(Мега)рецензия в двух частях и двух постскриптумах
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2023
Что делать с классиками — с их то есть классическими текстами — здесь и сейчас? Как их читать, а уж тем более — для чего (и как) их теперь перечитывать (ведь безнадёжно же архаичны, разве нет?), с какими запросами к ним есть смысл обращаться, особенно если ты — не филолог-профессионал и быть таковым не собираешься, а замученный учителями школьник, и тебе всего-то пятнадцать лет — которые, все целиком, ты прожил в далёком от всех этих обязательных классиков XXI веке, и все твои культурные установки и привычки, очевидности и потребности — совершенно другие, чем у авторов всех этих текстов, которые тем не менее от тебя зачем-то требуют знать, а филология тебя вообще не волнует, и ты никогда не будешь ей заниматься? Ну, это вопросы для юных читателей (они же — упорные нечитатели), а есть вопрос и для тех, чья профессиональная обязанность — их учить: что такое надо сделать с этими классиками, как их истолковать, как представить, чтобы они стали детям интересны и понятны — и оказались прочитаны?
Ответы на такие вопросы и стараются найти авторы ныне обозреваемых книг.
Юлия Яковлева. Азбука любви / Ил. Влады Мяконькиной. — М.: Самокат, 2018. — 208 с. — (Шлагбаум)
Ну, положим, автор «Азбуки любви» иногда всё-таки преувеличивает, и даже сильно. Например, отношения Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны из гоголевских «Старосветских помещиков» — уж никак не единственная история счастливой любви во всей мировой литературе. Впрочем, оставим читателям интригующую задачу поиска примеров, опровергающих это утверждение, и сосредоточимся на существе дела.
Книга Юлии Яковлевой, адресованная как подросткам, так и тем, кто уже счастливо преодолел этот жизненный этап, вышла пять лет назад, но на рассмотрение она просто напрашивается: такими здравыми руководствами (так и хочется сказать – инструкциями) по пользованию классикой из школьной программы (да, именно и особенно из школьной программы, прекрасно умеющей отбивать всякое влечение к чтению и перечитыванию литературы как таковой и классики в особенности) сегодняшняя словесность уж точно не изобилует. Руководство, да, здравое, — хотя и не без некоторого огрубления (которое, впрочем, скорее всего, действительно требуется в интересах дела).
Стремясь сделать классическую литературу актуальной для своих юных читателей, в отношении этих последних Яковлева занимает, кажется, наиболее гуманную позицию. О ужас, она разрешает им свободу! — вплоть до свободы не читать. Уже с первых страниц она заявляет нечто совершенно, казалось бы, скандальное: «Если читать вам не нравится, то и ладно». В конце концов, дерзко утверждает автор, «по мотивам многих хороших книг сняты вполне хорошие фильмы; есть отличные спектакли и гениальные оперы. И только очень глупые люди считают, будто любить кино (театр) больше, чем литературу, так же неприлично, как ковырять в носу». Да усваивайте вы, то есть, эту классику в любой удобной вам форме, хоть в виде компьютерных игр. Главное — усваивайте. Делайте своим то, что там сказано. Перенимайте опыт.
Тут, конечно, возникает соблазн и поспорить: в конце концов, литература — это совсем не только то, «что хотел сказать автор», но и то, как и почему именно так это сказано, и вообще большой вопрос, имеет она отношение к так называемой реальности или создаёт собственную… однако не будем отвлекаться. У Яковлевой есть совершенно отчётливая мысль, её она и развивает: художественная литература — это передача жизненного опыта, моделей поведения — уже кем-то до тебя отработанных и проверенных, — и потому к ней можно (нужно!) обращаться за помощью в трудную минуту (а трудных минут, как все мы прекрасно помним, у подростка сколько угодно; и огромная их часть связана с межчеловеческими отношениями, среди которых любовь — едва ли не первейшая; затем и азбука). «Нет такого несчастья, которое бы с кем-нибудь однажды уже не случалось. Нет такой беды, из которой хоть кто-нибудь бы не спасся. Потом они охотно делятся опытом и впечатлениями. С книгами о любви — то же самое. Всегда приятно осознавать, что кто-то уже ходил на свидания, целовался первый раз, стукаясь зубами, объяснялся в любви. Кого-то уже бросали, обманывали, отвергали. И ничего, не умер человек — а иначе кто написал эту книгу?»
