Трактат о том, как Гитлер хотел перевернуть Землю и у него ничего не вышло
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2023
Золотарёв Сергей Феликсович — поэт, прозаик. Родился в 1973 году. Окончил Государственную академию управления им.С.Орджоникидзе. Автор поэтических сборников «Книга жалоб и предложений» (М., 2015) и «Линзы Шостаковича» (М., 2021). Лауреат премии журнала «Дружба народов» (2021). Живёт в г. Жуковском.
Предыдущая публикация прозы в «ДН» — 2022, № 7.
Пролог
Давным-давно, а точнее — и не сказать, родился в одной австрийской семье чудесный мальчик. Он был так переполнен красками, что отец называл его Тюбиком. Матушка выносила малыша на свет всякое утро, как отец выходил из дома на работу. В три года ему купили первые карандаши. И мальчик принялся рисовать. Рисовал он так хорошо и так много, что вскоре пришлось купить ему краски и оборудовать для его художеств отдельную комнату. Он писал деревья, облака, лучи, преломлённые водной гладью, поверхность пруда, отражающую лучи. Он писал стены домов и поддерживаемые ими крыши с гнутыми кошками на черепице.
Не сразу родители заметили неладное, а когда заметили — было уже поздно. Дело в том, что какой предмет ни перенёс бы наш юный художник на лист бумаги, какой бы цветок ни зарисовал с натуры — тот, появившись на холсте, исчезал из этого мира. Так он изобразил все окрестные дома, дорогу, горбатый мост через реку и снежную зиму — и всё это перестало существовать. Родители переехали в другой город, но мир от этого не прекратил истончаться.
Только когда мальчик нарисовал своих родителей, они догадались, что это смерть, и, взявшись за руки, пошли по бирюзовому ковру нового мира — перенесённые в художественную плоскость нашего повествования…
Глава 1
И восстал в Египте новый царь, который не знал Иосифа, и сказал народу своему: вот народ сынов Израилевых многочислен и сильнее нас; перехитрим же его, чтобы он не размножался; иначе когда случится война, соединится и он с нашими неприятелями, и вооружится против нас, и выйдет из земли [нашей].
(Исх. 1.8.)
* * *
На гробнице завоевателя-человекобоя — странное предостережение: «Осторожно яблонная плодожорка». Не послушались археологи. Выпустили демона насекомой войны.
И было лето, и было утро.
В какой цвет раскрашено это утро? В цвет пепельной пыли, поднятой многотонными машинами. Свастичные валы вращали тысячесильные двигатели. Выворачивали оборотными плугами пласты человеческих жизней. Наматывали на винты мёрзлые солнечные лучи.
Свастика — лучший механизм для проворачивания истории, — казалось со стороны.
Птицы легли на спину и потекли вспять.
Собаки в те годы были размером с кошку, а кошки размером с крысу. Люди плакали так же охотно, как улыбались.
Кошки лучились землёй. Их шерсть прорастала как трава, напитываясь от мирной крови отцов, павших в красную глину. Серебряные, инеем укрытые поля отражали идущее из земли тепло крови обратно в землю, как скорбная фольга утепления.
Мириады частиц, без толку толпившиеся у земной поверхности, выстроились в две равносильные противодействующие стороны, появились минус и плюс, каких до этого не существовало.
22 июня 1941 года воздух отслоился от Земли, как отслаивается мясо от кости. Последствия этого надрыва ощущаются до сих пор в виде атмосферного потепления, бурь и засух.
* * *
Бомбы падали вверх, как первый пушистый снег.
Старший Корешев был дома, собрался, целовал жену и детей и шёл на войну. Там воевал он много и неохотно, отчего затосковал ко второму месяцу.
Убивать врагов было занятием безрадостным и нерезультативным. Убиваемым тоже. Тогда пошёл отец Корешев к комдиву и сказал тому: давай молиться со мной, товарищ. И возьмём монахов, преждевременно отслуживших, и дадим им новую Великую службу во имя трудового народа и святых страстотерпцев. Комдив, услышав такие речи, возрадовался в сердце — в сердцах же прогнал еретика Коминтерна в угол большой Советской родины.
В углу оказался тракторный завод, в котором наладили производства панцирных машин для фронта.
Пошёл Корешев тогда к Иосифу, что под рубиновой звездой зелёную лампу грел. И говорит Иосифу тому:
— Звёзды Горрикера — то бишь, противотанковые ежи — есть трёхмерная проекция Распятия, на котором умирал и воскрес Спаситель. Так сказал Корешев-старший. Вот мы с тех звёзд крестами-то Землю нашу назнаменуем!
А и было тех звёзд как песка морского.
Русские солдаты вбивали каждый свой шаг, как если делали открытый массаж сердца. Гулко и с нажимом. Фашисты же ступали, как в вату.
Макар Корешев тоже шагнул, да, видимо, не рассчитал.
С тем и сделался невидимым для земли.
Сын его — Василий, впрочем, прожил свою, не менее удивительную войну. О нём мы и попробуем рассказать поподробнее.
Минное поле
В августе 41-го года войсковое соединение, разбитое в боях под Вольском, выбиралось из окружения. Бойцы в количестве около сотни вышли на минное поле. Своё родное минное поле. Само собой, о плане минирования не было и речи. А тут ещё фриц давит сзади. Слышна мотопехота. Вот-вот накроют.
Лейтенант Елагин сел на поваленное дерево сосны. Лейтенант Елагин задумчиво крутил химический карандаш.
— В среднем на тридцать метров один боец, — наконец произнёс лейтенант погранвойск в грязном обмундировании. — Человек семь добровольцев. Я иду первым. Как меня разнесёт — следующий. Так и прорубим окошко. В конце концов, семь — меньше ста.
— Скажешь тоже, командир. А жить хочется!
— Кому жить хочется, тот жди. Я говорю о добровольцах. Даже не о коммунистах.
— Дай, товарищ лейтенант, я впервой буду. — Сорокалетний дед берёт рукавицы с пенька. — Маненько пожил, надо и другим дать пожить.
— Первым иду я — это не обсуждается. Митрич второй.
— Что ж. Коли иного выхода нет… Или есть, Иван Алексеич?
Елагин посмотрел в поле.
— Да, похоже, не много выходов. Через полчаса, не позже, здесь будет моторизованная пехота. Оборону занять не успеем. Да и бессмысленно. Все поляжем.
— Так хоть гадов с собой заберём.
— Чем? Руками? А кто доберётся на ту сторону, воссоединится со своими — и ещё вдесятеро больше немца повалит.
— А они по нашему коридору?
— Не рискнут. Им терять есть чего, техника опять же. А нам, помимо своих жизней, земля родная нужна. Чтобы лежать было в чём.
— Хотя бы.
Кукушка перелетела с дерева на дерево, не понимая, что куковать.
— Семь меньше ста, — ворчал Суслов. — Это как повернуть. Так-то получается, один больше ста — изнутри этого одного. Вот для меня, к примеру, этих ста как бы нет, а только своя жизнь и наличествует.
— Сука ты, Суслов.
— Ну и что? Человек я. Ну, не герой. Мне страшно помирать.
— Страшно умирать — живи! Только в сторонке где-то. Уйди от греха, а! Командир, меня пиши. Я вон за того же Суслова пойду, чтобы ему жилось и мучилось после меня!
Рослый курчавый бузотёр Останин. Исполнитель главных ролей в школьном театре. Поклонник Маяковского и Тихонова.
— Суслов не прав. Помирать всё равно придётся. Что сейчас под огнём, что позже. А так можно товарищей порадовать напоследок. Пиши меня, Лексеич.
Рыжий деревенский плотный невесёлый мужик Аким Прохоров.
Ну, с богом!
Елагин делает первые шаги. Душа в пятках — только вот лейтенант подтягивает её до пупа, как развязавшиеся штаны. Вот уже страху полегче, и сам легче страха. Всё одно умирать. Господи, спаси! Ужас всё-таки. В клочья. В мгновение ока. Не думай, Ваня, ступай легонько.
Товарищи смотрят. Не сутулься.
Сделалось отстранённо. Ноги выросли из земли и поднялись над Землёю. В детстве он потерялся в лесу и долго замерзал, пока не нашли. Похожие переживания — когда колотун по всему телу вдруг переходит в негу и внезапно делается тепло. Правда, потом всё заново, но вот это превращение замёрзших конечностей в противящуюся среде силу, осталось ощущением чуда.
И Елагин шёл в этом пламенном коконе. Леониды валились на человека, как Нечаянная Радость. Желтизна зубов была надуманной. Цвет вообще бесполезным. Да, цвет как бы исчез, растворился в клокочущей крови, вобравшей в себя всевозможные оттенки одного. И одно это светилось или темнело в зависимости от того, как на это смотреть. Сердце выскочило из груди и висело впереди выносной шахтёрской лампой, то разгораясь, то тускнея до вязкой тьмы.
Двадцать шагов.
Вихляев закрыл лицо грязными руками. Штейн плакал, тряся заросшими щеками.
«Надо что-то твердить про себя. Это отвлекает беду, — шепчет Евсюков. — Говори, говори, товарищ лейтенант…»
— Товарищ август, разрешите доложить: тридцать шагов, — пульс нормальный. Нам бы патронов, мы бы расстарались в стрельбе, — что-то глупое и несусветное наговаривал Елагин, просто и по-мужски ступая на родную землю. — А так приходится, вон, спины фрицу показывать, — идя в каком-то зеленовато-красном сиянии. — Мамке передайте поклон от сына. Ноги дрожат, конечно, конечностями, но герой из него всё равно образовался. Солнышко вот греет. Хорошо сейчас на белом свете пожить. Но и свету белому пожить хочется. А иначе его, видимо, не спасти. Кукушка. Кукует. Давай, матушка.
Так и дошёл Ваня до леска. А за ним чуть поодаль — и весь отряд. Так и случилось чудо ничему не взамен.
Обрадованные, растерялись и стоят в приветственном гуле.
Вдруг Штейн аж затрепетал весь:
— Тише, товарищи! Невидаль какая!
На солнечной полянке плескалась синяя бабочка, перепрыгивая с цветка на пенёк.
— Тоже мне невидаль.
— Ты не понимаешь. Это редкая. Это уникальная бабочка. У меня отец лепидоптеролог.
— Пидо… что? — засмеялся Суслов, но ему показали кулак.
— Это бабочка медведица. Медведица Менетрие. Загадка этого вида в том, что у него весьма обширный ареал наряду с исключительной редкостью. Она словно избегает человека, хотя обитает от Финляндии до Сахалина, но встретить её можно крайне редко и случайно. Представляете, тихо-тихо, не шевелитесь. Смотрите лучше. Представляете, — Штейн понизил голос. — Повторно этот вид встречается в точках, где его видели, только через пятьдесят—сто лет. Все её встречи с человеком случайны. Среди коллекционеров бабочек есть поверье, что она вроде синей птицы: увидевшему её человеку будет сопутствовать удача.
— Да это ей удача привалила — Елагина встретить!
Засмеялись бойцы. Трудно стало Ивану сдерживаться. Живой человек всё-таки, не только командир Красной армии. Бросили Штейнову бабочку — пусть красота порхает. Укрыли командира шинелями, нашли табачку, похлопали по мужественной спине, побалагурили в леске. Да и двинули домой.
Этого момента в биографии Василия Корешева нет, но Елагина он встретит впоследствии, и тот станет для него примером личного мужества.
«Ангел мой, пойдём со мной, ты впереди — я за тобой», — можно прочесть у Корешева какую-то народную молитовку.
Тёплые скелеты любви
Тогда фараон всему народу своему повелел, говоря: всякого новорождённого [у Евреев] сына бросайте в реку, а всякую дочь оставляйте в живых.
(Исх. 1.22)
От всей деревни осталась одна печь. Выжгли деревню фашисты. Убили всех жителей. Мстили за партизан. Стоит одинокая печь посреди чёрной сажи, как свеча перед Богом. Тёплая ещё. Галя — больная заика — тоже одна одинёшенька. Убили всех, а она ещё не до конца понимает. Хочет идти искать братьев. Но как пойти? Смеркается. Вот залезла Галя в печку, свернулась калачиком и задремала на своих слезах.
На ту пору шёл солдат, отпавший от части. Приметил он тёплую печь и решил растопить. Натаскал головёшек и запалил. Только после этого начал думать, заснуть ли ему, влезши наверх, или пойти набрать мёрзлой картошки в пустой горшок. Голод не тётка.
Вернулся и видит, что сидит напротив печи чёрный уголёк с белыми глазами. Дымится чуть, и дым этот складывается в слова.
— Дядя, а в трубе много людей помещается?
Солдат смотрит и молчит, как что потерял.
— Ты мне должен сорвать что-нибудь, чтобы, когда уйдёшь, мне одной не скучно было.
— Да куда ж я уйду? Вместе пойдём.
— Нет. Мне братьёв ждать надо. Они, как мамку убил фашист, в лес убежали. Те пустили быстрые пули по следу, но вы не знаете моих братьёв. Мамка так и говорит: сорванцы. Они те пули обогнали и в бурелом утекли.
Посидели, как бы чего-то ожидая.
— Хорошо бы картошечки? Нет?
Воин слезился.
— Дядя, а в слезах можно убежать пламени?
Солдат думает, топорща лоб:
— Да только так и можно, наверное.
— Не грусти, дядя! Я ин просто перепеклась. Мне теперь здорово будет, а до того шибко болела.
И долго ещё разговаривал солдат с угольком, пока не настало утро.
Василий Корешев записал этот рассказ в одном из военных госпиталей. То ли такими россказнями раненые скрашивали долгие часы выздоровления, то ли действительно что-то подобное имело место. Корешев давно перестал анализировать и давать собственные оценки. Он старался добросовестно фиксировать всё, что ему предлагала война.
Фамилии мифического бойца он не знал. И не узнает, даже когда будет воевать с ним бок о бок.
Хорошо темперированный штаб дивизии
Офицеры склонились над картой.
— Ну, товарищи командиры, ваши предложения.
— Предложений не густо. Положить кучу народа или (пропуск) не наступать.
— Расстрелять бы тебя, Сизов, к (пропуск) матери.
— А что? Не вижу вариантов.
— Вот, товарищи, пример боевого командира…
— Но он прав, Егор Иваныч. Тут в лоб не взять.
— А нам спустили в лоб. Хош выполняй приказ, хош в почву сразу ложись.
Маленький саранчовый офицер неожиданно берёт чужое слово.
— Знаете, что такое искусство фуги? Хорошо темперированный клавир Баха. Вся штука этой великой гармонии состоит в том, что поначалу тему играет первый голос, потом с интервалом второй, и дальше подключается третий.
— В три руки.
— Не перебивайте, Сизов. Продолжайте, Рубин.
— В классической однотемной фуге несколько голосов, каждый из которых повторяет заданную тему.
(Пропуск) — кто-то из офицеров выругался.
— Предлагаю атаку на укрепление выстроить по этим законам. Накатив в три волны на линию обороны. Главная тема доходит до определённого расстояния и ложится. Второй голос за ней проходит ещё полактавы, ой, а третий голос подхватывает снова главную тему. И так наплывами сыграем нашу солдатскую…
— Фигу. Причём имени их композитора фашистского.
— Зря вы. Сейчас Бах, Гендель, Бетховен с нами. Это всего мира композиторы. И знают, с кем правда.
— И как это будет выглядеть в динамике наступления?
— Повзводно?
— Да.
— А вот как. — И худенький офицер принялся напевать: …как потом будет подвывать Гленн Гульд баховским Гольдберг-вариациям.
Песня песней
Любовное письмо рядового П. своей жене, перехваченное контрразведкой полковника Кудасова.
«Когда я думаю о тебе, жёлтые комары пьют чуточку меньше крови.
Милая моя маленькая пампушечка!
По ночам я слышу твой низкий задыхающийся голос, который ещё не остыл от той скачки, которую ты устроила тогда будучи верхом. Ты не подумай, что я только об этом и думаю, но хочу, чтобы ты только об этом думала, и тогда ты притянешь меня к себе, словно ласковый магнит с сильным полем. Любовь — она же и такая.
Когда я думаю о тебе, листья деревьев шевелятся без ветра. Ручей сливается с ручьём в неположенном месте.
Когда вдруг останавливается снегопад — я о тебе думаю, и тогда он снова сыплет себя на фашистскую гадину.
Маленький бугорок в глубине твоей сердцевины — весь мой мир. Тайный бункер товарища Верховного. Там может укрыться от мира только один он. Любимый тобой главнокомандующий твоей страны. Мой и твой стальной вождь.
Помнишь, ты сидела у меня на коленях и у меня произошло. Сейчас бы нашей Земле такого тепла. Чтобы встали мы со страшной силой и озверели.
Больше всего боюсь не смерти. Боюсь застудиться в окопах и вернуться немощным. А я верю, что вернусь и мы обнимемся, как деревья. Ведь здесь, в лесах Белоруссии, я видел, как прикрывают одна другую берёзы, как разносят фашистские снаряды их стволы, и как плачут они друг над другом. Но мы будем радоваться, ведь будет весна, и плоть наша будет разрывать одежды.
Убило Сашу. Он так рассказывал о своей девушке, что мы оба не спали ночью и, кажется, оба… Ну ты понимаешь. Всякое тепло хочет тепла. Тело и есть тепло. Так чего же тепла стесняться? Когда станем холодной колодой, уже ничего не надо будет. Как же я к тебе хочу!»
Майор смотрит на адъютанта.
Буржуйка «Лазарь Каганович» пышет жаром собственного бесстрастия. Корешев спит в углу, но слышит этот позор.
— Арестовать сукина сына!
«Господи! — думает Корешев. — Неужели так важно читать письма своих? Чужие-то перехватывать не умеете. Джеймс Джойс, вон, жене такое писал. Классик».
— Нет никакой возможности. Убит под Вольском! — адъютант докопался до чего-то в папке.
— Тогда представить к награде! Отправить жене посмертно!
Майор тоскливо посмотрел в мокрое тёмное окно.
— В жопу!
Тайное пиво Лаврентия Берии
Антон сидел на болотной кочке и плакал. Немцы выгнали его семью из дома. Антон потерялся и стал обитать на болотах, питаясь газовыми рожками, но фашисты добрались и сюда в надежде найти торф для немецкого обогрева. Антон плакал от злобной решимости.
На поляну вышел длинный, как линь, старик. Обветренные губы улыбались, и оттого сразу трескались.
— Ты чьих? — строго спросил старец Антиох.
— Антон. — От неожиданности малый привстал: — Как ты меня видишь?
— Зряшный потому как. Ты чего ревёшь, нечисть?
— Помирать неохота.
— Кому охота? А тебе какая страсть помирать?
— Супостат.
— Супостат? А тебе-то что? Ты ж абие на человеческом горе кочуешь?
— Это как посмотреть. Мне русского духа надобно. А как повалят в ров всех необрезанных, так на ком я кочевать буду? Да и землю мне топтать нашу хочется.
— Нашу, — поправил старичок. — Ну и что удумал?
— Пойду в масле их утоплюсь. Танки и заглохнут.
— Думашь? А как им вас отженить-то удалось?
— Как, как. Ай. Хитрый дед! Узнать хочешь!
Огромные лучи солнца ласкали закатную землю.
— Мне уж поздно. Да и тебе.
— Ладно. Яйки они сильно любят. Наберут яиц, напьются, и ну катать их по дому.
— Варёные хоть?
— А хоть и варёные. А нашему брату оттого худо.
— Отчего ж?
— Почём знать? Берёте в левую руку яйцо и по часовой стрелке обкатываете помещение. Написано.
— По часовой?
— По ней.
— Это вражина к нам противосолонь пришла, выходит.
Болото посинело. Солнце западало, как язык.
— Ну, не тужи. Нам, линям, все одинаково дороги. Нечистые тоже, слава богу, свои, прости господи, не чужие. Лучше добром займись.
— Да как же это?
— А так. Добудь-ка мне хмеля.
— Ох, старец! Что удумал-то. Вот тебя обратить мне только в радость.
— Угу. Пошустри тут по огородам. Хмеля много в этом году навалило. Как снега.
— И куда его?
— В монастырь.
— Шутишь? Как я пройду?
— У западной стены свали.
— И что мне за то будет?
— Орден Красной Звезды, нечисть. Что будет? Не покрещу тебя вослед. Вот что. Знамение поберегу.
* * *
— Что это ты удумал, батюшка?
