Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2023
Черникова Елена Вячеславовна — прозаик, автор романов «Золотая ослица», «Зачем?», «Скажи это Богу» и других, сборников, а также учебников по журналистике, публицистических статей и пр. Произведения переведены на восемь иностранных языков. Публиковалась в журналах «Октябрь» и «Знамя». Ведёт литературный клуб в «Библио-глобусе» с 2011 года. Живёт в Москве.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2017, № 3.
Незаметные
Лев Ефимович поправил ремень безопасности незаметно, но водитель заметил и поправил кресло, и выключил радио, уточнил об окнах и сквозняках, заметив между делом, что его дядя учил: «Пока только водишь, ты ещё не водитель. А поймёшь, что главный в машине — пассажир, тогда ты водитель!»
Лев Ефимович незаметно присмотрелся: радостный молодой азиат излучал добродушие, рулил уверенно и аккуратно.
Разговорились и свернули на Коран. Отметили единство взглядов на мирную жизнь и дружбу народов. Выразили сомнение, что нефти хватит на всех.
На перекрёстке у стадиона луч прожектора окатил лица собеседников. Азиат незаметно вгляделся в пассажира, читавшего — хоть и в переводе, но всё-таки! — Коран, и неожиданно сказал, что Лев Ефимович не похож на русского.
— А я и не русский, — подтвердил Лев Ефимович.
— А кто же? — неподдельно удивился водитель.
— Я еврей.
— Впервые вижу еврея так близко! — восхитился водитель.
— Детство — нефть для писателей, — вернулся к теме нефти Лев Ефимович.
Водитель не понял и почтительно вышел из диалога. Прошли последний поворот. Приехали. В окне свет: жена ждёт. Глубоко довольные друг другом, собеседники неловко обменялись деньгами, будто платить за проезд и давать сдачу после хорошего разговора следует незаметно. Простились друзьями, хоть и навек.
Лев Ефимович поднялся к себе, взял жену и пакет с мусором и пошёл на вечернюю прогулку. Мимо дворовой помойки теперь приятно ходить, поскольку экологично, и сбор декларирован раздельный. Европейных затей он не любит, но что-то в них всё-таки есть.
У контейнера, но слишком близко, мялся интеллигент с картинки: чёрная бородка волосок к волоску, роговая оправа; густые соль-с-перцем волосы мыты, причёсаны. Увидел Льва Ефимовича, незаметно кивнул, признавая за товарища, и вежливо сказал впотьмах, что сам он кандидат филологических наук, но ведь это теперь никому не нужно, да?
— Коробочка очень хорошая, возьмите. У меня ещё есть! — и кивает в сторону контейнера, полного неисчислимых сокровищ.
Лев Ефимович, как электротоком пробитый, отскочил назад, к жене, наблюдавшей со стороны. Она всё видела и тоже дёрнулась и слёзы потекли; никогда не знаешь, отчего заплачешь.
— Асмира твоя сегодня выбрала мне пять настоящих помидоров, не резиновых, — внезапно сообщила жена Льву Ефимовичу. — Хорошо, что ты со всем базаром на языках говоришь.
— Ну, слов по десять плюс дружелюбие ко всем народам. Но в данном случае дело не только в моём природном обаянии. Асмира у себя в Самарканде преподавала русский язык и литературу… — пояснил Лев Ефимович, уводя жену подальше от помойки, у края которой переминался, стараясь быть незаметным, соль-с-перцем кандидат, ценитель пустых коробочек.
Календарь
«Вымойте руки тёплой водой с хозяйственным мылом и коротко обстригите ногти», деловито начинался рецепт.
Мне скоро семь лет. Календарь отрывной полон жизни заоконно-заоблачной. Дедушка покупал и вешал полный год, по утрам отрывал прожитые сутки, выбрасывал вчерашний день, а я подбирала и читала новости дробного мира взрослых, в котором бумажное время шуршит борщами, восходами, закатами по расписанию, справками о великих, историческими правдами, великими рекордами, вязальными уловками, шахматными задачами вперемежку с огурцами, картофелем на сале, выкройками фартука, космонавтами в округлых шлемах. Земной шар, обклеенный зеркальцами, кружится в потоке солнечного ветра под недоступным потолком недоступного ночного дансинга — мира легитимных, по паспорту, взрослых, имеющих спорную власть над нами, детьми, хоть и вовсе я не была детью, это мерзко, мне скоро семь, и детство как социальный институт осточертело мне гуттаперчевой нескончаемостью и тягомотной, неизбывной виной перед старшими, у которых, я уверена, нет права держать меня за маленькую, пороть словами, насмехаться, терзая мнимым нашим неравенством перед временем. Теперь-то я могу любить их, а тогда мне ну не хватало слов. И я читала календарь.