В соответствии с такой позицией автор пересказывает некоторые тексты, ключевые для русской и европейской литературной традиции: «Первую любовь» Тургенева, «Женитьбу» и «Старосветских помещиков» Гоголя, «Макбета», «Отелло», «Ромео и Джульетту» Шекспира, «Кармен» Проспера Мериме, «Опасные связи» Шодерло де Лакло, «Бесприданницу» Александра Островского, «Анну Каренину» Льва Толстого, «Евгения Онегина» сами-знаете-кого — максимально человеческим языком, как можно более внятным и близким её юной аудитории. Настолько, что иногда чуть ли не слишком человеческим: «Дети иногда берутся через дырку в заборе». Так начинается пересказ «Первой любви». Дальше всё гораздо более конвенционально (а мы тем временем заметим, что происходящее в, так сказать, исходных текстах при этом изымается из породившей его среды — социальной, исторической и т.п. — с её подробностями и рассказывается так, что могло бы произойти когда угодно и где угодно): «Забор соединял две дачи и упирался в общую стену. Там росла ель, и мальчик легко спрятался под ее густыми ветвями. Потом устал ждать и замерз, ведь летом по ночам бывает прохладно. Он перебрался в развалившуюся оранжерею. Оттуда хорошо просматривался весь соседский сад и дом, где жила девушка. Мальчик уже знал, что она его не любит. Ему было всего шестнадцать, и, по правде сказать, ему не с чем было сравнивать: он любил впервые. Но все же, когда тебя не любят в ответ, это чувствуется и без всякого опыта. Мальчик не ошибался. Он чувствовал, что она любит другого». (Этот нетривиальный приём хочется назвать ребеллетризацией — написанием поверх классической канвы, по сути, нового беллетристического текста.) И далее — с забавной классификацией родителей (стоящих перед задачей объяснить своим детям, как же всё-таки размножаются люди: соответственно, родители бывают (1) застенчивые, (2) противно застенчивые и (3) непобедимо застенчивые; нет, ничего другого не бывает), с обильными отсылками к личному опыту возможного читателя, да и к собственному опыту автора («Всегда очень неприятно, когда твои родные взрослые ведут себя как все обычные люди. Вот так я однажды застукала бабушку: она с аппетитом наворачивала шоколадные конфеты…»), что кажется, честно сказать, несколько избыточным и в обилии своём едва ли не вытесняет из внимания изначальный предмет обсуждения, ради которого предпринимаются все эти старания.
К счастью, автор довольно скоро возвращается к некоторым особенностям эпохи, породившей обсуждаемый текст: «…В XIX веке, когда Иван Тургенев написал свою повесть “Первая любовь” и еще примерно двенадцать томов, детей из дворянских семей не выпускали побегать во двор. А если выпускали, то с няней. Ребенок подрастал. Его выпускали с гувернанткой (если это была девочка) или с гувернером (если мальчик). Как правило, воспитатель был иностранцем…». В результате человек, доживший до почтенного возраста пятнадцати-шестнадцати лет, «ни разу не ел песок. Не ставил кошке клизму. Не кидал камнями в окно. Не лазил воровать яблоки. Не знал, что слезать с дерева гораздо труднее, чем залезть. Что разбитое колено лечится, если поплевать и приложить только что сорванный подорожник. И что тихий час в детском саду лучше всего провести, рассматривая по очереди, что в трусах у других девочек и мальчиков (тайком от усталой воспитательницы)…». Ну, насчет детского сада поверить ещё можно, относительно же всего остального… (а вот, скажем, дети Толстые — разных поколений — в Ясной Поляне с ее огромными пространствами для игр и прогулок неужели не испытали хотя бы что-то из этого?) Между прочим, опыт сегодняшних детей, растущих в большом городе и не выпускаемых на прогулки без присмотра, по крайней мере по части битья стёкол, воровства яблок и целительности подорожника — мало чем отличается. И раз уж мы о личном опыте: о ужас, автор этих строк, возраставшая в семидесятые годы минувшего столетия у московского метро «Университет», не испытала ничего, вообще ничегошеньки из перечисленного. О подорожнике, правда, была наслышана.
