Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2023
Валерий Былинский родился в 1965 году в Днепропетровске. В 1997 г. окончил Литературный институт имени А.М.Горького. Рассказы печатались в журналах «Новый мир», «Октябрь», «Дружба народов», «Литературной газете». Лауреат премии «Ясная Поляна» в номинации «Детство. Отрочество. Юность» за книгу «Риф», в которую вошли повесть и двенадцать рассказов. Живёт в Санкт-Петербурге. Предыдущая публикация в «ДН» — 2018, № 8.
Ещё не было восьми. Женщины и старики сидели у своих домов и продавали красное вино, персики, виноград, сигареты. Один из них, друг нашего хозяина, махнул мне: подойди, мол. Я кивнул, взял Яну за руку и быстро прошёл мимо. Конечно, он хотел занять денег.
Мы шли молча. Уже стояла жара, Яна чуть пошатывалась — мы не спали всю ночь. Спускались по дороге, выложенной круглым булыжником, поскальзывались и жмурились от солнца. Открывались магазины, продавцы разгружали трейлер с арбузами и дынями. Внизу, возле почты, открылся киоск с мороженым, а навстречу поднимались те, кто тоже ещё не спал, — они возвращались, пробродив по набережной всю ночь.
— Может, кофе?
Она кивнула. Мы зашли в кофейню, сели в тёмном, прохладном зале за стол.
— О чём ты думаешь?
Слабо улыбаясь, Яна посмотрела на меня и качнула головой. В её глазах я заметил сонный проблеск преданности — то же, что и всегда.
Принесли кофе. Под потолком медленно вращался вентилятор. Мы пили и смотрели сквозь открытую дверь на улицу, где сияло солнце.
— Не хочешь говорить?
Она с улыбкой пожала плечами.
Выйдя на солнечный свет, мы стали спускаться по скользкой каменной лестнице к морю.
На пляже было мало людей. Яна сказала, что не хочет купаться, и я один вошёл в тихую, спокойную воду. Отплыв уже на порядочное расстояние, я вдруг вспомнил свой детский страх, купаясь, встретить утопленника. Казалось, что мертвец тихо толкнёт меня в ногу, когда я буду, как сейчас, далеко от берега.
Я оглянулся: Яна выходила из воды.
Мы сидели на деревянных настилах в тени под навесом. Её клонило в сон, она то закрывала, то открывала глаза и иногда смотрела на меня, будто пытаясь что-то понять.
— Хочешь спать?
Яна покачала головой.
Тени смещались. Мы ещё раз зашли в море, и на какое-то время показалось, что не было никакой бессонной ночи.
— Смотри, — я махнул рукой, — вон там раньше была пристань.
— Да, вижу.
— Сейчас там ресторан. Видишь, катера уже не ходят. Совсем не ходят: ни в Ялту, никуда.
— Почему?
Мне показалось, она заполняет паузу. Вчера я думал, что хорошо её знаю. Сейчас я вспомнил, что Яна говорила мне полгода назад, в ночь своего восемнадцатилетия.
«Теперь я знаю…» — сказала она, глядя на меня и как-то по-детски улыбаясь. Её глаза блестели. Качнув головой и, видимо, что-то решив, она добавила: «Всё знаю».
— Наверное, бензин кончился, — услышал я издали свой голос.
Мы оделись.
Обернувшись, я случайно встретил её взгляд — такой, будто она что-то знала о будущем. Я ощутил, что сейчас я вовсе не старше её на десять лет.
— Пошли на Пьяную аллею, — предложил я, — хочешь?
— Какую?
— Пьяную.
— Смешное название.
— Это главное место в Гурзуфе.
— А что там?
— Асфальтовая дорожка вдоль набережной. Вокруг кусты, деревья.
— И всё?
— Ну да. Там обычно собирается куча народа. Сидят, встречаются, пьют. Сегодня приехали мои друзья, я тебя познакомлю.
— Давай.
