Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2023
Состав этой рубрики, посвященный всегда книгам различных авторов, не совсем обычен. Во-первых, здесь одновременно присутствует и книга Владимира Бибихина, и книга о нем. Необходимости обосновывать подобное внимание к такой фигуре, думаю, нет. Во-вторых, Георгий Гачев — первый случай, когда какой-либо мыслитель обсуждается в моей рубрике во второй раз1 . На это есть несколько причин — и то, что в его книге отображается целый спектр русской философской мысли, и то, что сам очень вольный, на грани жанров и создания собственного способ его философствования крайне близок к тому способу свободного мышления, который и интересует меня в этих колонках, и, наконец, сам посыл его мысли, о котором мы и поговорим здесь. Мысль же эта не только имеет непосредственный выход на самую острую нашу современность, но и дает ответы на сакраментальные, последние вопросы. Что делать?
Пограничник познаваемого
Владимир Бибихин. Отдельные записи 1965—1989 годов. — СПб: Владимир Даль, 2022. 816 c.
Если бы меня спросили о некой универсальной классификации философов, я бы точно выделил три категории. Те, кто интерпретирует других, занимается как бы скромной экзегезой, но — создает собственную философию (самый классический пример — Кожев). Философы, скажем так, классические. И — философы устные. Те, кто реализуется в разговоре (собственно, так и возникла философия в Греции), даже не в поучении-научении, но в вольной беседе. Мысль их наиболее неконвенциональна, свободна, эссеистична. И интересна.
Хотя, возможно, все это лишь разные грани, констелляции существования философской мысли, просто мысли. Тем более что все разделения, понятно, весьма условны: так, Чоран — философ безусловно устный, но выступал редко, разве что на званых обедах, когда высокими беседами «оплачивал» бесплатную еду-поддержку, а письмо его если и обращено формально к другим, но больше к себе, к крайним вопросам, к никому, распаду и небытию, то есть имплозивно весьма.
Что же касается Владимира Бибихина, то я бы отнес его все к тому же наиболее мне симпатичному третьему виду философов, тем, кто пробивает иные пути не только в мысли, но и форме ее изложения. Признав, разумеется, «наличие отличительных признаков» двух иных категорий.
Посему этот том — а Бибихина сейчас издают, спасибо большое тем, кто это делает, — никак нельзя отнести к маргиналиям. Дескать, дневниковые записи, хотя даже и не дневниковые, часто без дат, на отдельных листочках, с 1965 по 1989 годы, дальше жанр для мыслителя перестал существовать, что-то из них вошло в книгу «Узнай себя» (первоначальное редакторское название «Из записей на тему самопознания»), что-то и не вошло. Но — мне кажется, это как раз тот жанр (один из, если говорить о других книгах, но о них сейчас не позволит распространяться объем), где Бибихин раскрывается во всей силе, полным букетом, со всеми аспектами и нюансами.
Очень показателен эпиграф, предпосланный составителями О.Лебедевой и С.Невзоровым этому обширному тому: «…Перечитывая свои записки (жаль, что многие небрежные), неожиданное понимание: не примеряй свою данность ни к чему другому, ни с чем не сравнивай, ничего не проси, ничего не бойся, ничему не верь, не удивляйся своему удивлению. Как в тумане, в котором уже неделю плывет Москва. В записках твоих ответа нет и не будет, никуда ты не придешь, твои записки — проблески твоей жизни, не больше». Да, это такая мысль, которая произрастает сама по себе, существует из себя и мира. Конечно, есть тут и сравнения, и вера в других, и всё личное, дневниковое же оно всё же. Но есть тут и такая гордость одинокой мысли, что, в принципе, могла бы существовать без всего этого, без внешних раздражителей. Ибо раздражители ее внутри и (с)выше.
Если уж не просто уходить в нее, следовать ей, следить за, а опять же как-то квалифицировать пытаться, то да — названия порожденных этими заметками книги (свое и редакторское) точны. Тема самопознания тут превалирует — если можно так сказать о восьмистах страницах, освещающих буквально все: от философии до телевизионных новостей. «Познание есть познание образа того, что познается. Это — единственно возможный вид познания не потому, что рядом с ним не существует никакого другого, а потому, что всякое другое познание недоступно человеку». Можно в связи с этим в скобках сказать, что рассуждения о ненасильственном узнавании себя в противовес познанию (познание всегда есть насилие, в том числе над собой, античность и наследующий ее западный мир никогда не знал милосердия), есть те самые цепко держащие исторические и местные связи, тот особый гибридный русский путь, и в мышлении в том числе… И если человеку в полной мере недоступно познание, как минимум тяжело оно и непостижимо, то ему доступно письмо, которое само и есть познание. Непростое, разумеется. «Мучительное напряжение маячащей в тумане и всё никак не угадываемой близости собственного я настолько велико…» / «Так я понял, что в мире тверди нет. Он — оборотень. Зло оборачивается здесь доброй злостью, благо — блажью, добро — добротой». Но — «природа души — утверждение. Оно тонет в оборотне-мире, лишь когда пытается утвердиться через его видимые формы, потому что все эти формы распадаются перед ее тяготением к основанию».
Познание — процесс лиминальный, пороговый, то есть совершающий тот переход через Альпы, по одну сторону которых ты еще ничего не знаешь, а по другую что-то брезжит, высвечивает и ведет дальше.
Возможно, поэтому Владимир Бибихин и говорит здесь — среди многих, но больше всего — о тех мыслителях, кто и был радикален, неформатен, как сейчас бы сказали, уходил глубоко и далеко в новое, делал это непривычно, опять же современный термин, некомфортно. Киркегор, Хайдеггер, Тейяр де Шарден. Отдельно несколько раз обсуждается паламитство (суть радикальный извод православия) — в привязке к его исследователю и проповеднику Хоружему и безотносительно. «Продирание сквозь бесчисленные и тугие оболочки защищенной рациональной самости с ее свободой к беззащитности жизненного простора и воли — трудно и страшно. Меня цепко держат все исторические и местные связи, из которых я, здешний и теперешний, собственно говоря, только и состою», как сказано после пассажа с разговором с Тейяром де Шарденом.
