Что должен означать разворот к Азии
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2023
Разворачивающиеся военные действия обязывают как можно лучше определиться с расстановкой сил в мире. Обозначившееся противостояние не с отдельными западными странами, как это не раз бывало в прошлом, но с целокупным Западом вынуждает Россию обратиться за поддержкой к неевропейским странам, главным образом азиатским. Не пришел ли час для реализации изначального, вековой давности, евразийского проекта, требовавшего «раз и навсегда» повернуться спиной к Европе?
«Раз и навсегда» не получится: русские — европейцы по своей сущности, и если у кого-то возникают сомнения на сей счет, можно справиться у азиатов, они безошибочно укажут, кто мы есть. Евразийство явилось выводом из Русской революции, последовавшего за нею капитального опрощения и огрубения жизни. Отсюда его тяга к Великой степи с ее монотонными ветрами, унылыми видами перекати-поле и представлением, что «жизнь не так дорога, как она кажется» (Андрей Платонов, стихийный евразиец, в повести «Джан»).
Один из четырех основоположников евразийства Г.В.Флоровский (еще светский мыслитель, не протоиерей), очень скоро от него отошедший, назвал его духовной неудачей, подвергнув основательной критике. Можно, наверное, сказать, что это, т.е. евразийство, было игрой на понижение, в смысле религиозно-культурном. Формально евразийцы оставляли православию подобающее ему место, но в реальности мы видим у них «спуск» в мироощущение народных масс с их тягой к стихийному язычеству. Символично было влечение к «низовой» (а другой и не существовало) культуре Великой степи, «месторазвитию» (в их терминологии), где никакого развития не было.
В наши дни термин «евразийство» чаще всего употребляется в практически-политическом и тактическом значении, против чего, конечно, не может быть возражений. Имеет смысл, однако, вернуть ему духовное значение, но при этом радикально поменять направление «запроса». Наша страна остро нуждается сейчас в игре на повышение, поэтому разворачиваться надо к другой Азии.
Есть в этой части света три «идеи-силы» — воспользуемся еще раз терминологией евразийцев. Это ислам, буддизм (и производный от него индуизм) и конфуцианство. Последнее содержит положительную этику, но в метафизическом отношении довольно убого и потому в игре на повышение участвовать не может. Буддизм — высокая религия, но он несет в себе отрицательный заряд, отчего даже в Индии круг его последователей остался ограниченным (индуизм есть полуудавшаяся попытка сочетать его с положительными началами). Другое дело ислам — одна из трех «авраамических» религий, близкородственная христианству.
Мир ислама должен стать нашим могущественным союзником в духовном противостоянии с Западом — противостоянии, которое почти наверное продлится еще неопределенно долго.
Наше внутреннее дело
Эта часть Азии интимным образом связана с Европой; как и ислам — с христианством. Г.К.Честертон, католик, даже считал, что «в сердце Азии он (ислам) как бы представляет душу Европы <…> И меньше всего он обязан Азии, древнему миру традиций (языческих и зачастую глубоко безнравственных. — Ю.К.), окаменевшего этикета (Китай? — Ю.К.) и бездонных, головоломных философий (Индия? — Ю.К.). Такой Азии он показался западным, угловатым, чужим, поистине, он пронзил ее, словно копье» (Г.К.Честертон. «Вечный человек». — М., 1991, с. 240).
Нелишне также привести мнение Арнольда Тойнби на сей счет: «Когда я говорю “западный мир”, я имею в виду не только христиан, но также иудеев и мусульман, потому что христианство и ислам суть производные от иудаизма» (Toynbee A. Surviving the Future. — London, 1971, p.5).
Впору сказать о принципиальных схождениях и расхождениях между двумя великими религиями. Общее на догматическом уровне: принцип Откровения через избранных мужей, единобожие, схема движения времени от поэтапного сотворения мира и грехопадения к концу истории и Последнему Суду и так далее. Общий план мироздания — почти одинаков. Главное расхождение — в половинчатом, назовем его так, понимании фигуры Иисуса Христа: мусульмане хоть и признают бессеменное рождение Его от Девы Марии наитием Духа, но не считают Его Сыном Божиим, а всего лишь пророком, то есть только человеком, не способным выйти за рамки человечности, хотя бы и в высшем ее проявлении.
Нельзя поэтому избежать определенного противостояния между двумя религиями. Мы будто поднимаемся на одну и ту же гору, но христиане подбираются ближе к Богу, достигая головокружительной высоты, а мусульмане останавливаются — догматически, не обязательно эмоционально — на площадке пониже, но более «надежной» (это, разумеется, точка зрения христианина, с которой мусульманин может не согласиться).
Но велика и солидарность между авраамическими сродниками. Мы поклоняемся одному и тому же Богу, хотя понимаем Его несколько по-разному: для мусульман это Грозный Владыка, для христиан — Отец; но и любящий Отец бывает строг.
