Удвоение оптики
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2023
Сёстры тяжесть и нежность…
Осип Мандельштам
Дружба или соперничество? Любовь или ревность? Счастье или трагедия? Сразу приходят на память классические образы — пушкинские Татьяна и Ольга, Вера и Марфенька у Гончарова в «Обрыве», сёстры Беннет из «Гордости и предубеждения» Джейн Остин… Тема взаимоотношений героинь-сестёр в русской прозе прошедшего и нового века не вписывается в координаты только психологические, требуя дополнительного измерения: времени, завися от него — и позволяя писателю проявить его глубинную суть и разломы. Тема необъятная, и порой возникают неожиданные пересечения и отражения.
Прости меня…
«Сёстры» Рюрика Ивнева (журнал «Нижний Новгород» №6 (47) / 2022) — повесть с подзаголовком «Из дневника», созданная незадолго до Октября 1917 года, ждала публикации в архиве писателя более ста лет. Героини — юные сёстры Ася и Лёля — заворожены отсветами Серебряного века, и личную драму старшей автор объясняет словами одного из мелькнувших персонажей: «Мы дети века — нервные, больные». Действительно, от «интерьера эпохи» зависит очень многое. В первые годы ХХ века еще сохранялись и даже считались признаками благородной тонкости натуры некоторые реакции, относимые к истерическим: дева из «приличного общества» могла «упасть без чувств», а мужчина из-за неразделённой любви или проступка, бросающего тень на его честь, способен был застрелиться. Такие реакции — не только набор социальных стереотипов, в них — личный жест и этический эталон среды, модель поведения. Застрелился герой повести Рюрика Ивнева Вадим Панкратов, служивший «в Энске, в канцелярии губернатора», метивший в вице-губернаторы. В наши дни если чиновник и сводит счеты с жизнью, то из-за грозящего судом коррупционного скандала или вследствие смещения с престижной должности. Вадим застрелился от разбитых надежд на личное счастье и — позора: юная жена сбежала от него в первую же брачную ночь. Причина побега — мелодраматическая. В пору жениховства он казался Асе (так, по-тургеневски, в семье звали только что окончившую учёбу в институте Анну, старшую сестру Лёли) «оригиналом, фантазёром, немного поэтом, мягким и нежным», но сразу после венчания Вадим потерял её, оттолкнув порывом своей «звериной страсти». На первый взгляд, коллизия ясна и вполне вписывается в «институтско»-сентиментальную: девушка жаждет счастья: «Я с трепетом, с приятным волнением ждала “новой жизни”. Я ожидала чего-то высокого, почти божественного, что вознесло бы меня на недосягаемую высоту. Я ждала новых откровений, новых возможностей. Мне казалось, что жизнь, которая меня ожидает, будет яркой, как солнце, что меня ожидает счастье настоящее, полное. Были, правда, какие-то неясные предчувствия…» Мечты разбиваются об отсутствие чуткости в избраннике. Он её любит, но инстинкт в нём сильнее желания понять и постараться бережно сохранить внутренний мир неопытной девушки, только выпорхнувшей из-под материнской опеки, дать её романтическим иллюзиям постепенно смениться зрелым чувством. Однако с коллизией не всё так однозначно. Пытаясь понять, почему вместо счастья случилась трагедия, Ася, выздоравливающая после долгой болезни — результата пережитого стресса, делает вывод, что всё началось с того вечера, когда, вернувшись с берега, где гуляла с Вадимом, она застала на своей кровати младшую сестру и та, «рыдая и прося не отталкивать её», призналась в своей «страстной, лихорадочной любви» к ней. Эта сцена — переломная для сюжета и определяющая его завершение. Старшая сестра вспоминает: «Лёля в слезах произнесла: “— Прости меня, Ася! Я, кажется, напугала тебя”, — и, спрятав свою голову в моих руках, начала тихо всхлипывать, потом приблизив свои губы к моему лицу, начала горячо и сильно меня целовать». На расспросы она отвечала, что пришла проститься, «так как я выйду замуж и буду для неё потеряна. Её всхлипывания переходили в рыдания. Плечи её тряслись, руки цеплялись за моё платье, и вся она был в эту минуту жалкой и маленькой…» Рыдания экзальтированой Лёли переросли в истерический припадок: «Она лежала без чувств». После этого случая Ася призналась себе: «У меня не хватает сил сказать ей что-нибудь грубо или нахмуриться. Почему-то мне её жаль до боли». До этого Лёля казалась Асе «несносной, “подсматривающей” сестрицей», постоянно досаждающей своей слежкой за каждым шагом, и вызывала раздражение. Лёле хотелось познакомиться с «загадочным» господином, который всё время бывает с её сестрой, она мучительно ревновала Асю к её жениху и не могла этого скрыть: она «страшно разозлилась», — делится Ася, — «постаралась, пока я стояла около мамы, своим зонтиком испачкать мои новые ботинки. Но я была равнодушна к её “гневу”. Мне в эту минуту было не до неё». И лишь когда Вадим погибает, младшая сестра признаётся: «В то время, когда ты гуляла у моря со своим Вадимом, я лежала на кровати в своей комнате, одинокая, никому не нужная и плакала тихо, сдавленно, чтобы никто не услышал. Иногда я от злости рвала свои волосы и кусала губы! Боже мой! Если бы ты видела меня, милая Ася, в одну из таких минут, ты, должно быть, пожалела бы меня!» Характеры юных сестёр обрисованы почти тургеневским легким пером. В день перед свадьбой происходит еще одна сцена, о которой Ася так рассказывает в дневнике: «Глаза её смотрели в мою душу с невыразимой скорбью, грудь вздрагивала от душевных её рыданий. Губы, алые, запёкшиеся, тянулись к моим губам с мучительным трепетом. Она целовала меня, отрываясь для того, чтобы шепнуть:
— Не забудь. — И снова целовала меня».