— Да вот, братец, пиво варю.
Монастырское подворье. Всё более деревянного зодчества.
— Квас же раньше производился.
— Так то для братии. А пиво — для дела. С божьей помощью, хм, и всякой всячиной, — добавил по некотором раздумье, — управлюсь, и дело будет.
Взгляд куда-то внутрь зрачков. Вроде с тобой разговаривает, а сам какое-то тайное делание творит.
— Под молитовку Иисусову оно и пойдёт.
— Что ж ты всё-таки удумал, святой отец?
— И не спрашивай, братец, удумал. Давай-ка, пособи лучше.
Жимолость леса падает в тишину жбана. Делает ему хорошо.
* * *
— Антоха, ты здесь? — старец вышел к болоту.
— Здесь-здесь. Сыро мне. Я ж дровяной, мне бы в брёвнышки укататься.
— Ну, не грусти. Может, оно как-то и того. Вот что лучше. Прыгай в телегу с бочками и вези их аккурат в немецкий штаб, что в Совихе. Прикинься, как ты умеешь, ихним фельдфебелем. Будет считаться, что им от командования поощрение вышло.
— Хитрый ты, батюшка. Этому, что ли, тебя святые отцы учат?
— Ты язычок-то попридержи. Хитрости здесь немного, а проку будет ещё и впрок. Пусть мы с тобой и разное дело делаем, зато в одну сторону. Ну, давай. Хотел воевать — воюй.
— Кстати, старый. Раз уж пошла такая пьянка… Почему пиво?
— Его не любит Лаврентий Палыч, а, соответственно, и всякого рода дрянь. Ты вот тоже водочку предпочтёшь, небось?
— А то как же.
— В пиве от века больше благодати. Отсюда — иди и напои фашиста пивом.
— Есть, мой лорд.
— Иди уже, а то накрещу задницу.
«Под умное делание самые усердные в посте и молитве святые отцы варят сусло, которое переправляют на немецкие склады. Пиво это проделывает в немцах разлагающую работу. Те уже не хотят воевать. Потому немецкое командование больше гонит шнапса», — занесёт в блокнот Корешев, как новую байку, ходящую промежду рядовыми.
Земля заполнена
Земля заполнена людьми только по внешнему радиусу. В центре Земли что? Словно ангелы, окружающие свет, мёртвые Земли облегают в едином порыве её ядро. Но что есть ядро Земли? К примеру, у Луны ядро не сформировано. А у Земли — это ярко выраженный силовой центр. Так что же это как не смерть, притягивающая своих? Тогда физически Смерть — это железо.
Пуля есть первородное жало смерти, вылитое из его ядра путём прохождения магмы.
Люди всегда знали, что железо несёт смерть. Бедный камень не выдержал конкуренции и был утоплен вместе со своим несчастным поэтом.
Копья, стрелы, ножи, ядра, пули. Всё, посылаемое ядром, возвращается ему сторицей. Что же нужно от нас железной болванке из несусветных недр? Слышали ли вы что-нибудь о геостационарных орбитах? На них физическое тело болтается вкруг Земли совершенно свободно. Не падая и не улетая. Нечто схожее мы видим с земной корой, умащённой миллиардами мёртвых наших собратьев. Ядру нужно постоянное присутствие. Мы его зеркало, в которое глядится всесторонне развитое Стерво.
* * *
«Что ж ты затих, сучонок! Давай, вылезай!»
Калиса Мухина чуяла врага за версту. Запах оружейной смазки был ни при чём. Мухина чуяла вражье семя, не выдавленное гадом свойство — как злой перестилающий землю яд. Эти сухопарые немские мальчики не имели возможности втыкать себя в женскую суть, и Мухина использовала их замешательство, их скопление как бывшая проститутка нэпманского ресторана «Яр». Да, она знала мужчин. И знала их запах, копящийся в отвесных мешочках. Злость обладательницы была ей также ведома.
Она вспомнила, как насиловал её пьяный лётчик, когда она пришла по прежнему адресу, а нашла там Центральный дом ГВФ.
Ей понравилось уже после. Когда она с ним разделалась.
И теперь её извращённая рысь рвалась к своей стерве.
Убийство — дело психопатов. Война дала им это право.
* * *
Наземный солдат не любил снайперов. Во-первых, они действовали исподтишка, а во-вторых, подставляли своих, заставляя противника действовать схожими методами. Впрочем, первыми начали не мы.
* * *
Пётр Якименко очень хотел отличиться. Его направили в школу снайперов, научили ловить цель, ровно дышать и часами недвижно сидеть в засаде. В принципе, тело спортсмена было готово к этому.
Грязь используется как подлокотник. Земля — лучший упор из всех планет. Если выбирать из звёзд, то против Солнца пуля летит в два раза дольше.
Этому обучали. Как и тому, что русская земля — земля солёная. И русские — соль этой земли. Поташ, перегной — всё на стороне местного населения, поэтому ступать по поверхности нужно не оставляя следов. Для этого смазывать подошву венгерским шпиком.
Ему ли не знать?
Якименко ступал параллельно земной коре, едва не скользя. В этом ему не было равных. Белый гвардеец хотел вернуть свою родину, а для этого надо было стереть с поверхности тот тонкий верхний слой, который скопился за четверть века. Культурный слой, коммунистический, кладбищенский, человечий. До той поры он шёл по раскалённым углям. Их надо затушить и снять американским трактором под ноль.
Что-то мелькнуло в березняке.
Что-то угрожающее. Родное. Неизбежное.
* * *
Мухина узнала его сразу.
Пётр — её камень.
Три года вместе.
Полы в коммунальной квартире скрипят, как сосны, из которых были напилены эти оструганные и крашеные доски, говорящие о квадратном метре. О, квадратный метр сна! Квадратный метр неволи, вольный, как колобок! Мы знали это всегда. Те, кто любит погонный, живут в одномерном мире, и чтобы вернуть обратно смысл, не достаточно сосен, нужны ещё и ещё… люди вроде него, которые умеют любить на одном квадратном метре одной шестой части суши. Как вписывался его золотопогонный метр в квадрат, как умел описать её собой!
На рассвете маникюрными ножницами Мария подстригает ногти, начинающие мешать при нажатии на курок.
* * *
Якименко тоже заметил движение на берёзе. Он выследил стрелка. Пётр узнал свою Лису в оптический прицел курортной снайперской винтовки. И вышел на полянку с земляничным кустиком в руке. Кусая ягоды, как сытый соседский кот.
Вспомнил, как водила она его на экскурсии в Польскую соляную пещеру и как они целовались солёными губами, только что лизнувшими статую Коперника.
Пётр — весёлый камень, снятый с её души, вновь навалился валуном на тощую женскую грудь.
Отвали камень от гроба, Мария!
Пётр — погонный метр, мёртв.
Мухина снимает сапог, ставит винтарь к себе лицом и жмёт большим пальцем левой ноги куда-то вниз себя. Так, не глядя, нашаривают педали органа в Большой Московской консерватории.
* * *
По какому-то варварскому поверью стриженые ногти нельзя разбрасывать вокруг. Нужно собирать в платочек и выкидывать централизованно, а лучше сжигать с волосами (которые, к слову, совсем не горят). Иначе душа по смерти, странствуя три дня на земле, не сможет посещать места былой славы, а вынуждена будет собирать свои ногти. Ни единая кость не сокрушится.
И теперь, умерев, душа Мухиной на собственной шкуре поняла важность соблюдения традиций. Ей дан был веник и крест, чтобы она складывала светящиеся полумесяцы ноготков у его подножья. Искать приходилось на коленях без фонаря. Спина души ныла от выгнутости роговых пластинок.
— Ногти-то не мои! — сообразила на третий день душа Калисы. — Ногти-то мужские. Гляди, как фосфоресцируют в лунном свете, а это признак мужских гормонов. Помнится, её последняя любовь так и сиял в лучах ночного светила.
— Почто мне чужое подбирать? — задавала душа вопрос.
— Не надо было в мужиков прорастать! — отвечал ей какой-то динамик с позорного столба.
— Ну и бог с вами, — думала душа Мухиной, наклоняясь ниже, целуя собранные колючки, отправляя их в новый верблюжий рот.
Сосхоша
Искали леса, но степь держала их на ладони перед вражескими налётчиками. Впереди показался одинокий яблоневый сад. В том году яблони плодоносили плохо, и этот сад не был исключением. Строений поблизости не наросло. Это был какой-то колхозный отросток — захолустье.
Яблоням было по многу лет, и когда бойцы попадали к их ногам, увидели твёрдую, умелую в хранении землю.
Загнавшая их пара фокеров гудела невдалеке.
— Сейчас сообразят. Больше спрятаться негде.
— Хоть бы яблочка напоследок.
Гул приближался.
Ветви глядели голо, бедно. Листья ещё держались, но уже врассыпную. Земля вытерта насухо.
— Сосхоша.
— А ты знаешь, Кузнецов, что перед смертью или тяжёлым ранением у человека появляются вши?
— У меня вроде нет.
— Так и у меня. Стало быть, рано ещё.
— Короеды зато в наличии, — задумчиво проговорил прильнувший к корням пехотинец. — Кажись, на заход пошли. Держись, славяне!
Гуси-лебеди прошли на бреющем и взмыли вверх.
— Прикрой, яблонька!
Сейчас земли должны достичь сброшенные ими авиационные бомбы.
Время. Разрывы? Нет. Какой-то странный шум лопающихся бобов. То тут то там на ветвях вспыхивают фонарики и тут же превращаются в спелые красные плоды.
Наблюдатель со стороны мог видеть, как бомбы, достигнув сада, превращаются в яблоки.
Медведь
Немцы шли. Жёсткое излучение земли отражало их шаг. Медленная власть русского солнца скупилась на злобную простоту.
«Но русские сумели повернуть избушку к себе передом», — скажет позже гаубштурмфюрер СС и будет прав. Перевернув на себя ушат земляной энергии, мы смогли заручиться подмогой мёртвой материи.
Когда они вошли в лес, бурый ел сухую малину со своего зимнего огорода. Заслышав чужаков, медведь повёл бровью и вдохнул доносящийся воздух. В его токе содержалась ружейная смазка и скрытый порох. Бурый крякнул и пошёл драть кору.
Увидел, как немцы пытаются приручить пули. Медведю не нравилось вторжение в естественное течение, в природу, в его жизнь, в лес как в дровяную мишень для свинцового молодняка.
Сначала бурый думал, что это алкоголики из деревни. Те любили располагаться на поваленной сосне. Но с приходом войны сделались тише.
Эти тоже, кажется, угомонились и устроились на привал.
В буром было пудов двадцать, и поначалу он решил просто уронить их на спящих пришельцев. Но по здравому размышлению понял, что так много не навоюешь и нужна тактика партизанской войны.
Медведь прислушался. Приручавшие пули, заставлявшие их больно кусаться, рвать живое мясо и причинять смерть, ушли. На задворках деревни, судя по запаху, остались слабые никчёмные воины, трусы и дураки.
* * *
Невдалеке штабные ассенизаторы сливают офицерское парное…
Юрген закончил опорожнять цистерну и перекинул рукав на держатель. Говно уже почти не расплёскивалось, как поначалу, когда он делал всё без должной сноровки. «Жизнь отвратительна, как руки, но добрее», — подумалось ему.
Оставалась последняя ходка. Подкатил Янычар — на допотопном хорьхе. Янычар, как всякий восточный мудрец, гонял лихо, расплёскивая радость на поворотах, а мыслил неспешно и противоречиво.
— Не может такого существовать. Немощь всегда образуется в местах согласия.
— Ты о чём?
— Рубец пропал.
— Тот, что мы вчера намечали?
— Да. Воздушный намёток.
— Образец для приближения?
— Он.
— Грешно как-то.
Молча покурили, пока сливалось янычарово золото. Юргену от силы двадцать пять, но он учился в Марбурге, оттого относится к жизни философски.
— Облака сегодня катятся без ветра. По инерции. Как думаешь, не слишком Земля разогналась? — спрашивает грязный фельдфебель.
— Ничего не мешает ей так думать. — Юрген знал, что Янычар любил парадоксальные формулировки и подкидывал ему в огонь всякого кизяку. — Или иначе.
Дерево каштана давно не ставило свечек. Ему было незачем. Его погубила окрестная маслянистая почва. На стволе белела буква «К» — смысл которой терялся где-то среди инородных геодезистов, топографов, военных и лыжников.
Мириады существ миллионы лет мусолят смыслы. Человеку те попадают уже сложившимися и легкоусвояемыми, но на это уходят колоссальные ресурсы, ведь смыслы надо разжевать, измельчить, высушить, сублимировать. Сидит такая черепаха и всю жизнь думает одну свою крохотную деталь мысли. Но зато когда она подойдёт общему механизму, мы её используем даже не замечая. Цикады и жуки, птицы и динозавры — все участвуют в медленном приращении гумуса значений. Как перегной необходим для высших растений, так обмусоливание фактов подготавливает формулы и парадоксы мышления.
Двое садятся в кабину и молчат.
Затем Янычар начинает рассказывать о себе, Юрген о себе. Их рассказы не пересекаются вовсе, не являются ответами один на другой, не дополняют и не продолжают друг друга. Два параллельных прямых повествования никогда не пересекутся. И им это нравится потому, как двое, словно в детстве, идут по рельсам. Один по одному двутавру, другой по другому, порой оступаясь на шпалы, но продолжая свой неспешный путь по наклонной лестнице.
— Знаешь, почему я здесь?
— При штабе?
— Угу. Ещё — в армии — скажи. Я сижу в этой обосранной машине потому, что у меня недержание. И только на этой работе я могу не стесняться своей беды.
— Заходи.
Юргену всё-таки нравился этот турок.
* * *
Медведь фыркнул и отвернулся. Ещё чего не хватало. Совсем худые вояки. Эти — не угроза. Их даже жалко.
И он пошёл глубоко в лес, чтобы унять в себе вскрывающую силу медвежатника. Шёл медведь долго на четырёх косых лапах.
Рычал и всё же услышал замерзающего человека. Не немецкую утварь, но русский всамделишный дух.
Вот какой эта история дошла до военкора Василия Корешева.
Протоиерея Кирилла гнали в Германию на принудительные работы. Везли в теплушке вместе с какими-то уголовниками. Не поделившие что-то между собой стали драться, и когда святой отец попытался их разнять и угомонить, попросту выкинули его из вагона.
Стояла снежная зима. Отец Кирилл упал в огромный сугроб, как в перину, и не расшибся. С трудом вылез из него, огляделся — лес, снег и никакого признака жилья. Он долго шёл цельным снегом и, выбившись из сил, сел на пень. Мороз пробирал до костей сквозь изношенную рясу. Чувствуя, что начинает замерзать, он стал читать по себе отходную.
Вдруг видит: к нему приближается что-то очень большое и тёмное, всмотрелся — медведь.
«Загрызёт», — мелькнула мысль, но бежать не было сил, да и куда? А медведь подошёл, обнюхал сидящего и спокойно улёгся у его ног. Теплом повеяло от огромной медвежьей туши и полным доброжелательством. Но вот он заворочался и, повернувшись к служителю культа брюхом, растянулся во всю длину и сладко захрапел.
Долго колебался поп, глядя на спящего медведя, потом не выдержал сковывающего холода и лёг рядом, прижавшись к тёплому животу. Лежал и то одним, то другим боком поворачивался к зверю, чтобы согреться, а медведь глубоко дышал во сне и обдавал его горячим дыханием.
Когда забрезжил рассвет, батюшка услышал далёкое пение петухов. «Жильё близко», — мелькнула радостная мысль, и он осторожно, чтобы не разбудить медведя, встал. Но тот поднялся тоже, встряхнулся и вразвалку побрёл к лесу. А отдохнувший человек пошёл на петушиные голоса и вскоре дошёл до небольшой деревеньки.
Пытаясь убить друг друга, мы стали одним целым
(Микки Уорд)
Лавина — есть красота движения. Цунами — предельная красота. Красота, если конечно, наблюдать снаружи. Но и оказавшемуся внутри устрашённому человеку, жертве — эта красота катит в глаза, и он чувствует в последний момент свою причастность диву дивному. Война — тоже цунами, подземный огнь, мощь первозданная, отголосок титаномахии. Причастные уже мечены божьей милостью. В глаза вливается олово династической, стихийной страсти.
Золотая планка «За ближний бой» давалась фрицам за хренову тучу штыковых атак. Калатозов знал это остро, как никто другой. Обучаясь в разведшколе, до этого боевому самбо у Харлампиева, он постепенно усилился и стал выигрывать все свои схватки.
Этого — с планкой — Калатозов уже видел в деле. Работает на загляденье. Ворвался в соседний окоп и моментально уложил троих наших. Сам Калатозов не успел. Пока разделался с одним, другим…
Вот и решил дождаться в засаде, соорудив схрон из промокашки осенних листьев.
Дождь усилился. Укрытие давало течь, но опытный воин не обращал внимания на такую досаду.
Вспомнился товарищ по госпиталю. По ночам тот вставал и отправлялся на кухню. Когда открылись обстоятельства, оказалось ещё веселее. В полку он каждую ночь отправлялся за линию фронта. Возвращался под утро — всякий раз с «языком». Сдавал его в штаб и тут же валился спать. Когда его стали представлять к награде — сильно удивился. Оказалось, что с детства страдал лунатизмом. Мало того — никогда до этого не держал в руках оружия и был давно комиссован.
У Калатозова — два ордена Красной Звезды.
У врага — Железный крест и планка.
Как-то Лёва Рубин сравнил Звезду с колоколом, а Крест с немецким органом. Калатозов никогда не слышал органа, зато хорошо помнил Светлую седмицу и Пасхальные перезвоны по всей округе. Отчего было радостно и щекотливо.
Достал испытательный образец бесшумного автоматического пистолета с патроном калибра 7,62. И тихонько отложил. Учует. Всё равно учует. Нет ничего бесшумней ножа и сжатых зубов.
Пусть пули летят, как капли дождя. Намочит он нас? Наверняка. Остановит? Нет. Где вы видели, чтобы дождь воспрепятствовал человеку?
Патрон 7,62 родился давно, но святость его размерности ещё не придали.
Пули — капли света, доведённые до отчаяния звука. Лягушка видит свет с любого расстояния. Просто потому, что разрешение её глаза — один фотон. Какой бы ни была Вселенная, луч света дойдёт до лягушки. Единственное, увеличится продолжительность вспышки — волна удлинится. Сердце человека воспринимает пулю как частицу света. И неважно, сколько она летела и откуда выпущена. Сердце уловит её однажды.
Тшш!
Немец шёл один. Немец шёл тихо. Здесь пролегала его охотничья тропа. Тут он охотился за светлыми скальпами. К осени шкурки славян потемнели и сделались от этого менее ценными. Впрочем, добывать их стало сложнее.
Солнце жгло его дёсны, как зубной порошок.
Калатозов учуял противника раньше. Карл-Хайнц продвинулся лишний десяток шагов, прежде чем ощутил присутствие.
Прыжок был внезапным, однако опытный боец успел блокировать первый выпад. Нож по касательной вошёл в дерево.
«Если нечего терять, отдай всё, что у тебя осталось». Калатозов шагнул навстречу.
Что такое реальность, которую мы воспринимаем? Изначально вокруг человека нет ничего такого, помимо вакуоли первичного хаоса, что, подобно слизи, облегает человека. Тот универсальный материал, из которого строится мир по образу и подобию. По образу и подобию чего? Мир приходит на ощупь. Сон разума рождает фантазии. Мозг даёт команду «вижу». Но её ещё надо материализовать для ощущений. Человек тянет руку (которая тоже суть — продукт оболочки) и щупает. Что? Мгновенно — от мозгового импульса — преобразовавшуюся материю. И вот в руках поручень или прилетевший из ниоткуда мяч.
Или штык-нож, или граната.
Калатозов вцепился в горло противника, но ловкий борец ушёл от захвата и завладел преимуществом, оказавшись за спиной. Прошёл на удушающий.
Как выглядит эта схватка в реальности? Два кусочка слизи пытаются втереться друг в друга. Похоже на взаимопроникновение жидкостей, но с большим выделением тепла.
Ангельские вои
с чего мы взяли, что ангелы красивые?
ангелы добрые
а много вы видели добрых
красивых людей?