И в понимании фигуры Христа как «посредника» между Богом и человечеством есть определенная перекличка с христианством, что обнаруживается в его (христианства) колебаниях. Я имею в виду великий иконоборческий спор VIII—IX веков, в котором чаша весов попеременно склонялась то на одну, то на другую сторону. Иконоборцы (которых подпитывали такие еретические учения, как монофизитство и арианство) были в конечном счете осуждены Церковью, но нельзя отрицать, что в их утверждениях был серьезный резон. Они полагали, что пытаться изобразить священное, в первую очередь Христа и Богоматерь, значит «запятнать» их прикосновениями к земному; ибо кисть художника и резец скульптора не способны изобразить неземное. (Любопытна точка зрения Оригена, одного из предшественников иконоборцев: он считал, что Христа невозможно изобразить уже потому, что у Него не было фиксированной внешности и Он менял ее в зависимости от того, в чье поле зрения попадал). Но таким образом открывалась и возможность представить Христа только человеком.
В истории авраамических вер иконоборчество не было каким-то изолированным явлением. Запрещение изображать священные предметы содержалось в Ветхом Завете и позже было повторено в пуританстве. Оно же было перенято исламом.
Иконопочитание стало прорывом в авраамической традиции. Небесное, оставаясь небесным, соединилось с земным в лице Христа, потустороннее соединилось с посюсторонним. Сын Бога «вошел» в человека, чтобы спасти его от греховной тяжести. Контакт высек искру, бросившую свет на века и тысячелетия вперед: «все мысли веков, все мечты, все миры» родились из этого света.
Отсюда яркая особенность «христианского материка» — расцвет и разрастание культуры, несравнимо с «исламским материком» и со всеми другими материками. Вера придавала христианам крылья и позволила земные обстояния воспринимать по-новому. Так, Крестовые походы явились высшим проявлением западно-христианской религиозности в ее героическом аспекте (мотивация тут была разная, и все-таки религиозный порыв был основным их движителем). Но я хочу обратить внимание, что на гребне крестоносной волны возник культ прекрасной дамы, который занял центральное положение в европейской культуре и которому суждена была долгая жизнь — отголоски его слышны были и в XX веке.
Пушкин с его точным историческим чутьем писал о «благодетельном потрясении, произведенном Крестовыми походами» и что, в частности, источником европейской поэзии стали именно Крестовые походы и предшествовавшее им нашествие мавров (то есть вообще мусульман). Тема прекрасной дамы тонко нюансирована в его стихотворении «Рыцарь бедный». Рыцарь-крестоносец воспылал чувственной страстью к самой Богоматери: если смотреть сверху, это, конечно, грех, но если снизу, это предельная сублимация полового чувства.
Но о чем пели поэты на другой стороне — на «мусульманском материке»?
Время Крестовых походов — это также и время продолжающегося (начавшегося двумя столетиями ранее) культурного подъема в мусульманском мире, точнее, в некоторых его частях. Такого, какой больше никогда не был повторен. Хорошо известны имена ученых и философов, сочинения которых переводились тогда и в христианской Европе. Более всего впечатляет персидская поэзия того времени (XII—XIV века), точнее, поэзия на языке фарси, остающаяся одним из вершинных достижений мировой литературы. (К сожалению, за отсутствием переводов она оставалась почти неизвестной в России XIX века, так что К.Н.Леонтьев, неравнодушный к Персии и прочивший ей великое будущее, сожалел о том, что у этой страны нет, как он считал, достойной литературы и даже называл Персию, по незнанию своему, Grand muet — Великим немым.) Она замечательна не только собственно поэтическими достоинствами, но и мировоззренческой широтой и глубиной (вообще же на Востоке философия весьма часто выражала себя в стихотворной форме).
В ранний период мусульманской истории и даже значительно позднее, скажем, в XII веке, а это уже время Крестовых походов, не было больших различий между двумя цивилизациями: христианской и мусульманской; хотя некоторое превосходство было на стороне мусульманской. Обе выросли на фундаменте античной цивилизации (захватив большую часть побережья Средиземного моря, мусульмане физически обосновались в ее ареале, и, как это нередко бывает, завоеванные оказали определенное влияние на завоевателей). Участник V Крестового похода Франциск Ассизский, встречаясь с мусульманскими учеными, обсуждал не только вопросы веры, но и судьбу античного искусства. И «куртуазия» была одинаково свойственна христианским и мусульманским рыцарям. Участник III похода Ричард Львиное Сердце и султан Саладин, встречаясь, понимали друг друга и, когда не схватывались в бою, поднимали друг за друга кубки. Так, по крайней мере, утверждают апокрифические источники.
Но дальше христианская и мусульманская цивилизации попали в дорожную «вилку» — пути их разошлись и расходились чем дальше, тем больше. В христианской стороне культура усложнялась и мало-помалу ускользала из-под «присмотра» религии — одни за другими зажигались «тысячи огней невиданных цветов» (воспользуюсь строчкой из Аполлинера). А в мусульманском мире посуровевший ислам стопорил до некоторой степени аналогичные явления, но зато сохранял изначальную цельность мировоззрения.
Это обстоятельство побудило некоторых европейцев призадуматься. Одним из первых (если не первым) был Гёте, коль скоро он познакомился с более или менее качественными переводами персидских поэтов-классиков, появившимися в Европе в самом начале XIX века. В пространной поэме «Западно-восточный диван» он как бы вступает в Зэнгеркриг (Sangerkrieg — средневековое состязание менестрелей) с Хафизом, увлекая читателя на мусульманский Восток:
Там, наставленный Пророком,
Возвратись душой к истокам,
В мир, где ясным, мудрым слогом
Смертный вёл беседу с Богом.