На аллее толпилось человек тридцать, многие сидели или лежали на асфальте. Рядом с людьми стояли бумажные тарелки с бутербродами, виноградом, стаканы, пластиковые канистры, бутылки с белым и красным вином, тёмный портвейн. Мы сели на бордюр.
— Педагог, — позвал я, — Олег!
Педагог опустился рядом на корточки. От него пахло вином.
— О, вижу, вы огурзуфились, — сказал он, улыбаясь и щурясь на солнце. — Как первая местная ночь?
— Отлично.
— Какой-то вид у вас заспанный. Это наказуемо, Валерка. Припомни чем?
— Исключением из Гурзуфа.
— Вот-вот. Выпьем.
Мы выпили — вино было холодное, терпкое.
— Да здравствует июльское утро! — произнёс за спиной кто-то.
— А почему Педагог? — с улыбкой спросила Яна.
С мокрыми волосами, положив руки на колени, она сидела рядом, касаясь бедром, и иногда быстро взглядывала на меня. На её щеках блестели прозрачные от солнца капли воды. В её глазах было что-то стоическое — она смотрела вокруг так, словно радовалась боли.
— Это с тех времён, когда я учился в педвузе, — ответил Педагог. — На Пьяную приезжали литовцы, назвали меня Педагогас, вот и всё.
Бородатый, длинноволосый, в чёрных шортах и в чёрных кроссовках, Педагог сидел на асфальте и курил сигарету «Упман». Щурил глаза, улыбался и выпускал дым.
— Педагог приезжает сюда с семьдесят девятого года, — сказал я.
— Не надоедает? — спросила Яна.
— Нет, — щурясь, с улыбкой ответил Педагог. — Гурзуф — это место встречи, раз в год. И Пьяная аллея. Проводим время как хочется. Если кому-то не нравится, он не сидит здесь, и мы встречаемся где угодно, в Коктейль-холле, на набережной… Тебе Валерка, — он наклонился к Яне, — уже сообщил местное расписание?
Яна отрицательно качнула головой.
— Вы квартиру на сколько дней сняли?
— На десять.
— Аллея как раз активно работает сегодня. А завтра… Ради вашего приезда программу можно сжать: завтра ещё денёк, и потом на Мишку с ночёвкой, настреляем рыбы, наловим мидий.
— А Мишка, это что?
— Медведь-гора. Туда и обратно Хендрикс подбросит. Хендрикса видели?
— Неа.
— Он где-то здесь бродит. А потом на Чеховку, в грот Пушкина заглянем, на Никиту.
— А Чеховка, это?.. — спросила Яна.
— Пляж, — ответила девушка, сидящая рядом с Яной, — с домиком Чехова.
— А Никита?
Я взглянул на девушку рядом с Яной. Она сидела, низко опустив голову и уперев лоб в сложенные замком пальцы, её длинные чёрные волосы касались земли. Парень рядом что-то тихо напевал и пил из банки пиво.
— По-моему, здесь стало хуже, — сказал парень.
Педагог, улыбаясь, разливал вино. Его размеренный голос крепчал, становясь чётче и явственней.
— Знаешь, неважно, что мы тут вот сидим, болтаем. Главное — почувствовать состояние… Состояние, понимаешь? Вот Валерка помнит, сколько раньше здесь было народу.
— Было когда-то, — кивнул я.
— Аллея умирает.
— Как Рим, — сказал кто-то.
— Говорят, её скоро снесут.
— И построят бар «Пьяная аллея».
— Не-не, банк, — возразил кто-то.
— Банк «Пьяная аллея». Чёткое название, — усмехнулся женский голос за спиной.
— Тут гостиница будет. Отель. Точно говорю, отель.
— «Калифорния», — сказала девушка слева от Яны.
Я услышал: где-то там, в начале аллеи, в кафе под деревьями играет знакомая мелодия.
Педагог прислушался.
— Гурзуф — это отель «Калифорния», — сказал он, щуря глаза.
— Почему? — спросила Яна. Не оборачиваясь, я чувствовал её взгляд.