После самоубийства Вадима все осуждают Асю. Все — кроме Лёли. Она — полна ликования, что сестра снова с ней. Нужно отметить, что особо модный в декадентскую эпоху любовный треугольник в повести фактически отсутствует, отношение Лёли к жениху Аси никакого развития не получает. Героини похожи на гимназисток Лидии Чарской, впечатленных творчеством её тёзки — Лидии Зиновьевой-Аннибал, повесть которой «Тридцать три урода», вызвавшая яростные споры, была опубликована в 1907 году. В неприятии Асей влечения Вадима можно, при желании, найти черты феминизма с его восприятием мужчины как агрессора и требованием признания деликатных особенностей женского эротизма. Мне кажется, стоит посмотреть шире — поразмышлять, чего в страсти младшей сестры больше: эгоистического страха перед замаячившим одиночеством, неподвластной рассудку полудетской ревности, не осознаваемой зависти к будущему счастью сестры, спрятанной в тёмной глубине психологического зазеркалья, или всё-таки подлинной любви? И, конечно, хотя такие сестринские любовно-театральные драмы имеют под собой жизненные корни, всё же стебли и цветы этих «нервных больных» растений вполне литературны.
В спальню вошла я; она уж спала.
Месяц ей кудри осыпал лучами.
Я не могла устоять — подошла
И, наклонясь, к ней прильнула устами.
Скорее всего, Рюрик Ивнев знал стихотворение Афанасия Фета «Сёстры», но даже если не знал, сам факт сюжетного сходства говорит о выходе литературных поведенческих моделей за пределы текста и последующем возвращении на территорию слова.
Чтобы понять истоки любви-ревности Лёли, стоит вспомнить ещё и «Сказку матери» Марины Цветаевой. Две сестры, две маленькие девочки из «непрожитых лет» допытываются у матери, которую из них она больше любит. И младшая, опять же с тургеневским именем Ася, выдаёт свою ревность, придумав сказку про собственную счастливую взрослую жизнь и нищую «собачью» жизнь старшей сестры Марины: «…младшая потом ещё вышла замуж за князя и за графа, и у неё было четыре лошади: Сахар, Огурчик и Мальчик — одна рыжая, другая белая, другая черная. А старшая — в это время — так состарилась, стала такая грязная и бедная, что Осип её из богадельни выгнал: взял палку и выгнал. И она стала жить на помойке, и столько ела помойки, что обратилась в жёлтую собаку, и вот раз младшая едет в ландо и видит: такая бедная, гадкая, желтая собака ест на помойке пустую кость, и — она была очень, очень добрая! — ее пожалела: “Садись, собачка, в экипаж!”, а та (с ненавистным на меня взглядом) — сразу влезла — и лошади поехали. Но вдруг графиня поглядела на собаку и нечаянно увидела, что у неё глаза не собачьи, а такие гадкие, зелёные, старые, особенные — и вдруг узнала, что это её старшая, старая сестра, и разом выкинула её из экипажа — и та разбилась на четыре части вдребезги!»
Возможно, этот сюжет, полностью не опровергнутый матерью лишь по рассеянности, глубоко запал в подсознание Марины Цветаевой, невольно, исподволь разрушая защитные силы её духа. В бедствиях и нищете Марины, конечно, нет никакой вины её сестры. Любовь и ревность часто оказываются сильнее человека, тем более, если этот человек — ребёнок или только вступает во взрослую жизнь, как Лёля… И в «Повести о Сонечке», которая свободнее по дыханию многих стихов, закованных в заданную форму, наверное, пролились водопадом все чувства, таимые с детства.
Невыносимо полная любовь
Проза Марины Цветаевой неожиданно дала психологический ключ к трактовке романа Рады Полищук, названного «Роман-мираж, или Сёстры» (первая публикация — 2002 год, издательство «Текст», юбилейная — журнал «Наша улица», №278, 2023). «Роман-мираж» созвучен «Сёстрам» Рюрика Ивнева. Но более сложный психологический рисунок подвигает сравнить его с цветаевской «Повестью о Сонечке». В мои задачи не входит анализ всех параметров двух текстов, во многом не схожих, а также акцентирование отличий авторских судеб — они на поверхности, корневые и культурологические. И, конечно, значительны различия двух эпох: революционной начала ХХ века и советской и первых лет постсоветской. Романтизация и театрализация в «Повести о Сонечке» вряд ли резонируют с революционным энтузиазмом части общества, как иногда считается. Цветаева уже по рождению и, как сказали бы сейчас, социальному статусу относилась к «проигравшим», скорее, здесь, в отличие от романтического флёра повести Рюрика Ивнева, романтизм — авторская самозащита, уход в возвышенность от всех трудностей, от безрадостности перспектив, интуитивно предугадываемых. «Россия Блока» тонула и шла на дно «как обломки и жестянки консервов», по выражению Маяковского, и культ красоты в «Повести о Сонечке» — конвульсивное стремление если не спасти уходящее, так хотя бы удержать его тень. Любовь к Сонечке Голлидэй для Цветаевой в эпоху горечи становится «белым целым куском сахара»; сравнение себя с шекспировской Корделией — предвидение грядущих испытаний. Любовь — последний спасательный круг, брошенный тонущей эпохе, и главное действующее лицо повести. Сонечка Голлидэй — в определённом смысле попала в режиссерский плен Цветаевой, оттого монологи юной актрисы так театральны. На заднем плане остаются Сонечкина душевность, её нежная привязанность к младшей дочери Цветаевой Ирине, её сердечная, почти материнская забота о девочке. Замечу вскользь, что Сонечкин уход мог иметь и не осознаваемую Цветаевой причину: Голлидэй узнала о смерти Ирины и не могла переступить порог дома, в котором больше не было милого ей ребёнка. В повести причина иная: Сонечка убегает «в свою женскую судьбу». «Ей неизбежно было от меня оторваться, — исповедуется Марина Цветаева, — с мясом души, её и моей». Что ж, примем авторское объяснение.