………………………………………………..
В мир, где предкам уваженье,
Где чужое — в небреженье,
Где просторно вере правой,
Тесно мудрости лукавой.
(Заметим, что сам Гёте, если позволено так сказать, — наполовину христианин, точнее, лютеранин, наполовину язычник аттического духа.)
Пушкин, хоть он и не мог читать персидских классиков, созвучен Гёте, например, в стихотворении «Стамбул гяуры нынче славят». Развращенному под влиянием Запада Стамбулу он противопоставляет «Арзрум нагорный», жители которого блюдут строгий ислам, заявляя о себе с достоинством:
…Постимся мы. Струёю трезвой
Одни фонтаны нас поят.
Вольно поверхностному читателю усмотреть в этих стихах одну только иронию.
А что сегодня происходит на Западе с культурой, в не столь отдаленные времена вызывавшей на Востоке изумление и зависть? Сегодня она более всего приходится по нраву тем, кого Гераклит назвал «наслаждающимися грязью». А ислам требует от своих приверженцев содержать в чистоте душу и тело, причем формулируемые требования зачастую выглядят гиперболически завышенными; особенно важным считается ограждать от нечистоты воображение, что в первую очередь относится к молодым женщинам. Легко представить, как должны воспринимать правоверные мусульмане продукцию западного масскульта, особенно последние ее трансформации. Исламский культ чистоты представляется чрезмерным не с одной только мирской позиции, но и с христианской. Но, может быть, клин клином вышибают?
Хамсин крепчает
Хамсин на Ближнем Востоке — знойный ветер, разносчик пыльных бурь, но в переносном смысле также разносчик джихада в обоих смыслах этого понятия: и усердия в делах веры, и борьбы с врагами ислама.
В последние десятилетия хамсин бушует, как это редко бывало в прошлом. То, что он приносит, это ваххабизм и все, что приближается к нему по характеру веры.
Это ожесточившийся, надрывный ислам, продолжающий, хотя и в несколько смягченном виде, «линию» известного богослова Ибн Таймийи, жившего в конце XIII — начале XIV века, и его продолжателя Аль Ваххаба, жившего в XVIII веке (от него ведет свое происхождение ваххабизм). Ибн Таймийя сузил Коран, отбирая приемлемые для него аяты и суры (Корана и Сунны) и отбрасывая другие (подробнее о взглядах этого деятеля я писал в своей книге «Око бури. Проблемы исламского вызова». — М., 2020). Отталкиваясь от своей «выборки», он требовал без всякой жалости расправляться не только с иноверцами, но и с мусульманами, мыслящими иначе, чем он сам, обращать их в «мясо для хищных птиц», а детей их обращать в рабство. Отзвуки не вполне еще завершившихся войн с крестоносцами? Но даже в его время, этими войнами возбужденное, взгляды Ибн Таймийи были найдены «чрезмерными»: он окончил дни в тюрьме в Дамаске, куда его посадили «за безумие».
Но и в истории христианской Европы были свои «ультра», до некоторой степени схожие с мусульманскими. Самый яркий пример — движение Савонаролы во Флоренции, ставшее реакцией на распространившиеся в верхах итальянского общества языческие и эпикурейские настроения. Неистовый Фра Джироламо, на время ставший фактическим главой Флорентийской республики, формально не выходил из рамок христианства, но его вера была раздраженной, злой. Он не только обличал размножившихся греховодников, «наступающие Содом и Гоморру», но и санкционировал «сожжения сует», куда попадали произведения светского искусства и вообще «все лишнее», то есть сочтенное лишним.
И такова была сила его проповедей, что некоторые художники сами бросали в огонь свои картины. Среди них был и великий Сандро Боттичелли, чья кисть воспроизводила образы не только Мадонны, но и чувственной Венеры. Ваххабитам нет надобности бросать картины в огонь, так как ислам и до них запретил живописные изображения, как дублирующие творчество Бога (запрещение, напомню, идет от Ветхого Завета и разделяется иудаизмом); по крайней мере, это относится к изображению людей и животных (шииты преодолели этот запрет — к вящей славе искусства миниатюры, процветшего в Иране в Средние века и даже повлиявшего, как считают, на христианскую иконопись). Ваххабиты запретили музыку как таковую, ибо любая музыка, с их позиции, является «лишней», коль скоро существует музыка Корана (его суры поются, а не просто читаются).
Что ж, в этом есть свой резон. Искусство раскрашивает бытие разноцветными красками и призвано радовать и утешать человека, но когда оно забывает о том, что называется пакибытием, то помещает человека в иллюзорный мир, и тогда пакибытие может напомнить о себе в жесткой и порою жестокой форме.
Для Савонаролы и его присных «лишними» нередко оказывались инаковерующие, расправа с которыми была коротка, хоть и не обходилась без церемоний. Что, естественно, шокировало последующие века, ставшие свидетелями значительного смягчения нравов; к сожалению, для слишком многих на Западе за смягчением нравов воспоследовало размягчение мозгов и душевная слякоть. Экстремальный ислам, чутко реагирующий на все, что происходит на Западе, ответил гиперболической твердостью своих этических понятий.