Да, читатель, бомбы, летевшие на нашу Родину, были её ангелами. И никак иначе. А как по-другому? Землю-то и до фашиста захватил зверь лютый. Ангелы фугасные и бронебойные, к несчастью для наших дедов и к счастью для нас — их внуков, взялись за очищение. Как бы страшно это ни звучало. Прощение надо заслужить. Теперь уже обеим сторонам.
В одну страшную ночь бомбардировки ребёнок Зуевых, мальчик Рома, поднялся на крышу искать фугасных снарядов и тушить их со взрослыми. Красивые пернатые звёзды летели с неба к земле. Сыну Зуевых было шесть неполных лет, и он был смышлёным в папу. Бомба упала рядом с ним, но не взорвалась и не загорелась, а стала смешно вертеться. Рома взял её в руки и понёс домой. Дома завернул в платок и стал укачивать, как маленькую сестру.
Что было дальше?
Слава богу, рядовой ангел успел уволиться в запас, и пустая болванка долго ещё стояла в углу зуевской комнатёнки, изредка выполняя роль пресса для квашения капусты.
А то ещё военный один попёр через минное поле, так ангелок наш, уволенный в запас, — всю ту лютую дорогу на себе его протащил — как приподнял, так и нёс близёхонько от земли, грыжу себе заработал. Бо ангелом тяжело переносить физические страдания и тяжести. Знали вы такое?
Небемсных воминств Архистратимзи, момлим вас примсно мы, недостомйнии, да вамшими молимтвами оградитем нас кромвом крил невещемственныя вамшея сламвы, сохранямюще ны, припамдающия прилемжно и вопиюмщия: от бед избамвите ны, ямко чиноначамльницы Вымшних сил.
Артистическая уборная Гимли
Закон Бэра
Адик был водной формой жизни и знал это. А что есть река? Граница между мирами. Между светом и тьмой. Но Гитлер придумал себе иную формулу. Между пологим и крутым. Куда вращается европейская Земля? Какой пологий, а какой крутой берега в Северном полушарии? И Гитлер осознал, что он крут. Более того, он понял, куда ему надо вести свою стальную армаду. Водой будет он.
Фюрер вошёл в кабинет, как брызги фонтана. Актёр. Стратег. Император. Гитлер знал о себе больше остальных и никогда бы не отказался от этого поприща. Множество проживаемых жизней манило сильнее власти.
Белый китель на клейком лиственном тельце.
Гитлер приветствует молодого героя, отличившегося на восточном фронте. Треплет его по щеке (мы ещё вернёмся к этому жесту):
— Невозможность смотреть на свет и прозревать темноту диктует человеку снижение градуса. И он придумывает аполоническое начало и дионисийство. Война такой же откат перед громадой божества, осада его, так сказать, желание взять измором.
Гитлер творит:
— Отчего воин не маг? Я сам видел, как Карл-Хайнц плавил руками стёкла и вставлял их в рамы. Или голосом ломал воздух на осколки, из которых потом складывал не слово, а печь. Звуки в его исполнении — это ящерицы, а камни, на которых они греются, — ближайшее окружение. Не уверен, что воин вполне не поэт.
Вновь берётся за брыли.
Потрепать по щеке — по-фюреру — означает измерить ход времени в человеке. У евреев часы идут в обратную сторону. Гитлер определял так свой-чужой — на ход посолонь.
Ибо — опять же — Ади был формой воды, закручивающейся в Северном полушарии по часовой стрелке.
(А иудеи, получается, вышли из земель чуть южнее экватора.
Да и Земля раньше вращалась в обратном направлении — впрочем, очень давно.)
Рядом светился рейхсфюрер. Гимли любил электричество.
Его огромные рыжие волосы (коих в действительности не было) вставали дыбом при появлении юнца любого разряда.
Плавленные сырки — также результат страсти Гимли.
Гитлер не то чтобы любил войну. Он хотел титанически двигать народами. По мановению его руки великое переселение должно пойти вспять. (Изначально это его план — повернуть Северные реки, и только потом его подхватят большевики.)
Гимли хотел торжества. Он вообще любил торжествовать.
Геринг носил горизонтальные штаны.
Геринг хотел петь в «Паяцах», потому что любил вдыхать воздух. Дабы лёгкие его наполнялись искренностью, вызвался летать на воздушных телегах, в чём и преуспел в качестве движущей силы. Лично сбил. И спел.
Итак, мы имеем: водяную крысу, зигующего молниеносца и спешенного певца воздуха.
Три тенора.
Идея Геринга, одобренная фюрером. Отчего не спеть, коли лёгкие тяжелы оральными звуками?
Впрочем, им предстоит исполнять далеко не Вагнера.
Гитлер мочится под себя. Геринг не умеет подтираться. Гимли же вообще обходится без белья, ибо его рыжая борода поспевает везде.
Три тенора на исторической сцене…
Глава 2
Красная свитка
Пришлось чёрту заложить красную свитку свою чуть ли не в треть цены жиду, шинковавшему тогда на Сорочинской ярмарке; заложил и говорит ему: «Смотри, жид, я приду к тебе за свиткой ровно через год: береги её!» — и пропал, как будто в воду.
Н.В.Гоголь. Сорочинская ярмарка
Мур
К новому году войны «Пантеры» и «Тигры» всё ещё оставались сильным немецким козырем. Толстая броня последних считалась до поры неуязвимой.
Маленький саранчовый лейтенант Лёва Рубин собрал в кружок однополчан. Поставил Лещенко. Затянулись махорочкой. Расслабились. Тут Лёва и говорит:
— Записываем на грампластинку… мурлыканье кошки. И транслируем через громкоговорители на наступающего противника. Это же кошачьи. Двигатели должны заработать в такт. А мы мурчание замедлим до восемнадцати оборотов, и движки заглохнут.
— Где записываем?
— В тылу, где же. На апрелевской фабрике.
— Там сейчас бомбы делают.
— Оборудование-то осталось. «Священную войну» — там писали. Неужели кошачье мурлыканье сложнее?
Слышен крик.
— Рубин! Лёва! К начштаба.
Звали громко, и лейтенант нехотя повиновался.
Пунцовый замначштабкомдива.
— Ты, Рубин, у нас голова. Мыслящая кучерявая голова. Потому с этого момента входишь в состав специальной группы, задачей которой является выполнение особо важных и сложных заданий в тылу противника. В курс дела тебя введёт капитан Елагин.
Дым буржуйки особый — деревья не горят, а подслушивают.
* * *
— Кто такой этот Рубин? — вечно недовольный Калатозов взял за пуговицу Корешева. — И вообще — что с нами делает скрипач?
— Он пианист.
— Того хуже.
Двор небольшой деревеньки в два десятка домов. По двору вышагивает петух.
— А что с нами делает поп тебя не интересует? Или узбек? Или я, на худой конец?
— Узбек хоть никуда не лезет. Свой советский человек.
— Не скажи. Всякий восточный человек думает, что обладает тайным знанием. Когда наш Анвар роет окоп в мёрзлой земле, он наверняка думает, как откопать некий артефакт, который бы положил конец войне.
— Я всё слышу, — кричит им советский узбек.
— Вот и слушай.
Калатозов славный воин, но малость шебутной без действия. В перерывах между схватками его поступательное движение проявлялось в раздражении.
— Ну скажи, Дядь, чего мы ждём? Да бог с ним, подождём. Чего мы с таким воинством навоюем да на спецназим?
— Командованию виднее. — Дядя смотрит на свой гноящийся палец. Прокопчённый в боях, он по большей части молчит. Но когда заговаривает — звучит с дымком.
Отряд квартирует в крайней избе. В доме топится печь, на дворе дрова и большой обеденный стол.
За столом — Корешев, Калатозов, Анвар, Дядя, Лёва Рубин, Отец Кирилл — настоятель закрытого храма, привезённый под конвоем из дальних рубежей.
— Что ты, Василий, всё время пишешь?
— Так он же корреспондент. Ему по штату положено.
Корешев только улыбается и вновь склоняется над тетрадкой.
Карандаш его твёрдый, чтобы наподольше хватало. Царапает деревянную бумагу смело и отрывисто.
— А я в Москве метростроителем работал, — подливая себе чай из самовара, удивил батюшка — открытый улыбчивый не старый ещё человек, на котором никак не отпечатались годы неволи.
— Святой отец, Вы — и в преисподней?
— Что с того? Войно-Ясенецкий зону выхаживает по врачебной части. Благо у всех людей есть гражданская профессия. Я вот — мастер-проходчик.
— Горняк, значит. И что на Москве?
— А вот интересно, что… Известно ли вам, что почти все входы в метро находятся на месте разрушенных храмов и монастырей? Библиотека Ленина — Крестовоздвиженский монастырь, Кировская — церковь Флора и Лавра, Красные ворота — Трёх святителей.
— Не врёшь?
— Из колокольни — в штольни, — подмечает чувствительный к слову военкор.
— Говорят, недавно станцию новую открыли — «Завод имени Сталина», — мечтательно Рубин.
— Это без меня, — тихо отец Кирилл.
Дядя встаёт за дровами:
— И чего?
— Как известно, Московское метро носит имя Лазаря Кагановича…
— Лазаря Моисеевича Кагановича.
— Нам интересно, что именно Лазаря. Новозаветный Лазарь — друг Спасителя нашего Иисуса Христа.
— Пошло-поехало…
— Так вот: на правах проходчика смею утверждать, что Метрополитен имени Лазаря — это пребывание столицы во гробе с последующим воскрешением её из мертвых.
— Ну, загнул. И сколько нам в гробу гнить?
— Судя по всему, война закончится в четыре года.
— Етить. — Дядя рванул в дом: — Молоко!
* * *
Третий день подходит к концу. Солнце садится за дикие огороды.
Изба как бы пророщена из маленькой сосновой шишки. И внутри всё точно наросло само на себя за долгие годы глуши.
Белая кошка спит под столом. Куда-то ходила. Выложила пойманную мышь перед отрядом. Калатозов заметил — «языка» взяла. Теперь отдыхает.
— А они докладывают, мол, фрикционы сгорели, ленивцы на гусеницах поломались. — Дядя кого-то костерит. Палец его так и гноился, пока Анвар не надписал ему какой-то иероглиф поверх грязной повязки корешевским алмазным карандашом.
— Когда-нибудь все танки поднимутся в воздух и полетят. — Рубин мечтательно затянулся.
— Так только и делают, что взлетают на воздух.
— Ты не понимаешь, Калатозыч, раз есть гусеницы, они когда-то должны превратиться в бабочек.
В избу входит Елагин:
— Товарищи бойцы! Завтра отправляемся. Место назначения — Илецк.
— Это ж, мать его, Оренбург. Тыщу вёрст в обратку. А как же «в тылу противника»?
— Отставить пререкания. Сержант Калатозов, смирно! Ты вроде военный человек, Толя. Заслуги перед Родиной имеешь, а команды не уясняешь без разжёвывания. Это приказ. Вольно.
* * *
И пошли и поехали по Русской земле против солнца.
В дороге попритёрлись. Минуемые станции, как рубцы, затянули кое-какие раны.
Дядя вписался в грохочущие поезда как нельзя лучше. Когда он, контуженный, орал в лесу, его все одёргивали и затыкали. В теплушке же его голос лучше всех проникал через обкатку колёс.
Мумия мира
— И что? — Анвар говорил по-русски с вологодским акцентом.
— Какие-то поповские чудеса.
— А что в них ненаучного? Может, это пока не доступные нам знания. Обыкновенная древняя медицина.
— Струбцина. Алхимия одна сплошная.
— О чём это вы? — Корешев подсел к мирно спорящим бойцам.
— Ну, давай, расскажи писателю свою байку.
— Почему байку, Василий Военкорович? Всё чистая правда.
— Ну, давай, не тяни кота. — Калатозову словно хотелось ещё раз пережить какое-то чувство. — Как на духу.
— Ранения свои получил я ещё в начале войны, когда мы драпали всё больше. Выписался из госпиталя и поехал на родину в отпуск. В Ташкент. А до войны я работал в Археологическом музее. Младшим научным сотрудником — не суть. Ну и зашёл на огонёк к своим. А там — полная неразбериха. Один директор да смотритель остались. Ну, попили чайку, почеломкались, я и ушёл.
— Почеломкались — о как! Это узбек-то. — Калатозов доволен.
— А через неделю мне назад ехать — через столицу, стало быть. Вот дня за три до отбытия заходит ко мне директор наш Хусан Гарафович и просит сопроводить до Москвы груз некий, чтобы передать в фонды Пушкинского музея. Мне-то что? Я согласился. И только на вокзале, когда два носильщика еле-еле дотащили мой спецгруз, понял, что это мумия. Причём без каких либо мер предосторожности. Деревянный саркофаг: бери — не хочу. И нечто запелёнутое коричневыми бинтами с надписями на них. Да, думаю, подкузьмил Хусан Гарафович. Но время такое, что поделаешь. Внесли мне это хозяйство, и мы поехали.
— Во заливает.
— Сам-то ты куда ранен был?
— В руку и… и в жопу.
— В ягодицы стало быть.
— В неё. Так вот… — Анвар повернул разговор больше к Корешеву, а Калатоза оставил как бы слушать его в профиль.
— Ехать долго. В дороге от нечего делать стал я копировать надписи с мумии на свои бинты. Карандаш послюнявлю и рисую. Рисовал я всегда неплохо. И так много скопировал. Ехали-то долго.
— И мумия у него не завонялась даже.
— Да чему там вонять-то? Она разве что в прах может рассыпаться. Но нет, вроде передал. В Москве меня встречали. А я с вокзала сразу в госпиталь отправился. Они швы снимать должны были…
Анвар взял актёрскую паузу. Затянулся. Долго выдыхал дым кольцами.
— А в медсанбате, когда мои разрисованные бинты сняли, посмеявшись надо мной, увидели абсолютно гладкую руку и эту, как ты сказал…
— Полужопие.
— Вот, — как у младенца. Да на, смотри сам, — и хранитель мумии протянул левую целую руку.
— Хорошо хоть не…
— Значит, и не было ничего. Врёт или приснилось ему. — Калатоз не кипятился, без злобы. Чувствовалось, что всё одно веселей бойцам с такими байками.
Святой отец в уголке только головой качал да улыбался в тёплую бороду.
Каменная соль
В Илецк прибыли из Уральска по недавно отстроенной железной ветке и сразу направились на соляной купол к месторождениям.
Анвар в дороге поднабрался информации и выступал гидом перед нашими вояками:
— Протыкания соляным куполом галечников и глин третьей террасы реки Илека свидетельствуют о молодом возрасте поднятия соляного купола. В горизонтальном сечении соляное тело имеет форму, близкую к эллипсу. Плоская вершина соляного купола площадью в два километра обрывается крутопадающими склонами. Купол продолжается, по данным геофизической съёмки, на глубину по меньшей мере километра.
Впрочем, на подъезде полуторка застряла.
Гипсовая гора возвышалась невдалеке, покачиваясь в солимом ею воздухе.
Двигатель внутреннего сгорания сжигал не только воздушно-бензиновую смесь. Что-то ему передавалось от горы, от озера, от глубины залегания. И поршни толкала какая-то новая, отнюдь не лошадиная сила духа. Назовем её — буровзрывные работы.
Выбрались.
Обнесённая забором выработка. Несколько вышек — входы в шахты, выходы воздуха.
Кому-то показалось похожим на лагерь. Кому-то на монастырь.
Военизированная охрана пропустила на территорию. Земля под ногами — серого цвета бенгальских огней.
Послышалась музыка. Странная, сухая, тревожная.
Из трёхэтажного каменного, по всей видимости административного корпуса вышла группа военных, поприветствовавшая только Елагина.
— Серьёзные ребята.
— Куда уж. Целый полковник имеется.
— Кушать хоца.
— Товарищи вновьприбывшие! — выдвинулся красивый большеротый оратор. — Времени у нас в обрез. Потому, как всегда, с колёс — за дело. Враг не пройдёт, но наша молодая страна нуждается, как говорится, в живом представительстве. Вы те плечи, на чьих. Партия вам доверила, и вы понесли. Мужайтесь в нужном направлении. Естественные надобности будут удовлетворены. Всё для фронта! Тыл вам помочь! Не теряйте же ни минуты, сынки! Вперёд, за Родину! За Карла и Фридриха!
— Похоже, кормить не собираются.
Впрочем, группу сопроводили в столовую, одарили гречневой кашей на сливочном масле и выделили бутыль спирта. Общение пошло теплее. Приставленный к ним гражданский обещался показать все красоты и чудеса Разлома, но для начала нужно было кое-куда спуститься и кое-что забрать. А как же!
Седенький сухощавый старатель в шинели без знаков различия сам был похож на большой кристалл каменной щёлочи. Впрочем, едкости в нём не наблюдалось — одна сплошная польза и вкус.
— Нам нужна старая вертикальная шахта. Давным-давно там что-то размылось и поверху образовался провал.
— И на кой нам испорченное и неудачливое?
— Озеро, кстати, также результат локальной катастрофы. Песчанка разлилась и затопила открытые выработки. А теперь вон лечим полстраны.
Проводник повозился с замком и открыл небольшую железную, ещё не ржавую дверь:
— В старой шахте соль имеет сильную алкалическую материю, как сказал классик.
— Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь её солёною? Она уже ни к чему негодна, как разве выбросить её вон на попрание людям. — Клирик тоже вспомнил классику.
— Пошли на разминовку.
* * *
Спускаясь по искрящимся ступеням в тёмную бездействующую шахту, неслышно переговаривались.
— Честно говоря, струхнул я: думал, нас в Острог конвоируют. Хитрым таким оборотом. Поп опять же, дядя с оккупированных территорий. Ну, слава богу, ошибся, — Калатозов передёрнул плечами.
— Всегда бы так ошибаться, — Рубин тоже чему-то радовался.
Лестница мерцала нездешним светом и казалась невесомой, хоть и поскрипывала отдалённым земным. Размытая водой затвердевшая соль была похожа на кучевые облака. Отец Кирилл не верил глазам и всё ожидал встретить восходящих ангелов, готовый сразу принять сторону и вжаться в стену.
— Прибыли! — проводник остановился и сделал жест подойти. — Товарищи, пособите малость!
Из крипты выкатили большую двухсотлитровую окаменевшую с годами деревянную бочку.
«Омулёвую» — как потом окрестит Дядя.
— Теперь это ваш спецгруз. Принимайте во владение.
— Это что ж получается, нам пуд соли съесть предстоит?
— Пуды, братец, пуды. А сколько пота пролить! Потому заготавливайте лаги здесь. У нас берёза самая прочная.
Лифт давно не работал, даже если он и был. Шахту завалило где-то в середине прошлого века. Бочку закатили наверх усилием всех членов команды уже на закате.
Ещё один сюрприз ждал в столовой.
— Вот, бойцы, принимайте пополнение.
Вперёд выдвинули бугристого человека в штатском. Кожа его серовато-земного цвета намекала на долгое отсутствие солнечных дней. А манера держаться — на беспокойные ночи.
— Час от часу не легче. Ну и команда у нас. А чего не раньше? Помог бы физически, так сказать, — Калатозов аж крякнул.
* * *
Ветер нёс сухой солёный воздух. Осень постепенно набиралась его силы.
— Ну а ты как, бродяга, среди нас оказался?
— Я-то, ребятки? Да очень просто: на что может сгодиться вор-рецидивист? Я, вышло, самому Борману красное знамя подбросил.
— Заливаешь.
— А тот как пошёл орать что-то про рожу дьявола, про свиные рыла, в окно ему мерещащиеся. Всю ночь — кухарка рассказывала — бегал как ошпаренный да верещал, как полоумный.
— Что? Прямо в Берлине?
— Зачем в Берлине? Он же на фронт приезжал. А я в оккупации сидел. Вот и предложил нашим партизанам свои услуги. Работал я в услужении как раз на конюшне. Вот, свернул я красное знамя, какое на праздники вывешивали до войны, да под одеяло ему пристроил. А тот, видать, лёг да и обнаружил. Вот верещать и пошёл. Аж зашёлся весь. То ли спьяну ему мерещилось, то ли действительно чёрта видел.
— Это Красная свитка, — Дядя поёжился.
— Чего?
— Гоголевщина, натурально, — Рубин убедительно кивнул.
Отец Кирилл перекрестился. Что-то в знамени и правда могло быть от Красной свитки. Да только уже менялось. Революция, конечно, окрасила его в цвета невинной крови, но война перекрашивала порченую материю в цвета святые жертвенные пасхальные. Яичко знамени краснело.
