА к замечательной Софье Муратовой. Все тренировки в ЦСКА, соревнования и полученные разряды я вспоминаю как серьёзный спорт, работу, труд.
Папа на тренировки меня уже не сопровождал. Мотивировал тем, что я уже взрослая и могу самостоятельно добираться до стадиона. Мама, когда видела меня раздетой, очень переживала: я с ног до головы была покрыта синяками и ссадинами. Но родители также понимали, что наконец-то закончились мои бесконечные болезни.
Мне повезло, и за пять лет серьезного спорта у меня не было ни переломов, ни растяжений, никаких серьёзных травм.
В это же время в ЦСКА появилась настоящая звезда — великая Елена Мухина. Весь тренерский состав переключил своё внимание на неё. Она была чудом, а для нас, малышей, она стала настоящим кумиром. Мы во все глаза наблюдали за её тренировками, поражались неистовой силой воли, мастерством и терпением. Она — это настоящий герой спорта.
У неё была тяжелая судьба, трагическая. Лена рано потеряла родителей и жила с бабушкой в панельном доме около Ленинградского рынка. Очень многого добилась к своим шестнадцати годам. Готовясь к Олимпийским играм, она на тренировке получила травму позвоночника. Дальше — инвалидное кресло и смерть в забвении.
Меня же, схватив в охапку, перевели в гимнастику художественную.
После драйва спортивной гимнастики, художественная была мне скучновата.
Но я старалась. Эти булавы, ленты, мячи и очень жёсткий тренер Зотова Людмила Петровна.
Как-то она пригласила меня в тренерскую комнату и сказала слова, которые, несмотря на прошедшие годы, я очень хорошо помню:
— Машка (она всех девочек называла Машка, Ленка, Олька, Ирка), ты никогда не станешь большой спортсменкой. Ты не без способностей, но у тебя нет цели выбиться в люди, сделать себя, соорудить. Тебе всё дали родители. Самые лучшие спортсмены — это детишки из детских домов и бедных семей. (Так, по крайней мере, было в то время.) Они понимают, что это их единственный шанс. Они стараются, им это надо, а тебе нет. Тебе надо думать об институте, преподавателях и учёбе. Вот посмотри, Королёва. У них четверо детей в семье. Мама — проводница поезда. Лене уже четырнадцать, а она ещё писается. Что ей остаётся? Только тренировки, тренировки, тренировки. Учиться она не сможет и не умеет. Так что, пойми, на тебя никакой надежды.
Тем не менее Людмила Петровна уделяла мне достаточно много внимания. Мы с ней ставили произвольные программы, по сто раз отрабатывали связки и диковинные элементы, бесконечно работали над ошибками. Я справлялась практически со всеми предметами. Я неистово трудилась над растяжкой, которая давалась мне большим трудом. Буквально приходилось спать в шпагате. Я не могла никого подвести — так меня воспитала мама. В пятнадцать лет я стала кандидатом в мастера спорта по художественной гимнастике и начала работать над программой мастера.
Но… но мне уже пятнадцать лет и, по мнению родителей, надо больше думать об учёбе. Факультативы, частные уроки, невероятный объём заданий на дом. Я стала опаздывать и даже пропускать тренировки. Людмила Петровна сильно ругалась, не разговаривала, игнорировала меня.
Я понимала её: она в меня столько сил вложила, я же всё променяла на иное будущее…
— Как ты так можешь, Машка? Послала к черту аккомпаниатора, которая из-за тебя приехала, меня, гимнастику, все эти годы!
Что я могла возразить?
Людмила Петровна взяла скакалку и ударила меня несколько раз.
Больно ударила. Но я не почувствовала боли.
Больше на тренировки я не ходила. Тренер звонила маме, настаивала на моём возвращении. Скорее всего, я не была безнадежна для гимнастики. И это был мой первый выбор. Моя первая драма…
Вот так закончился мой путь в большой спорт. К маминой радости.
Ароматы из детства
Наверное, у каждого в памяти сохранились запахи из детства. Они обязательно с чем-то связаны или о ком-то напоминают. В них таится что-то неуловимое, заветное и очень родное.
Я хорошо помню аромат маминых духов Ma Griffe. Свежий, лёгкий, молодой. Запах маминого гардероба. Когда её долго не было дома, я куталась в её платья. Крепко-крепко прижимала их к себе и не хотела отпускать. Могла уснуть, накрытая её нарядом.
Прекрасно помню вкусный запах только что выглаженного мамой моего пионерского галстука. (Мама использовала душистые пшикалки, чтобы его накрахмалить.)