Есть ли при этом прорыве на другую сторону, по Джиму Моррисону, при работе на границах познаваемого какие-либо жанровые ограничения? Нет их вовсе. На каком-то этапе я стал отмечать для себя все жанры, недосчитался разве что эпоса и драмы. Ибо в этих пестрых и цельных записках присутствует буквально все:
— сны
— стихи
— философия, конечно
— афоризмы («Бродим по развалинам. Кто сказал, что еще не было ядерной бомбы? Она брошена в сердца»)
— пророчества («Внешний “гладкий” образ цивилизации — лишь выражение тоски творцов по ее гармонии свету. Отчаянно выбрасывая в мертвую природу силу, в душе человек остается дик и темен. Мир наполнен силами разрушения. Если не сдержать их, для человека не останется на земле места»)
— автобиографическое («Я отношусь к тем, кто проходит по жизни как бы пробно. Пустите их по ней второй раз, и они будут действовать иначе и намного разумнее»)
— даже отчеты о кафедральных/редакционных делах, интригах там
— любовные письма
— молитвы
— чуть ли не автоматическое письмо, проза такая2
— дзуйхицу («Вчера был пожар. Поймешь сжигание городов. В эпоху костров, печей и пожаров было теплее на душе, человек помнил себя выше. Теперь он отдал ведение за знание, знание за информацию…»)
— богословие, теоретическое и личное («Бог, сошедший в ад, равномощен сидящему на престоле. Господи, кости мои рассыпались; не оставь меня, когда будешь возноситься! Не за заслуги, не по достоинству, по дружбе Твоей, по этому соседству нашему странному, подними. <…> Мы представляем себе Бога в скроенных по нашей мерке образах, и вообще, представляем в образах, когда Он — не образ, а образ образов, не явление, а явленность, явность. Чем отчетливее, как нам кажется, мы видим Бога, тем злее обманываемся»)
— парадоксы («Говорят, что Достоевскому3 и Фрейду мы больше, чем другим, обязаны открытием нашего внутреннего мира. Но они не столько открыли, сколько закрыли его от нас, заселив везде ровную и понятную землю сердца, приятную и прекрасную в одних местах, суровую и требующую прямого мужества в других — чудовищами, космическими силами, жуткими оборотнями, на которых управы нет»)
— ницшеанские максимы («О, самоуверенный, напористый дух благополучия, вовлекающий “близких” в заговор совместного сна и смертельно ожесточающийся против “дальних”! Лишь бы оттянуть момент пробуждения, лишь бы не прерывать убаюкивающего сонного бормотания, лишь бы не услышать крика!»)
— ирония (о тех же делах академических — «растерянность загорается на лице античного хора, когда следующий оратор объявляет своим предметом светомузыку и просит приготовиться к тому, что в голубой гостиной выключат свет»)
— наставления а-ля Монтень («Как лучше спастись в разговоре от своей собственной якобы остроты и блеска? <…> Лучше выбрать несуетную тему; т.е. беглый стиль разговора требует и особых — foolproof — тем. Скажем, суетность, наша слабость, легкомыслие, непостоянство».)
— описание курса по гражданской обороне, который В.Бибихин вынужден был вести!
— разговор с редактором и корректором
— мемуарное, о Лосеве, Тахо-Годи, Трауберг, Роднянской («Ира»)
— политика.
Это именно тот случай, когда цельность конструируется дискретностью, что гораздо сложнее и интереснее. И это же — прямое свидетельство, хроника того, как работает мысль Владимира Бибихина. И наша, по мере возможности.
Аскетическая практика, невидимое сообщество и (не)возможность неполитики
Философия. Журнал Высшей школы экономики. — 2022. Т. 6, № 3. Философское наследие Владимира Бибихина. 402 с.
Не теряющий своего весьма высокого уровня журнал — интересно, заметим в скобках, что институциональное издание вместо, как велел бы канон жанра, имиджевого и факультативного для большого высшего учебного заведения уверенно теснит в нише нашей лучшей философской периодики традиционно самостоятельные, специализированные издания — с самого своего создания радует тематическими выпусками. Посвященный В.Бибихину — уже второй4 . Оба этих номера публиковали доклады, прозвучавшие на Бибихинских чтениях. Этот номер — в октябре 2021 года в городе Бежецке (Тверская область), где «прошли “Третьи Бибихинские чтения”, которые в очередной раз собрали исследователей наследия Владимира Вениаминовича Бибихина из разных университетов России от Санкт-Петербурга до Ростова-на-Дону». Очень радостно, что хотя бы два начинания не заглохли в наши непростые дни, не заброшены их организаторами в очередном жесте того, что считается солидарностью и поддержкой (как можно что-то поддерживать, ничего не делая, лично для меня вопрос…).
Сборник и начинается с того, о чем мы уже говорили, — с невозможности точно квалифицировать сам феномен Владимира Бибихина, бегущий определений. Михаил Богатов, профессор Саратовского университета, доктор философских наук и, что даже важнее, давний исследователь миров Бибихина, подчеркивает: «В первую очередь, мысль Бибихина чрезвычайно сложно классифицировать, а он сам не относил себя ни к одному из существующих направлений философии или, шире, науки; более того, он всячески стремился избежать подобной ангажированности. При этом мы не можем сказать, что философия Бибихина представляет собой скорее достояние художественного слова (как, например, творчество Василия Розанова — излюбленного Бибихиным автора), нежели научной мысли. Ее непременный признак — строгое определение предметного поля и метода исследования, а также формулировка предварительных ожидаемых результатов и выдвижение гипотез, сопутствующих их предполагаемому достижению. Ничего подобного в работах Владимира Бибихина — особенно в его лекционных курсах — мы не встречаем. В редких случаях, когда такие цели декларируются привычным для научно-ориентированного взгляда способом, автор формулирует их настолько своеобразно, что для стороннего читателя они остаются фактически непонятными. Таким образом, мы имеем дело с отсутствием самодекларации, а также с прямой невозможностью определения философии Бибихина как принадлежащей к одному из существующих традиционных направлений извне. Сама эта трудность может быть раскрыта по нескольким аспектам». Далее Богатов через отрицание пытается идентифицировать эту несхожесть. Бибихин не был ни марксистом, ни тем, кто, когда официальная советская идеология рухнула, срочно переквалифицировался в исследователя, например, отечественной религиозной философии (о ней, заметим, он писал и раньше). Отличало его и еще одно свойство — совершенно замечательное, на мой взгляд, особенно сейчас, когда наличие блогов как бы буквально («Александр, что у тебя нового?» — взывает ко мне, например, «ВКонтакте», почему-то считая, что мы пили на брудершафт) стимулирует буквально любого человека на высказывание обо всем и, чаще всего, о том, в чем он абсолютным образом ничего не смыслит. «Фактическое игнорирование так называемых “актуальных вопросов современности” (которыми сегодня по преимуществу занята “социальная философия”, наследующая “историческому материализму”) становится здесь своего рода аскетической практикой, позицией, как бы заявляющей нам: любая современность, если только она имеет хоть какой-то смысл, может получить его в том, что уже сказано». Воля ваша, но аскетическая практика — это очень хорошо во всех смыслах и случаях.