Асе в повести Рюрика Ивнева оторваться от сестринской любви не удалось. Не удастся это и Тине в романе Рады Полищук. Любовь — главное действующее лицо «Романа-миража», — «роковая невозможность жить друг без друга» двух родных сестёр, очень похожих на повзрослевших Асю и Лёлю. Здесь иное время: смутное ощущение тонущей советской эпохи — подспудно становятся миражом все устоявшиеся жизненные ценности, — тот фон, на котором опять же единственной смыслообразующей защитой выступает душевная близость с сестрой. Прототип Тины столь же реален, как Сонечка Голлидэй: это сестра Рады Полищук, недавно ушедшая Виктория Полищук (1943—2022), художница, автор цветочных натюрмортов и книжки стихов[1]. В романе сильна идеализация красоты как величайшей жизненной ценности: Сонечка — «инфанта», Тина — «королева». Лейтмотив «Романа-миража» — неразделимость двух сестёр, невозможность младшей «не дышать с Тиной одними лёгкими, не видеть мир и себя в нем её глазами, не навязывать ей своё, пусть и молчаливое соучастие во всём…» и как следствие — риск «задохнуться от пароксизма безумной сестринской любви». За любовью прячется у младшей сестры страх покинутости: «…Значит, ей не до меня. Какое счастье! И какое горе — я одна в своем одиночестве, у меня нет Тины». Эти её слова повторяют признания Лёли из «Сестёр» Рюрика Ивнева. Непереносимая мука одиночества и в «Повести о Сонечке»: «…лежу и жгу себя горечью первой в жизни Пасхи без Христос Воскресе, доказанностью своего собачьего одиночества…» (Обратим внимание на определение одиночества и сравним с детскими фантазиями из «Сказки матери».) Витально опасное пустое пространство требует заполнения.
На первый взгляд, мужчина и в повести Цветаевой, и в романе Полищук — всегда третий, не столь важный персонаж. Но это обманчивое впечатление: отнять любовью к женщине эту женщину у мужчины по сути означает сохранить его, если не для себя, то от неё. В основе мастерски показанной геометрии отношений — треугольник, а в его основании — ревность. В «Романе-мираже» об этом сказано со всей откровенностью: «Я ревновала Тину к Костику, я рвала и метала, видя, как он уводит её от меня, но всё же слегка к этой ревности примешивалось и обратное: я ревновала также и Костика к Тине — почему, ну, почему не на меня он смотрит так нежно, так властно?» В «Повести о Сонечке» разрушаются отношения Сонечки с мужчинами и нивелируется её ценность как отдельной личности: «она для всех сразу и стала моей Сонечкой, — такая же моя, как мои серебряные кольца и браслеты — или передник с монистами — которых никому в голову не могло прийти у меня оспаривать — за никому, кроме меня, не-нужностью». Одновременно вырастает потребность в восхищении обретённым: Сонечка стала собственностью, а значит, ею должны все восхищаться как драгоценностью, принадлежащей рассказчице, то есть ставшей её неким свойством, в предельном смысле — её собственной красотой. В «Романе-мираже» мы видим абсолютно то же: «Я хочу, чтобы моя сестра была совершенством во всём, чтобы все восхищались ею и завидовали мне, — ведь она моя. И ничья больше». Несвобода таких отношений приводит к эмоциональным кризисам: «А чуть над ней пошутить — плачет. Плачет и тут же — что-нибудь такое уж ядовитое… Иногда не знаешь: ребёнок? женщина? чёрт? Потому что она может быть настоящим чёртом!» — это о Сонечке. А вот у Полищук об отношениях с Тиной: «В результате, обретя друг друга, мы ссоримся на радостях так, что страшно вспоминать — слова бьют без промаха, наотмашь, наповал, и топчут лежачего, топчут, лишённые смысла, выкрикиваемые в ярости, в безумье нашей общей обиды и боли…» Треугольник необходим, мужчина присутствует постоянно. В «Романе-мираже» о его роли проговаривается без вуали: «стоит лишь захотеть, определить наконец, кто — Тина или я — берёт его себе, и — вперёд». Любовная игра придаёт остроты отношениям, но Сонечка и Тина, по замыслу авторов, обречены: первая поглощена собственной страстью «к несчастной любви», вторая — «в глубоком обмороке своей безнадёжной любви». Счастье им просто не позволено. Вместо обретения его — накал страстей, предельность чувств: «встреча была вроде землетрясения»; «мне досталась на долю ужасно полная, невыносимо полная любовь» («Повесть о Сонечке»). «Она — не миг, она вселенная, вобравшая в себя вселенную боль, страсть, неземную какую-то женственность, жертвенность, не религиозную, прагматическую, а испепеляющую и исцеляющую»; «натура — вулканическая» («Роман-мираж»).