— Там же бродяги… — сказал Педагог, — хитчхайкеры, ехали ночью в машине, остановились в отеле, а там праздник, огни, весело, все пьют и танцуют в огромном зале. И они тоже стали танцевать. А потом, когда они собрались ехать дальше, оказалось, что покинуть отель невозможно.
— Почему?
— Выхода нет.
— Выхода?
— Ага. Нет выхода, и всё. Веселись, живи внутри, делай что хочешь, — но выйти из отеля нельзя.
— Нет, там другой смысл, — мотнула головой девушка с чёрными волосами.
— Вечный кайф, — сказал парень.
— А потом появляется чудовище и всех убивает, — сказал Педагог.
— Чудовище… — задумчиво повторила Яна.
— А вот и Хендрикс.
К нам подошёл маленького роста мужчина в плавках, с голубыми глазами на сухом измождённом лице — они светились, как две капли морской воды. Хендрикс приветливо поздоровался и спросил:
— Есть накатить, Олег?
Педагог, покачиваясь на корточках, разлил вино.
— Кончилось, — сказал он, улыбаясь Яне. — Сейчас мы с Валеркой сходим.
— Главное, выход найти… — говорила девушка с чёрными волосами на земле.
Мы дошли по набережной до Коктейль-холла, купили несколько бутылок вина, что-то ещё. Почему-то не захотелось возвращаться. Но вскоре это прошло.
Яна всё так же сидела на бордюре аллеи, чуть подавшись вперёд, руки она сложила на коленях и, подняв подбородок, смотрела прямо перед собой.
На аллее уже собралось человек пятьдесят, из двух или трёх магнитол звучала музыка, кто-то танцевал, играл на гитаре, пел.
— План будешь? — спросили у меня за спиной.
— Не-ет, — Педагог щёлкнул пальцами, — я пас… Может, Валерка?
Я помотал головой.
— Аллея — это путь, — слышен был хрипловатый голос Хендрикса. Он сидел между двумя девушками и что-то увлечённо рассказывал.
— Путь? — спрашивала одна из девушек, коротко стриженная, — куда же он ведёт?
Мы выпили. Вино было прохладным, терпким и сладковатым. Не поворачивая головы, я взял Яну за руку — её пальцы были прохладными.
— О, Боб приехал, — сказал Педагог, — у него завтра день рождения. Ты помнишь Боба?
— Кажется, да.
Боб, лысоватый, здоровый, в цветных шортах и шлёпанцах, ходил взад-вперёд по заполненной мужчинами и женщинами аллее, откупоривал бутылки шампанского, наливал всем, кто подставлял бумажные стаканы, со всеми здоровался. Ему было лет тридцать пять.
— Боб, кончай лысеть, — сказал кто-то из танцующих.
— Народ! — поднял руку Боб. — Народ! — крикнул он громче. — Завтра я всех приглашаю на свой день рождения в ресторан «Гурзуф».
Я посмотрел на Яну. Потом наклонился и тихо спросил:
— Как тебе?
— Нормально. — Она сидела всё в той же позе, глядя прямо перед собой.
Жара почти спала.
Допив вино, мы пошли купаться. Потом я отправился за сигаретами в конец набережной. Возвращаясь, я рассматривал идущих навстречу девушек, заглядывал в киоски.
На аллее поубавилось людей. Хендрикс, сидя рядом с короткостриженой девушкой, одной рукой настраивал гитару. Вторая его рука лежала между колен девушки.
— А Янка твоя ушла, — сказал он, перебирая струны.
— Ушла? Куда?
— Куда-то с Педагогом. У тебя есть сигареты?
Я протянул пачку.
— Кстати, Валер, Василичи здесь.
— Из Питера?
— Ну да. И Влад, художник из Днепра.
Я подошёл к одному из братьев, Василичу-старшему. Улыбаясь глазами, Василич встал, медленно обнял меня и кивнул на асфальт, — там лежал его младший брат:
— А Сашка-то уже спит, молокоссун.
Я спросил, какое у него сейчас звание. Василич вдохнул:
— Капитан.