При этом сам по себе он был всегда — очень многим: «Тематическое богатство творчества Бибихина указывает нам на его предельно широкую гуманитарную “междисциплинарность”: он выступает не только философом, но и философствующим историком, филологом, лингвистом, переводчиком, ученым (если понимать науку не в современном смысле, закрепляющем по узким специальностям своих агентов, а, скажем, в смысле античном — в качестве “первой философии” — или в смысле эпохи Возрождения)». Но и тут, занимаясь очень многим (возьмем хотя бы список его лекционных курсов — или имеющуюся на сегодняшний день библиографию), ни одну из тем он не «застолбил», не сделал «своей», а на ней — не стал делать имя и карьеру. «Он не стал, скажем, специалистом по Эжену Ионеско или, к примеру, по Зигмунду Фрейду. И хотя Хайдеггер здесь — случай особый, однако Бибихин хайдеггерианцем не был ни в одном из возможных смыслов этого слова»5 . Богатов — подходя к феномену неопределяемости Бибихина — не только глубоко и точно презентует тему, но и дает как минимум два точных определения. Во-первых, выстраивая хронологию развития Бибихина, он замечает, что «скорее мы должны здесь говорить о своеобразном накопительном вызревании его мысли». Кажется, это очень точно, имея в виду развитие, циркуляцию тем в книгах Бибихина. Во-вторых, говоря о тех, кого Бибихин переводил (комментировал, преподавал и т.п.), Богатов определяет причину этой интенции следующим образом: «Для Бибихина (как и для Гаспарова, и Аверинцева, и ряда других) здесь важны были не только те авторы, над которыми они размышляли, но и те, кого они переводили, порою не давая особых комментариев. В этом смысле мы имеем дело не столько с работой профессиональных переводчиков, сколько с заботой о введении в поле отечественной культуры тех, с кем легче и лучше быть в современности данного культурного поля. Таким образом, это сообщество заботилось о присутствии в современности достойных друзей — авторов прошлого, которые, согласно определению Аристотеля, только и делают самих участников дружбы лучше и достойнее». Нельзя не согласиться с благодарностью с этой мыслью — действительно, каждый хороший, прочувствованный перевод есть перевод единомышленников и друзей через время, такой переплыв на ладье Харона в обратном направлении. В то время, когда как минимум того же «Бытия и времени» не существовало на русском, это видится справедливым вдвойне6 .
Сам разговор о невозможности определения мыслителя дал нам целый спектр ценнейших определений и мыслей. Поможет во многом сборник и далее в более конкретной констелляции — позволит уточнить и дополнить темы, затронутые нами в разговоре о дневниках Бибихина.
— Например, о круге общения Бибихина, точнее, об его эгрегоре — но и тут Богатов выступит с гораздо более удачными формулировками: «Остальные коллеги упоминаются с непременным уважением и почтением: Рената Гальцева, Сергей Аверинцев, Алексей Лосев, Наталья Артемьева и другие. Мы говорим об этом лишь для того, чтобы подчеркнуть: Бибихин не мыслил в пустоте и одиночестве, хотя и открытым для поиска истины академическим сообществом эту среду назвать тоже нельзя хотя бы в силу отсутствия соответствующих академических свобод для открытого проведения конференций и возможностей публикаций. Помимо упоминаемых самим Бибихиным коллег, в первую очередь по переводческому цеху (рефераты для служебного пользования предполагали, что их авторы переводят и более-менее кратко пересказывают, не добавляя от себя), мы бы хотели обратить внимание на состав куда более малочисленного, но для нас более известного “незримого сообщества”, задающего упомянутый выше фон мысли и творчества Владимира Вениаминовича. По меньшей мере друг о друге эти люди знали. Нам видится важным назвать такие фигуры, как Алексей Фёдорович Лосев, Михаил Михайлович Бахтин, Сергей Сергеевич Аверинцев, Михаил Леонович Гаспаров. Кроме того, нельзя не упомянуть уже о достаточно личном, малом круге друзей Владимира Вениаминовича, а именно об Ольге Александровне Седаковой, Сергее Сергеевиче Хоружем, Анатолии Валерьяновиче Ахутине».
— Статья Екатерины Хан позволит нам поразмыслить о термине «самопознание», которым мы так вольно оперировали в первой подглавке: «Прежде всего, стоит сказать, что подступы к “узнаванию себя”, искание “своего” В.В.Бибихин весьма настойчиво отличал от самопознания. Разницу между узнаванием себя и самопознанием можно охарактеризовать так: опыт узнавания себя — не опыт определенности, но опыт открытости; не критически-рефлексивное рациональное полагание (“огораживание”), но послушное принятие другого и мира и завороженность невидимой и безусловной цельностью мира, в котором мы всегда уже оказываемся. Эта завороженность кроется в загадочной фразе “это ты”. Самопознание, как считает Бибихин, идет рука об руку с грабежом мира, в то время как узнавание себя позволяет стать этим миром захваченным».
— Из ее же работы мы сможем не узнать, конечно, точные координаты лиминальных исканий Бибихина, но получить ассоциативный намек о том, что же там все-таки происходит: «Психоаналитическому бесконечному “выговариванию себя” философ противопоставляет опыт молчания, а неизбежно пережитой травме — поступок понимания “на границе безусловной нищеты и безусловной свободы”».
