Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2023
Корниенко Игорь Николаевич — прозаик, драматург, художник. Родился в 1978 году в Баку. Лауреат ряда литературных премий, в том числе премии В.П.Астафьева (2006), драматургического конкурса «Премьера 2010», литературного конкурса им. Игнатия Рождественского (2016), Шукшинской литературной премии (2019). Участник проекта АСПИР «Резиденции». Живёт в Ангарске. Постоянный автор «ДН».
Море с одним берегом
Memento mori!
Она родилась мёртвой. Не реагировала на шлепки. Не дышала. Сердце новорождённой не билось.
— Быть такого не может, — говорила акушерка и снова звонко хлопала ладонью по крохотной попке. — Только что дышала, своими глазами видела.
Тогда врач забрал ребёнка и громко приказал:
— Реанимационный набор, дыхательный мешок, быстро!
Света Миронова тихо, нехотя, заплакала. Объявила этому свету о своём появлении.
На том она пробыла минуту и пятьдесят восемь секунд.
Врач показал её роженице:
— Ну и хитрюга ваша девочка. Прирождённая актриса.
Мать Светы закрыла глаза:
— Вся в отца. Так и знала. Клоун от клоуна.
Света сделала первый вздох на следующий день после развода родителей.
Наталья надеялась, что девочка не подаст голос. Она отвернулась от неприятного багрово-синего тельца и разглядывала кляксы крови на халате медсестры. Она просила про себя Боженьку разобраться с этим нежелательным, ненужным никому явлением. Она пообещала поставить свечку. Купить икону. Подать попрошайкам…
Но дочь решила жить.
Когда врач протянул ей младенца, чтобы она смогла подержать, застонала и вернулась к кровавым кляксам.
Александр, отец Светы, не был клоуном, он работал фотографом в городском еженедельнике. С Натальей познакомился на съёмке рекламы кафе-бара «Черри», она там работала барменом. Тогда им казалось, что это любовь с первого взгляда. И секс случился в тот же вечер, в кладовке между холодильником с закусками и стеллажом с посудой, на куче грязных скатертей.
Через неделю подали заявление, кольцами обменялись месяц спустя. А ещё через месяц Наталья поняла, что совершила ошибку, и котёнок-Саша стал просто клоуном. Любовь оказалась зла и не любовью вовсе.
Александр разделял мнение жены:
— Поспешили, — соглашался и ждал, когда Наталья первая заговорит о разводе.
Наталья спала и видела, как к стойке бара плывет её настоящий принц на белом «Шевроле»…
Александр встретил ту, с которой не надо спешить, во время очередной рекламной фотосъёмки мебельного салона «Фея».
Рассказал всё Наталье. Жена долго истерично смеялась ему в лицо: «Клоун нашёл свою фею», — и назло не рассказала, что беременна, и попросила развод.
— Потом потребую алименты и попорчу им сказочную жизнь, — объясняла официантке Гале. — Все должны платить. Ничто просто так не проходит. Не забывается.
Галя кивала:
— Ребёнка в отместку рожать — нездорово это как-то. Лучше аборт.
— Мы все кому-то в отместку рождены, нежеланные и поспешные. Все, за редким исключением, уж поверь.
Официантка вздыхала:
— Не боишься, что и твой ребёнок тебе потом тоже отомстит?..
Барменша Наталья смеялась:
— Пускай отцу-клоуну мстит. Я своё дело сделаю. Миссию выполню — выношу, рожу, а там как Богу угодно, или кто сейчас на небе за главного? Вот пусть и разбирается…
Мать боялась брать ребёнка на руки:
— Как неживая, — говорила, надевая резиновые перчатки, и тогда только могла смело прикасаться к младенцу. — Это не отвращение, — убеждала себя, — осторожность это. Чтобы её не заразить и самой чего не подхватить. В сфере обслуживания работаю всё-таки, с людьми…
Наталье с какой-то непонятной периодичностью снился один и тот же сон — похороны. Она просыпалась с ощущением, что всё это произошло в реальности, и не сразу заглядывала в кроватку дочери. Иногда Света напоминала о своём существовании писком. Чаще молча играла с бесшумными погремушками. День за днём. Вслушиваясь в недовольное ворчанье матери, которая наотрез отказывалась кормить грудью и сцеживала молоко в раковину, ощущая мёртвые прикосновения перчаток с запахом талька…
В детском саду Света любила играть в похороны. Дети из группы «Васильки» недолюбливали её — молчаливую, белокожую, покрытую сплошь рыжими веснушками, — поэтому с радостью принимали участие в процессе.