* * *
По ночам Корешев видел во сне отца и очень скучал. Он помнил себя маленьким в этих руках, помнил запах трудового свежего пота, ощущал во сне снова и снова, как отец подбрасывает его под потолок или сворачивает в бараний рог.
У Корешева-старшего не было слуха, но маленький Вася с удовольствием слушал «Там вдали за рекой…».
Радиоточка в доме — отцовство новой страны. Но Корешев-младший искал присутствия бати как малой родины.
Слюна его детства сползала с уголка губ. Земля летела в пространстве, как младенец, спящий на боку.
* * *
В Оренбург ехали по темну. Лейтенант Мухина ждёт вас в Оренбурге, сказали группе, и народ возрадовался.
Каждый представлял лейтенанта шикарным немноголетним растением с чуть проклюнувшимися цветками нежности на тонких никогда не плодоносивших стеблях молодости.
Возможно, даже отец Кирилл, хотя к его чести надо сказать, что биологию он не знал вовсе.
Из кабины грузовика было видно только близкую грунтовку. По бокам текла тёмная земля и более светлое небо. Из чего они состояли — трудно было понять.
Иван Елагин чувствовал жизнь как вмятины от ядер. Его довоенная жена состояла из свадебных платьев, а дочь любила незнакомую мать. Закончив офицерские курсы, Елагин обрадовался уйти в тяжёлое и мужское. Но тут оказалось настолько тяжелее и мужественнее, что каждый день приходилось подтягивать себя струбциной воли к эталонному изгибу. Сопромат был так себе, и порой хотелось домой к близким.
Но Елагин довёл изгиб до предела — он видел, как крысы грызут землю. Людям остаётся труха. И уже из этой трухи кто-то что-то пытается сделать. Вся история человечества — труха, перетёртая крысами. По ней никак не восстановить, как выглядело всё изначально. Но Елагин — выпускник артиллерийской академии — принимал и это. Главное было — не жевать самому. Не двигать челюстями, не перетирать истину в кашицу собственной правды.
«Доца-доца», — иногда только сокрушался, вспоминая маленького женского человека.
Апории полковника Зенина
В Оренбурге уже мело. Снежинки — все до единой прозрачные и отличные друг от друга по отдельности — в массе своей белели.
Штаб дивизии.
— Итак, товарищи. Настало время ответить на некоторые ваши, прямо сказать, накопившиеся вопросы и недоумения. — Полковник Зенин имел в роду китайскую стену, потому был склонен к плавным поворотам речи.
— Как думаете, что вас всех объединяет?
— Война.
— Грехи.
— Плоскостопие.
— Всех вас объединяет знание польского.
Бойцы переглянулись.
— Кто-то родился на территории бывшей Российской империи. Кто-то поляк по происхождению. Кто-то узбек без знания. Но другого специалиста по перемещению специфических ценностей найти не удалось, — как бы пошутил красный полковник.
— Помимо знания польского, ваши профессиональные навыки так же подобраны с учётом специфики предстоящей операции.
Второе. Далеко не все вы, товарищи, как нам известно, свято преданы делу Ленина-Сталина. Но наверху в сегодняшней тяжёлой ситуации востребован ваш, так скажем, сомнительный опыт. Это решение принято не на нашем уровне, потому обсуждать его не будем. Велено оказать полное содействие в проведении операции.
Сегодня ночью в 0:30 группа вылетает в Москву. Оттуда на Западный фронт. Дальнейшие инструкции получите по прибытии. Офицер Мухина ознакомит вас с планом объекта. Она единственная, кто знает его как свои пять… — полковник оглядел красивую фигуру — чувств, — нарочито осёкся, собрался. — Вам необходимо выучить, вызубрить, вырубить его из памяти, как мраморную статую из горной породы.
Полковник остался доволен последним оборотом. Он сам его придумал. Да и предыдущими тоже.
— Абсолютное знание местности есть только у таракана, — выходя, произнёс Дядя — человек со сварным интеллектом.
— Пошли закатывать бочку.
Сизифы ушли на задний двор.
Оставшись с ординарцем и Мухиной, полковник Зенин посмотрел на шкаф:
— Мех свободы растёт быстрее, чем мы его стрижём. Пусть учатся втягивать волоски, как когти. Или пустим на мясо.
И помолчав, добавил:
— Время обгоняет свою тень — пространство. Скоро от нас ничего не останется.
Глава 3
Омулёвая бочка
Ли-2 сорвался с полосы в чёрную бездну ночного ничем не поддерживаемого воздуха.
Хотелось спать.
— Бать, а скажи вот. Что там про знамя было и квитку эту?
В шумном полёте Дядя подсел в ухо Кириллу.
— Ну, как полагаю, тайная суть знамени — плоская проекция трёхмерного мира. Водрузив его — страна накрывает врага своим омофором, призывая небесных покровителей. Небесный Иерусалим. Но кровавое знамя безбожников — одновременно красная свитка чёрта, — раскрывает суть монах. — Жид, продавший свитку, — большевики. Чёрт ходит за ней. А немец-дурачок — позарился на чёртову одёжу, — вот теперь и расхлёбывает.
— Получается, и нечистый на нашей стороне?
— Это Божий промысел так откликается. Бог дышит где хочет. Вон и чёртов предмет в добро отрастил.
— А ещё…
— Душа моя, давай лучше соснём чуток.
Анвар прошёл по салону, трогая рёбра воздушного кита.
— В Ташкенте делали.
— Всё у тебя лучшее из Ташкента.
— Нет. Ну правда. Вон и шильдик.
— Ну хорошо. Спим.
Небо дрожало расходящимся гулом, а железная птица пробиралась в нём каким-то одному штурману известным тоннелем, словно ориентируясь, как на свет прожектора, на этот самый собственный гул.
Каменная ступа дрожала в углу, привязанная стропами, оторванная от корней. То, что в ней было, имело несравнимо большую мощь, чем любой тротиловый эквивалент. Но знало об этом всего несколько людей на свете. Для остальных же она была просто омулёвой бочкой, снятою с языка Дяди.
* * *
В Москве дали ночь на отдых, но мало кому пришло в голову спать. Проездом в столице!
Осенний город нагрелся за день, и камень гранитных набережных припёк влюблённые парочки, находящихся проездом солдатиков, трезвую молодёжь и редких тогда хулиганов.
Город звучал вторым фортепьянным Рахманинова.
21 июня 41 года в свой выпускной Рубин впервые поцеловал Лизу Солнцеву. Они гуляли счастливым классом по летней Москве и не знали ночи светлее, а времени лучше.
Лёве захотелось найти Лизу. И снова погулять по остывающей Москве. Правда, для этого придётся пройти совсем другими повзрослевшими улицами — и не узнать.
Телефон, впрочем, музыкант помнил наизусть.
Закат над рекой. Рыжий, как дореволюционное золото. Колокольня Ивана Великого. Колокольня — не ставшая штольней.
— Алло. Это квартира Солнцевых?
— Да. Кто это?
— Марья Сергевна, — это Лев Рубин, одноклассник Лизы.
В трубке замолчали.
— Лизы нет.
Рубин похолодел. В трубке — ледяное безветрие. Но вдруг — тёплое дуновение.
— Она на фронте. Месяц назад писала. Лёва, это Вы?
— Да-да.
— Лиза медсестрой ушла. Папа бы ею гордился.
— Борис Иваныч…
— Убили Борис Ивановича. В первый же год. Пошёл добровольцем. Ну, вы знаете, как это бывает.
Ветерок в трубке ещё потеплел.
— А вы заходите к нам. У меня чай есть. Лиза и о вас в письмах писала. Справлялась. Заходите прямо сейчас. Расскажите о себе. А я Лизе напишу. Да и вам адрес дам, если хотите.
— Очень хочу, Марья Сергевна. Бегу.
— Моховая…
— Я помню.
Гиперболоид инженера Шухова
Охладившийся город отдыхал от себя. Уставшие птицы спали на спинах бродячих собак. Органика дрейфовала в сторону неорганики. Некоторые виды растений пытались размножаться словом.
— …Пусть даже стихии обращаются к людям. Мы не можем услышать их, потому как язык общения слишком непривычен. Это язык, в котором блоками (вроде слов) являются чувства. С чего бы человеку каждый день чувствовать себя по-разному? Откуда беспричинные радость, тоска или любовное возбуждение? Расшифровать эти прикосновения — и можно услышать реку и горы. Хотя бы приблизительно. Просто их язык богаче нашего восприятия. И намного медленнее. По одному знаку в день.
Корешев смолк. Калиса смотрела на него с сожалением.
— Унеси меня, Корешев, отсюда. Бравый военный, красавец-орденоносец, а о каких-то речках думает, когда рядом с ним такая дама.
Закат окрасил лицо Василия в пунцовый цвет.
— Можно гиперболоид Шухова глянуть.
Язык тела
— Есть, товарищ полковник, — майор положил трубку на рычаг. — Докладывай, Мухина!
Калиса сидит в приёмной пахучего древоточца.
— Вот, товарищ Васильев, — девушка выкладывает альбом карандашных зарисовок. Рука мастера. Позы спящего человека.
— Вот эта мне нравится — футболист, — майор госбезопасности склонился над страницами. — Ага. А это у нас что? Ныряльщик. Смотрю, знакописи довольно много.
— Да. Сон беспокойный. Но, насколько я могу прочесть, посыл не враждебный.
— Любое послание надо тщательно разбирать. Понятно, опыт, но глаз может замылиться.
Майор принялся быстро шелушить страницы, и рисунки превратились в мультипликацию.
— Так. Так. Много раз повторяет опасность, но это сейчас сплошь и рядом. А вот это у нас что? Готовность к жертве. Поза Христа.
Ах ты ж, древесница въедливая!
— Славно-славно. Скажи, Мухина, а чего они не просыпаются у тебя? Снотворное?
— Гормоны, Иван Сергеевич.
— Гормоны, значит… — он опять задумчиво пролистывал альбом. — Язык тела говорит, что счастлив, — улыбнулся: — Гормоны счастья, значит. Ладно. Годится.
* * *
— Серафим, скажи мне, ангел мой, что будет после полётов в безопорном воздухе?
— Полёты в безвоздушном пространстве, Рафик. А после самолётов — ракеты.
— А дальше?
— Мы так далеко не заглядываем.
— Дальше человек полетит без механизмов.
— Это-то и пугает.
— Что бы ты посоветовал этим рвущимся людям?
— Не будь пулей — лети в улей.
— Лихо.
* * *
Прифронтовой городок спит. Сверху он похож на часовой механизм с разбегающимися от циферблата рыночной площади стрелками главных улиц.
«Не совсем ясно, — ворочается в комнате Калатозов. — При чём тут польский? Мы что, выступать там собираемся? Интересно, как будет смотреться наш узбек».
Подошёл к столу. Тараканы разбегались по радиальным линиям. Вновь пытается загнать в голову непослушные линии и значки схемы. Карту местности и план соляной шахты.
Тараканы не любят, когда их беспокоят. Тогда они в негодовании хрустят под ногами, показывая своё безразличие.
Скорее бы действие. А то в теории как-то всё слишком бедно на результат. Динамика жизни казалась бойцу масштабнее всякого размышления.
* * *
Бочку давно закатили в сарай. Что характерно — за время путешествия ни один из наших не поинтересовался содержимым. Не подошёл, не понюхал. На войне такое любопытство излишне. Настанет время — введут в курс. И только деревенские коты пытались когтями расцарапать окаменевший бок, тёрли морды о край и, запрыгивая сверху, устраивались поудобнее. Что-то в ней было.
Конечно, догадки строились.
— А может, — затишился Дядя в ухо батюшке, пока они заталкивали десятипудовый цилиндр длинными лагами по направляющим доскам на борт полуторки, — омулёвая бочка эта — соляной столп с обернувшейся лотовой женой?
— Это, Дядя, — наш крест! — надавил ответственный человек плечом. — И нам его толкать.
* * *
Комната деревенской избы. Хозяйка давно затушила лампу и ушла к соседке.
— Васятка, ну останься. Ночь одна на всю жизнь. Может статься, в живых никого не будет завтра.
— Ничего у нас с тобой не получится. Как бабу я тебя хочу, а как человек ты мне неприятна. Извини, Лиса.
Калиса плакала.
— Может, потому, что я уже мёртвая? Мёртвая.
Корешев не отреагировал. Мало ли о чём.
Вскинулась достоевской Грушенькой:
— Ну и катись. А ноги тебе не вернуть!
Какие ноги? Сумасшедшая женщина.
Вышел, хлопнув избяной дверью.
— Взял бы хоть как бабу, — крикнула вслед.
Вернулся. Остался.
— Лиса моя, Лиса! — шептал до утра.
Домовой Антон сидел на печке и качал головой, слыша эти сладкие вздохи. Он явственно видел только одного человека, второй же был как-то размыт. На рассвете вышел посидеть с засыпающими ежами, вернувшись, оставил на сундуке цветок нивяника.
Отчётливый инструктаж
Как прыгают с неба?
Выпадают из гнезда или… Или есть какой иной способ попасть на небо? Двадцатый век принёс ответ.
Рубин нарисовал каплю и перевернул её, получился парашют.
— Капля в свободном падении, если её замедлить, переворачивает пространство и превращается в парашют. То бишь ориентирование по категории верх-низ зависит от скорости падения.
— Не вкурил.
— А тебе, Ворюга, не обязательно. Тут нравственное — вашему брату ни к чему.
— Это Лёва намекает, что лучше, если парашют раскроется, — батюшка улыбнулся кучерявому музыканту, чувствуя в нём родственную душу. Душу вообще. Хоть и, покамест, атеистического толка. — Тогда падение станет парением.
Вор больше помалкивал. Он знал, что коллектив его не принял, да и не рассчитывал на это. Вор ещё не решил, что будет делать дальше. Нет, речи о предательстве не шло. Была мысль как-то исчезнуть, потеряться после дела, поменять масть.
Инструктаж перед ночным десантированием проходил в последней избе на окраине посёлка. Дом отстоял немного от закончившейся улицы, и свет окошка его был остальному скоплению как удалённая звезда.
В группе — как опытные парашютисты, так и новички. Это не хорошо, не плохо. Обычное дело. Кто-то сломает ногу, кого-то отнесёт в озеро. Чаще всего так и бывает. Ещё сносит на территорию противника, но у нас другой случай.
Если расплющило, не кричим, чтобы не выдать товарищей.
Небо способно поддерживать горение падающего несколько минут. За этот период постарайтесь достичь земли. Иначе догоревшее падение обожжёт пальцы небесному своду и будет прервано резким движением — то есть не завершено.
Особо важно понимать, что в воздухе есть щелевые потоки и воздушные выступы. Упав на такой, не паникуйте, подползайте к краю и сваливайтесь дальше.
Любопытную птицу не кормить, а то они полнеют. Много вас таких доброжелателей. Если подлетела стайка, а вы болтаетесь на стропах, делаете вид, что вы турист.
По достижении земли осмотреться и двигаться в сторону центра. Как определить центр? Он точно не там, где вы. И скорее всего, в самом злополучном месте.
По крайней мере, так записано в дневнике Василия Корешева под оглавлением «Инструктаж».
Навалка и раскряжовка хлыстов
Приземлились на удивление удачно. Тихо и в целости. Группа собралась в чистом поле со скошенной травой за несколько минут. Дождались рассвета в огромном стогу сена. Заморозки уже прихватывали.
Полк внутренних войск, отвечающий за охрану спецобъекта, был расквартирован неподалёку.
Пошли в лес в партизанские места, командир одного отряда должен быть предупреждён о десанте.
Блуждали долго и безуспешно. Выбились из сил, но сколько могли, отвлекались от усталости попутными размышлениями.
Народ наш вышел из крепостного бесправия и скоро пересел в окопы первой мировой, теперь вот тоже война. Потому ещё не отвык от тягот и ужасов, как тот же свободный европейский немец. Дабы в самом аду своего поражения сохранить способность к надежде, нужно иметь навык ею одной питаться, — мыслил батюшка о своих предках-крестьянах.
А вот Рубин думал иначе. Не то чтобы в другую сторону. В ту же. Но образ мыслей его был совсем иным. Родину защищать этот добрый еврейский мальчик хотел с детства. Может, ещё и потому, что родины-то у него и не было. Как матери. Но мачеха кормила, и Рубин юным сердцем полюбил огромные просторы своей приёмной родины. И вот напал враг, и пришёл чуждый элемент на призывной пункт и слился с массой крестьянских добровольцев с комсомольскими искрами, с вчерашней городской шпаной. И тоскливо ему так защищать, когда в первый же день его подвига кто-то из сподвижников украл все его сбережения. Трудно ему среди простого народа, но — крепко думает он — это и есть тяготы, а бой, возможно, — избавление от этих мучительных мёрзлых окопов. И скрепляется в себе, и надежду поддерживает рутиной, а не наоборот. Испытание. Да. Испытание своими. Испытание своими нехорошими мыслями — что он терпеть не может всё это убожество и хочет побыть один. Сыграть чикону Баха и слушать установившуюся тишину, а не эти сальные анекдоты про Троцкого. Терпи, сын Иегуды, Иудиного колена необрезанный потомок Сарры.
Деревья в лесу потрескивали стволами или дятлами — Рубин не знал.
Корешев знал, но думал о другом:
«Ядро Земли — железное Стерво. Осы его — пули. Каким же образом к ним прилепилась соль?»
Представил отца: Смерть — всего лишь другая оптика, сынок. Помнишь мою подзорную трубу? Смотришь правильно — приближает, наоборот — удаляет. И до близкого предмета, кажется, не дотянуться. Но вот ты протягиваешь руку, она попадает в поле зрения — такой же удлинённой тонкой и далёкой, — и ты спокойно касаешься предмета. Это и есть смерть.
«Солью стреляют сторожа в подмосковных садах — вот что!»
* * *
К ночи обнаружили две оставленные землянки — холодные и без провианта.
— И то хлеб, — констатировал Дядя и принялся разводить костёр.
— Слава Богу! — вздохнул батюшка.
— Прорвёмся! — решил Калатозов.
На рассвете организованная жизнь уже вовсю брала своё у дикой природы:
— …Для чего потребуется дёготь.
— Ну, берёзы навалом.
— Тогда поспособствуйте. Там надо-то банку литровую.
— Сделаем, Дядя. — Калатозов было направился в лес.
— Куда ты с пилой-то? Береста нужна. Надерите побольше. А ты, восточный человек, попробуй сконструлить перевёрнутый бак, и дырявую железяку под него — куда стекать. Бак обложим поленцами, внутрь береста. Надо, чтобы тлела, а не горела.
— И за что мне такое? — в шутку вздохнул Анвар.
— За смолу кругового терпенья, за совестный дёготь труда, — откликается Лёва Рубин неизвестными строками.
— А что делаем-то, братцы? — отставший от жизни батюшка.
— Войну выгоняем.
— Из чего?
— Из леса.
Война — это всегда наугад.
Открываем карты
Известно, где штаб, кабинет, сейф с документацией.
Утка, яйцо и игла — соответственно.
План охраняемого объекта с сигнализацией и постами, а также график смены дежурств.
— Ну что, товарищи? Влетаем — и по схеме? Граната, ППШ, сейф? — Калатозов радовался предстоящему действию, как спектаклю.
— Ага. И засветиться по полной. После твоего фейерверка сразу всё поменяют.
— Это точно.
Вор неожиданно заговорил:
— Вот и бродяга понадобился. А ведь это, мил человек, не просто так. Воровская традиция — она сродни святоотеческой.
Отец Кирилл отодвинулся вглубь комнаты, до поры устраняясь от разговора.
— Воры ведь тоже занимаются обслуживанием идеи. Когда вор выходит на промысел — это не просто слова. Вот чума — бич божий. А вор — это божья плёточка. Не нагайка какая-нибудь со свинцом вплетённым, рассекающая череп до мозгов. А простенькая, какой наказывают за лёгкую провинность. Пруток ивовый. Что вор делает? Ворует. Ценности у граждан отымает. Но ведь матценности — это не совсем то, вокруг чего должна бы строиться жизнь человека. А у самого вора — ни жены, ни бабок, ни угла своего. Всё по писанию. И голову негде подклонить. Пей, гуляй, веселись — это да. Но ведь настоящий вор, а не фраер какой залётный, — он отчего гуляет? Понимает, что недолго ему волю топтать. Скоро в дом родной опять заберут. Так он и не ропщет. Волю божью исполняет. Так что из сил природы ангелы, демоны да воры — сподручные высших сил.