— Для милиции величина.
— Что милиция, Валерон… Я слишком велик для себя, понимаешь? Вот я с детства такой, и рост у меня два, и братьев нас двое, а я старший на два года только, а ведь старше. Ты когда уезжаешь?
— Завтра…
— Что так, Валерон? Мне же Педагог сказал, вы только вчера приехали с девчонкой, всё нормально. А? Ты чего, переживаешь, что ли? Она как раз что надо, чёткая девчонка, это я тебе говорю. Вы уже определились? Валерон, ты определяйся, определяйся… А может, у тебя денег нет? Так я дам. Да ты в глаза ей посмотри, девчонке своей, в глаза — как она смотрит, как смотрит, а? Я полчаса только её видел, какие глаза… Так что, денег? У меня вот, смотри, — он полез в карман, достал бумажник, раскрыл, — всё чин чинарём, сейчас тысчонку баков наменял, и ещё есть. Дочка в Питере поступает, юрфак, ну ничего, я ей денег дал, сегодня звонить буду. Ты чего? Чего некрасивый такой, Валерон?
— А, ночью не спал. Пойду я, наверное.
— Ты удивляешь меня… Надо красивей быть, красивей, Валерка. Кто ж в Гурзуфе по ночам спит? Я вот первый раз сюда жену вывез, так третий день, как мы с ней не спим. А жена, знаешь, какая? Пойдём, познакомлю. Пошли шампанское пить, взбодрит, я угощаю.
— Да нормально всё, Василич.
— А что ж тогда? Ты за девчонку свою, что с Педагогасом ушла, не переживай. Тебя не было, она сидит и спит, первый день как-никак, а тут хрен поймёшь, вместо моря пьяная аллея какая-то и пьяные хари. А вот знавал я одного… друг твой, Влад, художник, тоже из Днепра…
— А, конечно, — я кивнул.
— Картин я его не видел, Валер. Может, и ничего… Прошлым летом он приезжал, вместе сидели на Пьяной. В общем, по полной программе, он в девчонку одну влюбился, ну ты её помнишь, Гулька, так знаешь, что она мне, Валерон, доложила? Влад ей сказал, что наша компания дерьмо собачье, что мы тут водку жрём и трахаем жён друг друга, в общем, что мы алкаши и наши тупые разговоры не для него. Я тебе вот что скажу, Валерон. Вон мой брат Сашка лежит, видишь? У него два высших, военное и универ, а он лежит. Или Боб — чемпион, каратист. Или Клубника — вон стоит, исхудал, один нос остался. Леннон, на гитаре бренчит. Вон он, с Джавдетом, там где Юлик харьковский, видишь? Шевчук в субботу обещал подъехать. Депутат с Пионером вон… нет, не они… ну, где-то там… а, вон сидят. Ты глянь, какая длинноногая с ними! Я же её знаю. Как её зовут?
— Василич,— спросил я, — а почему Депутат? В самом деле, что ли, депутат?
— Да был когда-то, в комсомоле ещё. Какого-то там районно-совкового созыва.
— А Пионер, потому что тоже был?
— Так он же в галстуке.
— А-а…
— Валерон! Ну какая разница. Вот ты, студиозус вечный, я уже и забыл, где ты учишься.
— В Литературном, в Москве.
— Вот, точно. А что мне с того, кто ты там в своей Москве? Я человечески тебя люблю, красиво, понимаешь, Валерчи? Какая разница, кто откуда приехал сюда на аллею, главное — я знаю всех. Да ты не волнуйся, девчонку твою Педагог просто провожать пошёл, он, конечно, дела эти любит, но с твоей — ни-ни, Валерон. А мазню Влада я смотреть не хочу, а вот в морду ему дать нужно. Ведь если не нравится компания — иди гуляй. Мы столько уже лет вместе…
— Да всё нормально, Василич, — кивнул я. — Я всех вас люблю.
— А я как люблю! Ты только не думай, что я спьяну это говорю, это не пьяные базары, Валерка.