Что движение Савонаролы не было каким-то ограниченным эпизодом в истории Европы, подтверждает место, которое он занял в европейском воображении (последнее свидетельство из тех, что мне известны, — сериал «Игра престолов»). И в русском воображении Савонарола занял место с наступлением Серебряного века: Казимир Малевич посвятил ему свой знаменитый «Чёрный квадрат», а Черубина де Габриак (возможно, за нее сочинил это Максимилиан Волошин) писала о нем так:
В нём правый гнев грохочет глухо,
И жечь сердца ему дано:
На нём клеймо Святого Духа…
Это был аскетический искус, сопряженный с изуверством, но если мыслить диалектически, придется признать, что он имел определенное оправдание.
И что представляло собою получившее широчайшее распространение в Европе, а позднее и в Северной Америке пуританство (кальвинизм), как не смягченный до некоторой степени вариант режима Савонаролы! По крайней мере в некоторых его аспектах. Примечательно, что в борьбе против католической Европы кальвинисты фактически солидаризировались с мусульманами (а нидерландские кальвинисты, гезы, даже открыто прокламировали свою близость с ними, хотя бы тактическую).
Я к тому веду, что и проросшее ныне семя Ибн Таймийи является внутренним делом исламохристианства — существует такой термин, редко употребляемый, в отличие от иудеохристианства, хотя иудаизм и ислам, так сказать, равноудалены от христианства, как и равноблизки ему. В духовном смысле нынешний экстремальный ислам, убирающий вокруг себя «все лишнее», — это, если угодно, копье, направленное в грудь всего евроамериканского мира, но в первую очередь западной его части, где «путем греха, смеясь, скользит душа» (Бодлер): оттуда распространяется сегодня культура (приходится употребить этот термин как условный), вызывающая у мусульман оправданное отторжение.
Чем их «ультра» пугают и отталкивают, так это жестокостью. Шокирует не только то, с какой легкостью предают человека смерти, но и то, каким способом это осуществляется: тут и побивание камнями полузакопанного в землю человека, будь то мужчина или женщина, и порка (до смерти), и распятие, и сталкивание в пропасть, и отрезание головы (не отсечение, что куда менее болезненно, а именно отрезание, как это практикуется на баранах; отсечение голов допускалось в Европе на памяти ныне живущих людей: во Франции гильотина, эта «дочь Просвещения», приводилась в действие вплоть до 60-х годов прошлого века, хотя в последние десятилетия уже крайне редко и за особо ужасные преступления). Впечатляют и более «мягкие» наказания: отсечение конечностей за воровство (правой руки на первый раз, дополнительно ступни левой ноги на второй раз), пальцев за курение и т.п. Все так, как того требует шариат; апеллируя к изначальной духовной композиции в ее незамутненном виде, что, вероятно, оправданно, принимают и «нагрузку» к ней в виде неукоснительных правил поведения, часто мелочных (что, возможно, было оправданно в VII веке, когда надо было искоренять дурные привычки языческих племен).
Все это на современный вкус дико, но заметим, что и в Европе «революция чувствительности» совершилась довольно поздно. Когда был «уже написан «Вертер», в Испании еще догорали последние аутодафе (правда, казнимых, как правило, уже душили, прежде чем предать огню). В XX веке «прогресс чувствительности», а это был реальный прогресс, был прерван, произошли неожиданные, казалось бы, срывы в зверство, но все-таки это были только срывы и накопленный за века «запас» незлобия не был исчерпан; так, по крайней мере, было до последнего времени. А в последнее время мы видим, что игиловские[1] зверства «заражают» и кое-кого в Европе: напомню хотя бы о нашумевшем ролике, где гарна дiвчина из-под Львова режет голову, пусть и символически, клятому москалю.
А террористические методы борьбы, к которым постоянно прибегают игиловцы*, — результат усвоения ими европейского опыта. За редкими исключениями (персидские асассины XII—XIII веков), не припомню, чтобы в истории мусульманского мира кто-то практиковал террор.
Ужесточение ислама — дело всего исламохристианства, ибо это реакция на духовную ситуацию христианского (в основном бывшего христианского) мира. Запад дальше продвинулся в сторону Содома и Гоморры, чем, например, Флорентийская республика времен Савонаролы, и откат определенного толка ислама в изуверство, скажем так, симметричен.
Надо надеяться, что до изуверства на «христианском материке» на сей раз дело не дойдет, но откат от Содома и Гоморры неизбежен, если еще сохранится на этом «материке» что-то христианское. Ужесточение ислама должно послужить — при сохранении необходимой дистанции меж двумя верами — намеком на то, какова должна быть линия поведения христиан, «камешком в наш огород», ценным аутсорсингом в борьбе с Западом. Европейское человечество слишком было разнежено истинами Евангелия за последние столетия; полузабыто, что у Господа есть «левая длань», карающая, а не ласкающая. «Гуманистический туман» (А.Блок) полускрывает глубокую порчу, постигшую общества, ранее считавшиеся христианскими; во многих случаях возрождаются худшие из обычаев языческих времен. Но если наступает в мире, как пишут многие авторы, «вторичное варварство», не естественно ли должна воспоследовать за ним «вторичная суровость» Бога? В мире ислама это, назовем его так, мыслечувство дает о себе знать особенно остро.