Света ложилась на пол, скрещивала руки на тощей груди и старалась не дышать. Дети окружали её, перебивая друг дружку, плакали и причитали. Если удавалось избежать появления воспитательницы, покойницу хоронили — обкладывали кубиками, игрушками, накрывали одеждой. Если и дальше везло, — ставили памятник из табуреток, устраивали поминки — с детской посудой из наборов и комнатными цветами.
Дома, в однокомнатной квартире, девочка пропадала большую часть времени в шкафу или под кроватью.
Мать такое поведение дочери вполне устраивало — никаких вопросов, капризов, обвинений…
А перед самой школой, в последний год детского сада, Света подавилась комочком манной каши.
Произошло это в дождливый октябрьский день за завтраком. Девочка попыталась закашлять, проглотить горячий сгусток, но он словно прилип к горлу. Света не могла ни пикнуть, ни вздохнуть, она сползла со стульчика и забила о пол ногами.
Сбежались воспитатели. Няни. Примчалась медсестра с аптечкой. Со второго этажа спустилась заведующая. Свету спасла пожилая нянечка, баба Тося, заправски взяв на руки и стукнув по спине. Злосчастный комок со шлепком выстрелил изо рта, девочка задышала, заскулила и весь остаток дня была центрам заботы и внимания. Ей, единственной, дали добавочный стакан йогурта.
На следующей неделе, в среду, в полдник, Света сделала вид, что подавилась вишнёвой косточкой от компота, упала под стол и заколотила ногами и руками. Дети дружно застучали вместе с ней.
Ей снова дали добавки.
Мама встречалась с новым мужчиной, «без «Шевроле», но с «Тойотой Калдина», двухкомнатной квартирой, дачей в садоводстве «Родня», и «не клоуном»». Света не раз прослеживала их до дома, где жил мамин избранник. Тенью ходила с ними по магазинам и ресторанам.
Поздно вечером мама возвращалась всегда счастливая, с подарками для Светы. А утром снова уходила, оставляя на плите обед и деньги «погулять с подружками». Только у дочери не было подруг. И Света не спешила ими обзаводиться. Всю начальную школу просуществовала невидимкой. Из школы домой, наспех пообедать — и на поиски мамы по известному маршруту. Деньги собирала в жестяную банку из-под монпансье, для себя решив, что копит на чёрный день.
Потом мама сказала, что собирается выйти замуж и у Светы будет новый папа. Старый исчез из поля зрения Натальи ещё десять лет назад, когда она подала документы в суд на алименты. Оказалось, что Александр взял фамилию жены-еврейки, и они живут теперь в Израиле. Наталья в тот же день написала заявление о смене фамилии на девичью:
— И до тебя очередь дойдёт, — объясняла маленькой дочке, — пока побудь Мироновой, потом замуж всё равно выйдешь, ни к чему сейчас эта волокита с бумагами…
Света Миронова перестала дышать в ночь известия о мамином замужестве. Наталья, напевая, долго не могла попасть ключом в замок, когда ей это удалось, ввалилась, смеясь, в коридор, на часах 00:30, а у дверей в зал, в полумраке, распластанное тело дочери.
Всё ещё пребывая в крепких объятиях будущего мужа, ещё ощущая его аромат и покалывание засосов на груди, Наталья перестала смеяться, отрыгнула, разулась, подошла к дочери, позвала её. Девочка не отозвалась.
— Только не сейчас! — воскликнула Наталья. — Раньше надо было это делать! При родах! — Схватила за плечи, тряханула: — Не смей портить мне личную жизнь! — Шлёпнула по лицу. — Не смей, маленькая сучка. — И ещё пощёчина. — Не смей!