(Там ещё, вообще-то, много интересного. Например, как были устроены купе в поездах, ходивших при Тургеневе между Петербургом и Москвой, и кто стал первым в истории чемпионом мира по шахматам («чешский еврей из Австрии — Вильгельм Стейниц»; это, представьте, в связи с Ромео и Джульеттой), и как итальянки перекрашивались в блондинок во времена Шекспира, и, пуще того, даже об особенностях писательского поведения «человека, который подписывал свои пьесы “Шекспир”», — нужды нет, что совершенно неведомо, кто он такой: «Он сел за стол, открыл папку — там у него хранились листки, на которые он обычно выписывал все интересное, что попадалось. Полистал. Он надеялся пробудить писательский аппетит… <…> Шекспир устроился поудобнее, подвернул одну ногу. Он очень быстро писал», и, Боже мой, даже рецепт паэльи (буквально, список ингредиентов с точным весом в граммах и литрах) — это в связи с «Кармен», история которой приключилась, как мы помним, в Испании: «Мериме создавал свою новеллу вдохновенно, как паэлью». Ой.)
В целом же подход к классическим текстам предлагается предельно прагматический. Где-то даже утилитарный. (И каждая глава заканчивается «полезным советом», имеющим к литературе уж совсем косвенное отношение. Вроде, например, того, что любовные дела лучше обсуждать не с родителями, а с бабушкой, что, «если пульт от телевизора опять не на месте, уберите его сами. Не с пультом ведь жить, а с человеком…» — поверите ли, это — в связи с «Макбетом», — а на письма правильнее всего отвечать прямо в день их получения. А то ещё, не приведи Господь, Онегин через несколько лет заявится, как к той Татьяне, объясняйся потом.)
Право, иной раз задумаешься и о важности дистанции между человеком и текстом — такой, которая преодолевалась бы усилием и, возможно, никогда не схлопывалась бы вполне. С другой стороны, при всех издержках ребеллетризации (где-то даже гипербеллетризации) и перенасыщения разговора о классике апелляциями к опыту, не слишком-то с нею связанному, действительно, не грех иногда дистанцию и сокрушить (пусть иллюзорно!), — чтобы юные читатели не боялись классических текстов и чувствовали, что при всей своей классичности, инаковости, образцовости и что там ещё есть такого ужасного — это ещё и живые тексты о живых людях, таинственным образом имеющие отношение к каждому, и что с ними всё-таки возможно говорить на равных. А прелесть книги Яковлевой, которая нам это чувство возвращает, — в том, что у неё всё очень, очень — дерзко, беззаконно и радостно — живое.
Алексей Олейников. Онегин. Графический путеводитель [для среднего и старшего школьного возраста] / Иллюстрации Натальи Яскиной — 3-е изд. — М.: Самокат, 2022. — 128 с.; Алексей Олейников. Горе от ума: Графический путеводитель [для среднего и старшего школьного возраста] / Иллюстрации Натальи Аверьяновой. — М.: Самокат, 2023. — 128 с.
Авторы графических путеводителей по русским классикам — ответственный за текстовую компоненту этого предприятия Алексей Олейников и художники, ответственные за сторону графическую, Наталья Аверьянова и Наталья Яскина соответственно — пошли по пути, намеченному в своей «Азбуке…» Юлией Яковлевой, ещё дальше (хотя, я бы сказала, в несколько другом направлении — гораздо более прямо: без отступлений в сторону личного опыта и общих рассуждений, в результате чего текст, в обеих своих компонентах, и буквенной и графической, получается весьма плотным, мускулистым) и поступили ещё радикальнее. Для тех упорствующих, кто, несмотря на все усилия заинтересовать их классическими произведениями, читать всё-таки отказывается (ну, скажем, плохо воспринимают люди написанное буквами, в зрительных образах им понятнее), — авторы наложили эти тексты на (притягивающие взгляд) картинки. Картинки-аттракторы.