Помню запах открытых чемоданов, которые вернулись из далёких капиталистических стран. Это был ни на что не похожий, очень изысканный запах. Аромат гостинцев. В него хотелось окунуться и вынырнуть уже наряженной в обновки.
А как забыть запах новых светло-коричневых сапожек из тончайшей кожи, привезенных отчимом из Вены? Мама поставила перед моей кроватью стульчик, накрыла сиденье тканой салфеточкой, а сверху на неё положила подарок:
— Маня, просыпайся. Смотри, что Петя тебе привез.
Я, конечно, всегда ждала собаку, но сапоги на какое-то время могли заменить щенка.
И всё-таки, наверное, главный запах детства — запах воскресного завтрака. Я попробую его описать.
Он как купаж свежезаваренного кофе и поджаренных сэндвичей, с нотками сигаретного дыма от Петиного халата, о который ты ласкаешься носом, выражая утреннее приветствие.
Улыбка отчима и его плавные, неторопливые движения.
Запах мамы, крайне редко позволяющей себе нежиться в постели с «Иностранкой» в руках. Ты подползаешь к ней, она гладит тебя по волосам, распутывает их, ещё сонные.
Недолго. Отправляет чистить зубы. Фруктовый запах моей детской зубной пасты с рыжей девочкой на тюбике.
Петя зовёт всех завтракать. Я, как наяву, до сих пор слышу его голос. Ощущаю, как дотрагиваюсь до нашего круглого стола на кухне. Мама, не успев выйти из спальни, уже придумала себе уйму дел. Отчим пытается её унять, убедить хоть раз в жизни отдохнуть, расслабиться. Не мчаться на вокзал, в аэропорт, чтобы погрузить «рабочую» сумку в ожидающий её автомобиль.
— Майя, брось всё. Поедем погуляем.
Но мама уже собранна, беспокойна, хотя пока ещё домашняя.
И вот ритуал воскресного завтрака начинается.
Петюня выкладывает из ростера зажаренные сэндвичи. Мои любимые. С сыром и докторской колбасой. Заворачивает краешек бутерброда в салфетку, чтобы не обожгло пальцы. Предупреждает, что горячие. Сыр ещё не успел застыть и медленно стекает на тарелку. Ты подбираешь его вилкой и укладываешь сверху тоста. Хлебушек хрустит. Наслаждение. На плите бурлит и выплескивается из итальянской гейзерной кофеварки кофе. Петя делает огонь потише. Ставит ковшик, подогреть молоко.
Отчим был большим мастером по приготовлению яиц. Сначала он ими жонглировал. Мама с ужасом, а я с восторгом смотрели на это представление. Потом специальной штучкой с иголочкой, привезенной из Вены, он делал в яйце малюсенькую дырочку, чтобы оно не трескалось при варке. И дальше, на наш вкус: яйцо вкрутую, всмятку, в мешочек. Какое пожелаете, может быть, пашот? Дополняли штучку с иголочкой песочные часы, отмеряющие время варки яиц. По ним Петя определял, какое яйцо надо вынуть пораньше, а какое оставить в кипящей воде. Затем Петя аккуратно вставлял яйцо в специальную подставочку и острым ножом ловко срезал у него кончик. И наконец серебряной чайной ложечкой доставал белок из образовавшейся крошечной «чашечки», присаливал его и с аппетитом съедал. Петя любил рассказывать историю о вечном споре немцев и австрийцев о том, с какого конца следует всё же начинать есть яйцо: с острого или тупого. Я не знаю, существовал ли такой спор на самом деле, или ему это навеяли «Путешествия Гулливера», и я не помню, с какой стороны начинал есть яйцо австриец Петер. Но кажется, что с острой.
Завтрак подходил к концу.
Петя доставал из халата синюю пачку сигарет фирмы Astor, оглядывался по сторонам в поисках зажигалки. Не находил. Брал спички, закуривал. Мама же, непоседа, вскакивала мыть посуду, драить плиту и прибирать со стола.
Завтрак завершался. И я помню запах окончившегося блаженства, неги, беззаботности. Запах детства.
Второго июля 1994 года ушел наш любимый Петечка. Никогда не привыкну к слову «отчим».
…Вдруг захотелось, совершенно внезапно, вдохнуть тот запах, почувствовать вкус из детства. Купила белый хлеб и колбасу. Достала ростер, Петину кофеварку, штучку с иголочкой, положила на стол айфон с секундомером. Песочные часы смыло временем. Подбрасывать яйца вверх не стала. Решила на этот раз обойтись без долгой процедуры оттирания липкого белка от стен, мебели и пола после неудачной попытки, подражая Пете, пожонглировать сырыми яйцами.