Мы обнялись. Маленькие глаза Василича за стёклами очков казались ещё меньше; разговаривая, он будто удивлялся чему-то и смотрел в сторону.
Темнело. В начале аллеи, возле кафе, тускло горел фонарь, но столики были освещены ярко: на деревьях висели гирлянды цветных лампочек. Ольга, жена Василича, махнула нам рукой. Напротив неё сидел Влад, а рядом с ним, закинув ногу на ногу, блондинка в цветастом платье.
— Валерка! — закричал Влад пьяным слезливым голосом, хватая меня за плечо. — Давай, давай, и ты послушай!
Я сел.
— Послушай… Он мой друг, — говорил Влад блондинке, указывая оттопыренным большим пальцем на меня, — он, правда, не понимает Гогена, поэтому… — Влад, ссутулившись, хихикнул в кулак. — Но ничего, к нему он придёт потом, потому что к Гогену приходят все. Его только Врубель понимал… Но ты послушай, Валерка, послушай!
— Где тут наш кельнер… — Василич привстал. — Эй, мил человек, подойди-ка!
— Братишка, — объяснял он официанту, — значит, нам… пару, да нет, четвёрку бутылочек шампанского для начала.
— А мы тут водку пьём! — крикнул Влад.
— …Четвёрку, и что-нибудь горячее. И потом мороженое. Будете мороженое? Будут. И мороженое, пять.
Официант ушёл.
— У меня денег полно, — сказал мне Василич.
— Валерка, — повернулся ко мне Влад, — хоть ты подтверди Виолетте, ты же всё понимаешь, скажи ей, что Ван Гог никакой идиот не был, когда себе ухо оттяпал.
— Взял и оттяпал! — Виолетта чиркнула себя по горлу ладонью и громко расхохоталась.
— Да ну вас всех… Он был са-а-мый нормальный пассажир! Банальный гений. Ну подумаешь, голову сбрил. Она ему просто ме-е-шала. Художнику мешает всё. А я бы себе оттяпал кое-что другое… Понимаешь, это самое бы — и оттяпал. Женщины — главная помеха живописи! — закончил Влад, потом хлопнул меня по спине и подавился хлюпающим смехом, не раскрывая рта, который он закрыл ладонью с растопыренными пальцами.
Виолетта, улыбаясь, поглядывала то на него, то на меня.
Принесли шампанское. Схватив бокал, тряся рукой и расплёскивая вино, Влад продолжал говорить о Ван Гоге и Гогене. Виолетта, смеясь, смотрела на меня. Ольга курила.
— А я не понимаю Гогена, — сказал Василич. — Мрачный, тёмная личность. Семья голодает, а он на острове туземок трахает, картинки рисует. Не люблю. Вообще таких людей не уважаю.
Влад посмотрел на него, протянул указательный палец и вдруг опять забулькал смехом.
— Он некрасивый, твой Гоген. Ван Гог — другое дело.
— Вот-вот, — Влад едва выговаривал слова, — не любите вы красоту. А она… презирает вас, бездарей.
— Нужно любить людей, — сказал Василич. — Ты лучше Валерку послушай, он тебе скажет.
— Валерка-то? Да ему тоже карандаш между ног отрезать надо, иначе какой же он писатель… Ну их в задницу! Мешают нам творить, мешают… Да я шучу, конечно. Я вот женюсь, заведу детишек, а? Халат куплю, берет с бубоном, новую палитру, и детишки будут проходить на цыпочках: тсс! Папа работает! Кло-у-ны… А? Наводню салон картинками с ромашками, домохозяечки будут брать, ух! Как, Валер? С Шиловым знакомство сведу, если на Таити не уеду…
— А вы писатель? — спросила меня Виолетта.
Я пожал плечами, отвёл глаза и что-то выпил. Лицо Виолетты напоминало картинку с изображением Мика Джаггера, там где губы и огромный язык.
— После аллеи в Кок или на Бочку, — услышал я голос Василича, — не теряемся.