Кстати, как сказано в самом начале грибоедовского путеводителя, созданного вслед за пушкинским (выдержавшим, между прочим, уже три издания!), «вместе они образуют мета-комментарий, который расширяет понимание эпохи Пушкина и Грибоедова и текстов, рожденных этой эпохой». Говоря о воздухе одного и того же времени, эти книги ведут диалог друг с другом. Так что смотреть — ну хотя бы листать — их правильнее всего одну за другой[1].
(И кстати же, хорошее название — «графический путеводитель»; куда лучше распространённого применительно к таким книгам слова «комикс», вызывающего в воображении нечто комическое — смешное — несерьёзное — забавное — легковесное… а тут такие ассоциативные цепочки пресекаются ещё до своего начала. В самом конце, правда — на четвёртой странице обложки, — это слово всё-таки мелькнёт: книга, говорят авторы «Онегина», «раскрывает особенности романа через комикс (Пушкин бы оценил!)». Ну ладно, на четвёртой-то странице обложки уже можно! Да, появится оно и в предисловии к грибоедовскому путеводителю: «Эта книга — полноценный комикс по пьесе “Горе от ума”, сопровождаемый историко-литературным и реальным комментарием». Но кто же читает предисловия!)
Работа, на которую отважились авторы, на самом деле — большая и весьма нетривиальная. Конечно, картинки в какой-то мере спрямляют восприятие, снимая с читательского воображения значительную часть работы (прелесть-то литературы в том, что человек по её указаниям, намёкам и обещаниям всё достраивает внутри себя сам, и это даёт мало с чем сравнимую свободу) и показывая ему, как-де всё выглядело «на самом деле». Однако, каким бы парадоксальным это ни показалось (хотя в сущности ведь ничего парадоксального!), авторы «графических путеводителей» двинулись в сторону не упрощения, как можно вообразить, конечного, предлагаемого к усвоению результата (даже при том, что сюжетная линия «Евгения Онегина» представлена ими в сокращении), но, напротив, — усложнения его, добавления ему измерений (картинка-то получается стереоскопическая!), насыщения его контекстами.
Скажем, сопроводили пересказ цитатами из современников — живыми голосами того самого времени, когда создавались комментируемые тексты. Обогатили его сопутствующими сведениями о том, каким, например, было мужское и женское образование в онегинское время (настолько разным, что рассказы о нем разнесены по разным главам), каковы были любовный этикет и альбомная культура; каков был в ту пору Петербург; как приняли роман современники, что повлияло на роман и на что повлиял он сам… Кроме того, каждому из путеводителей предшествует хронология, по годам расписывающая события комментируемых текстов — в том числе и те, что произошли за рамками сюжета, вплоть до дат рождения их героев: 1795 — год рождения Евгения Онегина, 1803 — Владимира Ленского и, видимо, Татьяны Лариной, 1811—1812 — окончание «ученья» Онегина и выход в свет… То же с «Горем от ума»: 1801 — год рождения Чацкого, вероятный год рождения Молчалина; 1805 — смерть отца Чацкого; 1818 — Чацкий начинает ухаживать за Софьей… Важно это тем, что вписывает происходящее в комментируемых текстах в живую реальную историю, повышая его подлинность (да и простую человечность: вот же, эти люди были сделаны из материала своего времени точно так же, как и те, что были рождены тогда во плоти). Сокращает дистанцию без фамильярности.
И анализ, серьёзный и глубокий, начинается в этих книгах с первых же страниц. Например, грибоедовский путеводитель Олейников открывает такими мыслями — очевидными и неожиданными одновременно: «“Горе от ума” в каком-то смысле двойник романа “Евгений Онегин”. У них много общего. В центре каждого из произведений — молодой неординарный человек, разительно выделяющийся из своего окружения. И Чацкий, и Онегин не могут найти себе места в обществе и потому бегут от него. Оба переживают любовную катастрофу. Даже имена авторов совпадают — и Грибоедова, и Пушкина зовут Александр Сергеевич. Но при всем сходстве есть множество отличий. Если “Евгений Онегин” — это роман в стихах, где мы следуем за прихотливым течением мысли автора и где Пушкин царит на каждой странице, то “Горе от ума” — пьеса, где Грибоедов отступает в тень, выдвигая вперед своих персонажей».