Света выдохнула, вырвалась из рук матери, упала:
— Дай мне спокойно умереть! — закричала.
Мать икнула и выдавила:
— Умирай, но не сейчас. Не в ближайшие полгода, ясно?!
Света поднялась.
— Смотри на всё с перспективой, — продолжала Наталья, икая. — Я съеду к нему, ты можешь оставаться здесь. До совершеннолетия мы будем тебе помогать. Кому ещё так повезёт — собственная квартира в двенадцать лет?! Сама подумай, не тупая же!
Света кивнула.
— И здесь ты хоть заумирайся. Только помни, что смерть — это ещё не конец. И умереть надо тоже не абы как, а с достоинством. Я в твоём возрасте тоже о самоубийстве думала, дурой потому что была и умереть мечтала красиво.
Мать сняла плащ, убрала в шкаф, Света принесла ей домашние тапочки, налила воды, чтобы не икала.
— Ты не думай, что все будут плакать, когда ты умрёшь. Слёзы тоже надо заслужить.
Света слушала, поддакивала.
— Жизнь, смерть, любовь, морковь… Всё это просто слова, а за словами нет зачастую ничего. Одни звуки, сотрясающие воздух. Запомни, мало сказать — надо сделать. Я всего добилась, ну почти всего, что планировала… Одно простить себе не могу: вовремя отца твоего, клоуна, не взяла за жабры.
Вода от икоты не помогла, Наталья достала из холодильника банку пива:
— Хочешь попробовать? — предложила.
Света в ответ пожала плечами.
— Мне папка в первом классе дал пиво хлебнуть, жуть как тогда не понравилось. С возрастом всё приходит, с годами.
Налила в стакан на два пальца, протянула Свете:
— Чтобы больше никаких концертов. А если притворяешься, то правдивей надо. Естественней. Чтоб никто на лжи не поймал. Врать надо умеючи, так чтобы самой поверить в свою ложь.
Света выпила, поставила стакан, сказала:
— Я только начала, подожди. Умирать непросто.
Наталья опустошила банку одним большим глотком:
— Совершенству нет предела. — Икнула.
Впервые они обнялись вечером после бракосочетания. Мать со вторым мужем Григорием на неделю улетали ночным рейсом в Таиланд.
Обнимая Свету, мать поймала себя на мысли, что любит её — этого двенадцатилетнего худого ребёнка:
— И что ты как глиста в скафандре? Вроде кормлю тебя как на убой…
Света, прижимаясь к материной щеке щекой, не чувствовала живого тепла. Мать — это искусственная резиновая перчатка, присыпанная тальком. Она отстранилась, чтобы убедиться в правоте своих ощущений, посмотрела в накрашенное лицо матери:
— Ты как кукла. На Барби похожа.
Наталья приняла это за комплимент. Свете захотелось снова перестать дышать, упасть посреди зала ожидания и умереть.
Она увидела, как сбегаются и толпятся вокруг её тела люди: тут и негр с дредами, и высокий симпатичный лётчик в форме… А вот отчим согнулся над ней в три погибели, он пытается сделать искусственное дыхание, но вовремя появляется бригада «скорой»:
— Реанимационный набор, дыхательный мешок, быстро!
Голос врача издалека, из детства.
— …Звони лучше вечером, — говорит резиновая перчатка, и девочка кивает в такт голосу.
Отчим целует её в макушку:
— Не стесняйся, звони мне, дядя Гриша всегда поможет. — Смеётся.
— Пригласи с ночёвкой кого-нибудь.
Света пытается не дышать.
Она засекала время — месяц назад могла задерживать дыхание на сорок секунд. Вчера продержалась целую минуту.
«Я приручу смерть, — думает Света, — я научусь умирать и воскрешаться. Снова, и снова, и снова…»
Света вела счёт своим смертям. Сто восемьдесят шесть раз она умерла за полгода учёбы в 8 классе «А» среднеобразовательной школы № 21. Иногда — несколько раз за шестидневку. Ей это нравилось.