— Кок — это Коктейль-Холл, я знаю, — торжественно, почти театрально сказала Виолетта, оглядывая всех. — А Бочка, это что?
Она крепко схватила меня за руку. Я взглянул на неё. Влад обвил её шею своей рукой, притянул к себе, и она была вынуждена отпустить меня.
— Бочка — это бочка. Только грома-адных размеров. Барчик там, возле пристани. А тебе, Василич, я подарю какую-нибудь работёнку на старость, — продолжал Влад.
Было часов девять вечера.
— Вперёд! — крикнул Влад.
Все встали и куда-то пошли, я тоже.
Почему-то я снова очутился на Пьяной аллее, которая находилась в противоположной стороне от Кока и Бочки. Народу прибавилось.
Заметив Хендрикса, я опустился рядом на асфальт. Хендрикс сидел с двумя новыми девушками и бодрым хрипловатым голосом рассказывал:
— Там, на Мишке, есть такие места. Ныряешь ночью с фонарём, а на дне рыбы спят. Представляете, они спят как люди, под камнями, или в норах, или просто стоят у дна с закрытыми глазами…
— Смотри, — сказал парень рядом со мной — было темно, я видел только его кучерявые волосы, — Боб снимает тапочки.
— Ну и? — спросила одна из девушек.
— А то, — парень говорил торопливо и радостно, — сейчас Джеки Чан будет.
Я взглянул. В начале аллеи горел жёлтый фонарь, под ним стоял босиком Боб и разговаривал с двумя парнями — один из них был с бородой, второй — с волосами ниже плеч и в бриджах. Парни, особенно волосатый, пошатывались. Боб стоял прямо. Он о чём-то резко, сердито с ними спорил.
Кучерявый понимающе усмехнулся:
— Сейчас Боб их уделает!
Боб вернулся к нам, и кучерявый спросил:
— Ну что, Боб?
— Нормально всё.
— А Алёнка?
— Вот она.
Появилась маленькая девушка с густыми распущенными волосами. Увидев меня, Алёнка кивнула мне из темноты и, улыбаясь, расстелила пляжный коврик. Боб сел рядом с ней. Слева опустился парень в белых шортах, которого, как я слышал, звали Потап.
— Так что там? — спросил кучерявый. — Что случилось?
— Мне нахамили, — сказала Алёнка. — Уже всё, Боб разобрался.
— Что-то я не видел. Они как стояли, так и стоят. Что там было, Боб?
— Тапочки не забудь, Боб, — сказал Хендрикс.
— Да ну их.
— Ты бы их сразу уделал, Боб, в чём дело?
Мы пили массандровский портвейн — он был тёплый и тяжёлый.
— Я же помню, Боб, — говорил кучерявый, — как ты в прошлом году пятерых отмудохал на Чеховке, помнишь?
— Я вообще человек добрый, — усмехаясь, сказал Боб. Он сидел, скрестив ноги, и пил из бутылки. — Смирный. Вы же, девчонки, меня знаете…
— А в Коке? В Коке, помнишь, Боб?
— Что в Коке?
Алёнка, улыбаясь, передвинулась поближе ко мне — мы коснулись друг друга коленями.
— Привет, Валера, — сказала она.
— Привет.
— Ты меня сразу узнал?
— Конечно.
— Эй, они возвращаются, — услышал я голос Потапа.
Я оглянулся. За спиной Боба стояли двое, покачиваясь.
Один из них, сутулый, с космами слипшихся волос ниже плеч и в бриджах, второй — с бородой и в рваных брюках клёш.
Боб встал, подошёл вплотную к волосатому. Волосатый, качнувшись, икнул.
— Пошёл вон, лысый, — сказал волосатый приглушённо.
— Парни, — сказал Боб, — я вас прошу по-хорошему. Тут наша компания, и вы нам мешаете.
— Пошёл вон отсюда, лысый, — сказал волосатый. Он смотрел Бобу в лицо.
— Не надо, Боб, — попросила Алёнка.
— Уходите отсюда, вы нам мешаете.
