Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2023
Одной из долгожительниц на моем так называемом читательском столе была «Курочка Ряба». Я даже возил книжицу в машине, одно её присутствие в дверном «кармане» у водительского сиденья вытягивало из однообразного безмыслия дороги и даже повседневности. Вот и на встречах с читателями, особенно молодыми, в первую очередь, школьниками, я просил помочь мне понять, о чем эта сказка, сюжет которой был знаком каждому.
Как правило, фольклорная дидактика бесхитростна. Благородный и бескорыстный получает в невесты царевну и полцарства. Происки лицемерия и тщеславия, жадности и жестокости приводят не терпящих соперничества цариц и притворно обещающих счастья для всех поварих и ткачих или зловредных мачехиных дочек к полному краху. Мечта о торжестве справедливости питает фольклор едва ли не столь же настоятельно, как и религия, разве что только с воздаянием, вознаграждением на этом свете.
А «Курочка Ряба» — это о чем?
Но сначала — эта сказка изящна, в ней ритм стихотворения в прозе, не позволяющий даже подвинуть и переставить слова. И прежде чем погружаться в смысл, этим перлом русской словесности можно просто любоваться, как любуемся кристаллом, не думая о его составе и назначении.
Теперь о героине. Со всей очевидностью, имя Ряба подчеркивает заурядность, обыкновенность домашней курочки, но только, как оказалось, таящую в себе возможность чуда. Вот уж не Жар-птица, не Царевна-Лебедь, не Финист Ясный Сокол. А поди же! Емкая по смыслу подробность.
Но по прочтении возникают вопросы.
Почему золотое яичко нужно было непременно разбить? Вот где, скажем так, причина грядущей печали и слёз! Яйцо необыкновенное, чудо, а как обращаться с подарками судьбы, мы чаще всего не знаем. Вот и Дед с Бабой пошли торной дорогой, попросту разбить!
Почему усилия Деда и Бабы оказались напрасны, а взмаха мышиного хвостика оказалось достаточно, чтобы «яичко упало и разбилось»?
Если разбить яйцо хотели и Дед, и Баба, почему же они плачут, увидев разбитое яйцо?
А смысл этой странной истории, скорее всего, в утешении («не плачь Дед, не плачь Баба»), в обещании курочки Рябы снести яичко не золотое, а простое.
Это совершенно неожиданный выход из сказки. Возвращение в реальность? Отрезвление.
Может быть, это и не единственная сказка, где отказ от мечты венчает историю, но другой такой что-то припомнить не могу.
Но где же здесь «добрым молодцам урок»?
Тут впору идти к Гегелю и спрашивать Георга Вильгельмовича: правда ли, что двойное отрицание становится положительным утверждением? А вроде бы как все и сходится: бесплодны усилия Деда и Бабы — первое отрицание реальности. Роковой мышиный хвостик — второе отрицание реальности. И утешительное обещание курочки Рябы — возвращение в реальность. Но не Гегель же сочинил эту сказку!
Есть над чем подумать.
Уже давно у меня случился роман с внучкой моего друга. Она выбрала из своего окружения меня для чтения сказок. Было ей года три-четыре. «Курочка Ряба» была у нас в фаворе. Однажды я стал рассказывать: «Жил был Дед и жила была Баба…» — как тут же услышал протест: «Читай!» Вот так! Моя госпожа и повелительница, впоследствии балерина, не хотела слушать байки, каким-то необъяснимым чувством она ощущала серьезность случившейся истории и требовала подтверждения авторитетом книги. Дед красавицы был писателем, и в доме было много книг.
Не менее долго мне служил настольной книгой роман А.С.Пушкина «Евгений Онегин». Возил с собой компактное школьное издание в электричке, за рулем не полистаешь. И снова загадка. Почему автор, семь лет писавший это сочинение, вдруг не то чтобы бросил его писать, а, как бы дойдя до какой-то для него важной точки, почувствовал (осознал?!) работу завершенной.
«Магический кристалл» вдруг явил прозрачный и сокровенный смысл?