Одноклассники дразнили её, ставили подножки, пинали… Пять раз собирались поколотить в парке у школы за то, что Света игнорировала общее решение класса — сбежать с уроков, довести математичку, спрятать журнал… Свету спасала её ручная смерть. Она падала, с каждым разом у неё получалась это всё более правдоподобно, изящно, и умирала. Закрытыми глазами видела перекошенные лица девчонок и мальчишек. Они не верили, что смерть может вот так неожиданно возникнуть среди них и унести кого-то с собой. Они кричали, звали на помощь. Щупали пульс и вслушивались в стук её сердца… Потом клялись, что сердце у Мироновой не билось.
Все до одного — и задира Рафик, и драчунья Вика, — все были в её власти. Она доводила их до слёз, до истерик.
Таня Санникова кричала:
— Света, прости нас! Очнись, пожалуйста! Мы больше не будем!
Виталик Кучеренко молился.
Даша Гиреева причитала без остановки:
— Она умерла. Это разрыв сердца. Что мы наделали. Она умерла…
Света поднималась над ними, над кучкой перепуганных детёнышей, и смотрела сверху, как они топчутся вокруг её тела, наступают друг другу на ноги, толкаются… Света смеялась. В смерти она чувствовала себя живой. Она жила.
Но приходилось возвращаться к жизни. Воскресать. В это мгновенье ей было не до смеха. Хотелось плакать. Реветь. Кричать во всё горло. Сорвать связки. Она так и поступала.
Возвращение всегда трагично. Болезненно… Света каталась по асфальту, разбивала локти и коленки, царапала лицо, выдирала волосы…
У смерти тоже есть конец. Для Светы он был невыносим. Её тошнило, она не хотела никого видеть, ни с кем разговаривать, убегала в свою квартиру и запиралась в ванной. Там, в холодной воде, в сотый раз она училась останавливать сердце.
— Главное, не переборщить со смертями, — говорила отражению Света.
На выпускном экзамене по физике она не знала ответ на третий вопрос 17-го билета. Пришлось закатить глаза, высунуть язык и завалиться прямо под ноги комиссии.
Мироновой поставили «хорошо» и освободили от экзамена по Истории Отечества.
Увидеть тот свет Свете удалось на втором курсе техникума. Последние два года прошли без ярких публичных мини-смертей.
Запомнилось, как умерла, когда мать с отчимом попытались уговорить её прописать в квартиру какого-то родственника Григория.
Ещё одна знаковая смерть случилась в день рождения одногруппницы. К Свете пристал старший брат именинницы, подкараулил после вечеринки и силой затащил в лифтёрную. Тут и произошла смерть под номером двести тридцать. А Света впервые почувствовала, как пересекла грань между этим светом и тем.
Душа отозвалась на зов иного мира, потянулась туда, в бесконечность. Сердце отправилось следом… Время — она перешагнула через него. Обогнала. Здесь место лишь для чувств, насквозь пропитанных воспоминаниями о жизни… Её не стало, она была всем — каждой частью этой бесконечности, каждой клеткой, порой, движением…
Несостоявшийся насильник сбежал. Света вернулась на грязный пол, из носа текла кровь, на затылке надулась шишка.
«Сколько времени я была там?»
По меркам живых — не больше двух-трёх минут, определила она по часам на телефоне. У мёртвых же — вся вечность.
И воскрешение не так чудовищно и болезненно, потому что она знает цель:
— Бороться с жизнью с помощью смерти, — размышляла вслух перед своим отражением она. — Смерть важнее жизни. Правдивая. Совершенная. Настоящая. Там, за зеркалом, — Света прикоснулась к холодному двойнику, — по ту сторону жизни, ты обретаешь целостность. Становишься всем… Там Бог.
Прижалась щекой, грудью, всем телом к стеклу:
— И я скажу ему «привет». Привет, Бог! Он, конечно же, не ответит. Боги не говорят с людьми. Потом я вернусь назад. Новой. Другой. Совершенной, как сама смерть… Как бог…
«Сны делают нас бессмертными. Просыпаемся, и смерть вновь заявляет свои права на нас. Тело должно умереть — истина. То, что вне тела, живёт бесконечно — истина номер два. Истин всегда будет много, пока человек живёт в теле — нуждается в пище, нуждается в удовольствиях, признании…»
Света не окончила третий курс техникума. Поступила на литературные курсы:
«Я должна воспеть смерть совершенную!» — девиз её пребывания в теле.