Календарь тоже намекал на горизонты, но его я не боялась: он ведь не ругал меня. Я его любила. Календарева юбка-клёш всё выше задиралась к весне, опадала к Новому году, пройдя ежеутренние пальцы пользователя. Дедушка заводил часы. Дедушка обслуживал календарь. Дедушка имел два Ордена Ленина и никогда не рассказывал за что. Полагаю, за время в двух значениях слова.
Серо-жёлтый цвет календарных листков сулил радугу, блестящий поворот жизни, pliе, батман и вселенную. Начисто лишённый логики, календарный мир завораживал красотой торта, энергичными пассажами из Программы КПСС, ингушскими сказками, линогравюрами с весенними разливами, словно танец тысячерукого ансамбля «Берёзка», пусть даже через пирожки с капустой. Ничего страшного. «Капрон в 2 раза прочнее на разрыв, чем шёлк, в 6 раз прочнее шерсти». Печатали, понятно, шелк, а не шёлк, экономия краски на двух точках — государственное дело. Теперь я, как говорят оппоненты, ёфикатор, и везде ставлю ё.
Я вгляделась во вчерашний день и перечитала странный текст, посвящённый Восьмому марта.
Праздничный аноним, а календарные советчики все до единого были безымянными, учил сегодня девиц и женщин страны Советов обмывать наружные половые органы по правилам социалистического общежития. Телеграфным стилем без академических затей он поучал, как присесть над ведром и в каком направлении лить кипячёную воду. В самое сердце били слова — «от лобка в сторону заднего прохода». Понять — трудно. Не получалось. Акробатика — чтоб и над ведром, и лить противу земного притяжения. Да ещё ногти. Надобно состричь их, пишет аноним, до начала помывочной процедуры. Воображение отказало, я загрустила.
Ногти среднего человека растут со скоростью 0,36 см в месяц. Отрезать их два-три раза в день — можно достричь до плеч.
Опечатка? Но в советской прессе — повременные календари входили в систему СМИ — не бывало никаких опечаток. В дошкольный мартовский день я ещё не слыхивала о революции, цензуре, классовой борьбе, но пишу-то я сегодня, когда уже знаю прессу, СМИ, систему, опечатки, посему мне можно, и не будем прикидываться, что все обязаны вспоминать детство на языке детства и сами себе сюсюкать. Не обязаны.
…Может, взрослые дамы, чтобы, как велит календарь, коротко отстричь (а в дошкольном марте я всё ещё думаю про два-три раза в день, а не в год), должны наклеивать особые ногти? Всё было прекрасно в календаре: и лицо, и душа, и соус, и скатерть, и странные скоростные ногти. Но в годы моего так называемого детства салонное наращивание ногтей не практиковалось. Женщины ходили все лакированные красным, чинные горожанки в платьях и рюшах. Разве лишь клоуны — я страстно любила цирк — прикладывали ресницы, носы, рыжие патлы для вечно праздничного выхода на арену по вечерам и плакали, если падали. Понимаю. Ногтей в Воронеже никто не клеил, а время звалось оттепелью.
Сыростное имя пастельной эпохи тонких талий много позже узнала я не по парикмахерскому поводу. По политическому. Но в оттепель не было, никогда не было даже в цирке женщин с отрезанными до плеч ногтями. Что же хотел сказать автор, веля коротко стричь перед омовением? А если не стричь всякий раз перед омовением, — что будет? Сто лет спустя догадалась я, что имелось в виду устранение из-под женских ногтей въевшегося навек чернозёма.
Воронеж, место действия, где висел и рвался календарь, является центром Черноземья. У многих воронежских женщин были мужья. Иногда казалось, что у всех. Я верила текстам из календаря, сказкам Шарля Перро, балетной музыке Чайковского, каватине Антониды из оперы «Иван Сусанин». Мой кругозор ширился хаотично, словно многомудрые страницы отрывного календаря сами вклеивались обратно, путая очерёдность, но весёлый порядок обратного вклеивания дней не имел значения. Всё было равновелико на заре клипового мышления.