Авторы, конечно, не отказывают себе (и нам!) в удовольствии поддразнить читателя. «Вы поморщились?» — участливо интересуются они, пафосно представив создателя исходного текста: «Русофил, европеец, бунтарь, историк и литературный гений наш Александр Сергеевич милый подарил тяжеловесному имперскому орлу настоящий голос — современный русский литературный язык. А чтоб орёл не растерял его в войнах и погоне за модой, Пушкин бережно сложил сокровище в шкатулку — роман “Евгений Онегин”». И восклицают, поняв, что, конечно же, да: «Тогда вам точно нужна эта книга!». А затем обещают, что их книга «мгновенно снимает порчу школьного образования». Ну кто же не захочет проверить?
Всё-таки очень важно выбрать верную интонацию; мне кажется, у Алексея Олейникова это получилось. Весьма неплохое противоядие против слащавого пафоса и благоговейной идеализации (ближайших родственников скуки и безразличия), против расхожих стереотипов и верной их сестрицы — пошлости, которые чему уж точно не способствуют, так это пониманию.
Конечно, это — (ещё и) игра, многоуровневая, разноформатная — дающая, как всякая игра, чистую радость от самой себя. (Так, например, в проводники по роману Пушкина избран Агапит Косой-Босой — заяц, рассказывающий о себе следующим образом: «Происхожу я из старинного рода пушкинских зайцев, которые издавна обретаются в окрестностях сельца Михайловского. Исстари зайцы рода нашего воспитывались на строках “Евгения Онегина”». И весь остальной текст, стало быть, — перевод с заячьего. Ну, кроме пушкинских стихов… хотя, строго говоря, и тут ни в чём нельзя быть уверенными! — иначе как бы их читали зайцы?..) Но что же мешает игре работать на серьёзные результаты?
Кстати, в конце каждого путеводителя помещён «Краткий библиографический список» — ну совсем кратенький, к «Онегину» — всего-то в десять пунктов, к «Горю от ума» — в четырнадцать: книги по истории культуры, способные очень расширить, углубить, уточнить представление об увиденном в картинках (скажем, в список по «Онегину» входят и «Пушкин и его современники» Юрия Тынянова, и двухтомник «А.С.Пушкин в воспоминаниях современников», составленный Вадимом Вацуро с коллегами, и его же «С.Д.П. Из истории литературного быта пушкинской поры»; и комментарий к «Евгению Онегину» Юрия Лотмана, и совершенно обязательная, думается, для этой темы его книга «Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII — начало XIX века)»; а в список по «Горю от ума», кроме того же «Пушкина и его современников» Тынянова и его же «Сюжета “Горя от ума”», — и «Старая Москва: Рассказы из былой жизни первопрестольной столицы» Михаила Пыляева, и, с совсем другой стороны, «Новое платье империи: история российской модной индустрии, 1700—1917» современной американской исследовательницы Кристин Руан… Задача графических путеводителей — ещё и в том, чтобы (как всё-таки упорно кажется) дать прочувствовать недостаточность графического. Раздразнить воображение, соблазнить его: что же всё-таки такого понаписано этими буковками? Так что, дорогие нелюбители чтения, читать всё-таки придётся. Что-то мне подсказывает, что не пожалеете.