Стали видней промахи и недочёты. Перечитывая записи о своих смертях и воскрешениях, Света делала пометки для себя:
«Глаза всегда закрыты. Никакого высунутого языка. Следить за левым веком (оно часто дёргается). Что-то решить с урчащим животом. При необходимости обмочиться…»
— Врачи должны констатировать смерть по всем показателям! — повторяла.
Без ледяной воды сердце не билось чуть больше минуты. Минута тринадцать секунд.
«Пощёчины. Привыкнуть! Не чувствовать! Никак не реагировать! Терпеть!» — дописывала Света и била себя по щекам перед зеркалом до красноты, до крови из глаз, хлестала и улыбалась:
— Всё должно быть идеально. Абсолютная, правдивая смерть!
«Чтобы не то что “скорая”, Бог не догадался!»
По окончании полугодичных курсов она могла останавливать сердце на две минуты.
Не бывает подходящего времени и момента. Всё во власти ежесекундного решения. Порыва. Порывы — вот что двигает жизнь. Создаёт ситуации. Толкает на свершения. Подвиги…
Она не планировала умирать сегодня, в четверг, 21 мая. Пришла устраиваться на работу в городскую газету, у главного редактора была планёрка. Готовился новый выпуск. Света ждала в приёмной, вместе с ней в комнате ещё трое: секретарь, шепчущаяся с молодым журналистом, охранник, сурово глядящий в окно.
«Сейчас!» — вспышкой света в мозгу, и поплыло перед глазами. Она упала с посиневшим в мгновение лицом (полгода этому училась), прокусила губу. Кровь брызнула на жёлтые плиты пола. Руки вывернулись за спиной, пальцы кривыми костяшками растопырились и заскребли по воздуху. Ноги в туфлях конвульсивно застучали каблуками. Изо рта пузырями пошла пена…
Вот как должна выглядеть настоящая, реальная смерть.
Она умерла. Охранник видел, как перестала пульсировать вздутая вена на белоснежной шее, как растекалась под затихшей девушкой лужа мочи.
«Скорая», конечно же, задержалась. Охранник отлично знал приёмы оказания первой помощи. Он сделал закрытый массаж сердца.
Она не успела перешагнуть границу света. Не успела раствориться в бескрайнем просторе смерти. Руки, скорее клешни, схватили её за шиворот, за сердце и выдернули в жизнь.
— Дыши, — кричал охранник, — живи!
Света закашлялась.
— Господи, — шептала секретарша, — вы были мертвы целых десять минут.
Света криво улыбнулась:
— Какую гадость вы курите. Задохнуться можно, — сказала охраннику.
Врачи «скорой» шумно ввалились в приёмную.
«У меня получилось!» — записала.
Свету Миронову взяли с месячным испытательным сроком корреспондентом. Редактор позвонил и сказал:
— Девушка, пережившая смерть в стенах редакции, просто обязана в ней работать.
Света согласилась приступить через неделю.
Она должна свершить свою главную смерть. Главное воскрешение.
— Что вы ищете живого, — шёпотом, будто кто-то её мог услышать, — между мёртвыми? — спросила тишину.
Написала матери записку, в которой расписала пошагово, что та должна сделать, если она не позвонит ей вечером в воскресенье.
Достала набитую битком денежными купюрами жестяную банку из-под монпансье. Она не представляла, сколько здесь. Свёрнутый лист положила поверх денег. Банку для надёжности обмотала скотчем.
Вечером приехала к матери, предупредила, что ненадолго, и не стала проходить на кухню, где ужинал отчим.
— Монпансье откроешь, если я не позвоню до полуночи, — в десятый раз повторяла она.
— Там что, конфеты? — переспрашивала мать.
— Там увидишь что, но только если я не позвоню через три дня, понятно?!