Здесь отступление. Цирк я любила самозабвенно, до одури. Сначала в город приезжало шапито. Чтобы видеть рай хоть краем, я взбиралась на бетонную тумбу паркового фонаря и — ориентируясь на непостижимо прекрасный аромат опилок — вперёд! — улетала сквозь хохочущий неземными огнями просвет парусиновой стены шатра. А как построили в городе каменный стационарный, — распоясалась и ходила на все программы вся целиком, не с фонарной тумбы в парке. Восторги партера, раздолье двадцатого ряда. Обожала Ирину Бугримову, Марицу и Вальтера Запашных, мечтала спать в клетке с тиграми. Моя бабушка в юности рвалась в цирк, но ей пришлось оставить мечту ради замужества. Бабушкин опыт — в её пересказе — подводил меня к нормальному детскому выводу, что лучше в клетку с тиграми, чем замуж. Я не связывала этот жуткий замуж с чудесным моим дедушкой, распорядителем нашего семейного времени: актуальным календарём и старинными часами заведовал только он.
И зачем календарь советует остричь ногти коротко, вымыть руки хозяйственным мылом, обмыть наружные половые в оттепель — не сразу сдавала мне секреты большая жизнь. И таинственное ведро, и незримый чернозём, и нереальное направление в сторону заднего прохода, и стрижка ногтей по плечи — непрогоревшими поленьями дымилась в мире взрослых недосказанность, хотя все безупречно светились правдивостью. В мае, на Девятое, бабушка рассказала мне, как она с тремя детьми ехала в эвакуацию через Сибирь, когда дедушка служил на Отечественной войне, и наконец просверкнула в моей голове догадка, что на войне ванны нет.
Я не спрашивала взрослых, почему небо голубое. Читатель букв трёх-семи лет от роду похож на юного бога: всесилен. Если никто не сказал мне, что сословия, что классы, что прослойка, что история творится над ведром и с хозяйственным, если повезёт, мылом, то чего вы хотите — я ходила в цирк и смотрела всё подряд, чтобы понять взрослых: откуда у них рюши, пыльники, каменный стационарный цирк, если ещё вчера было такое стабильное ведро, что оно пролезло в календарь к дедушке, прямо на стену, а ведь бумага всегда говорит правду. Правда? У моей второй свекрови были перчатки до локтя, лайковые. Она взяла их в новый век с его горячей водой, мылом Camay (тут мокрым шёпотом — любимое мыло английской королевы), центральным отоплением и почти повсеместно живыми мужьями. Связать горячий душ и перчатки до локтя с поганым ведром, хозяйственным мылом, дедушкиными орденами, тихими голосами — вообще связать времена — трюк, но потаённо в глубинном народе шелестит отрывной календарь, полный чрезвычайных лайфхаков, как музыка спасенья, и на его иконе образ триединого — тристаединого — времени.
Вчера в метро:
— Времени нет уже или не было никогда? — спросил меня ребёнок лет четырёх, листая айфон.
Не знаю, малыш. Мы своенравно дёргаем время за усы, вызываем и засовываем джинна, до кровавых мозолей стирая горло бедной медной лампе; щупаем время за печатные соски, тискаем его ляжки, щекочем его пятки — о, мы грешные! Когда стала, прости Господи, я историком, поняла: календари надо коллекционировать. Как словари. Я тебе, малыш, вот что скажу: важно читать отрывной календарь на заре. А дойдёшь до материнства-отцовства, вспомни: вешать на доступную стену и дозволять ребёнку выщипывать шершавые крупицы времени — хорошо.
— А если там фейки?
— Есть и хуже фейков: на Женский день 8 Марта поздравляют милых дам, не страшась моего гнева. Что такого? Ну да, ну да. Невежество простодушно, а единственное место парковки милых дам — бордель в стабильные времена, где гусары носили ментики, пили шампанское. Нигде более дамы не бывают милыми. Ошибка хуже фейка.
Ребёнок выслушал с интересом и углубился в чтение. В айфоне тоже есть календарь. Не отрывной. Неотрывный. Тристаединство времени.