— Почему мы должны уходить? — спросил друг волосатого. — Вы и валите на хрен. Здесь наше место…
— Уходите, — повторил Боб.
— Кто?
— Вы оба.
— Ты, лысый, пошёл отсюда!
— Боб, разреши мне… — привстал кучерявый.
Боб посмотрел на него. Потом кивнул волосатому:
— Что мне сделать, чтобы вы ушли?
— Да пусть садятся с нами, — сказал Хендрикс.
— Ну что, встать на колени? — спросил Боб.
— Давай.
— Я встану на колени, и вы уйдёте.
— Мы уйдём.
— Хорошо. Вот, видите? А теперь валите.
Боб поднялся с колен. Волосатый качнулся, наклоняясь вперёд.
— Ну… — сказал он, будто стараясь что-то вспомнить.
— Теперь уходите.
— А знаешь… — сказал волосатый, — ты, лысый, мне не нравишься. Пошёл вон отсюда.
Боб оглянулся.
— Что вы хотите? — вмешалась Алёнка. — Эй, Боб!
— Боб, всё херня, — морщась, сказал Хендрикс.
— Боб, ребятки не понимают, — мотал головой кучерявый.
Боб сел на асфальт и вдруг вскочил. Голова его была опущена.
— Ну, суки! Что вам ещё надо, что!
Волосатый медленно повернулся, сделал несколько шагов. Бородатый пошёл за ним.
— Они что, местные? — спросил кто-то из девушек.
— Эти, что ли? Нет… — Алёнка повернулась ко мне: — А я видела сегодня твою девчонку, Валера. Ничего. Ей лет пятнадцать?
— Перестань.
— Я дурачусь. Она красивая. И тебя любит. Жаль.
— Что «жаль»?
— Она тебя бросит.
— Тогда я, Алёнка, перейду к тебе.
— Она тебя любит, не любя, вот в чём дело.
— А так бывает?
— Зря смеёшься. Первая любовь — всё равно что в пятнадцать лет на воспитание в монастырь: за воротами другой мир, который ты не знаешь, но всё равно же захочется узнать.
Она мягко вплела свои пальцы в мои.
— Кстати, ты же меня бросила, Алёна. Помнишь?
— Ты сам себя бросил. Если хочешь, ночуй сегодня у меня.
— А тебе не жаль губить молодую нежную душу?
— Нет, — она засмеялась, — пускай она поплачет, ей ничего не значит.
— Дурочка, не дурачься, — сказал я.
— Кстати, я обиделась, — сказала Алёнка. — Но минут на пять, а это ох как много. Мы дураки, потому что ничего не делаем сразу. И главный дурак — ты. — Она убрала руку и спросила: — Есть сигарета?
Я протянул ей пачку «Голуаз».
— Боб, — сказал кучерявый, — они вернулись.
Волосатый, покачиваясь, снова стоял за спиной Боба.
— Я сейчас, — пробормотал Боб, поднимаясь. — Ну хорошо…
Рядом с волосатым появился парень с бородой и в брюках клёш.
— Давай, ещё разок, — сказал он.
— Что разок?
— Ещё разок на колени, лысый.
— Хорошо. А вы уйдёте и больше здесь не появитесь.
— Почему? — спросил, заикаясь, волосатый.
— Вы нам просто не нравитесь. Вы тут не нравитесь никому.
— А я тебя не боюсь, лысый. Давай, лысый, вали на колени. И тогда мы уйдём.
— Они не уходят, — Алёнка посмотрела на меня, — они всё равно не уходят, я же говорю, пусть лучше останутся.
— А теперь валите, — сказал Боб, поднимаясь.
— Мне не нравится лысый, — бормотал парень в бриджах. К нему кто-то подошёл сзади и дёрнул за плечо.
— Боб! — кучерявый смотрел вслед уходящим. — Я всё-таки с ними поговорю.
— Валяй.
— Боб! — сказала Алёнка.
— Что? А, ладно… А я, девчонки, сенбернарчика купил.
— Маленький?