— Фраер, между прочим, по-немецки — свободный человек! Я смотрю, ты, ворюга, сильно в бога уверовал! Отчего ж меня выбрал в духовники? Иди вон, батюшке исповедуйся. Или ссышь? Ссышь, что разобьёт он эту твою философию в пух и прах. Потому как вы для себя живёте, а не для людей. В этом разница между честными людьми и вами. А сила духа — что? Она у вас есть. Закалка. Терпение, характер, опыт, не ропща, сносить невзгоды. Вот только от гордыни всё то от лютой, а не от любви к ближнему. Не хочу я с тобой базланить, — остро, зло, не по-консерваторски вскинулся неожиданно Рубин.
— И зря, начальник. Я же не для форсу здесь нахожусь. Может, рассмотрели во мне люди попрозорливее желание моё.
— Ох, вряд ли.
— Сомневаешься в компетенции вышестоящих органов?
— Ну вот. Ты сам подтверждаешь, что никакого желания нет. Методы твои — всё те же. Сучьи методы.
Корешев, Елагин и Калатозов приподнялись со своих мест. Что-то волчье мелькнуло в глазах вора, и бойцы почуяли это, ещё не видя внешних признаков агрессии.
— Аминь.
Неожиданно отец Кирилл поддержал того, кто был в меньшинстве.
— А ведь наш боевой товарищ и правда — инструмент Божий, что греха таить. Только не плётка Божья — а, скорее, отмычка. Или я не прав? — и строго-лукаво лучась, посмотрел на рецидивиста.
— Почём про отмычку знаешь?
— Засветил ты её намедни. — И обращаясь к остальным: — У нашего орудия свой инструмент имеется. Всё по образу и подобию.
— Час от часу не легче.
— А вы думали, сейф руками открывать будете? Или Калатозыч лбом пробьёт?
— А ведь и правда.
— Потому и прав вор, за промысел говоря и умысел. И наверху не дураки сидят. И над ними управляются с миром приемлюще.
Как вор брал сейф
Как-как: тихонько под покровом ночи забрались в указанное окошко штаба. Всё — честь по чести. Было подмечено, что двери на оккупированной территории стали рассыхаться и плохо закрываться. Стёкла дребезжали, как стаканы в поездных подстаканниках.
Выбрали такое окно. Отжали стекло, чтобы потом незаметно назад установить. Вошли. Вор, он же кто? Он же медвежатник. Поймал загодя медведку. Та в земле-то любую дорогу найдёт, что ей сейфовый замок! Запустил в личинку, и через минуту замок щёлкнул. Скопировали документы да растворились в тумане.
* * *
Мухину берегли. На задания не брали. Её знания должны были пригодиться под землёй. Кому как ни ей было ведать, что творится в исподнем?
Калиса выходила из палатки и шла слушать птиц, словно лузгать семечки.
В этот раз поделилась ими с Корешевым.
— Ломаю вот голову — на кой ты с нами? Описать это всё?
— Кто меня знает.
А сам почему-то подумал: «Что если из-за отца?»
Из каких гарусинок выпала эта мысль? Без причины, без следствия — мелькнула, и всё.
— Слышишь?
— Да.
— Внутри каждого человека живёт своя птица. На родственную откликается, а на чужака нет. Вот ты что слышишь?
— Не знаю. Фьюить.
— А я пи-пи-опи. Значит, у нас разные птицы внутри.
— Значит.
— Честно говоря, у меня давно — набитое чучело. И ничего я не слышу, — девушка отвернулась. — Знал бы ты, как они мною… ну да ладно.
— Договаривай уже.
— Побежали, что покажу, — она повлекла его в чащу. — Это же не наши леса, здесь много необычного.
— В Белорусской ССР такие же.
— Я из Сибири.
Дошли до заросшего оврага.
— Тут место такое необыкновенное есть. Сейчас солнышко — хорошо. Вот, проходи.
Они оказались под сенью лиственных деревьев. Обычный смешанный лес. Но здесь что-то было не так. Что, Корешев никак не мог понять.
— Вот и я долго мучилась, пока сообразила. Гляди.
Лиса посмотрела на землю. Обычная игра света и тени. Листья, солнечные блики. Только вот…
Мухина указала на длинную светлую полосу — и продлила от неё мысленный путь Корешева до ветки. Светлая полоска полностью повторяла её очертания. Калиса качнула ветку, и световой двойник закачался в такт.
— Светлая тень?
— А так?
Она заслонила льющийся в лиственный проём поток света, и на земле ярко зажёгся её силуэт. Отошла, и всё погрузилось во мрак.
— Тёмный свет? Что это?
— Не знаю, милый. Я по загадкам. Ты по разгадкам.
— Ну. Мы тут все больше по кадкам.
Они сели на траву в негативе шатра.
— Есть животные — ночные хищники. Во тьме видят, на свету слепы. Им наша светотень как нельзя лучше подходит. А вообще, это из разряда — стакан наполовину полон или наполовину пуст. Как воспринимать.
Она поцеловала его в говорящие губы.
— Природа не знает добра и зла. Для кого-то есть вспышка света — пауза тьмы. Для другого — пауза света — вспышка тьмы. Излучение идёт волнами — добро-зло, добро-зло. Так воспринимает его зритель. На самом деле это единый луч. Просто один приёмник настроен на одно, другой — на другое. Луч безвреден. Восприимчивость негуманна. Война и мир как волна и частица.
Он говорил, она его целовала.
Как сделать человека несчастным? Сделать его счастливым.
От теории — к практике
— Колись давай, Иван Лексеич. Выкладывай всю операцию от и до. Товарищи хотят знать.
— Пусть тогда красноармеец Рубин нам доложит обстановку.
Лёва выдвинулся в центр поляны.
— Товарищи. Наша операция подразумевает проникновение в главный зал соляной шахты. Главный зал представляет собой вырубленный в земной породе католический храм с высотой потолка до семидесяти метров. Вся эта красота залегает на глубине двухсот сорока метров.
— Это мы догадываемся. Схемы выучили небось. До смерти сниться будут.
— И славно.
— Суть в чём?
— Я ж докладываю. А вы, товарищ Калатозов, в нетерпении перебиваете.
— Молчу.
— По агентурным данным в конце месяца в соляном храме должен состояться концерт Трёх теноров перед элитой Третьего рейха. В нашу задачу входит…
— Взорвать всё к чёртовой бабушке.
— Калатозов, отставить! — Елагин повысил голос до командирского.
— Слушаюсь. — К Рубину: — Слушаю.
— А вот тут нет. Взорвать никак не выйдет. Столько вагонов взрывчатки не доставить. И тем более не пронести. Наша миссия намного тоньше, так сказать, и многозначительнее.
Лёва расстегнул маскхалат.
— Три тенора должны выступить перед своими зрителями. Верхушкой рейха. А мы им бочку дёгтя, так сказать. Наша соль обладает отличными от здешней свойствами. Певцы…
— Да на хрена они нам сдались — эти паяцы?
— Всё дело в том, кто они.
— Ну и кто?
— Рейхсфюрер СС главный контртенор Венской оперы Генрих Гиммлер, рейхсмаршал Великого рейха бархатный баритон люфтваффе Герман Геринг и сам непревзойдённый фюрер пятой октавы Адольф Алоизович Гитлер.
Тишина.
— Тьфу ты.
И увидели белого таракана.
Альбинос посмотрел на тайное общество и юркнул в щель.
— Так как оказаться на концерте невозможно, мы сделаем заблаговременную закладку.
— Так что в бочке?
— Ингаляция.
Понятная тишина.
— Вы знаете, сколько было покушений на Гитлера?.. А я знаю. Много. Тротил найдут собаки. Куда ни положи. А вот соль они не распознают.
— Соль?
— А чего мы бочку тащили? — многозначительно подтвердил Дядя. — Из самого Соль-Илецка? Знамо, соль.
— А в соляной пещере, знамо, соли нет?
Дым самокруток не уходил ни вверх, ни вниз. Казалось, он окутал собрание какой-то маскировочной сетью.
— Если не вдаваться в химию, во взаимопроникновение жидкостей, в особенности связок певца, в алхимическую теорию профессора Бэра, то можно вкратце сказать так: мы ожидаем что-то вроде эффекта отравления. Не физического отравления, а на более тонком уровне. Воздействие паров исетской соли должно впоследствии возыметь некоторое побочное действие. Для этого нам надо рассыпать её как можно ближе к сцене и как можно позже. Желательно незадолго до выступления. Ну и незаметно.
— Задачи вы ставите… — Дядя крякнул.
— Всё же — какой эффект?
— Ну, соль земли русской. Так. Можете всё это проигнорировать. Гитлер — водная форма жизни. Наша соль, будучи им вдохнута в достаточной дозе, должна привести к насыщению раствора, и он превратится в рапу.
— В рабу?
— Так называется насыщенный солевой раствор. Он не сможет больше впитывать Русской земли. Вынужден будет отступать, чтобы раствор более не насыщался.
— Ну бред же! — Калатоз свирепел.
— Тогда подберись к нему и застрели.
— И подберусь.
— И кто же у нас автор подобной, с позволения сказать, операции? — Анвар многозначительно посмотрел на Рубина.
— Ну да. Моя идея. Но прошу заметить, одобрена она на самом высоком уровне.
— Если не секрет, кто?
— Егоргий Константинович.
— Уровень, однако, у тебя Лёва. Тогда рули.
Сталин уверен, что Богородица — католичка
— Да при чём тут знание польского? Конечно, мы подобраны по иному принципу…
В тоннеле Рубин тихо лизнул статую.
Корешев заметил:
— На счастье?
— Коперник. Свойства соли загадочны. Она тоже кружится вокруг единого центра, как солнечная система.
— Не без этого.
— Только подумать — это фундамент храма, которому миллиард лет!
— Храма?
— Океана…
— Тише там, — передали по ряду.
* * *
«Не могу сказать и сейчас, по прошествии стольких лет, что это было», — напишет потом Корешев в своих воспоминаниях, когда будет уже снят с операции гриф «секретно».
В широком тёмном соляном тоннеле вдруг образовалось что-то вроде дымки — в глазах защипало, в горле запершило. Идущие впереди Мухина, Елагин и Калатозов остановились, делая знаки замереть остальным. Послышалось неясное пение, впереди показалось свечение и силуэты людей. Странные, вытянутые, колеблющиеся.
Что-то дрожало, переливалось — было непостоянным.
Половинки людей тянулись пламенем свечи в горючем воздухе. И ритмично, но сбивчиво, мерцали.
«Это был Шопен, но я долго не мог понять что», — скажет позже Лёва Рубин.
Процессия остановилась, не дойдя шагов десяти, и трепыхалась, как бельё, сохнущее на берегу огненного моря.
— Хандэ хох, — с чего-то скомандовал Калатозов.
Фигуры ритмично подняли руки, похожие на колышимые течением водоросли.
— Мы музыканты, — голоса несли, скорее, мелодию слов, чем их смысл. — Клезмеры из местечка. Нас сконцентрировали в лагере и потому мы надышались тьмой в духовой печи газовых камер. А теперь, сбежав от мучителей, поём под землёй свои погребальные песни.
— Пошлите с нами, — неожиданно брякнул Дядя.
— Никак не возможно. Но мы обнаружили подземные тоннели, не связанные с выработкой соли. Это что-то древнее. Там растёт нотная грамота в виде мха, изредка встречаются духовые инструменты карликовых деревьев. Мы переживём войну под землёй.
— А вода?
— Вода им едва ли нужна, — таращил на Корешева глаза загадочный Лёва.
— Они по пояс… — прошептал побелевший Калатоз. Никто его не видел больше таким.
— Не бойтесь. Мы нашли древнее захоронение. В том доисторическом поселении, видимо, был популярен странный погребальный обряд: тела мертвецов разрезали по линии талии, а затем хоронили лишь верхнюю часть.
Нам подошли их тела, и теперь мы можем ходить по подземелью, используя в качестве движущей силы — нашу музыку.
— А пламя… Для темперирования жизнь надо сначала разогреть, а затем, охлаждаясь, она и кристаллизуется в мелодию.
Тоннель освещался сполохами.
— Прощайте, героические личности! Удачи в вашем нелёгком деле!
Процессия свернула в открывшийся сбоку проход и медленно удалилась, неся перед собой музыку, как мёртвое дитя.
* * *
«Героические личности» вышли из тоннеля в пустоту бездны и оторопели. Факелы перестали освещать — одни руки да лица в кромешной тьме. Мир исчез или стал тем, чем был до сотворения.
— Невероятно.
Мухина пошла вдоль стены, по очереди осеняя световые ниши. Постепенно проступала внутренность огромного готического храма с колоннами, резными статуями святых, сложивших ладони в молитвенных жестах. Соль, укрытая копотью веков и похожая на хозяйственное мыло — скользкая, буро-коричневая, чистая.
— Мать честная. А где потолок?
— Потолок — он же — пол.
— Тут высота — семьдесят метров!
Раздутыми густыми голосами переговаривался спецназ. Голоса отталкивались от стен и возвращались повторно, неявно, впрочем, для уха, чтобы ему различать вторичность, но достаточно заметно, чтобы добавлять звуку объём.
— Ох. Завалить бы этого Гитлера прямо тут. Всей массой солёной. Рвануть, и всё.
— Вот что, Дядя, Гитлер, он же непостоянный. Гитлер квантуется так же, как и прочий мир. Прерывистый он, как решето, и потому — дырявый. Чего нам его заваливать? — говорил Рубин и в чём-то был прав, а в чём-то нет.
Потому как Гитлер был ещё и волной.
— Лиса, в какой стороне алтарь? — Елагин пресёк разговоры действием.
Подошли. Справа и слева — колонны с вырезанными из темноты святыми.
Внимательно осветили ближайшую статую.
— Ну, эксперт, оценивай.
В световой круг вступил Анвар и, приблизив лицо к скульптуре, поместил между глазом и поверхностью увеличительное стекло вечности. Затем взял зажжённую спичку и поводил над соляной коркой. Наконец отколупнул кусочек.
— Должна подойти. Мастерская работа. Похоже на Файт Штосса.
— Кого?
— Больше известен в Польше как Вит Ствош. Его рук дело.
— Во времена Возрождения культуру тщательно пережёвывали, прежде чем заглотить, — возможно, для лучшего усвоения. Жвачный тип. Позже стали глотать быстро, наспех, испытывая потом несварение. Хищнический тип. В последнее время пришло поколение червей. Культура не усваивается, а заглатывается и тут же выводится из употребления в чуть разрыхлённом виде.
Лёва собирался развить тему дальше, когда Елагин резко обернулся во тьму:
— Дядя, такую забацаешь?
— Можно. Выпиливайте. За пару дней…
— Сутки.
— Попробуем.
Вот уже и Дядя оказывается резчиком по камню. До войны на московском армянском кладбище тесал хачкары на надгробья.
— Только нужно будет кое-что подправить, — отец Кирилл выступил с фонариком из темноты. — Я на базе скажу что. Ты, главное, размеры соблюди. А в облик внесём поправки.
— С листа не смогу.
— Я пособлю кое-чем. Есть чертёжик.
Соль режется легко. Выпилили, уложили в брезентовые носилки. Понесли пешком наверх, сменяя друг друга. Кряхтя и сдирая руки в кровь. Калатозов тихо матерился, смеялся и бормотал:
— Теперь понятно, зачем нас восемь. Обычная физическая сила. То бочка на два центнера, то соляной столб какой-то. Так бы и сказали: ребяты, вам предстоит пуд соли сожрать. А ведь так и сказали. Хе.
На базе расчехлили бочку, вскрыли кедровую крышку. Цвет нашей соли был не буквально белым, но гораздо светлее.
— Сможем состарить?
— Попробуем. Так: деготь воняет, дым тоже. Золой обмажу. Нормально. Вы мне только костерок сварганьте позлее.
Как делать костёр в лесу, чтобы тебя не учуяли чужие? Только упрашивать его, чтоб сильно не дымил. Только задабривать дрова какой-нибудь лаской, благодарностью за даримое тепло, жильё и гробовую тишину упокоения. Им это нравится.
* * *
Ночь. Двое не спят.
Отец Кирилл ходит поодаль работающего резчика.
Приближается, пристально глядит. О чём-то думает. Ловит момент.
Наконец, внедряется с керосинкой и вглядывается в проступающие черты:
— Сталин думает, что Богородица — католичка. Не выйдет ничего с таким формообразованием. А мы православную нашу матушку им поставим. Дело и пойдёт.
Священник достаёт складной листок с репродукцией иконы.
Дальше работа идёт точнее.
С космической нежностью Кирилл шепчет под руку Дяде:
— Потрясающе. От первоначального образа Владимирской Богоматери остались только фрагменты. Удивительно не это — остались целиком лики Младенца и Богородицы. Вся остальная часть иконы, а это три четверти, — дописаны позднее. Вот и удивляйся. А я буду умиляться. Смотри, что на обороте написано (читает):
«Во время нашествия Тамерлана при великом князе Московском Василии I в 1395 году чтимая икона была перенесена в Москву для защиты города от завоевателя. На месте «сретения», или встречи москвичами Владимирской иконы, был основан Сретенский монастырь, давший название улице Сретенке. Войска Тамерлана без видимых причин повернули от Ельца обратно, не дойдя до Москвы, что было расценено как заступничество Богородицы». Или вот, дальше (перечисляет):
«21 мая (3 июня по старому стилю, но не буду путать) — избавление Москвы от крымского хана Махмет-Гирея в 1521 году;
23 июня — избавление Москвы от ордынского хана Ахмата в 1480 году;
26 августа — встреча иконы в Москве и избавление от Тамерлана в 1395 году.
С Владимирской иконой также связывают избавление Москвы от ордынского эмира Едигея в 1408 году».
Вот какую, душа моя, святыню мы с тобой постараемся водрузить супротив врага. Конечно, в православной традиции не принято статуи ваять, особенно из соли.
— Но чем чёрт не шутит… — начал было Дядя, да осёкся.
— Ты пока отсекай ненужное, а я тут в уголочке почитаю.
До утра трудничали. Под разговоры. Под небезобидные беседы.
— Репрессии? — Дядя щурится и затирает заусенец. — На войне об этом как-то не принято. Это как об измене жены на её похоронах. Но я скажу. У нас репрессии коснулись даже рек.
— Как?
— Рек, речушек, ручейков.
— Это очень интересно, Дядя. Извини, что перебиваю. Ремарочка. Известно ли тебе, что в СССР больше двух с половиной миллионов рек? То есть всего на порядок меньше, чем людей.
— Миллионы? А вот аккурат в моём районе объявили несколько речек английскими шпионами. Как бы они впадают в Каспийское море, а Каспий издавна англичанами облюбован.
— Ну и?
— Ну и осушили.
На рассвете вошёл сонный Лёва, долго смотрел песчаными глазами на образ, запечатлённый в соли, затем осветился и произнёс:
— Почему правда — за нами? Потому что в том числе это и художественная правда. Ведь нынешняя война — это ещё и противостояние всего природного, живого, здорового — тому искусственному и помпезному, которое они в своём безумии считают реализмом. Я бы назвал дегенеративным искусством именно их безжизненную гигантоманию. Актёры Гитлер, Геринг, Гимли. Личность там размыта на несколько субличностей, где всякий актёр — мнится как сверхчеловек. Их распирает актёрская шизофреническая природа… Зато у нас Алпатов в продрогших классах преподаёт историю искусства окоченевшим студентам. Шостакович в блокадном Ленинграде пишет симфонию, а моя бабушка холодным утюгом гладит деду манжеты. — Зевнул. — Пойдёмте чай пить, — подытожил.
* * *
Когда спускались в шахту, произошло только одно малозначительное событие — Вор нашёл пачку «Герцеговины Флор».
Спустились без происшествий — стали монтировать.
Статуя, втиснутая в незнакомую породу, поворочалась и угнездилась. Соль — солью, химия — алхимией, но только ведь и сама Богородица пришла, незримо постояла, улыбнулась, накрыла некоторых спасительным своим омофором.
— Как здесь и было!
— Пресвятая Богородица, моли Бога о нас!
— Гитлер — вода, Сталин — камень.