Другое дело, что терроризм, против кого бы он ни был направлен, заслуживает самого решительного осуждения. Между прочим, эта практика унизительна для самих террористов — ибо она есть свидетельство их слабости.
«Петухи» против «сов»
Подъемлю солнце я с востока,
С заката подыми его!
А.Пушкин. Из «Подражаний Корану»
Ныне хамсин дует главным образом из Афганистана. Под властью талибов[2]1 он становится царством, где, пожалуй, наиболее последовательно проводится в жизнь шариат. Следует отказаться от мысли, что шариат — это нечто «с рогами». На самом деле это Божий закон в его особенно строгом и порою жестоком варианте. В раскладе «идей-сил» современного мира это полезный противовес распущенности, наступающей с Запада; он как бы грозит пальцем отступникам от более мягкого Божьего закона в его христианском толковании.
Но талибы* контролируют не весь Афганистан. На определенной части его территории поднялся во весь рост призрак Халифата, ищущий воплотиться в реальное земное царство. Одно время он назывался ИГИЛ*, но с почти полной потерей для него «Ирака и Леванта» стал просто ИГ*. В самое последнее время с приставкой ИГ-К*, где «К» означает Khorasan, Хорасан.
Был и есть Хорасан, как часть Ирана, в прошлом — Большого Ирана, но существует понятие «Великий Хорасан», гораздо менее определенное, «проточное», истоками уходящее в неисследимую древность. Такой Хорасан охватывает почти всю территорию Афганистана, но также и обширные территории сопредельных государств. ИГ* облюбовал для себя фантомный пока Великий Хорасан как свое будущее царство, или, скорее, как свой будущий домен, откуда намерен распространяться дальше. Потому что идея Халифата при своем зарождении — это идея Всемирного царства, и только ходом истории ей были поставлены определенные пределы. А ИГ* — «кривая тень Багдада» и его первоначальный глава Абу Бакр аль-Багдади (убит американской бомбой в 2019-м) уже примерял тюрбан Гаруна ар-Рашида.
Новое обиталище ИГ* куда как надежнее прежнего — открытых со всех сторон равнинных территорий Ирака и Леванта. Вряд ли какой-то внешний «игрок» рискнет еще раз испытать силу сопротивления этой горной страны, где, как поется в старинных афганских песнях, легендарный богатырь Каахка швыряет скалы с высот Гиндукуша в любых пришельцев. Да и сам исполинский Гиндукуш стопорит их продвижения; недаром он назван «убийцей индусов» (так расшифровывается его имя): однажды потренировавшись на индусах, он применил свое умение на новых волнах завоевателей. Здесь будет его (ИГ-К*) крепость, отсель грозить он будет миру.
У игиловцев*, назовем их привычным именем, и талибов* одна вера — суженный, выборочный ислам. Но талибы*, даром что имя дали им студенты-богословы (воздадим им хвалу за то, что они попытались выдвинуть богословие, хотя бы формально, на первое место), в массе своей — простецы, для которых ислам обеспечивает устойчивость их бытия, заключенного в определенные границы. А верхушка игиловцев* — образованные люди, нередко с европейским образованием, «растекающиеся мыслью» по всем параллелям и меридианам. Первые стоят, в принципе, за оборонительный джихад, вторые — за наступательный. Отсюда их постоянные конфликты, доходящие иногда до вооруженных столкновений. Наблюдается, однако, и другое: ИГ* прорастает в среде талибов*, вербуя себе новых сторонников. Те, кто имеет возможность вблизи наблюдать этот конфликт, склоняются к тому, что спор разрешится в пользу игиловцев*.
В геополитическом аспекте ИГ-К* представляет для нас угрозу, ибо если он овладеет Афганистаном (что скорее всего и произойдет), то дальше устремится в северную сторону (равно как и в западную и восточную); ибо этого потребует идея Халифата. Так что новым капитанам мироновым в оренбургских степях еще, вероятно, предстоят испытания.
Но если в геополитическом аспекте ИГ-К* — несомненный враг, то в иных отношениях всё может быть иначе. Когда меняется освещение сцены мировой истории и более или менее теплые цвета вытесняются холодными (синий, фиолетовый), тогда враг может оказаться в некотором ограниченном смысле соратником.
Для ИГ* характерна не только приверженность шариату, но и одушевленность Концом света. В этом его отличие от других мусульманских «ультра» — от таких организаций, как Аль-Каида, Братья-мусульмане и тот же Талибан[3]*. Те более прагматичны, больше заботятся о внутреннем устроении выпавшего им или хотя бы только мечтаемого царства-государства. Талибан*, например, озабочен вопросами экономики и в этой связи ищет признания со стороны западных стран. Чтобы потрафить им, готов даже пойти на некоторые отступления от шариата, хотя эти отступления очень незначительны. ИГ* же устремлен, прежде всего прочего, в «области заочны», ждет Конца света и как будто даже призывает его.