Минутная стрелка
Дедушка встаёт на потрёпанную табуретку и заводит настенные часы красивым недоступным ключиком. Мне три, потом четыре года, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать лет. Я молча соприсутствую в ожидании счастья. Кованые плечики ключика выгнуты фертом осанисто. Французским часам 1885 года рождения хватает, вообразите, одного завода на две недели. Дедушка взял их в свою семью, в Воронеж, после войны.
Два раза в месяц уютный сухой поскрип ключа в циферблате, и дедушка загадочно улыбался, и торжественность любви к часам — ах, даже в детстве бывает что-то хорошее. Часы остановились, когда умерла старшая дочь дедушки, молодая женщина. Дедушка постарел и вынес часы в сарай, поскольку слушать хриплый вой времени стало невыносимо.
Часы протомились на сырой полке лет двадцать — в погодных и моральных условиях, не подобающих возрасту, заслугам и происхождению. Когда у меня появилось жилище в Москве, я, по завету бабушки, перевезла часы с полки воронежского сарая на московскую стену.
Им плохо. Футляр — красное дерево и туманное стекло — выдержал, но механизм устал ждать. Время, утраченное часами за годы заточения в сарае, накопилось: оно не получало выхода в голос.
В обычных мастерских чинить не брались, советовали сдать трофейного француза в музей, в театр или на помойку. Чтобы вернуть механизму жизнь, требовался гений с фантазией.
У меня есть особенность, и я поводила рукой по-над газетным листом «Вечерней Москвы». Над объявлением «Ринат, часы» ладонь потеплела, и я ему позвонила.
Ринат оказался художником часов. Он делал часы прошлых веков точь-в-точь. Сам их сочинял, сам продавал. Он пришёл ко мне на Малую Никитскую как домой, рассказал о своей жене и двух машинах. Мы весело поболтали о математике, вечности, триединстве времени, барочных корпусах и перламутровых инкрустациях, человеческих потребностях и других светских пустяках. Ринат изъял механизм, оставив пустоту внутри футляра, уехал дней на десять. Вернулся и, вешая часы на интуитивно правильную стену, наконец заговорил по делу.
Он сообщил, сколько детей было у моей бабушки с моим дедушкой (точно), как их воспитывали (сурово) и что им внушали (честность и самоотверженность).
Часовщик пересказал свой диалог с моими часами. Оказалось, в ходе реставрации узнал он о моих предках больше, чем знала я. Повторяю (обычно мне не верят): фамильные тайны, хранившиеся в памяти часов, стали известны совершенно постороннему человеку1 . Я предложила чаю, Ринат охотно согласился, мы разговорились уже всерьёз, и тут он предупредил, что наше время — производное от часов.
Потом он объявил их волю: в ходе ремонта часы переподключились и признали меня хозяйкой, и теперь у меня новый чуткий друг с вечным механизмом. Оказалось, в воронежские времена часы признавали хозяйкой мою бабушку. Я-то думала, что дедушку, потому что ключик фертом и регулярность улыбки, но нет, они всю жизнь чтили бабушку.
Ринат велел регулярно чистить механизм, и я долгие годы чистила механизм — разумеется, руками Рината. Часы ни разу не подвели. Если я была виновата перед собой, часы подавали сигнал тревоги. Например, однажды я вступила в повторные отношения со своим вторым мужем, чуть было не приведшие к воссоединению семьи. Наш общий ребёнок не возражал, мои родственники не возражали, но часы восстали: повернулся белый циферблат, бой раздавался минуты на три раньше положенного, я с некоторым ужасом узнала, что значит преждевременно в прямом смысле. Часы перекосило.
Звоню Ринату. Приезжает, осматривает больного и говорит:
— Никаких механических повреждений нет. Будем разбираться.
Я ушла на кухню заваривать наш дежурный чай. Ринат вынул из корпуса механизм.
Когда я вернулась в гостиную, часы уже были водворены на место, то есть над моим письменным столом, работали нормально, бой раздавался когда положено.
— Вы маг, — сказала я часовщику как обычно.
— А вы что-то натворили в вашей личной жизни, — ответил чародей. — Вы страшно сопротивляетесь ситуации, которую сами же и создали, отчего ваше поле и своротило часы. Ещё что-нибудь произошло в доме? Часы в большой тревоге.