— И, наконец, все в той же статье о таких захватывающих темах, как детство7 и сны8 , мы подойдем к подступам понимания, почему дискретность тех же дневников — и тех же научных поисков, их тематизирования? — была по сути основополагающей для Бибихина: «Правда сновидения, завороженность детской любознательности и абстрагирование от своего эго, от своей личности подводят Бибихина к еще более радикальной, чем феноменологическое эпохе, установке философствования: “Наводить порядок в своих мыслях не надо никогда; достаточно, и самое большое, что мы можем сделать, это еще и еще видеть, слышать, обращать внимание, замечать”».
— Получим мы, в статье Д.Устименко, и интересную оптику для взгляда на упоминавшиеся имена Достоевского и Фрейда: «Онтологическая трансформация возможна для человека не через силу, а через смирение и веру. Аналитика преодоления себя в себе, проблема внутреннего “выхода в простор”, к смирению, как ни парадоксально, связываются В.В.Бибихиным с темой жизненного риска, бросания себя, поступка и попутно с критикой рационализма. Под эту критику подпадают даже такие “иррационалисты”, как Достоевский и Фрейд, завершающие возвратом в правильность. Но здесь другое: речь идет о важности страдания, говорится об отчаянии как о “единственном”, что “не гонит и разжижает веру”».
— Более фундированно станет возможным после прочтения этого журнала — четыреста страниц глубоких и разных текстов на высоком уровне, тут очень впору вспомнить такое несколько архаичное и панибратское наименование выпусков толстых журналов, как «книжка» — о теме сна. Сон, по Бибихину, вообще не следует анализировать. Как трактует всё та же Е.Хан, «если следовать логике Бибихина, даже самая благожелательная психоаналитическая онейрокритика оборачивается для человека риском впасть в новое измерение борьбы с химерами. Оттого не позволяя себе нарушать интимность увиденного, философ, напротив, есть тот, кто не толкует сны, но приглашает избавиться от толкований. Философия отказывается от дешифровки, чтобы спасти саму мечту, сам сон как событие, которое было опытом захваченности; наряду с трансом, увлечением, отрешенностью сон исполнен правды»9 .
Впрочем, специальный выпуск «Философии» — а собственно Бибихину здесь посвящено 150 страниц, но и этого вполне достаточно для развертывания мысли в сулящую как минимум интересные наблюдения сторону — говорит, разумеется, и на многие темы, которых мы не коснулись на паре страничек, посвященных «Отдельным записям…» Бибихина. Трудно не согласиться с Анастасией Мерзениной, когда ей «представляется, что политическое событие Бибихина являет собой герменевтический синтез неслиянных онтического и онтологического планов времени, что непосредственно влечет за собой примирение революционного и консервативно-правового потенциалов человека в понятии веры» — это может многое объяснить в вопросе бибихинских политических взглядов, так же «вызывавших вопросы» из-за непосредственного соседства в оных и «либеральных», и вполне «консервативных» посылов. «Бибихин убежден: всякая политика неподлинна, однако человек не в силах до конца отказаться от нее; этика неизбежна, но это не значит, что нам нужно и что мы сможем ее упразднить». Тут, уже от себя, хочется добавить: всякая политика неподлинна, потому что человек не может отказаться от нее, освободиться хотя бы от необходимости самоопределения10 (снова тема самопознания у нас), что опять же стало буквально и практически болезненным вопросом в наши дни — каждому грозит обструкция («отмена», если в актуальных терминах) не только за политическую принадлежность, но и за сам отказ публично «определиться»… В такой ситуации остается только, по знаковому эссе Эрнста Юнгера, «уход в Лес». Об определении Леса — «лес понимается В.Бибихиным чрезвычайно широко, под этим словом объединяются как определенные вещества, так и состояния» — рассуждает Дарья Ефимова. Она крайне близко подходит к юнгеровской мысли (но, к сожалению, непосредственно ее не именует и не разбирает), когда фиксирует следующие положения: «Интоксикация11 высвечивает след леса в нашей психике, неопределенный лес — в нас. Состояние захваченности дает понять, как человек может быть слит с миром, как он может быть без ориентиров, нормы и объектов исследования, в неоформленном. Этот опыт показывает, что материя, подобно деревянной заброшенной кровати, из которой проросло дерево, способна забывать форму, отклоняясь тем самым от цели или меняя ее. Интоксикация возвращает нас к материи, которую нельзя упорядочить, но которая сама приводит все в свой собственный порядок». Тут сам собой напрашивается переход как минимум к двум работам Юнгера: к посвященной именно проблеме различных интоксикаций «Приближения. Метафизика опьянения» и к собственно генеральному эссе «Уход в Лес», где Лес так же — не топоним, не состояние, но положение, позиция (да даже поза! Рыцари и джентльмены в наши дни рискуют получить обвинение в «снобизме»), когда человек возвращает себе право на выбор, на самостоятельное, а не навязанное извне обществами с их идеологиями определение своего положения, становится опять-обратно индивидом.
Другие материалы журнала, уже не посвященные Бибихину, отнюдь не менее интересны — вообще, перед нами редкий случай, когда в журнале нет ни одного проходного материала! Скажем, публикация перевода работы Ханса Блюменберга «Отношение природы и техники как философская проблема» вернет нас к ракурсам видения техне у Хайдеггера, без которого здесь — и сейчас — никуда. И даже рецензионный блок будет о книгах уже совсем современных важных мыслителей — В.Варавы и В.Кантора — и будет, через них, манифестировать глубинные смыслы.