В романе завершение сюжета — непременное условие. В XVIII да и в XIX веке история героев или тех, кто остался у автора в живых, уже попросту досказывается. А дописанное словно по инерции многолетнего труда так называемое «Путешествие Онегина» не включено в первое издание по причинам, важным для автора, «а не для публики», как свидетельствует в примечаниях сам Пушкин.
Стало быть, роман закончен там, где сам автор счел необходимым поставить точку и даже написать слово «Конец».
А что ж сюжет?
Да он оборван на полуслове. Загремели шпоры и вошел муж… Во всех анекдотах это последний поворот ключа, открывающий смысл преподнесенной истории.
А у Пушкина? Онегин в неурочный час («чуть свет»!) у чужой жены, она в слезах, «не убрана, бледна»… входит муж, давний приятель Онегина, «важный генерал», изувеченный в сраженьях, стало быть, не робкого десятка… И что же дальше? А ничего!
«Блажен, кто праздник жизни рано
Оставил, не допив до дна
Бокала полного вина,
Кто не дочел её романа,
И вдруг сумел расстаться с ним,
Как я с Онегиным моим».
Что же это за блаженство — покидать праздник жизни рано? Да еще и вдруг?
Вот таким замковым камнем завершает автор купол, свод, вобравший такое обилие и разнообразие жизненных картин, необычайной яркости лиц, множество бесценных суждений и наблюдений, не случайно позволивших проницательному критику назвать «Онегина» энциклопедией русской жизни.
Но как же — Онегин, Татьяна, муж?.. Они уже стали нам так близки, они уже вошли в нашу жизнь и образом, и цитатами, только автору и дела мало, расстался вдруг, на полуслове, и с ними, и с нами, и баста!
В таком случае есть все основания считать завершающую строфу едва ли не ключом к ответу на вопрос существенный для автора, впрочем, как и для публики.
Не будучи ни пушкинистом, ни литературоведом, не могу с уверенностью сказать, существуют ли комментарии к «оборванному» сюжету романа. Но я всего лишь — внимательный читатель. И вот, воображая, что получил от автора в конце романа ключ к ответу, быть может, на самый главный вопрос: о чем роман? Понимаю определенную наивность вопроса «О чем роман?», но пробую найти ответ, пусть и со множеством оговорок.
Итак, с чего начинается роман? Со смерти. Герой, «молодой повеса», не из богатых, раз скачет «в пыли на почтовых» к умирающему дяде…
Смерть присутствует в романе как непременная составляющая жизненного цикла. Присутствует не в трагических тонах, скорее, эпических. А в печальной истории Ленского, скорее, в интонации грустно-элегической.
И вот — завершение: «Блажен, кто праздник жизни рано оставил…»
Не та ли это вершина, на которую поднялся, наконец, автор и, обозрев свой труд, выдохнул: путь окончен!
Жизнь и смерть едины? Как это понять? И снова философия подсказывает, адресуя к одному их самых трудных законов диалектики: единства и борьбы противоположностей. Если с борьбой еще все более-менее понятно, то единство противоположностей постичь куда как трудно. И здесь в собеседники приходит Пушкин с его романом в стихах «Евгений Онегин». И собеседование наше длится, длится и длится…
Настольная книга — это вовсе не та, что дежурит на рабочем столе, это для меня надежный спутник, к которому питаю любовь и доверие, к чьей помощи могу прибегнуть в трудную минуту. А трудные минуты — они же разные. Вдруг почувствовал, что пишешь по-газетному. Стоп! Зови на помощь Аввакума. Читай в десятый раз, смотри и слушай, как можно по-русски писать и говорить. Нет, не в образец, не для подражания, да и как ему подражать, его-то просторечию, а в урок, для собственного отрезвления.
Почувствовал свое косноязычие, иди к Чехову, бери письма… Не он ли умел о самых сложных вещах говорить просто и ясно?