— Да, — говорю. — У старинного рояля, вот этого, струна лопнула, клавиша запала в тот же день, когда часы свихнулись.
— Понятно, — кивает головой мастер. — Чуткие старинные предметы, обладающие душой, совершенно естественно отреагировали на ваше поведение. Электронные тупицы… — он кивнул в сторону телевизора и видеомагнитофона, — небось в порядке?
— В порядке.
— Естественно. Им хоть бы хны. Им до вас и дела нету. А старики, — он любовно посмотрел на часы, на рояль, — живые, неравнодушные, они реагируют, как люди. Вы бы изменили ситуацию, а? Сможете? Или хотя бы измените своё отношение к ней, а то не ровен час своротите полем ещё что-нибудь. У вас энергетика. Когда вы резко недовольны, то чуть поведёте, скажем так, энергетическим плечиком — дом разнесёте. Будьте осторожны со своими эмоциями.
Потом мы за чаем поговорили часок о роли невидимого мира в развитии событий видимого — и расстались ровно на два года.
Я послушалась часовщика. Изменила и ситуацию, и отношение. Часы пошли ровно, хорошо; восстановился режим подзавода; нежно-хриплый голос будто прокашлялся и обрёл свою благородную бархатистость.
Потом в мою жизнь вошёл прекрасный новый мужчина, на которого часы не отреагировали. Шли себе да шли, не останавливались даже через две недели после подзавода — и вдруг принялись останавливаться чуть раньше положенного. Дали первый сигнал опасности. Словом, сначала вели себя лояльно, в меру критично, без особой паники, но через полгодика, когда прекрасный мужчина познакомил меня с философией молчи, женщина, часы забузили. Однажды меня не было дома две недели, часы остановились, прекрасный мужчина открыл дверцу и своей рукой провернул минутную стрелку, полагая, что все часы одинаковы и надо просто покрутить. Бой ровного часа стал раздаваться в половину, а бой половины — в ровный час. Перекосило по-крупному.
Возвращаюсь домой, вижу результаты варварства, чуть не плачу. Позвонила Ринату, он приехал, сверкнул чёрными татарскими глазами, помолчал и надолго увёз больного к себе в мастерскую. Когда починил и вернул, то строго меня отчитал: пусть никто чужой никогда не прикасается к моим часам. Последнее предупреждение. А прекрасный мужчина, который нагрубил часам, пусть обратит внимание на своё здоровье.
По традиции мы с мастером выпили чаю, на сей раз поговорив о влиянии видимого мира на невидимый. Волшебник открыл свою тайну: как он сам напитывается энергией памяти старинных часов. Ринат ясно видит через часы не только прошлое. Ему синхронно открывается будущее, он видит вещие сны, применимые практически, в деталях, потому что всё происходит всегда, и сам он живёт без исчисляемого времени, его внешность не меняется с годами. Собственно, все серьёзные люди знают, что мысль задаёт форму материи. Ринат полагает, что те автомобильные аварии, в которые он мог попасть на любой из его машин, но вовремя увернулся, запомнив собственные сны, суть знаки на невидимых магистралях: ты на правильном пути, ты нужен, ты знаешь, что время едино, а для незнающих — чинишь и чистишь путь.
Открыв мне глаза на суть и роль моих часов, он строго повелел жить чисто, стремиться к светлому и доброму.
— Точность обретения часов — залог здоровья. Если у человека есть механические часы, надо с ними договариваться о принципах.
По профессии Ринат математик. По душе — художник.
— Круглое окно циферблата открыто в обе стороны вечности. Любуйся и помни, зачем ты здесь находишься, — вдруг перейдя на ты, возгласил художник.
Знаете, каким трюком он поправил мои покосившиеся часы, когда я неосторожно крутанула судьбу в обратную сторону, то есть чуть было не вернулась к прошлому мужу, — вам открыть секрет? Ринат снял большую стрелку и переустановил её лицом к циферблату, а изнанкой к миру. Вывернул символ буквально руками и запустил моё время в нужном направлении. Это в первом эпизоде, с бывшим. А во втором эпизоде, более грубом, Ринат вернул стрелку в исходное положение. Сказал строго, что предупреждение мне — последнее. Чтобы глупостей больше не делала, не шутила со временем. Стрелка-то минутная.