От глубинных смыслов и тем никуда не деться. Вечные, они и есть актуальные. И надо еще и еще раз отдать должное «Философии» — журнал очень своевременно работает с «актуальной повесткой», не уходит (а уж философия дает столько даже формальных оснований для подобного эскапизма, никто и не осудит!) в заоблачное вневременное теоретизирование. Хотя, конечно, соблюдает определенную осторожность — да, тут камень первым и никаким не бросишь. Например, Александр Марков в своей статье крайне тактичен, скажем так, в терминологии, что видно уже из названия «Современная русская поэзия в период интенсивных событий». Кроме выдающегося термина «интенсивные события», будут и иные — два вида поэзии, двух понятных (и даже не нуждающихся в определениях — ведь каждый определяет их для себя сам, в силу собственных политических взглядов, степени терпимости и склонности к обсценной лексике) лагерей получают следующие дефиниции: «Можно было бы назвать эти два вида условно “донбасской поэзией” (имея в виду всех авторов, которые связывают с военными и гражданскими успехами русского Донбасса будущее устойчивое развитие России) и “демократической поэзией” (всех авторов, для которых устойчивое развитие России требует приоритета уже согласованных институтов и правил)». Читая подобное, всегда думаешь о том, о чем уже говорилось: попытка стоять над политикой, над требованиями «определиться» и «высказаться» удавалась, возможно, лишь исполинам вроде Юнгера, в иных же случаях чревата тем, что самому уже хочется впасть в пагубное и призвать «определиться» и «высказаться»…
Кто-то же, что тоже очень понятно, предпочитает говорить через других, имплицитно высказываться путем солидаризации с чужим мнением. И вследствие этого посреди размышлений об экзистенциальной философии и логике абсурда в христианстве (С. 210), у Киркегора и Делёза, мы встречаем опять же, как и у Маркова, статью с научным подходом «Понятие “русофобия” у русских авторов XIX—XX веков». В ней же мы можем прочесть не только отрывок из «письма Ф.М.Достоевского к А.Н.Майкову от 16/28 августа 1867 г., где Достоевский делился впечатлениями от встречи с Тургеневым в Баден-Бадене» (Тургенев, напомним, был в нынешних — да и тогдашних, да и, получается, вечных — терминах либерал): «…Все эти либералишки и прогрессисты, преимущественно школы еще Белинского, ругать Россию находят первым своим удовольствием и удовлетворением. Разница в том, что последователи Чернышевского просто ругают Россию и откровенно желают ей провалиться (преимущественно провалиться!). Эти же, отпрыски Белинского, прибавляют, что они любят Россию». Но и пассажи из «Дневника писателя»: «Эмигрировали из России, — говорилось здесь, — […] более или менее ненавидящие Россию, иные нравственно, вследствие убеждения, “что в России таким порядочным и умным, как они, людям нечего делать”, другие уже просто ненавидя ее безо всяких убеждений, так сказать, натурально, физически: за климат, за поля, за леса, за порядки, за освобожденного мужика, за русскую историю, одним словом, за всё, за всё ненавидя». Все эти отрывки известны, вспомнятся еще не раз и столько же раз могут и будут оспорены. Любопытнее и — решусь на оценочность — справедливее вот такое свидетельство: «В 1876 г. во Львове была создана Конфедерация польского народа — заговорщическая организация, имевшая целью поднять вооруженное восстание в русской части Польши при начале Русско-турецкой войны. Батлер-Джонстон выступал в качестве английского эмиссара с неясными полномочиями (см.: Gawronski, 1919). Пытаясь устроить военную диверсию на тылах Российской империи, он руководствовался холодным внешнеполитическим расчетом, не испытывая ни особой любви к полякам, которых он склонял к явно безнадежному кровопролитию и с которыми постоянно конфликтовал на денежной почве, ни вражды к русским».
Различные подходы к происходящему сейчас в нашей стране, на ее границах и в мире заставляют вспомнить о подходе к политическому и актуальному у Бибихина. Признать его скорее правоту. На том и закончим.
Духи Бердяева и главные ответы
Георгий Гачев. Русская Дума: Портреты русских мыслителей. — М.: Академический проект; Трикста, 2022. 762 с.
Интересна уже история создания этой книги, возникшей — из живописи. Художник Юрий Селивёрстов создавал портреты русских философов, мыслителей, писателей. Затем захотел сопроводить их краткими эссе, представляющими изображенных. Георгию Гачеву, другу художника, показалось интересным, как сейчас бы сказали, challenge, вызовом осмыслить, сформулировать их суть. Так появилась книга, вышедшая впервые в 1991. Не менее интересна и история этого расширенного издания. Анастасия Гачева, составительница книги, дочь Георгия Гачева и Светланы Семёновой, пишет: «По свидетельству В.Н.Ганичева, Ю.И.Селивёрстов предполагал продолжить свой свод “Русской Думы”, с одной стороны, укореняя его в прошедшем, идя “в глубь веков”, а с другой — выводя в наши дни, и собирался дополнить книгу портретами и текстами Леонова, Шолохова, Солженицына, Распутина, Свиридова, Астафьева. Примечательно, что и Гачев в последние годы жизни задумывал расширить корпус своих жизнемыслей о русских мыслителях, введя в него современные фигуры — того же Солженицына или Александра Панарина, — и даже сделал наброски о последнем с характерным названием: “А.С.Панарин — глава в «Русскую Думу»”. Предпринимая новое издание “Русской Думы”, мы попытались реконструировать этот замысел, выделив в книге третью часть. В нее вошли этюды и фрагменты, посвященные современникам Георгия Гачева — Вадиму Кожинову, Александру Солженицыну, Александру Панарину и самому Юрию Селивёрстову, собеседнику, сотворцу, совопроснику». Это понятно, но компоновка дальнейших разделов даже еще интереснее. Когда Гачев писал о всех этих деятелях русской мысли, он хотел осмыслить ее в целом, подойти к, вывести общий контур глобальной мысли нашей страны. Посему включены и статьи, посвященные этому вопросу. «Размышление о деятелях Русской Думы сплеталось у Г.Д.Гачева с саморефлексией» — будет в книге и автобиографический (в форме интервью) рассказ Гачева о принципах построения, существования собственного философствования. И, более того, поскольку все обсуждаемые на страницах этой большой книги философы — мужеского пола, в томе представлена и работа (эссе? дневник? сплав всего и свободные размышления, скорее всего) Гачева о жене — Светлане Семёновой. Чтобы сразу представить манеру гачевского письма, первой дадим цитату из этой вещи: «1 ч. 10. Победил, надышал, намыслил: Да и само тело-стать-облик Светланы — андрогиния. В ней сопряглись в ее фигуре — Афродита и Серафим Саровский. Снизу, из волн земли, вздымается богиня: ноги “кинг-сайз”, высокие, крутые и плавные, широкие бедра и нежно-округлое лоно, потом — талия впол-бедер».