Приходится признать, что в этом аспекте ИГ* чутче реагирует на движение времени, если сравнивать с любыми его противниками. На свой лад подтверждается сказанное Н.Я.Данилевским: «Восточный вопрос (в данном случае речь о мире ислама. — Ю.К.) не принадлежит к числу тех, которые подлежат политическим решениям. Мелкую текущую дребедень событий история предоставляет канцелярскому производству дипломатии, но свои великие вселенские решения, которые становятся законом жизни на целые века, провозглашает она сама без всяких посредников, окруженная громами и молнией, как Саваоф с вершины Синая» (Данилевский Н.Я. Россия и Европа. — М., 2011, с. 360).
Халифат в понимании игиловцев* — земное пространство, в пределах которого следует готовить себя к тому дню, когда солнце взойдет с запада, — в исламе это признак Апокалипсиса. А еще черный дым от сгораемых Содома и Гоморры будет стлаться по всей земле — это признак Апокалипсиса равно в исламе и в христианстве.
Как это обычно бывает, воодушевленность Концом света должна быть свойственна заводилам движения, но она заражает и прочих его участников. Что особенно важно, заражению подвержена также и молодежь немусульманских стран.
Запутанность современной цивилизации порождает у многих молодых людей реакцию двух типов. Одна из них — наведение жестокого порядка посредством шариата, другая — отвращение к позитивному мышлению как таковому. Все мусульманские «ультра» разделяют первую из этих двух реакций, ИГ* — одновременно и первую, и вторую, но с акцентом все-таки на второй.
Отвращение к позитивному мышлению хорошо знакомо Европе, по крайней мере со времен романтизма. Приведу для примера выразительный отрывок из неопубликованной «Статьи о Воробьёвых горах» молодого Герцена: «Люди, люди, где вы побываете, все испорчено: и сердца ваши, и воздух, вас окружающий, и вода текущая, и земля, по которой вы ходите <…> Но небо, небо! Оно чисто, оно заново, как в первый день творения, дыхание пресмыкающихся не достигает его». (Эх, пожить бы в той Москве хотя бы денечек!)
Тонкий яд отравляет сердца множества молодых — склонность к самоубийству, нередко сопряженная с желанием увлечь с собою на тот свет все окружающее. Опять же нездоровое это чувство было известно и раньше. Не Фрейд открыл его, пушкинский Вальсингам знал о нем не меньше Фрейда.
Вот к этому чувству апеллирует ИГ*, находя себе сторонников в молодежной среде. Его зов, обращенный к ней, это зов к Последнему дню. И обращен он к чувству в первую очередь. Уже официальный гимн ИГ* «Умма моя, впереди рассвет», как говорят, «берет за душу». Американский журнал New Republic назвал его «гипнотическим и тревожным произведением». О том, какое значение придает ИГ* своему гимну, свидетельствует тот факт, что ради него оно сделало шаг в сторону Европы — «пожертвовало» принятым у мусульман запретом на музыкальные произведения.
Вспоминается Наполеон, сказавший, что «Марсельеза» была «лучшим генералом республики» (она и в годы его империи оставалась в строю). Так и «Умма моя» — успешная воительница за дело ИГ*. Услышав ее, я понял, почему говорят, что на многих слушателей она оказывает завораживающее, магическое действие. Это талантливая музыка, сочетающая особенности европейского мелоса с интонационным строем азиатского (мусульманской Азии), но одинаково далекая как от энтузиастической «Марсельезы» (уже Бетховен, которого, по его словам, эта песня «разбудила», отступил от нее в глубины духа человеческого: четыре «удара судьбы» в его симфонии № 5 напоминают нам о трагизме бытия), так и от традиционного, полусонного какого-то арабского (и вообще мусульманского) пения. Мне не удалось найти, кто сочинил эту музыку, но допускаю, что это был какой-то европейский композитор, быть может, очень известный, к которому явился однажды некий «черный человек», не сказавший, кто он и откуда, но вкратце объяснивший, что он хотел бы услышать.
Я попытался перебить впечатление от «Уммы моей», включив самый удачный, на мой слух, из российских гимнов — «Гром победы, раздавайся», написанный сразу после взятия Измаила; там, между прочим, есть такие слова: «Веселися, храбрый росс… Магомета ты потрес», то есть потряс. Гимн хорошо передает дух своего времени. Пожалуй, екатерининская эпоха — самая безоблачная в истории России (конечно, очень относительно, но ведь вполне безоблачных эпох не бывает). Упоенная повсюдными победами. И еще не забывшая о Христе, хотя уже увлеченно светская (шевелящийся хаос оставался еще в глубокой подпочве).
Увы, «Умма моя» более созвучна нашему времени — вести ли счет от Хиджры или от Рождества Христова. Я бы дал ей еще и другое название: «Идущим в ночь»; с обещанием рассвета в неопределенном будущем.
Я с большим трудом нашел «Умму мою» в интернете. Что понятно: организация ИГ* запрещена в России, и не только в России. Но — зададимся вопросом — нельзя ли противостоять ей иначе: самим взять ее «на вооружение», придав ей новый текст; и таким образом как бы залучив в союзники? Так поступали и с «Марсельезой»; в Советской России, например, она стала первым по времени государственным гимном.
Само по себе обращение к Апокалипсису своевременно: надо знать, верить, куда «все идет». Покойный Юрий Карякин писал: «Определимся по отношению к Апокалипсису — остальное приложится».