А вот Анвар вспоминал, как весной в Ташкенте цветут персиковые деревья. Они сидели на каком-то мероприятии на какой-то министерской даче и пили зелёный чай. Ещё — тайком разливали гранатовое вино. И вот это тайком тогда казалось настоящим, а чай — бутафорским. В том 39-м году. Отсюда, из соляного подземелья 42-го, персиковые цветы и жасминовый чай виделись настоящими, а вино — клюквой.
Как я убивал зелёного немца
Война и мир как волна и частица.
Если действительно Гитлер — волна, а мир — частицы света, то этот дуализм порождён единой общей непонятной природой.
В зависимости от внешних условий нечто, скрытое от нашего понимания, проявляет себя либо как волна, либо как частица, либо как война, либо как мир.
И что такое это нечто?
Впрочем, лучше бы эту волну выплеснуть вместе с ребёнком.
* * *
Группа шла через болота, растянувшись гуськом. Ночью прихватил морозец, и стало проще.
Местная природа не очень заботилась о русских. Польский берёзовый лес был трухлявым и скользким.
Но холода, идущие от самой Сибири, делали своё дело.
— Чего мы пустую-то бочку назад волокём? — недоумевал Калатозов.
Отец Кирилл подождал на кочке:
— Дай пособлю.
— Обойдусь. Нести наше дело. Твоё, святой человек, — гундеть за нас. Только вот — нафига мы её тащим?
— Она из просолённого кедра. В ней можно вечность хранить, — улыбнулся православный батюшка.
Медленно продвигались.
Калатозов под тяжестью ноши вспоминал, как его обокрали в финале на всесоюзных соревнованиях по новому тогда виду единоборств — самообороне без оружия (самбо). Он выигрывал схватку по очкам, когда за полминуты до конца соперник взял его на болевой. Поначалу Калатозов не отдавал руку в плотный захват, но опытный противник обвил кисть двумя руками, положил на бедро и стал выгибать дугой. Боль страшная, сустав захрустел. Так можно остаться без руки, но Калатозов решил терпеть: ну сломают, ну полечусь — зато чемпион СССР. До конца секунд десять. В глазах темно. И тут рефери останавливает схватку и поднимает руку соперника. «Я не стучал, — кричит Калатоз, — сдачи не было, а значит, приём не доведён!» И всё-таки рефери сохранил ему тогда руку. Кто знает, как бы сложилось дальше. Так до сих пор и не решил наш вояка — злиться ему на судью или благодарить.
Громкий визг мины распорол воздух. Ухнуло слева.
— Засада.
Бойцы вжались в моховую заиндевевшую землю. Но почему их не расстреляли сразу? Ясно почему. Взять хотят. А это — маленький шанс.
Не будь пулей — лети в улей
Холодный летный денёк.
Пуля с хлопком врезается в человека. Человеку становится плохо. Пуля замирает от резкой остановки. Не на такое оба рассчитывали.
И теперь уже жизнь ответственна за пулю. По принципу: мы в ответственности за тех, кого приручили. То есть пуля, попавшая в человека, становится ему присущей. И пуля может передать эту свою двойственность — другим, ещё не вылетевшим пулям. Миллионы пуль попали в людей. Чем больше длится война, тем более человечными становятся пули.
* * *
Бой приподнялся над землёй, как шаолиньский монах.
Мы видим людей немного сверху. Точно висим над плечом каждого.
Антон — помните, нечистый? — мечется по поляне, пытаясь дезориентировать немцев. Это ж надо — пристрастился к партизанской войне и пускает эшелоны под откос. Впрочем, он и раньше любил, когда всё катится по наклонной.
Анвар — смертельно раненый ниже пояса — прижимает к животу тетрадь. Тетрадь пропитывается кровью.
Корешев подползает его осмотреть. Неловко шутит:
— Прямо — Пушкин! — в попытке приободрить, но дело — дрянь.
— Эх, жаль через линию меня не дотащить. Там бы я на поправку, — гримаса боли. — На, Василий, бери тетрадку. Там… иероглифы с мумии. Они помогают. Только не мне уже…
Под проливным огнём много не наговоришь. Анвар так и истёк своими глиняными слезами прямиком в землю.
А что же ангелы? Хранители?
Они были рядом. Они промахивались пулями, сколько могли. Но, во-первых, слабоверующим можно оказать только посильную первую помощь. А во-вторых, то, что немцам нужно было взять диверсантов живыми, тоже оказывало эффект выживания группы. А надоумил тех кто?
Иван Елагин обернулся скошенным перегретым ртом:
— Бочка, Мухина, бочка!
Корешев увидел брошенную ими бочку, — идеальная огневая точка.
— Лиса! Лиса! — орали наперебой.
Но девушки с ними не было.
Тогда в огневую бочку полез Калатоз.
Другой эпизод скоротечного боя
Прыжок Елагина, и смуглый здоровяк падает замертво. Офицер не успевает дотянуться до кобуры. Командир делает кувырок и оказывается на расстоянии удара. Чего вполне достаточно.
Но югенд — югенд успел. Зелёный немчик выхватил вальтер и спустил курок. Один выстрел, прежде чем Корешев с ножом оказался в чужом теле.
Вот что удалось прочесть об этом случае в дневниках военкора:
Я воткнул нож ему в горло и держал. Глаза его побелели. И тут я понял, почему больше никогда не смогу убить никого, даже дикого зверя. На меня смотрел я сам. В его глазах была моя смерть. Я убил самого себя и поменялся с ним местами. Василий Корешев оказался костенеющим трупом, а во мне нашлось место этому зелёному немчику, который даже думать стал на чужом языке. Ужас, пронзивший меня/не меня, был каким-то немецким словом — ругательным или сакральным. Убивая, мы меняемся местами с убитым — донеслись до меня мысли ещё-Корешева, уже бьющегося в пене агонии. Афродита вышла из такой вот пены. В это мне верится.
Я держал нож двумя руками и глядел, не отрываясь, в удаляющуюся пустоту глаз. И эти глаза видели то, что было высоко наверху.
Лес в это мгновение вспыхнул птичьими голосами и загорелся на уровне крон каким-то траурным воем. Светила проявились в дневном небе и посыпались вроде игрушек с завалившейся ёлки. Воздух встал дыбом, как шерсть на испуганном звере.
Умер. Теперь в моём теле другой человек. Я умер там, а здесь за меня живёт немец. Вот он — культурный обмен. Половина современной Германии — русские, половина СССР — немцы, итальянцы, румыны, финны. Так выходит.
Последний побег
Жаль ребят.
Погибли Анвар, Калатозов, Елагин, Вор. Лучшие бойцы. Причём получилось, Елагин прикрыл Антона — закрыл телом нечисть, ибо у того не было своего.
Калиса исчезла — никто не видел её гибели.
А Калатозова так и погребут местные — сидящим в соляной бочке.
* * *
Впрочем, Вор погиб не сразу.
Вот он продирает закрывшиеся от побоев глаза. Не впервой, но от этого не легче.
Офицер и два автоматчика. Один сносно говорит по-русски. С польским акцентом.
— Господин офицер видит, судя по наколкам, ты не совсем солдат Красной армии. Не очень уж доблестный командир.
Вор ухмыляется. Рот снова рвётся.
— Расскажи ваше задание, и больше не будешь в тюрьме. Немецкое командование пожалует тебе жизнь, и тёплую вещь на тебе, и уютный домик в село.
— Какое задание? Мы грибники. Заблудились.
Удар сапогом в живот. Успел заблокировать. Второй сапог по рёбрам со спины.
— Зачем упираешься. Ты что, коммунист?
— Ну, теперь уже да. После всего.
«Коммунист» прозвучало в польском лесу, как «вор в законе». Бедный законник вновь включил отрицалово. Ему было тупо противно сотрудничать вот с этими.
— Последний раз. Что ваша группа делала в лесничестве на территории Третьего Рейха?
Офицерская цепочка вывалилась из-под расстёгнутой рубахи.
— Дак маслята же пошли, — ухмыляется. — Встали и пошли. Им плевать, какой там у вас рейх. Третий или нулёвый.
Вор потерял сознание. Вне сознания вспомнилось всё подряд. Детство. Влюблённость. Почему-то учитель физики, зашуганный уже набирающими силы малолетками, но не переставший что-то своё в них вдалбливать — этакие закладки.
И этот долдон говорил странные вещи:
«Любовь как форма человеческого существования довольно разнообразна. И всё-таки, как белковую жизнь породила череда удивительных совпадений — от массы планеты, состава её атмосферы до расстояния до Солнца и так далее, — так и любовь сложилась здесь, на Земле, потому и имеет под собой вполне конкретные основания, где смерть введена как константа, сокращающаяся в конце».
Когда Вора расстреливали, стрелять, в общем-то, было практически некуда. Несколько пуль пролетело сквозь отбитое мясо и раздробленные кости беспрепятственно.
— Суки… — последний выдох.
И вдруг это измученное тело сделало кошачий прыжок в сторону.
Зек бежал по заснеженному перелеску огромными толчками крови, как последняя её капля на земле. Сравнение с оленем было бы старому сидельцу неприятно, но он действительно был гибок и грациозен. Что пули, подбившие его через какие-то триста метров? Что грязные сапоги запыхавшихся злобных карателей? Он рванул — и в этом был полёт невиданной красоты. Даже немцы после оценят и в рапорте о происшествии напишут — «мчался быстрее ветра».
Вору словно нужен был этот акт неповиновения, чтобы последнее слово осталось за ним.
Цепочку же, неуловимо снятую с толстой шеи немца, Вор выбросил в ручей, когда перемахивал его в один прыжок.
Лицевые кости сломаны полностью, и сквозь кожу проступает что-то симфоническое.
О подвиге крепкого смоленского уркана Корешев узнает только много лет спустя. Так же как и его честное имя — Семён Альхимович.
Глава 4
Голубиное ниига
— Понимаешь, Лёва, вот ты человек точной душевной статистики… Не случалось ли тебе замечать одну деталь во время привала или обеда, когда товарищи наши начинают обсуждать недавний не остывший ещё бой?
— Какую, дорогой?
— А вот какую: как мы наткнулись на немцев в лесу помнишь?
— Ещё бы.
— А вот что ты именно помнишь? Погоди, не отвечай. Потому как давеча за столом ты на всё ответил уже. Как и батёк, как и я. Знаешь, что ты говорил? Ты описывал, чего не мог видеть. Ты был за скалой, тебя накрыли огнём, а вспомнил ты, как Калатозыч рванул к бочке и отрезал их со своего ППШ. А батёк говорил, как ты ободрался на камнях, когда ящерицей полз в обход. И этого он не видел. Зато я видел Дядю, как бы с высоты нескольких метров, шмаляющего короткими очередями. Видел немца, которому он разворотил грудь, а я вообще внизу находился в это время. А вот что делал сам — я не помню. Что делал ты, ты не помнил. Мы все как бы поменялись телами, что ли. Или оказались над схваткой, а сами действовали рефлекторно, автоматически. То есть картину боя мы восстанавливаем, но каждый прилепляет заплату другого.
Рубин достал полешко и закинул в буржуйку, которая тут же довольно заурчала.
— А знаешь, Вась, что я тебе скажу? Ты прав. Более того. Это можно сказать и вообще за человеческую жизнь. Грубо: индивид вообще в жизни себя не помнит, не контролирует, а действует как личность только с помощью окружения.
На том и порешили. Помнить хотя бы за других.
* * *
Прошло несколько месяцев после выполненного задания. Рубин вернулся в полковую разведку. Отца Кирилла (Ноздрина) назначили в Ташкент восстанавливать приходскую жизнь эвакуированных. Дядя где-то воевал.
Василий же получил весточку об отце. Два года он безуспешно пытался выяснить судьбу пропавшего без вести майора Корешева. И вот, оказалось, жив. Впрочем, странным образом связи с ним не дали. Сказали, не время. И то — слава богу.
Василий сразу отписал матери.
Дорогая мамочка!
Садись на стул и не падай. Папа жив. Он у нас ещё тот тихушник! Сведения обрывочны, но достоверны. Служит кем-то вроде коменданта в секретной части. Как узнаю что конкретное — брошусь на розыски.
Расскажу тебе про запахи. Помнишь, как мне нравился в детстве аромат свежей булки? Представь себе — и он воюет на нашей стороне.
Разведка докладывает, как целой немецкой дивизии — всему их личному составу — стал чудиться запах выпечки. Глаз не могли сомкнуть, так их фашистскому обонянию надоедал недоеденный калач. Неделю так промучились, пока наши не избавили их от наваждения, захватив врасплох и взяв без боя вместе со всей техникой. Что интересно — тут же всё как рукой сняло, и они перестали слышать запахи вообще! Представляешь?
* * *
А между тем Сталинградская битва развернула ход войны на Запад. Как и надеялся Лёва Рубин, гитлеровский рассол стал насыщенным и не мог вобрать в себя больше Русских земель. Самое обидное для фюрера, что обломал зубы он на земле воображаемых предков. Ибо считал Приволжские степи родиной ариев.
— Титаномахия Гитлера, — говорил зловещим голосом Лёва, — заключается в том, что он стремится поработить землю — пусть и вымышленных, — но патриархов. Получается, как бы восстание на отцов. А это, как известно, добром не кончается.
Василий кивал.
Военный быт шёл своим смертным чередом.
Как-то военкор заметил, что за ним увязалась кошка. Раз, другой. Так и стала ходить в туалет регулярно в одно с Корешевым время. Он по-маленькому, — и она, он посерьёзнее, и эта — сядет рядом и закапывает потом. Хоть и мешала обоим хлопающая дверца сортира, — что ни делай, ветер всё одно распахивает.
Диву давался Василий поначалу, а потом смекнул проследить за дикаркой.
В лесу кошка превращалась в автомат неизвестной конструкции. Военспецы тестировали его в насыпи-мишени. Так вот — пули потом превращались в мышей. А пороховые газы — в голубей.
Историю этого патрона калибра 7,62 (или 762 мм ртутного столба) Корешев узнает позднее. А пока он вдыхает сильными ноздрями летучие пороховые перья и осознаёт происходящее не с ним.
Не раз за время войны военкору приходилось слышать то тут то там, как видели птицу, летящую на спине. Или вовсе хвостом вперёд. Чаще всего после такого знамения происходило успешное наступление или контрнаступление наших частей. Лётчики замечали целые журавлиные клинья, идущие в обратном походном порядке.
Голубь Фрол был приземистым начитанным старовером. Головорезы ему не нравились, и он поначалу хотел перелететь со скворцами в Турцию, да призадумался. На кого оставить голубятню? Ведь только людям может казаться, что это деревянные кубы с верёвочной сеткой. На деле — это место силовых линий, эдаких антисилков, в которых только за честь запутаться, ибо всю жизнь будешь славить голубиного бога за щедрость распущенных клубков. Голэбушки и голубки. Вот что такое голубятня. Пролёт над городом на высоте птичьего счастья, этого верхнего «до»! Обладание таким вкусом и слухом, что помёт звучит по ночам и выкладывается по земле картой звёздного неба!
Голубь Лёша был нарисован детской рукой и потому производил ошибочное впечатление недотёпы. На самом деле, это был довольно проворный и сообразительный малый.
Пороховые газы обычно уходят назад. Их голуби летали, кувыркаясь.
В любом человеческом сообществе вершин иерархических лестниц достигают не самые умные или талантливые. А самые сметливые, ловкие, пронырливые, приспосабливающиеся. Мир животных намного сложнее людского. Просто те же черепахи или киты не вкладываются в собственное продвижение. Их интеллект работает на внутренний мир, а внешний им мало интересен. Но голуби. Голуби служили человеку на протяжении сотен лет только из любви к этому отсталому виду. Жадному, одинокому и несчастному. Голуби строили из себя глупых куриц, чтобы человеку не было так тоскливо в мире превосходящих его в развитии существ. Голуби были добряками и жизнелюбами. Примитивный народ немножечко рос над собой, приручая собак и кошек, держа голубей. Эти жертвенные животные шли на плаху в надежде на чудо перерождения человеческой природы.
* * *
Голубятню отперли, и стая фыркнула в небо.
Знаете, в начале века детей в городах Америки вывешивали в клетках за окном, чтобы те дышали свежим воздухом.
Одним из аспектов оборонной деятельности голубей была бомбардировка офицерского состава помётом. Не подумайте, что подобная акция несла в себе просто эстетическую позицию. Загаженный мундир надо стирать. А хозяйственное мыло на основе берёзового дёгтя очищало не только ткань, но и — опосредованно через носителей — делало после помытия и помыслы чище.
Однако наши герои были птицами высокого полёта. Голуби Фрол и Лёша отделились от стаи и направились к линии фронта.
Основной кропотливой работой военнообязанных голубей было глушение: на высоте своего полёта птицы попадали в сеть магнитных полей Земли. Путаясь, пернатые тащили её за собой. Таким образом можно было накрыть плотной завесой целую танковую дивизию, где резко ухудшалась связь с реальностью.
Этим запутыванием, наматыванием, обволакиванием и занимались боевые спарки под руководством опытных инструкторов.
Обратно летели над дорогой. Неожиданно на опушке у леса увидели копошение. Снизились.
Пернатые наблюдали схватку Корешева с зелёным немцем. Голубь Фрол и голубь Лёша оценили по достоинству работу Калатозова. Потом почувствовали, как тряхануло лес от человеческой агонии, подхватили её волну и перенесли на своих крыльях в укромное место.
Пороховые газы обладают сильной самоотдачей, — запишет Корешев.
Покою великий субботства таинственного
Оказалось, он сильно переживает из-за Лисы.
Ночь не спал, и звёзды хлюпали в горле.
Лиса прокопала в нём нору и затихла, укрывшись листьями лиц.
Пробовал забыться на передовой, но ярость — не солнце, яркости не добавляет.
Корешев захотел со всей грустью заговорить о важном. В лесу влажно. Деревья затонули, и чтобы поднять их со дна земли, нужны какие-то ходули, но и ходули ходят внутри деревьев. Корешев идёт по лесу как по воде. Брезент не держит влаги, но держит вес человека. Корешев знает, что земная кора не столь тверда, как кажется. Что составляет её основу, если соль выходит из-под земли целыми куполами? Конечно, слёзы.
«Слёзы человеческие, кровь и сперма — основа земной коры», — так думал Корешев и заблуждался. Заблудившись окончательно, пошёл на лай и вышел к жилью.
На завалинке сидел отец и точил косу. Отец никогда не точил кос и не косил трав.
Корешев понял, что это сон, потому спокойно спросил отца, не знает ли он, где Калиса Мухина?
Отец не знал, но стал рассказывать про одногорбых и двугорбых верблюдов.
— Дромадеры, — говорил старший, — хорошо плавают, потому в аду им будет спокойнее.
— Они же в пустыне.
— В аду везде вода. Приехали из подразделения, заливают пламя слезами.
«А лисички взяли спички, — вдруг думает во сне младший. — На что же ты, батя, намекаешь?»
— Если уж адовы врата поджечь, никакими слезами не зальёшь. Там ведь газ везде.
И военкор проснулся.
Свет лежал на всём ровном пространстве степи, ветер втёр его в щели, и не было ни деревца, за что можно было бы зацепиться сдуваемым взглядом.
— За что гибнут люди? — спросил себя Корешев и пошёл греть чай. Горячий чай содержал в себе ответ — человек это чувствовал и, не осознавая, просто прихлёбывал его из алюминиевой кружки.
Тоска — это то, что есть, а радость — то, куда она стремится. Наша реальность — сетчатая. Она отсеет тяжёлое и оставит лёгкое, мелкое важное. Потому как важное — никогда не бывает крупным. Оно не больше человеческого зрачка. Это мера.
* * *
Вскрыл треугольник — письмо одного из друзей-корреспондентов. Всё что удалось выяснить — у старшего Корешева было тяжёлое ранение. Но он в строю и даже принимает участие в важных операциях.
Младший вспоминал детство — как его носили на плечах, а он засыпал всякий раз, когда шли из гостей.
«Называл меня “господин 420”, пел “Тачанку” со смешными перевёртышами “все коле-четыре-са”».
А мог ещё говорить непонятные, но волшебные слова в различном сочетании:
«Есть быстрые, но долгие вещи. Например, грузовые поезда. Есть короткие, но быстрые. Например, светлячок. А есть быстрые, короткие, но долгие. Это измены».