Постскриптум 1
Война и мир в отдельно взятой школе: Роман-буриме / Предисловие П.Басинского. — М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2021. — 381 [3] с. — (Проза нашего времени)
На первый поверхностный взгляд, «Война и мир в отдельно взятой школе», роман-буриме, написанный аж двадцатью четырьмя авторами (максимально разными, из разных поколений и даже из разных стран — но все они люди одной, русской, культуры, то есть с общими матрицами в голове — теми же самыми матрицами, что и ныне внедряются в головы учеников русских школ)[2] — не совсем или даже почти совсем не укладывается в русло рассуждений о том, как преодолеть нормальное ученическое сопротивление обязательной классике и сделать её частью их жизни. Это и явно не классика, и даже как будто вовсе не о ней. Это проза именно что «нашего времени», со своим собственным сюжетом, и все события происходят в условной современности, о которой классики, сколько помнится, ничего не писали (впрочем, так ли это — предстоит ещё по ходу чтения романа разобраться). «…Если коротко: ученики одной школы пытаются спасти ее здание, которое готовится под снос (как и весь район), чтобы на этом месте отец одной из учениц построил что-то вроде огромного торгово-развлекательного центра. Таким образом, детей не просто переместят в другие школы, но и расселят по разным районам. И они начинают бунтовать». (Адресовано это, конечно, ровесникам героев как ответ на их насущные тревоги и заботы.) Ну, актуальнее, казалось бы, почти некуда; какая ещё классика, и при чём тут она?
А ведь роман неспроста уже самим своим названием обыгрывает заглавие одного из неминуемо-классических текстов. Так оно и дальше будет!
Прелесть в том, что текст насыщен (перенасыщен?) аллюзиями. Он практически весь состоит из отсылок разной степени явности — к текстам разной степени классичности (которые все в той или иной степени формируют те самые матрицы насущные, укоренением которых в головах по обязанности занимается школа). И не только из русской литературной традиции.
Тут, конечно, есть в наличии всё необходимое, чтобы заставить читателя следить за сюжетом да простодушно сопереживать героям (хотя и это дело хорошее, — одна беда: недостаточное). Но отдельное удовольствие — угадывать, что куда отсылает, и стараться понимать, для чего это делается, что всё это значит. В принципе, представима ситуация, в которой можно будет в таком угадывании и соревноваться — скажем, в классе на уроке: кто больше выявит.
Роман — чтобы быть полноценно воспринятым и пережитым — требует начитанности. Он взывает к ней. Он просто вынуждает растущего читателя её себе нарабатывать, вообще — думать о ней, понимать, что она ценность. Догадываться, что такое общая символическая система некоторой культуры (классика — это ведь именно она!) и что даёт человеку всё более полное вступление в это символическое наследство.
Он, конечно, продолжает (намеченную всего более в «графических путеводителях») игровую линию — да-да, того самого приобщения подростков к классике, которым озабочены авторы двух основных частей нашей мегарецензии. Ну, заодно, если вдруг кто-то из начинающих читателей не знает, что такое буриме — в предисловии ему это подробно объяснят да ещё расскажут об истории жанра — и на европейской, и на русской почве. Тоже, в конце концов, классика.
Постскриптум 2
Андрей Жвалевский, Евгения Пастернак. образ чацкого скачать бесплатно: пьеса // Дружба народов. — 2016. — № 11. = https://magazines.gorky.media/druzhba/2016/11/obraz-chaczkogo-skachat-besplatno.html
Что же касается пьесы Андрея Жвалевского и Евгении Пастернак, она — весьма выразительная иллюстрация к проблеме, которую мы обсуждали: взаимоотношения с классикой — уж конечно, навязываемой — её молодых, бурно растущих реципиентов, которым совсем не до того, что тщится вдолбить им нудная старая училка. «Уже пенсионного возраста, но еще крепка и авторитарна» — ну в точности как эти самые классики. Да, крепкие, да, авторитарные, но не пора ли им всем уже на пенсию?..
«ЗИНАИДА ПАВЛОВНА. Тема сегодняшнего урока (поворачивается к доске, пишет и параллельно диктует) — «Бессмертная пьеса Александра Сергеевича Грибоедова “Горе от ума”». Это произведение…
Зинаида Павловна продолжает что-то беззвучно говорить».
Но, конечно, никто её не слушает: в класс пришёл новый, блестящий, волнующе-таинственный ученик, которым, впечатлениями от которого, возможными взаимоотношениями с которым все только и заняты. А тот, когда разгневанная училка требует дать «развёрнутую характеристику произведения», отвечает ну совершенно в духе новейших актуальных адаптаций классики для его ровесников, — разве что несколько более развязно, но, право, ненамного: «Ну, если выжать всю воду с соплями, в сухом остатке — приехал Чацкий, весь из себя понтовый, из-за границы. Девчонка его не дождалась, местные все тупые, он понимает, что пора валить… и валит. Всё!».