Невозможность обычного счастья в повести и романе ещё и в том, что ни Сонечка, ни Тина не могут иметь детей. Сонечка, видимо, в силу своей детской миниатюрности, а Тина — решившаяся после обсуждения с сестрой на искусственное прерывание беременности из-за житейских обстоятельств (куда-то исчез возлюбленный, материальная неустойчивость, неуверенность в завтрашнем дне): «Это наша последняя жертва — поклялись мы с Тиной друг другу, и не нужно нам больше никакой любви. Ибо слишком тяжела расплата, даже пополам разделённая». Мужчина как самый слабый «угол» в этом треугольнике изначально от принятия решения отстранён, а оправданием жертвы служит уверенность в том, что сестёр прокляла первая жена их отца, с которой он разошёлся из-за отсутствия детей. Бытовая линия в «Романе-мираже» на фоне «бесстрастно текущего времени» тягостна, но всё-таки не трагична. Сёстры — более земные, их жизнь, при всех «но» лишена тех тяжёлых испытаний, что выпали на долю Цветаевой. И даже герой-поэт в «Романе-мираже», очередной возлюбленный Тины, совсем не «большой поэт», а вполне обычный человек компромисса, — такого сразу бы отвергла максималистская душа Цветаевой, жаждавшей предельности во всём: таланте, красоте, любви. И вот здесь мы достигли основной точки пересечения повести и романа — психологического ключа из «Повести о Сонечке», способного открыть смысл конфликта «Романа-миража». Именно интенсивность чувств, властная тяга к созвучию двоих в треугольниках отношений сближает «Роман-мираж, или Сёстры» с «Повестью о Сонечке». Конфликт романа Рады Полищук — в той же неутолимой жажде предельности чувств, оборачивающихся порой вспышками ненависти. Тина готова на компромисс ради счастья, но не готова младшая сестра: старшая обязана остаться совершенством во всём, идеал обязан хранить себя от девальвации. Цветаева как человек стихийно верующий способна была преодолеть опасную силу своих чувств: «Я для неё была больше отца и матери и, без сомнения, больше любимого, но она была обязана его, неведомого, предпочесть. Потому что так, творя мир, положил Бог». В биографии Софьи Голлидэй можно прочитать, что она была счастлива в браке, очень любила своего мужа. То есть ей удалось выйти за пределы цветаевского образа жертвы несчастной любви. В «Романе-мираже» иначе: Тине как раз и остаются только короткие радости любви с обрывами и отчаяньем. Сёстры — едины, и если одна уйдёт в свою жизнь, оставленная просто не выживет. Ясно, что это романное заострение коллизии. Для понимания источника таких драматических отношений важны воспоминания о детстве: рождение сестры Тина восприняла как родительское отвержение, ревновала, пыталась выбросить сестру-младенца из коляски. Судьба всё изменила: младшая стала отражением обожаемой старшей, её затянула физическая и душевная красота сестры, — но постепенно отражение обрело полную нарциссическую власть над отражаемым. В «Повести о Сонечке» обозначен скрытый подтекст сходного двуединства: «ревность, за невозможностью вытерпеть, решившая стать и ставшая — любовью. И ещё — тайный расчёт природы: вместе они были — Лорд Байрон». Сёстры тоже становятся одной возвышенной мелодией: «мы сами по себе прекрасно звучим, только прислушаться надо… а для этого нужна тишина внутри… мы же с тобой такие прекрасные арфы». Кстати, «звучание» при встрече двух людей отмечено у Марины Цветаевой. Уйди Тина в отдельную жизнь, в простое семейное счастье, мелодия бы оборвалась, единство разрушилось, и выступило бы человеческое несовершенство, и так проявляющееся иногда во вспышках раздражения и взаимных обвинениях. Эту «роковую невозможность» жить друг без друга Рада Полищук выводит «из глубины времён или пространств», где они с сестрой были сиамскими близнецами. (Такое же слияние двух в одно было у сестёр Хемлин. Алла Хемлин — сестра-близнец и бессменный редактор писательницы Маргариты Хемлин в интервью признавалась: «На самом деле, нас не двое. Мы целое» (https://www.corpus.ru/blog/alla-hemlin-my-tzeloe.htm?ysclid=leb5cxdnfg983488782).) В «Повести о Сонечке» намечена линия брата и сестры, Юрия — Веры, параллельная главной, с грустным выводом: «у них было одно сердце на двоих, и всё его получила сестра». В романе Полищук сходное признание: «зачастую так погружаемся друг в друга, что себя не узнаём: где я, где Тина». И всё-таки главное в «Повести о Сонечке» и в «Романе-мираже» — жажда возвышающей любви. Любви, прощающей и спасающей, не подвластной забвению.