«Посмотри, сына, лучшие печи составлены из сверчков. Стены — из тараканов. Крыши — из голубей. Все вещи куммулятивны за счёт концентрации жизни в заданном направлении. Аналог конической выемки снаряда — оберегающая своего детёныша мать».
Известие об отце позволило строить планы, но Война не давала отвлекаться. Василий написал ещё пару безответных запросов. Попробовал выяснить что-то через свои журналистские круги. Безрезультатно. В общем, прошла весна, а тут и Курская битва подоспела.
Там-то и обрёл военкор своего таинственно знаменитого отца.
То, что потом назовут самым грандиозным танковым сражением, — не совсем таковое.
То, что открылось Василию, назвать иначе как Великая Курская Оратория — не получается.
Впрочем, обо всём по порядку.
Летом корреспондент был направлен в действующие части для составления ежедневных колонок о героическом подвиге русского солдата.
Американский виллис лихо вёз Корешева к линии фронта, когда водитель учуял неладное с автомобилем. Остановились в ближайшем селении, где пассажиру было объявлено, что на устранение понадобится несколько часов, так что заночевать, скорее всего, придётся в деревне, уютно притулившейся на вершине холма, с обрыва которого открывался удивительный вид на русское поле экспериментов.
— Чёрте что, Игнат. Завтра может наступление пойти, а мы здесь застряли, как последнее…
— Ничего, Василий Макарыч. Кабы наступление, так неплохо, — без нас справятся. А вот ежели контрнаступление — нам отсюда легче сориентироваться будет. Может, оно и к лучшему тогда.
— Слышал бы ты себя. Это же саботаж и упаднические настроения в чистом виде.
— Так не я торможу. Обстоятельства. Шкворень треснул. Стало быть, не я, а промысел. Пойду кузню поищу.
— Шкворень, кузню…
Корешев понимал, хоть и выказывал недовольство. Ему самому с одной стороны не терпелось, а с другой — кости ныли от многочасовой езды, и развалиться на сеновале — мечта, осуществляемая благодаря капризам капиталистической техники.
— Ладно. Поторапливайся тогда.
— Пойду по местным пошукаю. Может, найду чего.
Вкратце заночевали.
Звёзды всю ночь стояли над землёй, вглядываясь в расположение тёмных скоплений человеческих точек.
Утром Василий решил искупаться. Взял одежду и, раздетым по пояс, поднялся по склону на вершину холма. Вид, открывшийся ему, изумил, поразил, лишил дара речи и осмысления.
Показалось, что поднялась и двинулась вся махина Русской земли. А впрочем, не показалось.
Вот что происходило в то летнее утро 43-го года — в понимании более сведущего, так сказать, наблюдателя, каким он станет чуть погодя.
В семь часов десять минут утра началось наступление.
И наступление это с самого начала было наиболее всесторонним из всех, что случались когда-либо. Особенность его — во всеобщем единении сущего. Так теория всего оказывается изредка практикой всего.
Пошли. Танки не только срываются с места и в едином тысячном порыве накатывают на открытое перед ними пространство. Танки поднимаются в воздух. И подобно тяжёлым майским жукам низко летят на бреющем, шевеля тяжеленными гусеницами. Говорил же Лёва что-то такое.
Всё — живое и неживое, светлое и тёмное — всё, что можно назвать Своим, — действует, кусает, грызёт, дует, светит, горит, несётся.
Черви подкапывают грунт под немецкими панцирями, и те увязают в земле. Холмы стоят так, что закрывают обзор только врагу. Солнце — русское солнце — блещет прямо в глаза вражеским наводчикам. Пули, снаряды, бомбы могут уже более не проявлять своё ангельское терпение и с необыкновенной прыткостью летят в нужную сторону.
Монахи снуют среди военных, никем не замечаемые. И творят, и творят полковые молитвы на разборных невидимых глазу алтарях.
Красные звёзды с могильных стел превращаются в истребители, надгробные плиты срываются прямо с кладбищ и медленно набирают высоту тяжёлыми бомбардировщиками.
Грибы пошли.
В который раз подумалось Корешеву: чем больше враг убил советских людей, тем более всего убитого поднялось в живом эквиваленте обратной волной. Не буди лихо.
Огромная волна, оттолкнувшись от высокого уральского берега, пошла в обратную сторону.
Часа два обалдевший корреспондент не верит своим глазам, после чего возвращается в деревню, чтобы прийти в себя.
— Ну что ты всё копаешься?
— Решил можжевельником заживить. Часа три подождать.
Тогда Корешев, чтобы не стоять над душой, решил прогуляться. Битва за холмом ещё доносит гром канонады, но уже ушла далеко вперёд. Пройтись через деревню — убить время. У последнего дома любопытный военкор приметил рощицу, светящуюся невдалеке. Из рощи что-то торчало, точно обмокнутая в ведро швабра.
Корешев идёт к роще, по дороге пиная камушки и слушая высоко забравшегося жаворонка. Подходит ближе…
…И видит человека, парящего на голубятне на высоте нескольких метров над землёй.
Механика небесных тел
Ноги — это и минное поле, и приподнятость над землёй. Такое поле растёт жизнью вглубь. Безногий же человек парит в невесомости безземелья.
Почему Корешев-старший стал невидим для Земли?
Потому что Корешева-старшего сделали инвалидом по пояс. Ноги ушли ходить сами, а ему осталось сидеть на скрипичных колёсиках.
Судьба вжала его в себя, как медаль первой степени, и никуда не отпустила.
— Папа?
Василий Макарыч смотрел на Макара Сергеича снизу вверх, хотя того и оставалась только половина. Голубятня была добротной, двухэтажной, светлой. В первом этаже копилась какая-то техника. На втором белели и крылатились птицы кругом воспарившего человека. Вся этажерка была опутана бесчисленными верёвками и проводами, уходящими вверх, в стороны и теряющимися в синеве.
— Чтоб меня! Вася? Сынок!
* * *
Василий поднялся к отцу наверх и сразу вымазался в густом, пахнущем ладаном и мёдом птичьем помёте. Помёт этот применялся также и в лечебных целях, но в основном фосфоресцировал по ночам.
— Папка! Ты как здесь? Какими судьбами? — младший старался не смотреть себе под ноги. Снизу его положение было предпочтительней. На одном горизонте с отцом он не чувствовал равновесия, зато ощущал неловкость.
Присел на топчан. Закурили. Руки. Руки отца были похожи на два будильника. И на них Василий мог спокойно остановить взгляд. Более того, мог видеть время и слышать ход заведённых пружин.
Дюжины и дюжины верёвочек, ленточек, пеньковых канатцев и суровых нитей шли от отцовского кресла наружу — в небо, в лес, как бахрома распушённой действительности. Клетка была похожа на приют сумасшедшего ткача.
— Правда, что ты в такой глуши делаешь?
— Как тебе сказать…
Наследственностью Василия Корешева была способность притягивать жизненные силы.
Отец его мог управлять ими.
Оказалось, что организовать все силы — ангельские, нечистые, природные и даже неорганические сподобился один безногий человек. Точно какую-то компенсацию за инвалидность получил в виде — нет, конечно, не божественных — способностей, но координаторских, что ли, на самых тонких уровнях.
Корешев-старший круглый день проводил на голубятне. Это был его штаб. Оттуда он связывался одним ему известным способом со всеми стихиями.
Отец разоткровенничался. В его деятельности настал редкий перерыв — лавина катилась пока без его участия. И никто её не мог бы остановить. Потому Макар Сергеевич, то резко обнимая, то трепля за шею, то хлопая сына по колену, увлечённо рассказывал свою удивительную историю.
— На Руси всё не слава богу: польёшь водой каменный уголь — он и возгорится! А если подумать — так и слава богу!
Коли взять орден Красной Звезды погибшего лейтенанта и приложить его к дереву, появятся жуки-пожарники. Если приложить к земле — выйдут черви. Очень уважают они знаки боевого отличия.
Чтобы попросить лёд замёрзнуть и закрыть залив раньше времени, нужно в морскую воду уронить детскую слезу.
А чтобы ураган разметал вражескую авиацию, можно петь народные песни в чистом поле. Лучше всего убаюкивают ублюдков колыбельные. А вот «Марш авиаторов» — вообще не работает, возможно, по причине фашистского плагиата.
Сдвинуть гору тоже вполне реально. Нужно насыпать щепотку горчицы. Удивительно, но в это библейское выражение, в эту демонстрацию веры никто почему-то не верит. И никто, соответственно, не проверял. А я сподобился.
Отец, казалось, восстал над окружающим. Визуально стал выше, вытянулся, как язык пламени. Его магия была очевидна.
— Жуковский ошибся в расчётах, или, скорее, Чаплыгин. Сами по себе железяки не взбегают вверх по уплотняющемуся от скорости воздуху. Любой летательный аппарат требует усилия бесплотных сущностей — сил и престолов. Мы их всех называем ангелами.
Теперь отец сидел на плывущей в воздухе дощечке, устланной цветами.
— Снежный человек — отпочкование от наших конечностей. Те ощущения, что возникают, когда рука затекает. Или фантомные боли отрезанных ног. Или сводит пальцы. Всё это как-то формирует это квази-существо. Существо, сотканное из оторванных и отрезанных конечностей.
Бабочки — самые сильные. Бабочки и муравьи. Своей нежностью они успешно противодействуют броне. Жаль, ты не застал… У нас битва пошла такая, что…
— Видел краем глаза.
— Краем. Забить в каменные трещины колышки и намочить — треснет. Так и мы, используя тонкие взаимодействия, разрушаем грубую силу противника.
Личные вещи убитых имеют очень большое значение.
Можно набрать ушной серы и пробивать ею броню «Тигров», но проще сделать, как сделал твой друг Рубин. Замурчать их.
— Ты знаешь Лёву?
— Он достаточно известен в узких кругах. Это не он темперировал клавир по принципу шоколада? А, впрочем, не сейчас. Ты сюда посмотри, — отец указал рукой в сторону поля с белыми одуванчиками. — Внимательно смотри.
Старший принялся извлекать звуки из допотопного механизма, напоминающего то ли оторванную клавиатуру рояля, то ли школьную откидную парту. Гул нарастал, и поле стало быстро наполняться туманом.
— Видишь? — Оборвав мелодию: — В земле образовались мехи из-за огромного количества пустот.
— Пустот?
— Захоронений. Смерть выдыхает себя через одуванчики, а те, добавляя клоунской солнечности, используют свои соломки для изготовления мыльных пузырей. Когда головки разрастаются до немыслимых размеров и начинают переливаться всеми цветами радуги, раздаётся хлопок, и весь этот пух складывается в точку. Так возникает туман. Мы можем напустить туману на вражеские войска, охладить его до атмосферных осадков в виде дождя или снега и даже превратить в ледяную стену при должном исполнительском мастерстве.
Вернулись голуби. Сделали несколько ниспадающих кругов, словно спускаясь в открытый карьер, и просочились внутрь клетки в поисках вымокшего зерна. Птицы выглядели уставшими, а в крыльях посверкивали электрические разряды.
— Как ты уже догадываешься, смерть — самый мощный источник жизни. И сейчас её фундамент — та база, на которой строится будущая победа. Помнишь в сказке? — сперва мёртвой водой, чтобы срослось. Вот уже и срослось всё. А теперь из неё жизнь попёрла. Да какая! Вещи убитых цветут исподними папоротниками. Тропинки в лесу путаются под ногами. Воздух, оставшийся после отравляющих веществ, — дышит сам.
— Папа! — Младший сглотнул важное слово, но снова достал: — А где тут Бог?
— Так везде! Это же Его смерть на кресте и двигает сейчас нами. Мы в Субботе, сынок!
Голуби ели тепло с глубинным урчанием. Зерно, перебранное словом.
— Пойдём и мы перекусим. Война войной, а обед — по расписанию.
И старший запросто сгинул вниз на руках, скользнув по поручням.
* * *
— Пап, тебе ничего не известно о лейтенанте Калисе Мухиной? — набив рот тушёнкой. — Или, может, ты мог бы узнать из своих источников? — справился Василий как-то между делом, сам не будучи готов к ответу.
— Нет, сынок. Не в этой жизни. Прости, дорогой. Ускорение вращения Земли является следствием активности населения. Бульшую часть импульса дают несвоевременные шаги. Потому не дёргайся лишнего. Посиди со мной.
Посидели.
— И ты один управляешься со всем?
— Как тебе объяснить… Я ведь не один. Я только сдвинул пласт, который никто не решался тронуть. Ещё до войны мне пришла в голову одна идея. Решил проверить.
К примеру, мой сынок Васятка родился 5-го апреля, а вот зачат был на девять месяцев и два дня раньше на высоте семи метров шестидесяти двух сантиметров от земли. Этот факт является чрезвычайно важным моментом в биографии человека. Земля, как известно, имеет электрический заряд в один кельвин. Человек также существо электрическое, если учесть, что миокард — генератор микроразрядов. Получается, разность потенциалов играет какую-то роль в жизни индивида. Но вот интересно, какую?
Человечек — как электрон. Всем ясно, что он находится на своей орбите, а как начинаешь выяснять, точность понимания пропадает.
Случайно ли наш Спаситель был распят на кресте? Высота его смерти от земли равнялась разнице потенциалов. Четыре гвоздя в цепи обеспечивали напряжение. Это первая и единственная на данное время машина времени, прости Господи.
Старший замолчал и, казалось, погрузился в свои прочные мысли.
— И вот — наше время. Начало войны — столкновение двух небывалых по ёмкости сил. Мириады частиц, без толку толпившиеся у земной поверхности, выстроились в две равносильные противодействующие стороны, появились минус и плюс, каких до этого не существовало.
Но — к сути, что имеет непосредственно прикладное значение. Ты видишь, в чём между нами разница?
— Ты умнее.
— Нет, сынок. Эта разница — разница потенциалов. Ты стоишь на земле, тогда как я благодаря своему увечью, почитай, что парю.
— Не переживай, мы попробуем…
— Напротив, это — дар. Мой заряд чуть увеличился, и я стал в состоянии проникнуть в суть тонких полей. Попросту — видеть духовный мир. Но не это главное. Кто я такой, чтобы в одиночку на что-то влиять? С начала войны безногих солдат накопилось уже, почитай, более миллиона. И вот тут начинается метафизика.
Для осуществления обычного фазового перехода жизнь-смерть достаточно зарядов плюс-минус. Для перехода смерть-жизнь необходимо дважды отрицание или дважды утверждение. Отрицание себя, как сделал Спаситель, не есть отрицание самоубийцы. В этом случае самоотречение накладывается на отрицающий мир. У самоубийц имеется отрицание себя при содействующем окружении. Минус на плюс. И фазовый переход банален. Вот два плюса — это уже сложнее. Казалось бы, не должно возникнуть отторжения и, соответственно, перехода, но…
Как я тебе и говорил, мы — в Субботе! Смерть Спасителя на кресте и двигает сейчас мирами. Но до Воскресения недалеко. А даже если и далеко — это не имеет никакого значения. Потому что Пятницы уже не будет никогда!
Калека откинулся в кресле и закрыл глаза.
* * *
Передохнув, отец отправился наверх, наказав Василию обязательно его дождаться. Но младший знал уже, что они больше не потеряются и, оставив внизу записку со своими координатами, тихо вышел из сарая, бросил взгляд наверх, где старший увлечённо колдовал, и двинул в обратный путь, не попрощавшись. На войне главное — обеспечение действующих частей. Отец был сейчас на передовой, и простой корреспондент не имел права его отвлекать.
По дороге мысли прыгали с ветки на ветку. Отец — его батя — ворочает такими вещами! В голове не укладывается. А как же диалектический материализм? Да и интернационал выходил не совсем коммунистическим, а каким-то вселенским, что ли. Василий вспомнил слово «кафолическим».
И всё равно — нельзя окончательно подпадать под власть идеи. Даже самой великой и светлой! Корешев видел это в своих товарищах. Он видел это во врагах. Обыкновенные недалёкие умные талантливые добрые сердечные люди превращались в атомоходы. Эта же сумасшедшинка была и в чудесным образом обретённом отце.
Жаль, что война закончилась
Ни одно существо не способно понять внутренних мотивов войны, ибо суть её — неограника. Мегалитические подвижки и материковые стоны. Война — следствие тектонических напряжений. Напишет Корешев, сидя на ступенях поверженного рейхстага.
Да. И любой конфликт — это разрядка тектонических напрягов. Не случись войны — последствия могли бы быть гораздо более катастрофическими — как это ни жутко звучит среди десятков миллионов могил.
Допишет гораздо позже.
* * *
Рубин, Дядя и Корешев пересеклись ещё один только раз вскоре после окончания войны. А нашёл и собрал их — кто бы вы думали? — отец Кирилл.
Московский дворик с детским садом и библиотекой, укрытый от глаз Высокопетровской стеной. Комната общежития — любезно предоставленная братом священника. Из окна видны литейный цех и ремонтная мастерская. Только располагаются они в храмах — соответственно, Боголюбской иконы Божьей матери и Святителя Петра, как объяснил отец Кирилл.
Пост, но батюшка не может обидеть однополчан и поднимает чарку, и заедает горечь салом, и знает, что сейчас можно.
По подоконнику ползёт улитка. Держа путь прямиком к наполовину полным стаканам. Улитка здоровенная. Мокрое тело стремится вдоль, тогда как твёрдый панцирь клубится над ним грозовым облаком, а никак не домом.
Пластинка Руслановой.
Выпили — закусили.
— А она выступала однажды у нас. Вместе со всей фронтовой бригадой. В жизни гораздо ярче… — Дядя расчувствовался. — …Чем на обложке.
— Из староверов.
— Лев, меня не оставляет один вопрос. По какому принципу нас отобрали тогда?
— Ха. Вопрос, конечно, интересный. Вы опять будете смеяться. По принципу музыкальной гармонии. Когда операцию утвердили, я подал заявку в Первый отдел и в Отдел кадров с определёнными техническими условиями на специалистов. И мне выдали по десять кандидатур. Но я же музыкант. Взял ФИО, даты рождения, переложил их на ноты, ведь все ноты имеют цифровое и буквенное выражение, и сыграл. Ваши звучали лучше других. Без фальши, хотя не без сучка.
— То есть пальцем в небо!
— Единственно верное решение, между прочим! — батёк разлил по донышкам.
Помянули погибших. Все воевали до и после операции, но вспоминают, понятное дело, то, что объединяло. И как повлияла их диверсия на ход дальнейших событий.
— Лёва, ну скажи честно, совпадение же? — Дядя вспотел и захмелел.
— Честно? Не знаю.
После того, что Корешев видел на Прохоровском поле, он не сомневался ни в чём.
— Вот почему ты, Дядя, сам себе не веришь?
— Я, кстати, обратно Семён. Как контузия прошла, стал откликаться на имя собственное.
— Прости, дядь Семён.
— Нормально. Как это — сам себе?
— Ну, ты же с верой вырезал Богоматерь из солевого столба? Ведь иначе бессмысленно всё было. Отчего ж сейчас усомнился?
— Честно, Вась? Я выполнял приказ. Я больше нашей партии и командованию верил, чем себе.
— Ну и верь, — Лёва обиделся.
На жаре всех малость подразвезло. Один батюшка сохранял некое благообразие.
— Вера, она в любом изводе чудеса творит. Моя позиция неизменна. Споспешествование нашему делу всего собора святых, просиявших в земле русской. Сподвижничество Матушки и Сына Человеческого. Без них любое дело пусто. А в том, что Лёва верно всё нахимичил на уровне материи, — его заслуга, но и роли ангела-хранителя нельзя умалять.
— От! — слабенький Лёва поднял указательный палец. — Вот уже и духовная власть меня признала! А из инженерных войск попёрли. Сказали — не наш профиль.
— Ну, профиль, Лёва, у тебя и в самом деле не наш! — ласково поддел Корешев, и все засмеялись.
— Эх, хорошо, — закурили в комнате. Дым слоями качался в солнечных пятнах.
— Ребята, а я вам так скажу: жаль, что война закончилась.
— Ну, даёшь!
— Нет, Дядя… Семён в чём-то прав. Война объединяет, мир разъединяет. Война выявляет главные качества человека. Он либо трус, либо умеет преодолевать страх. Либо спасёт товарища, либо предаст. За всю жизнь можно так ни разу и не узнать такого про себя. — Лёва клевал носом, но не терял нити.
— Нельзя столько счастья одному народу. Больше двух в одни руки не отпускают. А тут целая охапка, — Корешев потел.