Именно таково мышление Гачева. Не просто протекающее, как у Бибихина, в частном, приватном режиме дневников для себя. Частность и независимость тут обусловлена биографическим (после изгнания из официальной печати Гачев решил писать для себя, свободный во всем, ничем не ограниченный, он потом и благодарил за это запретителей12 ), они — возведены в принцип. «…Именно экзистенциально у меня течет мышление, как вплетенное в жизнь мою, которая не отмысливается при этом: познающий включен в процесс мышления, что и делаю я в “жизне-мысли” и “привлеченном мышлении”». И даже: «Ну и в писаниях своих — мне не интересно доводить до конца и формы, а увлекателен сам процесс — открывать, нападать на идею-мысль, пожить с нею — и бросить, перейти к новой». И это, конечно, никакое не отсутствие самодисциплины — Гачев каждое утро садился за тетрадь, потом за печатную машинку, — а тоже возведенная в принцип свобода мысли. Свобода от финальных выводов. Признание, что мысль — огромна, печать финальных формулировок ее только сузит.
Мышление в этой книге течет вокруг столпов русской мыли. От Пушкина и Толстого13 до Пришвина и Бахтина. В том добавлении, о принципах которого говорила А.Гачева, от Чехова и Шостаковича до Солженицына и Панарина.
По сути, Селивёрстов и Гачев создают настоящий синклит русской мысли — примерно так, как это делал и Даниил Андреев в «Розе Мира».
(А в текстах, данных в пандан, погибший в 2008 году Георгий Гачев доходит и до самых наших современников. Обсуждая публикацию в «Знамени» «Чапаева и пустоты» Пелевина или — кто помнит ее сейчас? А так гремела. Так быстро все проходит… — Ирину Денежкину. Хотя, конечно, больше о Лосеве, Хоружем, Аверинцеве, том же круге, с которым соотносился и Бибихин. Если же из персонажей Достоевского ему аналог подыскивать и коли Бердяев — Ставрогин, то Булгаков будет — Шатов (по верной интуиции Ирины Роднянской в ее статье о Булгакове в «Литературной газете» от 27 сентября 1989 года). Будет, конечно, много и совсем биографического — о походах на лыжах или на поминки, поездках в город, в редакции или в Троице-Сергиеву Лавру на могилу Леонтьева и Розанова, «мистика в мещанстве»).
О том, как Гачев формулирует эти фигуры, можно говорить по-разному. Передавая его мысль — это, видимо, сложно, нужно много цитировать, не пересказывать же своими словами то, что живет не только в мысли, но и в форме, стиле, синтаксисе буквально. Можно попробовать передать через сами формулировки, посылы. Пушкин — «мифотворец, населил наш Олимп». Достоевский — «копнул поглубже — в сторону, где уже не “добро” и “зло”, а “святость” и “грех”». Аксаков — первый организатор (сочетал письмо и практическую работу14 ), Блок — первый интеллигент.
Можно вообще, как в короткой рецензии, где читателя нужно «зацепить» ярким, оригинальным, передать оценки Гачева через его яркие — а тут далеко ходить не надо, почти на каждой странице — формулировки. Пришвин — «леший русского Логоса». Или факты с их трактовками — почему, например, Бердяев любил духи15 , и что объясняют особенности расстановки им знаков препинания или же бессонница Тютчева. Или вот более развернутая, но не менее хлесткая формулировка феномена Солженицына: «Патриот России, он, громя Коммунизм и СССР, нанес сокрушительные удары и по самой России, полагая, что эта власть — наносная, а она во многом и естественное продолжение России и духу народа со-отвечала».
Выстраивает, разумеется, Гачев и связи, вычленяя общие векторы, пути развития русской мысли, куда уж без этого, не только же ради радости подумать о Флоренском, Лосеве или Окуджаве затевались все эти очерки (заметки по несколько страниц, но это в начале, потом были настоящие развернутые эссе-статьи). Хотя радость самая настоящая: «Ну, про Есенина у меня как раз есть свежая медитация — и ее я дал в Приложение к Первой части. А вот Бердяев, Франк, Булгаков, Лосев — какие фигуры вдохновляющие! Какой шанс — ими заняться и вытащить себя из жутко жгущей злобы дня, хоть на время, в эмпирей Духа и там подышать небом и вольным воздухом, горным и горним, умозрения и так подпитать в себе Психею, Ум и Дух, да и здоровье даже. Ибо успокаивают, умиротворяют медитации философов, равновесие и возвышенность духа в тебе устанавливают».
Итак, Пушкин дал, глобально, то, о чем вообще можно говорить. Чаадаев породил самосознание (интеллигентское, западное, самостоящее, со всеми его плюсами и — о биографическом тут пишет Гачев, не очень достойном поведении, как при обысках сдавал себя и корреспондентку Чаадаев — минусами). Пушкин дал светлое, аполлоническое, Тютчев — темное, ночное, отчасти дионисийское. Фёдоров же в чем-то — или не в чем-то, а в главном самом — продолжил мысль Достоевского, ее искания за гранью жизни, в посмертном смысле, спасительной и всеобъясняющей логике: «Но это как раз героизирующий лозунг доселешнего, подросткового состояния мира и понятий людей. И что это за “смелость” — убогая: смелость уничтожения? Давайте выберем иную смелость — творчества! Если нам, человекам, для усиления энергии деятельности так уж обязательно нужен образ Врага (враг личный вызывает прилив сил у меня; “враг народа” — у трудящихся масс, дабы сплотились теснее вокруг…; “вражеское окружение” — чтобы стимулировать патриотизм и обороноспособность…), так какой же Враг превыше и всех нас объединяющее? — Смерть, царящая в Природе».
В качестве цитаты данный отрывок и совсем не нужен, казалось бы. Поясняет негативное изображение революционеров, как социальных, так и экзистенциальных (Раскольников) у Достоевского, намекает, что может быть бытийной альтернативой — покаяние, метанойя, посмертное. Или же делание при жизни — фёдоровская борьба со смертностью, воскрешение отцов. Понятно и известно как бы. Но! Здесь два очень важных момента, как опять же сказали бы в современной журналистике (как же въелся ее язык!), «почему вы должны прочесть эту книгу». Во-первых, это выход на современность, на те процессы и события, что протекают, рождаются, громыхают у нас сейчас. Во-вторых, выход и уход дальше — в то метафизическое, где одно и можно найти ответ на главный вопрос «что делать» («кто виноват» — вопрос детский, с саморазвитием индивид не может не понять, что лишь он один и виноват, он же и должен делать).