Между прочим, посрамить училку-зануду смелому молодому человеку на первых порах удаётся (а та и впрямь по многодесятилетней привычке громоздит один стереотип на другой, и неизвестно ещё, что лучше, — «весь из себя понтовый… пора валить» или «создавая характер этого персонажа [Молчалина], Грибоедов показал растлевающее влияние крепостническо-чиновничьей морали… Грибоедов сталкивает Чацкого как представителя нового и прогрессивного…», — вообще-то оба хуже). Более того, во всё возрастающее посрамление училкиной косности и в сопутствующий разрыв всех её мнившихся самоочевидными шаблонов он предстаёт своей восхищённой аудитории новейшим Чацким.
«ЗИНАИДА ПАВЛОВНА. Погоди! Если бы ты впитал в себя морально-нравственные идеалы, которые заложены в золотой фонд русской словесности, ты бы вел себя совершенно по-другому. Внимательно слушал бы старших, не перебивал. И не выпячивал бы свое мнение!
ДЖОРДЖ. Как Молчалин?
ЗИНАИДА ПАВЛОВНА (сбита с толку). А при чем тут Молчалин?
ДЖОРДЖ. Ну, это же он говорил: «В мои лета не должно сметь свое суждение иметь»?
ЗИНАИДА ПАВЛОВНА. Нет, Молчалин — это… совсем другое. Я имею в виду, что не стоит дерзить людям старше себя, не стоит возражать им по поводу и без повода…
ДЖОРДЖ. Как Чацкий?
Класс давится смехом».
(Кстати, аудитория взволнована. «Комментарии: “Слыште он че реально чацкого читал???”, “скачать, что ли?”»)
А юный правдолюб всё напирает и напирает, — уже прямо от имени Чацкого: явился бы сюда Чацкий, что бы он вам сказал? — да вот: «Вы посмотрите на эти лица, вы серьезно думаете, что ваша болтовня про Грибоедова кого-то трогает? Да они или спят, или в телефонах по уши! Им ваша литература — как козе баян!».
Спойлеров не будет, но одного всё-таки не миновать: постепенно оказывается, что все эти ребята — не читавшие «чацкого» ввиду его глубокой неактуальности (или всё-таки читавшие? ну хоть пересказы?) — ведут себя в точности по грибоедовским моделям. Так сказать, классически. Сами они, конечно, этого не видят (один, впрочем, догадывается: «Мне кажется, если покопаться, то в любом можно найти немного Чацкого и немного Молчалина»). Не говоря уж о том, что одна героиня, совсем уж неожиданно для себя (и даже к собственному потрясению), в минуту, злую для неё, вдруг начинает изъясняться словами письма Татьяны к Онегину. С чего бы всё это?
Уж не с того ли, что классика растворена в воздухе?
[1] А на подходе уже и третий путеводитель — по «Мёртвым душам». — Прим. ред.
[2] Всё-таки будет справедливо назвать поимённо этих отважных людей. Не по алфавиту — по порядку глав: Денис Драгунский, Игорь Малышев, Григорий Служитель, Эдуард Веркин, Нина Дашевская, Алексей Сальников, Елена Нестерина, Мария Ботева, Александр Феденко, Анастасия Строкина, Сергей Лукьяненко, Валерий Бочков, Александр Григоренко, Булат Ханов, Антон Соя, Артём Ляхович, Ильгар Сафат, Дарья Бобылёва, Серафима Орлова, Владимир Березин, Евгений Сулес, Антонина Книппер, Николай Караев, Дмитрий Быков (позже внесённый в РФ в список иностранных агентов) — и примкнувший к ним автор предисловия Павел Басинский, высказавший важное в контексте этого номера «ДН» предположение: «Я прочёл это с улыбкой, но возможно, что подростки прочтут это иначе, вполне всерьёз». — Прим. ред.