Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2023
В начале сентября 2022 года меня попросили написать несколько строк о книгах, которые я люблю (для книжного фестиваля «Маяк Петербурга»). Дело было спешное, писала я по памяти. Написала, отправила и решила перечитать одну из книг, «Ночные дороги» Гайто Газданова. Поняла, что написала не то. Мне почему-то запомнилось одно из наблюдений Газданова: привычный к быстрому движению взгляд таксиста успевает за миг заметить (уловить) массу подробностей. Сейчас я бы обратила внимание на другое. Ночные дороги приводили Газданова к одним и тем же людям. В судьбе этих людей он либо принимал участие, либо (или — в то же время) оказывался в роли зрителя (точнее, свидетеля) их жизни (и смерти), часто помимо воли, помимо желания. По судьбе. Как будто ночные дороги Парижа — линии судеб. Пересекающихся в замысловатом пространстве этого города.
На фестиваль в Петербург я съездила. В «Буквоеде» на Невском купила «Парижских мальчиков в сталинской Москве» Сергея Белякова. Мальчики прибыли в сталинскую Москву из того же Парижа тех же тридцатых годов. Того же, да не совсем. Тех же, но других.
Газданов упоминается в «Мальчиках» трижды.
А вот напишешь «мальчики» — и тут же вспомнишь мальчиков из «Карамазовых», как будто бы кто-то взял и развернул тебя к ним лицом; и ничего не находишь похожего с парижскими, кроме того, что все они — русские, как бы ни убеждал меня автор парижских в обратном. То есть автор, конечно, прав. Но и я права. Может быть, объясню, посмотрим.
Пока вернемся к русскому (конечно) Газданову, которого парижане принимали порой за чистокровного парижанина, потому что он и был парижанином; и не только благодаря безукоризненному французскому. Он понимал французов так же несомненно, как понимал русских. Он умел быть французом (парижанином), оставаясь русским. (Иногда кто-то восклицал: вы, наверное, русский! А он невозмутимо отвечал: нет, я родился в Париже, мой отец был мясником.) Париж вошел в состав его личности.
В первый раз Сергей Беляков обращается к Газданову как к свидетелю Парижской зимы. За описанием холодного парижского тумана (рассказ «Письма Иванова»).
Во второй раз — за описанием пригородов Парижа. Точнее, за описанием того, как меняется город по мере удаления от центра (это описание — чистая анимация — стены вытягиваются на наших глазах, покрываются трещинами…). Газданов пишет: «Меняется все: люди, их одежда, выражение их глаз, меняется то, как они живут, и то, о чем они думают» (рассказ «Бистро»).
И, наконец, третий раз. «Ночные дороги». За описанием вольных нравов. «Она лежала на сиденье, платье ее было поднято до пояса, и по блистательной, белой коже ее ляжки медленно двигалась вверх его красно-сизая старческая рука со вздутыми жилами и узловатыми от ревматизма пальцами». Навряд ли Мур мог видеть подобное. Другое дело, что он, не видя, дышал и этим парижским воздухом. Но и Москвой он тоже дышал. И не только потому, что хотел стать своим. Но и потому, что невозможно же не дышать.
Совпадение-несовпадение увиденного (уловленного) разными людьми в одно и то же время в одном и том же месте дает в книге Сергея Белякова что-то вроде стереоскопического эффекта. Иллюзию объема. Абсолютной полноты мира. Уже исчезнувшего. В этом мире сосуществуют — как и должно быть — Мур, Газданов, Юрий Нагибин, Марина Цветаева, соседи по коммунальной квартире, одноклассники. В этом мире едят мороженое, ходят в театр, в кино, на футбольные матчи, пишут дневники, томятся, мечтают, живут.
Вернусь к своей мысли о русских мальчиках.
Вот, скажем, фильм Алексея Германа «20 дней без войны» критики заслуженно называют исключительно достоверным. Однако в этом достоверном фильме показывают исключительно фальшивый тыловой спектакль о войне. Да, там и тогда, в непосредственной реальности, этот спектакль был фальшивым. Но он был. Существовал. Он такая же часть времени, как настоящая смерть на настоящей войне. И потому — как часть времени — этот спектакль абсолютно достоверен.
К чему это я?
К тому, что француз Георгий Эфрон был частью русского народа. Русского мира. Мур был русским. Пусть и (с его точки зрения?) несколько фальшивым русским.
Не знаю, сумела ли я объяснить. Не уверена.
«Моя судьба: во французской школе меня звали “русским”, а в СССР — “французом”» (Георгий Эфрон. Дневник № 9. 17 мая 1941 года).
Я читаю медленно. Я не могу оторваться. Мне хочется длить это головокружение, это чувство большого мира, в котором моя маленькая жизнь — всего лишь тень. Но ведь и я видела Столешников переулок, в котором любили бывать и Мур с Митькой, и Нагибин. Правда, совсем в другие времена.
Я читаю и вспоминаю свое. И мир становится еще более странным.