Даже не брать если антиамериканские пассажи у Гачева, обличающие стремление отдаленного от угроз непосредственного театра военных действий континента ко всемирной гегемонии, выходы на современность обнаруживаются сами собой, аналогии никто не рисует, они бросаются в глаза. «Итак, в Крымской войне Европа объединилась против России — и Данилевский начинает с вопроса: “Европа ли Россия?” Есть ли она элемент в системе держав Европы (кем доселе в основном она выступала, пригибаясь до меры Пруссии иль Франции), иль она равномощна всей Европе в целом, как ей противовес и баланс? Да, Россия самобытна, и у нее особый интерес». Весьма напоминает, как Европа в очередной раз объединилась против России, а мы все думаем — или не думаем, не до того уже — как нам выстраивать отношения с нашими «европейскими партнерами», западники ли мы, патриоты ли, кто те, кто другие и кого из них бить первым. «Два великих вопроса завещано нам от Девятнадцатого века русской культуры: КТО ВИНОВАТ? и ЧТО ДЕЛАТЬ? И сегодняшние наши проблемы как-то сами собой лезут в жерла этих вопросов: ищем — кто виноват? Суды-счеты между собой затеваем, меж эпохами распри. И тут же лихорадочно суетимся, пытаемся что-то делать. Но ведь не понимаем ничего толком. И так у нас деланье рук намного опережало понятие ума. И сейчас, по-моему бы: не судиться и не делать, а замереть и задуматься: КАК ПОНИМАТЬ? — вот вопрос “текущего момента”». Так и есть. Ибо поиск, выуживание аналогий — вещь, конечно, яркая и интересная, но в пределе не столь уж и благодарное это занятие.
Интереснее генеральный ответ, что должно делать, и он тоже есть. Та же идея, что звучала в связи с Фёдоровым, борьба со смертью. Чем это не ответ, не цель? Ведь это очевидно, даже я и даже в интервью каких-то говорил об этом простом, но недоступном нынешнему человечеству в плане целеполагания смысле. Хорошо, не отказаться полностью, но перенаправить большую часть бюджетов того же ВПК на науку и медицину, если не найти, то хотя бы увлечь мир этой идеей — то не победить смерть, но хотя бы существенно и сущностно отодвинуть ее. Просто если взяться за это с тем же энтузиазмом и драйвом, с которым каждый год ищется новый дизайн для новой модели машины, для нового iPhone’а, для новых схем привлечения инвестирования, обогащения или просто мошеннических схем… С огромным финансированием, а если еще и общим устремлением, можно было бы достичь так многого… Что же касается, например, армии, то у Гачева есть конкретное предложение на данный счет: вместо срочной службы направить призывников на поля, в природу, на встречу к ней16 . «Но так как по традиции к призыву в армию относятся в нашем народе как к святыне, то пусть призывают, но приводят не в стройбаты, а на землю. Вот тебе 2—5 га на 2—3 года, можешь жениться и семью тут сели. Пожив, многие полюбят осмысленный труд на природе на себя и продолжат уж крестьянствовать. А то ведь горожане, не нюхав природы, не знают, как это может быть хорошо. Надо просто привести в соприкосновение — а там и “сама пойдет!..” — у многих… Пусть вместо пороху понюхают росу и сенокос».
Есть у Гачева и более глобальные, и более конкретные ответы на «что делать». И здесь даже я, всячески и глубоко уважая интеллект, познания и свободу мысли философа, не отдал бы ему дань первородства и оригинальности в этих посылах. Ведь это же так очевидно, столько раз говорилось! А воз, везущий в никуда, все там же… Если остановиться, задуматься чуть человечеству, чуть свернуть с экономического-материального пути, беспутья в ту сторону, которая сулит смысл, настоящее наполнение жизни. «Симптом такого поворота в душах наших — возрождение религиозного интереса — и как раз у людей из передовых стран — духовная жажда, нищета духом, а не материей. Но это значит — приостановить сверхпроизводство, мучающее и Природу Земли, побуждающее и человека тратить время смертной краткой жизни на производство и консумацию, в сущности, и не нужных многих вещей, но установить некую аскезу на низовом, материальном, экономическом уровне17 , зато высвободить время — не на превращение в деньги, а на существенные ценности: жизнь, любовь, воспитание детей, культура, самосовершенствование. Запущенные дух и душу развивать, что забиты наглыми ре-КЛАМ-ами = выкриками вещного мира. <…> Религия и философия вообще экономичны: устремляя интерес и ценности из дурной бесконечности вещей в сторону души, внутрь себя и в бесконечное богатство Духа и Культуры и душевно-эмоциональной жизни, — они позволяют человеку, имея мало, чувствовать себя счастливым. Так что — сокращать потребности! — таков вектор века грядущего (так чую), в отличие от установки на максимальное развитие потребностей, которую выдвигал Маркс и осуществляет Американизм, что занят изобретением все новых потребностей, т.е. нужд, то есть зависимостей человека: что еще навязывают тебе на ярмарке, где взывают рекламой: возьми меня!.. Тогда, мол, расширяется еще новое производство и ЗАНЯТОСТЬ = бизнес! Будто человеку нечем более и лучше заняться, чем роботом у конвейера или компьютера просиживать, превращая время своего живота — в деньги, чтобы опять покупать излишнее… Итак, наша “отсталость” в материальном и “застой” в экономике (когда, напротив, рывок в науке, в искусстве “золотой век” был, да и в качестве жизни — покой и рождаемость, увеличение любви и мира в душах) — по такту развития совпадают с тем, к чему приходит мировая цивилизация в XXI веке. Потерпели бы чуть — и в такт с музыкой Истории бы взошли, умеренно развиваясь, починяя что прагматически и улучшая».
Закончу на этой большой цитате, потому что добавить нечего. Да и говорить все равно бесполезно…
ПРИМЕЧАНИЯ
1 См.: Чанцев А. Иные маршруты звездолёта Земля // Дружба народов. 2022. № 6 (https://magazines.gorky.media/druzhba/2022/6/inye-marshruty-zvezdolyota-zemlya.html?).