— Конечно, понятно. Что я, совсем что ли… С воскресенья на понедельник позвонить, всё ясно. Тебя эти дни ни при каких обстоятельствах не беспокоить. Не кантовать. Верно, всё зазубрила?!
— Так точно! — чмокнула Света в щёку мать и до самого дома, до раковины в ванной, не могла избавиться от жгучего, вяжущего привкуса резины на губах.
«Это мир безмолвных воспоминаний. Он похож на сон. Здесь нет правил. Открытий. Нет нового. Только то, что ты принёс с собой. В себе. Страхи. Радости. Мечты. Любови… Этим ты и существуешь, рассыпаясь в бесконечности. Крупицы тебя — твоих невысказанных желаний и произнесённых слов — бушуют в море вечного движения. Смерть — это движение. Это волнующееся море. Море без дна. Море с одним берегом…»
«Не надо бояться смерти! — сказала отражению, сказала в записке матери, сказала жизни. — Страх — вот настоящая смерть. Несвобода. Дышать. Надо дышать полной грудью, всем сердцем! — Света засмеялась: — Но я так не могу. Я исключение. Я родилась мёртвой. Я осталась там, в палате роддома, повиснув на обрезанной пуповине между чревом матери и светом операционных ламп. Зависнув между… Акушерка и врач пытались спасти меня. Заставить дышать. «Реанимационный набор, дыхательный мешок быстро!»»
Разве они меня оживили? Вернули?.. Нет. Мать это знала. Матери всегда — знают. Вот откуда эта боязнь, отвращение… Сцеженное молоко и резиновые перчатки… Мама делала вид, хорошо, скажу я вам, играла роль, притворялась, что я живая. Как ей тяжело было присутствие мёртвой дочери. Боже, как я тебя теперь понимаю, мама. И одноклассники…
И все мои двести девяносто две смерти… А как может умереть мёртвый?..
Она расхохоталась в отражение. Отражение ответило тем же.
«Если всё получится, как думаешь, я смогу увидеть тебя?» — спросила.
Отражение не ответило.
Света прошла в зал, где постелила чистую новую простыню на пол: «Играем в похороны, как в детском саду».
Выключила свет. Легла в кромешной темноте. Бесшумно выдохнула весь воздух, закрыла глаза. Ладонью чувствуя, как перестаёт биться сердце.
Прошла минута. Прошла вторая. В ушах шумело, это кровь шумит, знала она. Прошла третья минута. Четвёртая минута стала пятой, и шум в ушах стал шумом моря. Того самого моря с одним берегом…
Наталье приснился старый сон. Приснились похороны. Она проснулась. Тревога застучала в сердце и висках. Поднялась осторожно, почти не дыша, чтобы не разбудить мужа. На цыпочках прошла на кухню. Электрический свет всегда успокаивал, но не сегодня.
Она уже и забыла, какой кроваво-красный гроб у маленькой покойницы. Какие ярко-зелёные венки, режущие глаза…
Наталья закурила. Сделала несколько жадных затяжек, затушила сигарету в пепельнице. Вернулась на цыпочках в спальню, вытащила из шкафа с бельём банку из-под монпансье. Снова на кухню. Прикурила. Потрясла банку — ни звука. Потрогала скотч:
— Три дня, — наказала себе, ещё раз встряхнула жестянку. — Я помню, как купила тебе их. У тебя после этих монпансье неделю зубы ныли.
Узоры на банке сплетались в могильные цветы из сна, в глазах расплылась полка с тарелками, тошнота поднялась горьким комом к горлу. Лёгкость в голове и слабость в ногах. Наталья схватилась за угол стола, чтобы не упасть:
— Что ты натворила, девочка моя? — спросила чуть дыша и сдёрнула ленту скотча.
Крышка отскочила, сама, взорвалась о кухонный пол, и долго ещё, и звонко вертелась, словно высвободилась из плена, ожила и теперь навёрстывала упущенное. Подскакивала на линолеуме, крутилась юлой, барабаня на всю кухню, на весь дом…
И никак не хотела останавливаться.