(Алексей Сальников. «Оккульттрегер»)
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2022
Алексей САЛЬНИКОВ. Оккульттрегер: Роман. — М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2022. — 411, [5] c. — (Классное чтение)
Первое впечатление от нового романа Алексея Сальникова (впечатление поверхностное, спору нет, но проговорить его необходимо) таково, что автор бьёт из пушек (очень серьёзных пушек, устройство которых он, скорее всего, сам понимает не вполне, и вряд ли ему в рамках текущих задач это требуется) по воробьям. Он заимствует, видоизменяя их под свои актуальные надобности, элементы больших мифологий — собственно, почти единственно христианской: действующие у него под человеческими личинами ангелы, херувимы, престолы (с их предельно неясной у Сальникова иерархией), а также вполне дружественные им (и не очень-то от них отличимые) бесы и черти — все сплошь оттуда. Из обширной алхимической традиции автор заимствует гомункулов (видоизменяя их смыслы и устройство, согласно собственному произволу, едва ли не радикально: в частности, в его мире гомункулов никто не изготавливает искусственно. Зато они непременно сопровождают так называемых оккульттрегеров и тем самым вообще делают возможной их оккульттрегерскую практику, о которой ниже). Из многих традиций сразу — без внятных отсылок к какой бы то ни было конкретной — Сальников берёт идею реинкарнации, причём, что самое интересное, так сказать, прижизненной: существам, подхватившим в XXI столетии в качестве своего названия словцо «оккульттрегеры» (в иные века у них, по всей вероятности, были другие обозначения), ради того, чтобы перевоплотиться, нет нужды умирать, тем более что они, при сохранении определённых условий, бессмертны. (Вот и сюжет, — глубоко вторичный, инструментальный по отношению ко всей демонологии, которую автору чувствуется важным выговорить; вторичный настолько, что настоящее его развитие начинается во второй половине повествования: у оккульттрегера Прасковьи, претерпевающей очередные свои перевоплощения в 2019 году в городке на Урале, отнимают гомункула — лишая её тем самым возможности быть оккульттрегером. Она его разыскивает и возвращает. На этой кристаллической решётке осаждается много всего.)
Обращается Сальников и к (пост)мифологиям малым, властным над нынешними умами (где-то на страницах книги мелькают, единожды помянутые, дементоры из Джоан Роулинг). Из всего заимствованного Сальников конструирует собственную мифологию — эклектичную, не слишком последовательную, в изрядной степени (но не тотально) ироничную и очень искусно, я бы сказала, органично комбинирует всю эту демонику с элементами нашей с вами сегодняшней повседневности.
Почему-то всё время думается о том, что автор снижает, упрощает и уплощает предметы, имеющие традиционный (стоит, правда, признать, что — давно уже порядком истёршийся) статус высокого, банализирует крупное (если ради важной цели — то, наверно, почему бы и нет. Но есть ли она тут?). Что он пользуется как бы чучелами больших идей и образов, набитыми соломой и сором нынешней повседневности.
Понятно, что это такая игра, в полной мере санкционированная постмодернизмом как (также давно уж утратившим бодрящие свежесть и новизну) культурным состоянием. Игра, даже захватывающая в своей непредсказуемости. (Ух ты! — думает читатель на каждом очередном повороте, — а что же дальше-то будет?.. Гарантирую, читатель: твои ожидания на каждом из соответствующих поворотов без изъятья будут искусно обмануты, тут автор виртуозен.) Однако вот беда: при всей своей многообразной затейливости эта игра не усложняет видение ни мира, ни социума (с видением человека — всё не так однозначно; вернёмся к этому чуть позже), скорее уж напротив — заметно это видение упрощает; отбирает у него метафизическую глубину. Пуще того, при этом размывается такая коренная, держащая на себе все без исключения мифологии мирообразующая оппозиция, как противостояние Добра и Зла. И уже совершенно отказывается автор от их христианских персонификаций — от Бога и сатаны (ну то есть: мифологическую периферию христианства он берёт, к религиозной сердцевине — даже не прикасается; так и хочется сказать — и правильно делает). Их там нет вообще, даже на уровне упоминаний, в результате чего вся демоно- и ангелологическая конструкция в романе напоминает курицу с отрезанной головой, которая, прежде чем упасть, ещё как-то бегает по кругу. Уточним: Творца точно нет, а вот совсем обойтись без второго Лица Троицы — при активном-то востребовании христианского материала — всё-таки не получилось. Он мелькает — беглым упоминанием, не открывая ни Своего настоящего имени, ни Своего лица. Зато автор делает смелое предположение о Его истинной природе.
Престол говорит героине-оккульттрегеру о её гомункуле (который при любых перевоплощениях неизменно оказывается ребёнком, самое большее — подростком, но никогда не старше): «Ты можешь приказать расти, тогда он станет взрослым. Такое две тысячи лет назад произошло, если ты понимаешь, о чём я.
Прасковья притворилась, что не понимает.