— Два месяца всего.
Кучерявый вернулся.
— Оказывается, Боб, — усмехаясь, он опустился рядом с нами на асфальт, — я и все мы козлы. Эти двое козлов сейчас мне об этом сообщили.
— Какого чёрта ты… — начала Алёнка.
— Если не веришь, Боб, пойдём, есть свидетели.
— Да они опять сюда…
Боб сидел, опустив на колени голову, двое покачивались за его спиной, волосатый указывал оттопыренным пальцем правой руки вниз.
Боб поднялся.
— Вам сказали, чтобы вы валили отсюда?
— Ты, лысый, мне надоел, — волосатый говорил отрывисто, невнятно.
— Что-то было непонятно?
— Стоял плохо. Стоял плохо, лысый… ещё раз давай, — волосатый указал пальцем вниз.
— Ну, всё, — глухо пробормотал Боб.
— Не надо! — вскочила Алёнка. — Пусть остаются.
— Вам сказали? Сказали? — закипал Боб.
— Становись, — бормотал волосатый.
Боб замолчал. Потом спросил:
— И вы уйдёте?
— Сперва становись.
— Я встану. И вы точно уйдёте?
— Уйдём.
Боб встал на колени.
— А теперь уходите. Я вас очень прошу.
Он поднялся.
— Ну и что, — пробормотал приятель волосатого, будто говорил сам с собой, — ну и что дальше?
— Что? — спросил Боб.
Они молчали. Волосатый смотрел перед собой, правая рука его застыла, согнутая в локте, оттопыренный палец указывал вверх.
Боб, повернувшись к ним спиной, сел на прежнее место.
— Уже всё в порядке, — говорила Алёнка, — ну всё, всё…
Из темноты возник Влад.
— Парни, — сказал он, оглядывая всех горящими глазами. Вдруг Влад покачнулся и, едва не свалившись на нас, упёрся мне подбородком в лоб и засмеялся: — Валерка… да что ж ты тут сидишь!
Поднимаясь, он упирался в меня руками.
— Ну что вы тут сидите! Погнали в Тарелку, там возьмём чего-нибудь. Парни, кто в Тарелку?
— Двинули, — сказал волосатый в бриджах, — там сейчас карнавал.
— Идём? — Алёнка смотрела на меня.
— А Тарелка, это что? — спросил я.
— А меня как зовут? — спросила Алёнка.
— Будешь? — спросили слева.
Я взял из чьей-то руки пластмассовый стаканчик с коньяком, сделал два-три глотка и встал, глядя в начало аллеи — туда, где горел, чуть расплываясь, жёлтый фонарь. Затем свет исчез.
— Тяжко? Ты блевани…
Это Влад. Я смотрел на него снизу вверх, его длинные волосы лежали на моей щеке. Кое-как я поднялся и попытался привыкнуть к качающимся огням и пляске людских теней. Потом я дошёл до жёлтого фонаря, повернул направо и спустился на пляж.
Вода была прохладная и казалась чище, чем днём. Я поплыл вперёд, от берега — и вдруг почувствовал, что сзади к моей ноге прикоснулось что-то слизкое и тяжёлое. Резко отпрянув в сторону, я повернул голову и увидел в свете горящего на причале фонаря раздутое тело большой мёртвой чайки.
Выйдя на берег, я поднялся на набережную и натолкнулся на большую компанию тех, кто собирался в Тарелку. Здесь были почти все: Педагог, Василичи, Боб, Депутат, Пионер, Джавдет, Леннон, Хендрикс с девчонками. Не было только Алёнки. Чуть дальше, напротив лестницы в Коктейль-Холл, сидел на лавочке Влад, обнимая блондинку в ярком цветастом платье.
Может быть, к полуночи, я добрался до домика, который мы с Яной снимали.
Дверь была не заперта.
Яна спала, отвернувшись к стене.
Было душно, я раскрыл второе окно. Если спящего человека целуешь во сне или гладишь по волосам, — думал я, — что-то ведь происходит в его сне?