Воистину прав был Тютчев:
Союз души с душой родной —
Их съединенье, сочетанье,
И роковое их слиянье,
И… поединок роковой…
Дерево белой сирени
Солнечным светом освещены отношения Кати и Даши Булавиных в «Сёстрах» Алексея Толстого (роман впервые опубликован отдельной книгой в берлинском издательстве «Москва» в 1922 году). Сёстры очень похожи, невольно снова вспоминается Тютчев: «Обеих вас я видел вместе — И всю тебя узнал я в ней…» («Двум сёстрам»). Характеры их настолько достоверны, что возникает ощущение буквально личного знакомства. Возможно, у меня это «узнавание» ещё острее от того, что все мои ближайшие родственники по отцу, как прямая линия, так и побочные, принадлежали к этой же среде дореволюционной русской интеллигенции, заканчивали университеты и Высшие женские бестужевские курсы… Даша, младшая, приехала из Самары, где остался ее отец-врач, в Петербург на юридические курсы и поселилась у старшей сестры, Екатерины Дмитриевны Смоковниковой, муж которой считался «довольно известным» адвокатом. В доме Смоковниковых любили бывать не только коллеги мужа, но и люди искусства, в том числе знаменитый поэт-декадент Алексей Алексеевич Бессонов. Критики писали не раз о прототипах Бессонова, поэтому оставлю эти вариации в стороне. Интереснее другое: эмпатическое улавливание Дашей душевного смятения сестры, угадывание её измены мужу с Бессоновым и буквально медиумическое «считывание» её таимых от всех чувств, а позже — повторение сестринских эмоциональных метаний. Героини Рады Полищук ищут своё счастье, но не находят выхода из лабиринта любовных отношений. Сёстры Алексея Толстого видят основой своей жизни только традиционную семью. Супружеские измены Екатерины воспринимаются обеими как нравственное падение. Даша, узнав об этом, страдает: «Слёзы залили ей глаза, она крепко сжала зубы и выбежала в гостиную. Здесь всё до мелочей было с любовью расставлено и развешано Катиными руками. Но Катина душа ушла из этой комнаты, и всё в ней стало диким и нежилым». Сама Даша, отвергая пошлые ухаживания знакомого мучины, ждёт любви. В ней постепенно пробуждается женское начало, вызывая противоречивые ощущения, скорее пугающие: «Дашина честь была спасена. Но вся эта история неожиданно взволновала в ней девственно дремавшие чувства. Нарушилось тонкое равновесие, точно во всём Дашином теле, от волос до пяток, зачался какой-то второй человек, душный, мечтательный, бесформенный и противный. Даша чувствовала его всей своей кожей и мучилась, как от нечистоты; ей хотелось смыть с себя эту невидимую паутину, вновь стать свежей, прохладной, лёгкой». Ася в «Сёстрах» Рюрика Ивнева тоже хранит себя до брака, но женское в ней так и не разбужено. Можно было бы, сравнивая модели поведения героинь Алексея Толстого и Рюрика Ивнева с самоощущением и поступками героинь Рады Полищук, говорить о смене стереотипов, о новом, более открытом стиле проявлений женской чувственности, если бы в первые годы ХХ века уже не окутывал мир гостиных лунным светом Серебряный век с его демонизацией и эстетизацией эротики, что отражено в реплике Бессонова, утонувшего в демонической роли, — «те, кто пишет стихи, все будут в аду». Ася в «Сёстрах» Рюрика Ивнева, в отличие от Даши, следует христианскому предписанию «хранить честь смолоду» просто формально: она так воспитана. Поворот сюжета уводит как раз к театральным романам начала века, часто платоническим, и резонирует с «Повестью о Сонечке». В Асе, почти ровеснице Даши, нет душевной глубины, рисунок её характера проще. Прежде чем даровать Даше счастливую взаимную любовь Толстой проводит её по лунному коридору испытания порочными чарами Бессонова. Эта замкнутость сестёр на одного человека очень точно отражает их эмпатическую слиянность, которая, отметим, остаётся в границах сестринской дружбы и родственной тревоги друг за друга, нежелания старшей, чтобы младшая повторила её ошибку:
«— Даша, как его зовут?
— Алексей Алексеевич Бессонов.
Тогда Катя пересела на стул, рядом, положила руку на горло и сидела не двигаясь. Даша не видела её лица, — оно всё было в тени, — но чувствовала, что сказала ей что-то ужасное.»
В Бессонове страшна не столько любовная поэтическая магия, сколько та бездна, которую он предрекает — его эсхатологические пророчества: «Он писал о том, что опускается ночь на Россию, раздвигается занавес трагедии, и народ-богоносец чудесно, как в “Страшной мести” казак, превращается в богоборца, надевает страшную личину. Готовится всенародное совершение Чёрной обедни. Бездна раскрыта». Ставший мужем Даши инженер Иван Ильич Телегин происходящее видит более прозаично: «Вот, подите же, до чего у нас всё делается глупо и бездарно — на редкость. И чёрт знает какая слава о нас идет, о русских. Обидно и совестно. Подумайте, — талантливый народ, богатейшая страна, а какая видимость?» Рушится всё, что было «благополучно и душевно» в семьях и в стране. И чёрная молния излома проходит через каждого, но наиболее болезненно и остро — через поэтический талант Бессонова, оттого влечёт к нему сердца, способные в любви страдать. Его сила —опустошительна. И Катя, соблазнённая им, признаётся сестре: «Живу, как в мираже, и сама — как призрак…» От этого признания, как мне кажется, тянется линия, пусть едва заметная, к жизни-миражу героинь романа Рады Полищук…
Даша выдержит это испытание — испытание магией Бессонова. Но в последствии ей будет казаться, что, не оттолкни она его, он бы не погиб.