«Армагеддон» (другое имя Апокалипсиса») не должен становиться привычным «домом», что происходит, например, в романе Марины и Сергея Дяченко «Армагед-дом», как и в умах многих молодых и не очень молодых людей. Как и в целом ряде голливудских фильмов, где Апокалипсис превращен в интересное приключение (таково проклятие, кем-то наложенное на Голливуд: все, к чему он прикасается, оборачивается занимательным приключением).
Но и нежелание смотреть в ту сторону — не дело. Истинное значение понятия «Апокалипсис» раскрывается только в Церкви; и близко к тому — в мечети, не зараженной радикализмом. Основные моменты Апокалипсиса в исламе — вероятно, не без прямого влияния Иоаннового «Откровения» — примерно те же, что в христианстве: возвращение Иисуса (Исы), воскрешение мертвых, Божий суд.
Если впереди ночь, то надо «весело идти в темноту» (Честертон). Понимая, что ночь не будет длиться вечно, что впереди рассвет, а с ним — «новое небо» и «новая земля».
В христианстве «Откровение Иоанна Богослова», «Апокалипсис» по-гречески, — канонически принятая книга. Это собрание видений самого молодого из апостолов и единственного, кто дожил до глубокой старости и умер своей смертью (а умерев, по-прежнему пребывает среди людей). Несмотря на безусловное приятие, отношение к этой книге Церкви можно, наверное, охарактеризовать, как сдержанное; неслучайно никакие тексты из «Откровения» не попали в состав православной литургии. О них надлежит знать, и точка. Пожалуй, это книга для священства и для глубоко религиозных людей. Она исполнена пафоса преходящести всего земного (и небесного тоже — если иметь в виду материальные предметы, которыми населен космос).
Для паствы в ее основной части это слишком неуютное чувство. Но когда на земле что-то идет не так — и особенно если происходят какие-то стихийные бедствия: войны, эпидемии и т.п., — тогда множеством людей овладевают панические настроения, зачастую ведущие их в сети каких-то «апокалиптических» сект.
На протяжении двух тысячелетий в христианском мире не раз возникал спор о Конце света: «петухи» спорили с «совами». «Петухи» ни свет ни заря кукарекали: конец света наступает. Мудрые «совы» осаживали их: еще рано. Каждый раз правы оказывались «совы». Но «петухи», по крайней мере, поддерживали никогда не лишнюю мысль о Конце. Важна тональность, в какой раскрывается эта мысль. В принципе, сейчас, наверное, время «петухов». Слишком много признаков того, что Конец света, возможно, уже близок.
Должное, на мой взгляд, отношение к Апокалипсису находим у святого в католичестве Фомы Аквинского: «Мы обязаны молиться, как если бы все зависело от Бога, мы должны действовать, как если бы все зависело от нас». Замечательно, что эту же мысль, почти слово в слово, находим и у мусульманского теолога и по совместительству великого поэта Омара Хайяма. Между прочим, уроженца персидского Хорасана (поистине велик был когда-то Хорасан, давший миру целую плеяду выдающихся поэтов и ученых).
Обращенность к Концу, а значит, к Суду Божьему, своевременна, если удерживать ее в рамках христианства или равновесного ислама. Пора покончить с пережитками всего «марсельезного», с остатками просвещенческого оптимизма в его сугубо посюстороннем модусе и проникнуться иным расположением духа: идти «в темноту», по Честертону, но — «имея сердце горе». Надо признать, что ужасные в других отношениях игиловцы* показывают в этом отношении свою превосходящую (если сравнивать ее с преобладающим в Евро-Америке трендом) духовную силу.
О внутреннем фронте
Союз с исламом должен поспособствовать укреплению позиций православия внутри самой России.
Сегодня быть «на правильной стороне истории» более, чем когда-либо, означает сделать религиозный выбор. На исходе XIX века В.В.Розанов писал в работе «Эстетическое понимание истории»: «…Отношение человека к Богу, судьба души его за гробом важнее для него всяких отношений государственных, правовых и пр. <…> Повсюду, где светит солнце, где люди болеют и скорбят, можно понять все современное ничтожество в сравнении с этим эпикурейского наслаждения искусством немногих избранных, или кропотливых изысканий толпы мумиеобразных юристов». Ход мыслей, особенно понятный в наши дни, когда искусство становится все более извращенным и даже избранным вряд ли приносящим наслаждение, а приверженность римскому праву оборачивается массовым сутяжничеством.