А еще один из долгожителей, скажем так, на письменном столе — это томик «Неизданных писем» незабвенного Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина издательства Academia. Эксцентричное название книги «неизданных» писем, наверное, было бы удостоено Щедриным жесткой насмешки.
А еще есть Герцен, есть Лев Толстой с его «Дневниками» и есть Лоренс Стерн, в любви к которому сходились наши великие, даже не испытывавшие порой приязни друг к другу.
Никогда не думал, что значит для меня «настольная книга». Скорее всего, это средство выйти из навязчивой повседневности.
Это только Пушкин мог сказать: «Прозой пишу я гораздо неправильнее, а говорю еще хуже и почти так, как пишет г. **».
Пушкин утаил имя «худо пишущего», уж не Гоголь ли?
А можно ли у классиков чему-то научиться? Можно. Чему? Писать неправильно. То есть — свободно, по чувству, а не по лекалу. А еще и трезвому взгляду на свою работу.
Естественно, актуальная ситуация, тем более нынешняя военно-политическая реальность вносят, не могут не вносить коррективы в круг чтения.
Еще в январе я обратил внимание на то, что в нынешнем году 9-е число опять выпало на воскресенье. Но даже это совпадение не послужило поводом для того, чтобы вспомнить событие, послужившее началом Первой русской революции.
Пошел по нашему гражданскому календарю дальше и увидел забытые, а то и не случайно выкинутые даты. Так появилась серия статей под общим названием «Кому не нужна наша история?», опубликованная в «Санкт-Петербургских ведомостях», «Литературной газете» и журнале «Нева». «Битва за историю» предшествует, как мы можем воочию убедиться, сражениям иного рода. И, кто знает, не фундамент ли победы в «сражениях иного рода» заложен в битве за историю? Так на столе появились тома С.Соловьёва, В.Ключевского, исторические штудии Пушкина, Льва Толстого… Заглядываю и в Карлайля, и в Ле Февра… В подсказчиках даже Тацит — свидетель многих войн заметил, что вместо правдивого описания хода войны описываются отдельные героические свершения… СМИ на все времена!
Историей легко манипулировать, но это, да простят мне коллеги, журналистика, «литература» на потребу дня, творчество отдела пропаганды и агитации. И здесь множество профессионалов трудятся не покладая рук во множестве жанров.
Но что-то должно противостоять «бульварно-эстрадной историографии», то отмывающей «черного кобеля», то многосерийно развлекающей досужую публику cказками про Петра Третьего или Павла Первого, сочиненными их убийцами.
Ну что ж, у каждого, как говорится, свой хлеб.
Кому-то все еще интересна и важна история во всей возможной её полноте, противоречивости и сложности. Только в осознании нашего дальнего и ближнего прошлого мы можем прийти к пониманию того — кто мы, к пониманию своего места и пути в мире. (Мысль не новая, но и никак не устаревшая.) Именно поэтому в гражданском календаре должны быть: 12 марта 1801 года, 14 декабря 1825 года, 19 февраля 1861 года, 1 марта 1881 года, 3 апреля 1881 года, 20 мая 1887 года, 9 января 1905 года, — и это только из списка социально-политических событий исторической важности. А еще в этом году, к примеру, исполнилось 340 лет со дня казни великого русского писателя Аввакума Петрова, чье «Житие, рассказанное им самим» — веха необычайной важности в отечественной культуре, в нашей литературе, да и в истории мировой реалистической прозы. Напомнил в «Литературной газете»…
Пожалуй, не было у нас времени, более благоприятного для открытия, именно открытия, повторюсь, во всей возможной полноте нашей истории.
Мы видим, как шумно и даже вполне эффективно трудятся те, кто хотел бы, чтобы мы стыдились своей истории. Не отсюда ли и «чистка» календаря? И в этом противостоянии нам снова опорой и надежным спутником — Александр Сергеевич Пушкин. Вот его ответ Чаадаеву, человеку близкому, с чьим мнением он считался: «Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться… ни за что на свете не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал!»
Это слова гражданина, принимающего на себя груз истории своей страны с чувством ответственности перед нашими предками и потомками.