Симптоматично, что Катя открывшуюся «чёрную бездну» войны и революции воспримет как «расплату» за то, что они все «жили дурно», бездумно, весело. Совестливость русского интеллигента пульсирует и в её муже, Николае Ивановиче: «Я видел — мы живем дурно, эти непрерывные удовольствия кончатся когда-нибудь взрывом отчаяния. Но что я мог поделать, если занятие моей жизни, и Катиной, и всех, кто нас окружал, — веселиться. Иногда, здесь, гляжу на море и думаю: существует какая-то Россия, пашет землю, пасёт скот, долбит уголь, ткёт, куёт, строит (…) У Катюши эти непрерывные удовольствия кончились душевным опустошением. Иначе и не могло быть…» В литературных зеркалах романа Алексея Толстого можно разглядеть тревожные очертания будущего. Разве журналист Антон Арнольдов не узнаваемый типаж? «…Мы вступаем в героическую эпоху. Довольно мы гнили заживо. Война — наше очищение», — писал он, «брызгая пером». И разве не звучит актуально предупреждение докладчика Вельяминова: «Берегитесь (…) — в раю, который вам грезится, во имя которого вы хотите превратить человека в живой механизм, в номер такой-то, — человека в номер, — в этом страшном раю грозит новая революция, самая страшная изо всех революций — революция Духа»? Мелькнут в романе «внимательные, умные, пронзительные глаза» Распутина, выстроится очередь у продовольственной лавки и заговорит глубинная Россия: «Кровь народную пьют, сволочи»; «Всё продано, — уж я вам говорю — верьте: вы тут стоите, ничего не знаете, а вас всех продали, на пятьдесят лет вперед». Начавшаяся в 1914 году война, в которую втянута страна, честной к себе интеллигенцией была воспринята как роковое наказание за то, что, в отличие от «простого народа», который «снова вызвали — поддержать плечами дрогнувший столб империи», она жила «в своё удовольствие». Перед зрелищем массовой людской гибели «каждый человек, ещё недавно “микрокосм”, гипертрофированная личность, — умалялся, превращался в беспомощную пылинку. На место его к огням трагической рампы выходили первобытные массы. (…) Мужья, любовники, братья и сыновья — теперь нумерованные и совершенно отвлеченные единицы — ложились под земляные холмики на полях, на опушках лесов, у дорог. И никакими усилиями нельзя было согнать новых и новых морщинок с женских стареющих лиц». Телегина призывают на фронт младшим офицером. И вот здесь в романе происходит то, чего не случится в «Романе-мираже» Рады Полищук: Дашина замкнутая до пробуждения любви к Телегину на старшей сестре душа размыкается и соединяется с душой того, кого она полюбила: «Даша была с ним в этот час отдыха и тишины. Он чувствовал её прикосновение каждый раз, когда затихали железный вой снарядов, трескотня ружей, крики, ругань, — все эти лишние в божественном мироздании звуки, — когда можно было уткнуться где-нибудь в углу землянки, и тогда прелесть касалась его сердца». К ним приходит «счастье соединения». Любовь к Телегину разомкнула круг сестринской любви, но трагические события объединили сестёр «одной болью». Поразительно точно показывает Алексей Толстой, как Даша своей родственной любовью спасает Катю, опасно заболевшую: «Кризис миновал, началось возвращение к жизни. (…) Новый день настал радостный, — было тепло и солнечно, все казались друг другу добрыми. Из цветочного магазина принесли дерево белой сирени и поставили в гостиной. Даша чувствовала, как своими руками оттащила Катю от чёрной, холодной дыры в вечную темноту. Нет, нет, на земле ничего не было дороже жизни, — она это знала теперь твёрдо». В повести Рюрика Ивнева близость сестры тоже помогает Асе победить депрессивный уход в болезнь. Ася мечтала о счастье, оно не сбылось, того же так сильно жаждали сёстры из романа Рады Полищук, взаимная любовь с мужчиной ускользала от них, потому что не могла пробиться в круг их слиянности. Счастье, вопреки всему, даровано Даше и Телегину, хотя «кругом всё было неясно, смутно, противоречиво, враждебно этому счастью»: «весь мир задохнулся в ненависти» и «каждый раз приходилось делать усилие», чтобы сказать: «моя жизнь будет светла и прекрасна».
Закон Ключарёва — Алимушкина?
О счастье мечтает и героиня романа Натальи Ключарёвой, так и названного — «Счастье» (первая публикация в журнале «Октябрь», 2016, №9). Действие происходит уже в наши дни: позади перестроечный слом[2] , миновали первые десятилетия ХХI века, и героини «Счастья» — сёстры, родившиеся в начале 1990-х, уже знают советскую эпоху только по телепередачам, книгам и рассказам. Казалось, именно у них «жизнь будет светла и прекрасна». У кого-то из их ровесниц наверняка так, но мир героинь Ключарёвой — «огромные скопления боли». Они — безнадзорные несчастные дети двух потерявших человеческий облик алкоголиков (правда, мать училась в институте), которые своих дочерей «не заметили», даже не дали сами имён ни той, ни другой. Старшая — «щедрая Санька каждый день дарила девочке новое имя, выуживая из потока телевизионной речи самые звучные слова, казавшиеся ей именами фей и принцесс: Индира Ганди, Маргарет Тэтчер, Перестройка, Орбитальная Станция, Долина Реки Иордан и Сектор Газа… Часто Санька пририфмовывала младшую к себе: «Санька и Танька, Санька и Ганька, Санька и Тикаликалянька…» С одной стороны, Санькина забота напоминает заботу одарённой артистически старшей сестры в одноименной пьесе Александра Володина (была и киномелодрама с блистательной игрой Татьяны Дорониной и Натальи Теняковой, фильм есть в интернете). Правда, Санька, став взрослой девушкой, не переносит на младшую своего дарования (она рисует). С другой стороны, как у Рюрика Ивнева и Рады Полищук, та же, почти что сиамская, слиянность: «В детстве Санька была моей жизнью. Она жила во мне, жила меня, жила за меня. Я очень долго не отделяла себя от неё. Мы всегда были вместе, как сиамские близнецы. Она меня не оставляла ни на минуту, понимая, что одна я просто не выживу. Она и в школу пошла на год позже, а меня привела на год раньше, чтобы мы оказались в одном классе». В маленьких девочках не было детской ревности, потому что не было в доме родительской любви. Фактически старшая вырастила младшую.