Нельзя не признать, что у мусульман, если говорить о массе населения, чувство, что они ходят под Богом, сохранилось лучше, чем у православных, не говоря уже о западных христианах. И соседство с мусульманами может принести христианам пользу; что было замечено уже в позапрошлом веке. Леонтьев, хорошо знакомый с жизнью в Османской империи и в освобожденной от нее Греции, сделал интересное наблюдение: греки Константинополя и Смирны, живущие в соседстве с мусульманами, более религиозны и зачастую даже более культурны, чем освобожденные греки, лишенные контактов с мусульманами. К похожему выводу приходят сегодня православные иерархи, окормляющие паству в республиках Средней Азии: по их наблюдениям, во многих случаях мусульмане своей набожностью «заражают» православных. Еще удивительнее, что написал о.Сергий Булгаков, на пути из захваченного большевиками Крыма попавший в Константинополь и, конечно, посетивший храм Св.Софии. Для православных естественно испытывать горечь в ее стенах: некогда здесь был главный храм всего христианского мира. Но кроме горечи вот какие неожиданные мысли рождаются у Булгакова: «Мусульмане, превратившие Св.Софию в мечеть (позже там был музей, но сейчас опять мечеть. — Ю.К.), являются ее благоговейными “местоблюстителями”. Их молитва, их благочестие производят чарующее, успокаивающее душу впечатление: “из уст младенец и ссущих соверших еси хвалу” (цитируется псалом 8:13, который по-русски звучит так: «Из уст младенцев и грудных детей Ты устроил хвалу…» — Ю.К.). Они младенцы и сущие. Храм отнят у недостойных и до времени вверен местоблюстителям. И невольно подумалось: они достойнее нас». (Запись в «Дневнике» от 9 (22) января 1923). Положим, есть в этих словах «настроенческое», вызванное катастрофическим обвалом, совершившимся на родине. И все же…
Еще Гёте заметил, что различий между христианами и мусульманами меньше, чем между верующими и атеистами.
Если говорить об отечественных мусульманах, то и православная Россия, в свою очередь, по-своему на них влияла — через культуру. Не следует думать, что речь идет о чем-то далеком от религии. Русская классическая культура, в первую очередь литература, настояна на православии и по-своему его «дополняет». Религиозное знание, если иметь в виду догматику, не простирается далее определенного предела. Сама догматика ставит себе этот предел, признавая, что «непостижимое есть безусловное бытие и реальность» (С.Л.Франк). Выйти за грань постижимого стремится религиозное чувство, в иных случаях прибегая к средствам поэзии, искусства. Оно рискует, так сказать, раствориться в воздухе, если слишком отрывается от догматики; в этом случае догматика останавливает поэта. На исходе XIX века об этом писал Яков Полонский в гениальном стихотворении «Вечерний звон»:
И как ни громко пой ты, лиру —
Колокола перезвонят.
…………………………………..
Без них, быть может, даже гений
Людьми забудется, как сон.
Но если религиозное чувство, выразившее себя художественными средствами, сохраняет близость к догматике, оно может получить даже некоторое преимущество сравнительно с догматическими высказываниями. Леонтьев, например, считал, что некоторые стихотворения Лермонтова сильнее берут за душу, чем канонические молитвы.
О силе религиозного чувства свидетельствует и классическая поэзия на фарси, до сих пор остающаяся высшим достижением культуры в мусульманском мире. Все великие поэты Персии догматически оставались в рамках ислама, но все воспаряли в высоты, где возобладало, назовем так, по аналогии с живописью, sfumato, некая доброкачественная туманность, где властвует религиозное чувство и где, между прочим, сказывалась близость с христианством, иногда открыто декларируемая. Догматически, повторю это, не изменяя исламу. Омар Хайям, более других подверженный обвинениям в ереси, оправдывал себя:
Уж если я, такой, как есть, неверный
То правоверных в мире не найти.
Фактор культуры сыграл важную роль в приобщении мусульман к русскому миру. В принципе верно, хотя и грубовато сказал русский генерал: азиатов надо бить не только по загривку, но и по воображению. Русский трехгранный штык пролагал дорогу трехцветному флагу в глубины Азии, но в дальнейшем «покоренные племена» начинали испытывать обаяние русской культуры. На нашем пространном участке географической карты она склоняла неправославных в пользу православного (в советское время просто русского) большинства. О чем писал известный татарский поэт и правоверный мусульманин Габдулла Тукай (1886—1913):
Пушкин, Лермонтов — два солнца — высоко вознесены.
Я же свет их отражаю наподобие луны.
В советские годы с русской стороны потянул холодок, настораживающий правоверных, но еще сохранялось чувство, что русские — на «правильной» стороне истории. Это чувство постепенно иссякало в позднесоветские годы и в дальнейшем практически сошло на нет. Его нужно пробуждать заново, и тут определенную роль должна сыграть нынешняя наша конфронтация с Западом, долженствующая затронуть, в частности, культурную сферу.
Та разнузданность, которую позволили себе евро-американцы, равно отвратна — в первую очередь нравственно, но также и эстетически — как для православных (и просто русских людей, по крайней мере, большинства из них), так и для мусульман. Пришло время исторического действа, которое должно стать своеобразным аналогом Крестового похода, только совершаемого в обратном направлении — под знаком одновременно креста и полумесяца (название для него, если таковой состоится, будет придумано «по ходу дела»). И разве это не то, что уже сейчас происходит на Украине, где в составе российской армии воюет чеченский контингент, который отличает особый, назовем его так, эгрегор; равно как и другие российские мусульмане.
Конечно, надо не забывать о том, что отличает православие от ислама. Но надо суметь пройти — между соперничеством и соработничеством, отдавая дань и тому и другому.
[1] Здесь и далее отмечено *: ИГИЛ (Исламское государство, ИГ, ИГ-К) — запрещенная в России террористическая организация.
[2] Здесь и далее отмечено *: Талибан — запрещенная в России террористическая организация.
[3] Все три организации признаны террористическими и запрещены в России.