Колготки
— Маняша, доченька, просыпайся! В садик пора. Детки тебя уже ждут. Елена Борисовна звонила, спрашивала, когда ты придёшь, на заболела ли. Маняша, а что ты плачешь? Что такое, с утра не в настроении? Какая война, доча? Ну кто тебе рассказал такую глупость?
— Мама, если война начнётся, папа пойдёт воевать?
— Конечно, пойдёт. Какая же война без твоего папы.
— А у него пистолет есть?
— Есть.
— А каска?
— Вместо каски он наденет твой горшок.
Я недоверчиво посмотрела на свой горшок. Жёлтый, с красными цветочками на белой крышке.
— Мама, а мы останемся живы после войны?
— Конечно, Маняша. Вставай, доченька. Вот, надень колготки тёпленькие, только сняла с батареи.
Зазвонил телефон.
— Алло! Рай, Машку бужу. Как тяжело просыпается. В садике нормально встаёт, а дома ни в какую. Анюта твоя как, легко поднимается? Повезло тебе. С Машкой целая мука. Вся в отца. Он тоже еле раскачивается с утра. Сейчас её отведу в садик и тебе наберу. Нет, не на всю наделю. В среду Антонина её заберёт домой, а в четверг обратно в сад, до пятницы. Я сегодня в ночь улетаю. Ой, как скучать по ней буду. Каждый вечер, Рай, плачу, что без меня растёт. И вот этот габриловичский характер! Даже на горшке сидит как барыня. Ой, ладно, сейчас заведусь. Маняша, собирайся, пойдём скорее в садик…
— Доча, в школу пора! Маня, вставай! Будильник давно прозвенел. Ты же хотела стать водителем трамвая, так они в пять утра уже на работе, а ты в семь встаешь с трудом! Всё, копец карьере вагоновожатой.
Зазвонил телефон.
— Привет! Рай, сил никаких не хватает! По часу её каждое утро бужу. Вся в отца. Я ей тёпленькие колготы подаю, а она их наденет и опять спать ложится. А я ей подарок вчера сделала. Духи французские. Кто? Маша оценила? Когда Габриловичи что оценить могли! Вечером в Ленинград уезжаю, сумку дорожную уже собрала, всё ей перегладила, а она себе спит. До полуночи со своей Сировской по телефону разговаривала, теперь её не поднять. Рай, всё понимаю, что надо рядом с ней быть! А работать кто будет?! Ой, Рая, Рая. Сейчас на рынок побегу, борща им наварю, рататуй сделаю, компот с утра уже приготовила. Так она же ничего не жрёт! Колбасу и хлеб. Кому я всё это делаю?! Ещё квартиру убрать, постирушка, прачечная. Ой, Рая, не заводи меня с утра!
— Маша, просыпайся. Сколько раз можно повторять! Тебе же на занятия пора. Маша, вставай!
Зазвонил телефон.
— Ох, Рая, никак поднять её не могу. Сил моих больше нет. В институт опаздывает. Пришла в два часа ночи. С Юрой своим где-то гуляла. Вся одежда прокуренная. Нет, не таится, сказала, что курит. Вся в Алёшу. Я же никогда на курила. Рая, я всё понимаю, она уже взрослая. Но пока домой не придёт, я не сплю. Нет, не звонит, не предупреждает, сколько её ни прошу. О чем ты? Габриловичская порода, издевательская. Вылитый отец! Во всем. Хоть бы капля от меня! Я ей, здоровой лошади, колготки на батарее грею и тёплыми подаю, а от неё спасибо не услышишь. Ему тоже носочки гладила, трусики, и такое же безразличие, всё как должное. Ой, Рая, хватит. Сейчас заведусь. Завтра в семь утра самолёт. Сейчас квартиру надраю, котлет нажарю и побегу в парикмахерскую себя в порядок приводить. На неделю же уезжаю. Кто Машку будить станет, не знаю. Да ей твои звонки, даже не услышит. Вроде встала.
— Маша, колготки на батарее. Тёпленькие.
Мама! Двадцать шесть лет без тебя. Ты только не волнуйся. Просыпаюсь за пять минут до будильника, колготки на батарее, котлеты в холодильнике, и мужские носки я тоже глажу. И я очень даже Булгакова… пока во мне спит Габрилович.
Мама-мама…