По ходу сюжета обнаруживается, что у сестёр есть бабушка, «Железная Леди», — главный врач городской больницы, не признающая ни дочь, ни внучек. Причину такой бесчеловечной холодности объясняет после недолгого подсчёта приблизительных дат рождения случайная знакомая, попавшая с Санькой в СИЗО за участие в акции протеста против вырубки леса. Ида Моисеевна в советские годы принимала активное участие в диссидентском движении. Она объясняет: осознанное детство Железной Леди пришлось на «пик массовых репрессий. Отрочество — война. Кто-то из родителей или оба — погибли, репрессированы, пропали без следа. Вероятнее всего, тридцать седьмой и пятьдесят восьмая. (…) Устойчивый сценарий обрыва родственных связей. Железная Леди привычно, будто уже не первый раз это делает, вычеркивает из жизни дочь, та потом — по инерции — своих детей…» Ида Моисеевна отвергает мелькнувшее подозрение Саньки о родовом проклятии. Нет, беда сестёр — не мистика, они — жертвы времени, точнее — тени времени. Версия подтверждается: прадедушка и прабабушка сестёр были репрессированы. Помогает это выяснить честный адвокат Иван Иванович, передвигающийся в инвалидной коляске, — фигура явно аллегорическая. То есть истоки семейного пьянства, драмы отверженности, горького безнадзорного детства автор «Счастья» видит в годах сталинских репрессий. Мне думается, исток не смытых до конца следов трагедий и не стёртых родовых пятен всё-таки дальше — в эпохе революционных «великолепных кощунств». Вырвавшиеся тогда демоны, говоря языком символистов, не удовлетворились кровавой жатвой Гражданской войны, и на протяжении всей первой половины ХХ века безжалостный Молох требовал всё новых и новых жертв. А в так называемые «годы застоя» стали заманивать в трясину, а кого-то и в чёрную бездну, болотные огоньки несвободы и нереализованности — демоны алкоголизма. И попадали в трясину нередко самые честные, мягкие, добросердечные люди. Таков в романе Натальи Ключарёвой учитель математики, который учил «самому главному — состраданию, милости к падшим». Именно через него жизнь передала Саньке «важное послание»: «Ты можешь быть. Ты можешь проявиться. Ты можешь». В Саньке зазвучали его отеческие слова: «Девочки-сёстры, выберитесь из минуса». Писательница, к сожалению, не отметила психологической связи между алкоголиками-родителями и пьющим учителем, как бы заменившим отца, и между Санькой и её матерью. Младшая из сестёр — дитя случайной связи. Санька, которая очень любит своих сынишек, повторила материнскую судьбу, родив обоих мальчишек от случайных мужчин. «Сиамское» единение Санька разрывает, уйдя из невыносимого дома в общежитие и обрекая сестру на медленное погружение в опасное для её души нескончаемое переживание прошлого. Санька к её «лесным походам относилась снисходительно. Созерцание, молчание — это было не для неё. Она любила шумные компании, многолюдные улицы, большие магазины». Она подавляла своей активностью и «мгновенно заполняла собой не только любое пространство, что помогало одомашнивать бесконечные съёмные квартиры, но и каждого человека, попадавшего в её орбиту, что несказанно мешало личной жизни». Конфликт отношений сестёр проглядывает, он близок роману Рады Полищук: «Саньку невозможно было не полюбить. Но находиться с ней рядом — означало исчезнуть самому…» Однако решает противоречивую формулу конфликта Наталья Ключарёва иначе: Санька уходит на свою орбиту, оставляя младшую только с её любимым лесом и медведями — игрушками, которые та шьёт для несчастных или обиженных детей, перенося свою доброту и боль на чужого ребёнка и тем помогая ему. Но освободиться от собственной травмы ей не удается: после ухода сестры-рулевого в личную жизнь, в заботу о сыновьях, лодка села на мель. Несмотря на появление понимающего и заботливого мужчины младшая сестра попадет в психиатрическую больницу. В вышедшем практически одновременно со «Счастьем» Ключарёвой и активно обсуждавшемся критикой и читателями киноромане Анны Козловой «F20» («Дружба народов», 2016, №10) такое же неблагополучие с героиней и её младшей сестрой («Начиналось всё неплохо. Я родилась в большой семье, в большом доме, спустя два года после моего рождения появилась сестра Анютик. В чемоданчиках с генами, которыми нас с Анютиком одарили, были сломаны замки, но поначалу это не бросалось в глаза, и мы жили под присмотром родителей и бабушки, росли, играли. Папа имел свой бизнес, так было принято говорить в те времена, когда он впервые увидел маму и захотел от неё детей. (…) Всё нормально — говорил папа, напиваясь. Но всё отнюдь не всегда было так. Обычно всё было совсем даже ненормально»), и мотив сестринской связи в тексте, конечно, есть, — но он не самый главный. Когда сравниваешь