2 От дисциплины ума, чистоты жанра в чистый поток сознания.
3 «Если бы историки и гносеологи воспитывались по Достоевскому, они бы на место закона достаточного основания выставили бы закон полной безосновности. В романе Достоевского ничто ничем не определяется. В них царствует тертуллиановская “логика” или логика сновидений…» Шестов Л. На весах Иова. — М.: АСТ; Харьков: Фолио, 2001. С. 79. Вообще, интересно вспомнить вектор критики Достоевского у Шестова, ее вектор вызывает живые мысли.
4 Первый выходил в 2021 году (Том 5, № 1).
5 Именно с этой мыслью можно бы поспорить хотя бы в том плане, что не очень понятно, что такое хайдеггерианец, есть ли они в чистом виде (или, скажем, скорее апеллирующие к определенному блоку концептов Хайдеггера).
6 При всех, уже не раз обсуждавшихся, вопросах к особенностям бибихинского перевода.
7 «Если бы ученики и последователи поняли, на чем, собственно, держится теория их учителей, на каких чуждых рациональности интуициях детства, они перестали бы jurare in verda magistri, но вместе с тем глубже постигли бы затаенную, детско-гениальную личность этих учителей». Флоренский П. Детям моим // Священник Павел Флоренский. Детям моим. Воспоминания прошлых лет. Генеалогические исследования. Из соловецких писем. Завещание. — М.: Московский рабочий, 1992. С. 51.
8 В лекционном курсе/книге «Дневники Льва Толстого» эти темы даже объединяются: «В предыдущей записи говорилось о нераздельности мысли, чувства, дела. Здесь чувство и есть дело, драма чувства названа работой. Предлагаю вам здесь наблюдение или, вернее, напоминаю вам, что вы наблюдали, глядя на спящего ребенка. У него собранный вид, по лицу видно, что идет работа. Ее материалом может быть только сновидение, т.е. фантастическая реальность, нереальность, но работа идет серьезная реальная». Бибихин В. Дневники Льва Толстого. Изд. 2-е, испр. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2023. С. 69. Работа со связкой сон-детство характерно и для творческого метода Г.Айги.
9 Что отчасти напоминает интерпретацию сна как параллельной реальности В.Рудневым.
10 У Бибихина в тех же рассуждениях об интимных записях Толстого об этом так: «Толпа, в которой ломаются крылья, конкретизируется в правительстве, которое тоже становится уже навсегда уже (Так у Бибихина. — А.Ч.) темой. Помните: когда говорится правительство, имеется в виду тяжесть, которая ломает крылья и не дает летать». Там же. С. 245.
11 Позволю себе обратить внимание на высказывание из совершенно (ли?) иного поля, но со схожей смысловой доминантой, выраженной лозунгово-зонгово — песне “Gold In The Dark” Cat Pierce.
I need intoxication
Living and dying fast
Beyond all human reason Beneath the creeping doubt
I feel a change in season Where we will all find out That the gold is in the dark
12 От них Гачев уходит буквально в юнгеровский Лес — в Переделкино, на свой участок, оттуда на лыжах еще дальше и еще глубже в природу. «Ну взял вчера свое — лыжи: 5 часов гонял — один, правда: Виктор Визгин, компаньон мой многолетний, переехал из нашего района. Ну что ж: я со снегом, полями, лесами, с напеванием музыки. Хорошо помучил тело свое — засидевшееся. По возвращении — Тойнби читал дальше: обрыдло все себя да себя читать. Понял, что у меня тоже был ВЫЗОВ: натиск Социума, советчины, невыносимые условия для вольного Духа: сгибает на компромисс и гадит душу человека и не подпускает к жизни по существу. И вот — мой ОТВЕТ: я ухожу от вас: с рынка печати и лизоблюдства ваших подачек — и вот я в cемье, в деревне, натуральном хозяйстве — и писании, ЧИСТОписании — в себя. Эмигрировал — и сам себе создал Новый свет и остров жизни по существу — свою утопию и оазис».
13 О Толстом в совокупности, в тех и этих местах книги, столько размышлений, что это выстроилось бы в очень интересный диалог с книгой Бибихина о Толстом. Одна из тем для будущих статей, которые возникают тут буквально по ходу.
14 В таком японском духе «бумбу-рёдо», буквально — «путь кисти для письма и боевых искусств», шире — сочетание работы письма и тела, духовного и материального.
15 Кажется, в среде серебряновечных религиозных философов вполне можно было бы учредить клуб любителей духов. «С детства запахи были для меня выражением глубочайшей сущности вещей, и я всегда ощущал, что через запах я сливаюсь с самою сутью вещей. Цветы, эфирные масла и в особенности благовонные смолы воспринимались мной как непосредственные прорывы в этом мире и проходы в иной. С самых ранних пор я пристрастился к парфюмерии. <…> Потом стал изготовлять курительные свечки, душистую бумагу, одеколон и духи (о доброхотности их уже не берусь судить, но взрослые от моих духов морщились, да и мне, по правде сказать, они нравились только во время приготовления», вспоминает Флоренский, дальше детально перечисляя названия духов мамы и тети. Флоренский П. Там же. С. 73. Размышления о связи духов и духовного, открытости к восприятию эфемерного и надмирного и т.п. — тема крайне интересная, даже не истоптанная и избитая, как столбовая дорога, но для случая иного.
16 Георгий Победоносец, один из самых почитаемых в православии святых великомучеников, как известно, был землепаш и воин, принесший славную победу над злом материальным и духовным.
17 Отказ от материального, всеобъемлющие аскетические практики в данном случае — ключевой и, приходится констатировать, очень давно декларируемый агент чаемых преобразований. «Обновляющаяся планета обретает качества той планеты, что находится на более высоком уровне, а тела ее жителей становятся менее материальными. При этом чем ниже уровень развития планеты, тем большими катастрофами сопровождается “локальный” апокалипсис» (Маклакова А. Завет духов: эсхатологический спиритуализм в России рубежа XIX—XX вв. // Новое литературное обозрение. 2023. № 2. С. 117). Хотя почему локальный, сейчас и глокальные и глобальные имеются…