— Война — обычное состояние мира, — батюшка затушил вонючую Лёвину папиросу. — Ангельские воины ведут непрестанную битву. Кто поверг сатану? А духовная брань святых отцов? Это дело повседневное. Скажу страшнее — человек и рад бы вернуться в это чистое и ясное состояние из мути повседневной жизни. На войне есть правда смерти. Да и враг — перед тобой. В мирной жизни всё гораздо запутаннее. Человек иной раз и не догадывается, что он сам себе враг. Главное только — не искать войны. Не искушаться. Она и так нас найдёт. Меня вон, матушка ждёт в Ташкенте, — тепло улыбнулся.
— Ну что ж, стало быть, ещё повоюем.
Корпия цвета сепии
Может ли пламя возникнуть из своего антипода — воды? До войны приходилось наблюдать, как во время дождя отвалы каменного угля у котельной самовозгораются. Так и мы — мы должны были предложить врагу что-то парадоксальное, — и мы предложили свою смерть. Но от этой смерти, как от воды, — пошла химическая реакция, и зажглась жизнь по всей русской земле.
К 43-му году, наконец, набралось (как это ни бесчеловечно звучит) необходимое и достаточное количество жертв для искупления 37-го. И пошли воскресение, и весна, и Сталинград, и Курская дуга, и Пасха. И Гендальф Серый стал Гендальфом Белым.
* * *
Госпиталь располагается в школе ближайшего Подмосковья. Высокие потолки — светлые большие окна. Лето вламывается в палаты с самого утра — классы выходят на солнечную сторону.
Лиза Солнцева плачет: сегодня привезли тяжелобольного, в котором она узнала своего бывшего одноклассника.
Кто-то из сестёр подметил, что чем больше умирало раненых, тем светлее становилось постельное бельё, которое после них стирали.
И теперь Лёва Рубин лежит один в палате, и бельё под ним просто светится.
Музыка, находящаяся в нём с момента подземной встречи с клезмерами, начала искать выхода. Но долго не могла найти себе подходящего инструмента. Потому звучала внутрь сосудов, увеличивая сердечное давление.
Лиза плачет в подвале рядом с кучей грязного белья.
Лизе страшно за далёкого близкого человека. Это правда — она может представить Лёву как далёким, так и близким. Годы сражений унесли ту, довоенную, жизнь. Но вот он здесь и сейчас — возмужавший и закопчённый — олицетворяет собой пробившийся через весь ужас росток того выпуска — 21 июня 1941 года. Лёва Рубин прорубил собой окно из довоенного — в послевоенное, вобрав в себя четыре страшных года. С него война для Лизы началась, на нём и закончилась.
— Посмотри, есть дыхание? Да не нагибайся так, — зеркальцем. — Но Лизе самой хотелось услышать жизнь в однокласснике.
Толстая фельдшерица надулась.
Когда Лиза склонилась над Рубиным, Лёва приоткрыл разрозненные глаза — фокус Лизы выпал из линзы, словно нательный крестик, и зацепился за тянущийся к свету фокус бойца. Так они и остались — спутанными и перевёрнутыми на всю жизнь. Чечевицы восстановили своё опаздывающее зрение, а взгляды теперь навсегда были одинаковыми.
На самом деле Рубина зацепило ещё тогда, в соляной шахте. Когда Гитлер как водная форма жизни пошёл насыщаться русской каменной солью, Лёва вошёл с ним в резонанс и начал истощаться.
Ни один врач не смог поставить диагноз. Больного перевозили из госпиталя в госпиталь, смотрели светила вначале в Восточной Европе, потом в Москве и, как бы по нисходящей уже, разместили в посёлке Стаханово в области, куда вызвали специалиста из Рязани, славящейся своим пивом.
Но и тот только развёл пустыми руками, в которые прямо просилась кружка, а ценный специалист угасал на глазах.
Рубина положили в отдельной палате, назначили консилиум на через неделю и оставили умирать.
Вот Лиза Солнцева и оплакивала его живого. Сначала она уходила в подсобку, чтобы никто не видел. Красные глаза стала прятать за зелёными очками.
Лёве становилось хуже — ей зеленее. Она вдруг поняла, что не сможет его потерять во второй раз, хотя что между ними и было-то? Неумелые поцелуи? Десять лет детских воспоминаний? Два года за одной партой, из которых только в последний она вдруг разглядела в худющем музыканте интересного крепкого парня? А потом заворожилась. Музыка, что он играл, вещи, о которых рассуждал, руки, когда ножом, точно смычком, резал хлеб.
И ещё его военные письма. В сорок третьем она получила первое и ответила. Завязалась переписка, которая оборвалась в сорок четвёртом. Рубин слишком часто воевал.
Прошло двое суток, и Лиза заплакала в голос. Её рыдания не были истерикой, но сотрясали всё тело с высокой магнитудой.
А потом она перестала всхлипывать, и слёзы уже просто вытекали из молчаливых глаз ровным потоком. Порою пол в палате был залатан мелкими каплями дождя, и приходилось брать половую тряпку.
* * *
Как потом осознает майор Рубин, Лиза своим плачем просто восстановила солевой баланс в его организме.
И ещё одно понял тогда Лёва.
Если фрески — это наложение краски поверх мокрой штукатурки, то и красоту надо наносить на плачущего человека.
Дело пошло на поправку. Персонал только диву давался. На третий день Лёва уже сидел в кровати, самостоятельно лопал паштет и решительно затребовал свой планшет. Добравшись до содержимого, раздобыл бумагу и карандаш и что-то второй час усиленно кропает. Уж не стихи ли?
Впрочем, нет.
НО ПРИШЁЛ СОЛДАТ И ЗАСЛОНИЛ СОБОЙ УЯЗВИМОЕ РУССКОЕ СОЛНЦЕ
(Война как центральная точка поворота колеса Страдания.
Футуристические предсказания Льва Соломоновича Рубина)
1937—1941 — (4 года) со страшного прокажённого 37-го, когда Страна униженно стояла на коленях перед своими насильниками и молила сильнее наказать её.
1945—1949 (4 года) — год, когда — верю — появится искусственное солнце — ядерная энергия, и человечество перестанет зависеть от природы. Искусственные солнца решат естественные потребности.
1929 (12 лет до войны) — массовое закрытие храмов, разрушение монастырской жизни, физическое уничтожение священников и церквей.
1957 год (12 лет после) — возможно, либо прободение земной коры до преисподней, либо запуск первого искусственного спутника. Пробивание небесной тверди и полёт к Богу.
1917—1941 — 24 года после революции, которая раздавила класс дворянства.
1945—1969 — (24 года после Победы) — появление новых людей — внутреннего дворянства.
(На деле, Лёва окажется прав и в последнем пункте — до снятия фильма «Жил певчий дрозд» остаётся чуть менее 25 лет.)
Упоминание ослика
Всю неделю Рубин не помнил себя — то ли от слабости, то ли от счастья.
Если кого и отвязали от пространства, так это Лёвушку.
В подвале располагалась прачечная. Груды грязного тряпья, которое сортировала Лиза Солнцева. И Рубин стал помогать — и чувствовать тепло людей, доходящее неприятным запахом и отталкивающим видом. Однако же это и была чистота. Словно одежда брала на себя что-то смертное в людях-победителях, а человек оставался в той рубахе, в которой родился. Физическая грязь была в те дни тождественна душевной красоте очистившихся и очистивших свою землю от тяжёлой болезни бойцов. Словно простыни ошпарили солнцем.
Статистика. В последние годы войны количество переросло в качество. И вот теперь качество как бы гостило на земле последние месяцы, чтобы, обойдя все закоулки родины, покинуть её, вернувшись снова в количество — в обыкновенные статистические показатели безвозвратной убыли населения. Но пока эта убыль играла главную скрипку в душевном подъёме страны.
* * *
В июле не выпало ни дождинки. Солнце выложило на прилавки весь свой урожай.
Плакат при входе в парк гласил: «Когда бронебойщик стоит на пути, фашистскому танку нигде не пройти!»
Бледные лица малышей. Ручеёк с изменённым сознанием. Солнечная система ценностей. Всё говорило, нет, кричало — отстояли!
«Отстояли. Всем миром. Вот, нашёл», — подумал Лёва и где-то записал спецкор Василий Корешев. Люди, дэхи, дух(?), чёрт возьми, флора и фауна, климат и ландшафт — всё собралось в единое целое. Всем миром победили войну.
Бывает яйцо, приготовленное всмятку, бывает — вкрутую. А есть ни то ни сё, но то, что любит большинство, — в мешочек. Вот сейчас было такое время — в мешочек. И любовь у Рубина с Лизой была в самый раз — в мешочек.
По улицам города шёл Заболоцкий.
* * *
— Представить только, сколько народу жило на Земле за весь период, ну допустим, как люди стали давать друг другу имена.
Влюблённые сидели на подоконнике третьего этажа. Шла пересменка, и Лиза могла побездельничать.
— Много, наверное.
— Десятки миллиардов. А ведь с момента, как появилась письменность, многие упомянуты в городских книгах записи гражданского состояния, в церковных метриках, в письмах. Есть идея: во-первых, нанести имена всех когда-либо упомянутых на таблички. А во-вторых, запустить запись поминальной молитвы, в непрестанном режиме перечисляющей всех поимённо.
— Коммунистической?
— Молитвы? Вроде того. — Лёва не уставал удивляться светлости и наивности дорогого ему человека: — Это будет самая грандиозная стройка со времён египетских пирамид.
— Но как будут заносить новые имена, ведь в мире каждую секунду умирает несколько человек?
— Что-нибудь придумаем. Скоро машины за нас думать будут. А у них, знаешь, какое быстродействие возможно!
— Это потому, что их не будут отвлекать эмоции, — Лиза неосознанно придвинулась к Лёве.
— Видел я как-то фильм про строительство ГЭС. Там одна высота плотины десятки метров. Миллионы кубометров воды дают миллионы киловатт энергии. Я хочу сделать такую же духовную электростанцию. Упомянутые — со своей стороны — смогут помогать нам жить здесь, в этом неорошаемом мире. Миллионы кубометров любви.
— Но ведь там перекрыли реку, чтобы её использовать, а как ты извлекать энергию собираешься?
— Это самое интересное. Никто извлекать не собирается. При произнесении имени покойного происходит падение камешка в Лету. Миллиарды тонн перекроют реку забвения и создадут энергию памятования.
— Никто не забыт, ничто не забыто!
Лиза вскинула правую руку в пионерском приветствии и радостно спрыгнула с каменного подоконника.
* * *
Крик. Шум. Грохот опрокинутого ведра.
Санитарка клялась, что стоявшее взаперти оружие при её появлении рассыпалось вдруг дюжиной котов и разбежалось по этажам с весёлым мяуканьем. В общем, недосчитались десяти единиц.
И вот добровольцы из ходящих и выздоравливающих разбрелись вместе с личным составом по госпиталю в поисках недостающих то ли котов, то ли боекомплектов.
Рубин весело инструктирует Лизу на случай встречи:
— Они же домашние, а стало быть, при виде человека не боятся, а, напротив, играются. К животному бежать бесполезно. Улизнёт. Бежать надо от — тогда оно начнёт тебя преследовать. Автоматическое оружие, кстати, тоже любит догонять убегающих. Пошли вниз, они предпочитают чердаки и подвалы.
* * *
В цоколе тишина, прохлада и груды чистого белья, возвращённого прачечной.
Двое целуются в утробе школы. Метлахская плитка смутно отражает силуэты, матово скрадывая, скрывая таинство от чужих глаз.
Для зачатия важно, чтоб рядышком было непременно дегтярное мыло.
Ещё мыши. Да, мыши также важны. Они обосновывают собою быт. Являются живым наполнением базиса. Шныряют в фундаменте и говорят о том, что есть в этом всём какое-то зерно.
Потому, когда мимо влюблённых юркнула серая тень, Лиза обняла Лёву покрепче.
А вот коты совсем необязательны. И даже распугивают мышей. Потому о них забыли, как только спустились вниз.
Впоследствии выловили то ли трёх, то ли восьмерых.
Наказывать за халатность никого не стали: Победа!
* * *
Но если для рождения необходимо зачатие, то по смерти должно быть отдание.
От зачатия до рождения мать вынашивает плод. От смерти до отдания тьма снашивает его обратно. Мать-тьма. Время полного исчезновения не менее важно, чем момент зачатия. Акт отдания есть разрыв связей между двумя людьми. Расставание соответствует отданию чьей-то жизни. Во внешней видимой реальности эти события никак не связаны. Но в общей судьбе человечества тесно переплетены. Чем реже люди расстаются, тем меньше смертей.
И тем больше рождений.
Если будущий человек может быть любой тональностью, пусть он будет тональностью фа-минор, потому что «она довольно сурова, на полпути между сложной и простой, между прямой и страстной, между серой и очень яркой…»
Засыпая, подумал Лёва, спутав чьи-то слова с собственными мыслями.
Знаю только что
Утро обычного послевоенного дня. Сирень сильнее воздуха. Просторная квартира Корешевых утопает в оттенках фиолетового спектра.
Инвалид копается под кроватью.
— Ты куда-то собираешься, папа?
— Нет, сынок… хотя, да. — Отъезжает с фанерным, обитым светлой клеёнкой чемоданом. — Не говори пока матери…
Старший ловко запрыгивает на пружинистую кровать на руках.
— Послушай… — закуривает и с шумом выдыхает дым в окно. — Я должен быть при деле. Иначе сойду с ума.
— Но ты же ещё не отдохнул совсем. Врач говорит — нервное истощение. Надо восстановиться. А путёвка в Минводы с мамой? Санаторий.
— Вот. В том-то и дело — с мамой. Ты что, не понимаешь, какая я для неё обуза? Да я не в том смысле, я понимаю, она меня любит, а не жалеет. Но и меня пойми: ну не могу я так — половинкой при ней болтаться.
— Папка-папка. Глупый. Она умрёт без тебя.
— Я всё продумал. Санаторий будет, да ещё какой! Да что мы перескочили с главного-то? Я, ты, мама. Мы и так есть. Я страну придумал новую…
— Подожди, папа, родной, думаю, можно вернуть твои ноги!
— Эх-хе. А надо ли? Вот вопрос.
Но Василий таки уломал отца попробовать. Ради матери. Протопоп Аввакум писал, что у истинно верующих вырванные языки вырастали обратно, и те уже могли понемногу гугнить.
Тщательно перенесли иероглифы из тетради Анвара на подоткнутые галифе калеки.
— Не верю я.
— В своё язычество веришь, а в древнюю магию нет?
— Потому и не верю, что чужое.
Впрочем, ноги вроде бы стали даже по чуть-чуть отрастать, но тут больной начал терять зрение. И сказал «стоп»: «Видеть мир лучше, чем его топтать! Уйди, сынок».
* * *
Смеркается. Рабочий люд расходится по домам с городских производств. Корешев вернулся из редакции, где пообещали напечатать его большую статью о злоупотреблениях служебным положением на местах. Это серьёзный прорыв и волнение.
Отец сидит в сумерках прихожей, парадно одетый, всклокоченный. Новенькие генеральские погоны и начищенные ордена не скрывают его переживаний. Тяжёлые руки вновь заведены и громко тикают. Увидев сына, спешит предварить возникающие вопросы:
— Собрался вот! В санаторий, сынок! В санаторий на казённые харчи!
— Не бережёшь ты нас. — Василий присел на обувной ящик.
— Да погоди ты. Это я неверно выразился. Вот, сынок, ты же не упрекал меня, когда я с фронта вам не писал, осуществляя при этом своё невеликое командование?
— Не осуждал. Знаю, что не мог иначе.
— А чего же за новую миссию меня попрекаешь? Ведь размах её — всесоюзный, если не сказать всесторонний. Выслушай сначала, потом уж суди.
Василий знает отца и видит, что решение его окончательное. Потому и дождался его, оттого же и раньше прихода матери хочет свалить.
— Давеча я тебе как-то начал было рассказывать, да ты меня ногами сбил. Вот теперь заново слушай. Сказал я тогда, что целую страну новую выдумал. Ну да. По масштабам и географии — наверное. А по сути… — он понизил голос, — что-то вроде тайного ордена.
И озорно откинулся на спинку. Мол — каково?!
— К делу. Что мы имеем? Сотни тысяч людей с ограниченными возможностями, без рук и ног, заброшенных и попрошайничающих на вокзалах, на улицах и в других местах. Так ведь? Такую картину видят простые люди из окон своих коммунальных квартир. А ведь кто это на самом деле? Ты сам видел всё своими глазами там, на Дуге. Это люди с неограниченными возможностями! Это солнечные батарейки! Это фильтры бытовой и производственной атмосферы!
Советские люди — преумножают богатство нашего государства, обеспечивают, как говорится, материальное благо. Но есть иное благо, забытое, отставленное до времени всеобщего обустройства. Возможно, пришло время задобрить почву. Приготовить пути для идущих следом.
— Ты о чём, папа? — за окном стоял жаркий летний вечер, но у младшего окоченели ноги. Он поискал глазами шкап с шерстяными носками.
— Такие, как я, здесь не нужны. Мы тут не при деле материального строительства. Физически мы не в состоянии помочь вам созидать счастливое будущее. Но энергетически, потенциально — калеки ещё востребованы. Я переговорил с товарищами. Там, на самом верху. Честно говоря, до конца свой план им не раскрыл. Но это — чтобы не пугать поначалу. У нас же много перестраховщиков.
— Так в чём твой план, папа?
— Мы заселим монастыри по всей нашей необъятной родине. Полгода я обивал пороги (в прямом смысле, заметь!), и вот — лёд тронулся. Вышло распоряжение. Из ведения главного управления лагерей многое сейчас передают в фонды Минздрава. Оборудуем поначалу санатории, будем лечить… Прикрой-ка окошко.
Василий встал, убрал с подоконника вазу с салютующей сиренью и со скрежетом закрыл двустворчатое окно.
— Одному тебе говорю, сынок. Возможно, мы существуем в двух реальностях, наложенных одна на другую, — волновой и корпускулярной. Пространственно-временная и энергетически-импульсная картины, написанные одна поверх другой. Но это не суть. Инвалиды войны — это предтечи. Что-то вроде монашеского ордена, только начальной ступени. Орден Отечественной войны третьей степени.
Поначалу откроем специализированные санатории для инвалидов, тайная миссия которых — подготовка духовной почвы для возрождения монастырей! Если хочешь, что-то вроде кварцевания воздуха. Очищения, оздоровления. Физические страдания миллионов калек — это, я тебе скажу, штука повольтовее Курской Дуги будет. А потом и твой друг, коли жив останется, подключится.
— Какой друг?
— Отец Кирилл. Он к тому времени в митрополиты, глядишь, выйдет…
— Всех-то он знает.
— Служба такая.
Эпилог
Когда с улиц советских городов почти моментально исчезли пьяные безногие инвалиды, Василий Корешев один знал, куда они подевались.
Конечно, он ещё не раз будет навещать отца. Конечно, мать того простит, хотя так до конца и не поймёт. Конечно, это всё тяжело и очень по-людски.
В конце своего пути Макар Сергеевич Корешев, уже постриженный в монахи под именем Варфоломея, призовёт сына с внуками и обнимет их на прощание до встречи.
— Орден-то уже второй степени, — шепнёт непослушными смешливыми губами.
— Какой орден, папа?
— Как? Ты забыл, как мы шутили? Орден Отечественной войны.
— Ах, да. Твой Тайный орден… — младшему было тяжело вот так прощаться со старшим.
— Да, просто шутили… Как Лёва твой поживает?
— О, у него всё хорошо. Дирижирует. Ван Клиберну ассистировал недавно. Четверо детей у них с Лизой.
День догорал. День становился пеплом, но не исчезал окончательно, а преобразовывался во что-то полезное. Им можно посыпать осенние розы, и зимой никакой мороз не страшен. Его можно добавить в питьё и выпить при отравлении. Или просто с нежностью пересыпать из ладони в ладонь прах чего-то большего.
— Папа, — помявшись, приблизился вплотную Василий. — Я тут книгу пишу о войне. Хотел спросить. Что, Гитлер действительно был какой-то волной? Вроде водной формы жизни? Вы же с Лёвкой как-то это всё формулировали тогда.
— Знаю только, что Гитлер умер в Антарктиде от обезвоживания, — улыбнётся седой благообразный старичок. — А, впрочем, глупости это.