судьбы сестёр и в книгах, и в реальности, невольно возникает вопрос: почему одна сестра из пары нередко более несчастна: остаётся без любви, болеет, погибает? Уход в молчание младшей сестры и порыв к счастью старшей в романе Натальи Ключарёвой соединены, точно песочные часы, — и здесь точка отсчёта прозы иного уровня, способной ответить на вопрос: не срабатывает ли в сестринских парах маканинский «закон Ключарёва—Алимушкина»? Разумеется, в некоторых семьях, вероятно, в тех, где все поколения сохраняют прочные связи родственной любви-дружбы, быстрее залечивающей раны времени, с сёстрами всё хорошо. И в заключительном романе трилогии Алексея Толстого Катя после тяжёлого периода и гибели мужа — снова открыта счастью, она встретила любящего её Рощина…
Саньке тоже выпадает счастье. Любовь Саньки и уличного мима решена в романтически-сентиментальном ключе. То, о чем мечтала Лёля у Рюрика Ивнева, здесь сбывается: любимый бережно относится к душевным порывам Саньки, угадывая давнюю психическую травму. Он увидел: за «Санькиной экспансивностью скрывалось отчаяние, а ее зашкаливающая жизненная энергия была, увы, не полноценным проживанием жизни, а упрямой живучестью брошенного в воду котёнка». У Ключарёвой нет любовного треугольника, он лишь чуть намечен, но сразу растворяется: «Понимаешь, — попытался объяснить он, — ты думаешь, это потому, что я влюбился в твою сестру. Но на самом деле… — На самом деле ты влюбился в меня? — невесело засмеялась Санька. — Расслабься. Шутка. Я ни на что не претендую. Просто ужасно завидую, правда. Мне кажется, в моей жизни уже никогда ничего такого не случится…» Этот разговор с мужчиной, опекающим сестру, приоткрывает какие-то закоулки подсознания Саньки: «Неужели я разбилась оттого, что самому близкому человеку впервые в жизни полегчало?! Да, именно! То есть от зависти! Это совсем никуда, это конец… Нет, нет, нет! Я не сдамся!..» — и тут же закрывает ведущую в них калитку. Санька всю жизнь учится преодолевать себя, даёт сама себе этические уроки, не полученные от родителей. И сознательно ставит себя выше зависти или ревности. Так же с чувством ревности борется героиня «Романа-миража» Рады Полищук.
У Саньки, казалось бы, всё сбывается: она рисует, бродит по Парижу с любимым, переживает «мгновение ослепительного счастья. Абсолютного», без примеси «всегдашней тоски». О мгновении счастья она думает в камере, ожидая суда. В мучительной обстановке двум невинным арестанткам, Иде Моисеевне и Саньке, помогает выживать Пушкин: «Только от Пушкина очнулась», — печально говорит сокамернице Санька. Их будут судить лишь потому, что «прокурор недавно попался на взятке в несколько миллионов. Чтобы это замять, нужно громкое дело федерального значения. Вот он и сфабриковал из защитников леса заговор с целью государственного переворота». Помощь может прийти только от честного старика-адвоката на инвалидной коляске…
Главная мысль романа «Счастье» — мысль о том, что опасные раны способны зарубцеваться, если была в роду чья-то большая любовь. Именно такая любовь помогает потомкам выжить. «Род — равновесная система. Если где-то пропасть, значит рядом — вершина…» Пропасть досталась в детстве Саньке и её младшей сестре, которую чужие люди назвали Дарьей, но имя не «породнилось» с девочкой, не прижилось. Телеэкран выплёскивал на детей не только новости, но и фильмы, как новые, так и старые. И можно разрешить себе как читателю домыслить текст: возможно, не прижилось имя еще и потому, что, благодаря кинофильмам, — а сёстры росли с постоянно работающим телевизором, — навсегда соединилось с образом Даши из киноэкранизации трилогии Алексея Толстого, очень красивой девушки, не потерявшей чувства счастья взаимной любви даже в годы «хождения по мукам», — образом, столь далёким от жутких реалий детства, что его невозможно было соединить с собой…
Сёстры Натальи Ключарёвой, конечно, отличаются от романтичной Аси Рюрика Ивнева и страстных героинь Рады Полищук. Но, пожалуй, в жизнестойкой Саньке есть близкие толстовским Даше и Кате внутренняя цельность и вера. Пусть вера не в Бога, а только в ангелов-помощников — но она спасает. Санька тоже чувствует полное единение с тем, кого полюбила: «Мы стоим над столицей любви, намертво обнявшись, и я не знаю, чьё сердце набатом стучит у меня в висках — твоё или мое?» Тьма, которая «выпускала щупальца и мазала слизью небытия всё самое дорогое — детей, любимых, способность преображать реальность», оказалась любви слабее.
[1] Виктория Полищук. Мир иной открылся мне: Стихи. — М.: Союз писателей Москвы, 2014. — 32 с. Библиотечка поэзии.
[2] Судьба девушек-сестёр в годы перестройки стала темой и моего романа «Лев, глотающий солнце», текст есть в сетевых библиотеках.