— Это он про Кришну? Хотя тот гораздо раньше родился…»
Итак, исходной мирообразующей оппозиции Сальников не упраздняет совсем, — такое, особенно при интенсивном заимствовании мифологического инструментария, вряд ли было бы возможно, — он именно размывает, сильно ослабляет её. В задачи его оккульттрегеров (не очень, правда, понятно, кем поставленные) входит постоянное истребление некоторой не слишком отчётливо выраженной «мути», — в мире, смоделированном Сальниковым, «муть» представительствует за Зло — за разрушительное начало, кажется, более всего прочего (надо сказать, что этой «мутью» автор нас как следует даже и не пугает; мудрено ли, что нам не страшно). Оккульттрегеры также заботятся о том, чтобы не остывали (не теряли, стало быть, бытийной энергии) города, а под Новый год забирают себе человеческие дурные воспоминания за ушедший год, оставляя людям только хорошие, — и вот ещё одна задействованная здесь (пост)мифология новейшего времени, согласно которой в Новый год, простою волею календаря, случаются чудеса (кстати, время в романе расчислено по календарю: время его действия — от нового 2019-го до нового 2020 года). Тем самым оккульттрегеры берут на себя некоторые функции Деда Мороза, ответственного за то, чтобы старый год, уходя, забрал с собой всё плохое и оставил новому только хорошее (и, к счастью, в разнообразной демонографии романа не представленного). Таким образом, они, надо понимать, на стороне метафизического Добра, жизни, неразрушения. Ну что ж, допустим.
(Не откажем себе в удовольствии небольшого спойлера: и обогревание городов, и новогодняя очистка воспоминаний, и даже борьба с мутью оказываются на периферии сюжета.)
Не оставляет также мысль и о том, что автор, увы, оказывается тут не вполне на высоте собственного замысла, — не использует всех предоставляемых этим замыслом богатейших возможностей. Бессмертие, многожизние, многообразие исторического опыта, которым обладают его «оккульттрегеры» и сопутствующая им потусторонняя публика, каким-то образом умудряются совершенно не сообщить их мировосприятию новых, неожиданных измерений. Этот опыт не укрупняет их (хм, он ведь даже не делает их умнее). Он (очень человеческим образом) даже и помнится весьма фрагментарно. Так, цитированный выше престол сообщает оккульттрегерше Прасковье: «Ты раза в три старше, чем думаешь. [Девушка до тех пор была уверена, что ей всего двести лет. — О.Б.] И да, ты в Польше пожила, в Башкирии. Это что-то меняет?»
В том-то и дело (и в этом согласны все участники разговора, включая, кажется, автора), что — ничего.
Опыт не задаёт сальниковским бессмертным иной психологии (кроме разве завидного для смертных равнодушия к физическому умиранию и смерти: ну, даже если умрёшь — то есть, даже если убьют, «своей» смертью они не умирают ввиду отсутствия таковой, — потом тебя опять воскресят, их коллеги это умеют — на уровне, так сказать, рутинной практики, хоть несколько раз подряд), иных типов мышления. Он, надчеловеческий, вообще не делает их принципиально другими (некоторые отличия в физиологии совершенно не в счёт, тем более что, сформулированные открытым текстом только на 350-й странице, — эти отличия именно психологически нисколько их не меняют).
«Обычная девочка на самом деле, — говорит героиня-оккульттрегер своим коллегам о демоническом младенце, в которого нетипичным образом посмертно реинкарнировалась матушка одной из коллег, известная в прежней жизни своим дурным нравом. — Как и в любой девочке, тёмные силы в ней борются с ещё более тёмными силами».
Мировосприятие у этих иноприродных существ на удивление плоское — отличимое от того, что свойственно (замотанным, усталым, не особенно просвещённым, как правило, довольно несчастливым) людям одного (нашего) времени и одной-единственной жизни разве что единственным: степенью усталости, которая у этих бессмертных существ, сколько ни забывай, всё-таки многовековая, да, пожалуй, ещё (неминуемо с этой усталостью связанной) повышенной степенью цинизма (впрочем, надо признать, почти ничто человеческое им ни в малейшей степени не чуждо, и даже милосердие иногда стучится в их сердца). Сальников создаёт как бы ещё один, в дополнение к и без того существующим, слой нервной рутины со своими типовыми, привычными сложностями вроде «линьки» (полного перевоплощения, вкупе со всей бытовой обстановкой, именем и документами) каждые божьи четыре месяца у оккульттрегеров и непременно сопутствующих им гомункулов. Рискну сказать, сложность этих сверхчеловеческих персонажей довольно одномерна, и дальше своих данных текущими обстоятельствами носов они не очень-то видят. Человеческое, слишком человеческое.
А вот что у Сальникова великолепно, так это всё, традиционно относимое к так называемому реализму. К чувству и пониманию обитаемой нами здесь-и-сейчас реальности с её подробностями, обертонами и подтекстами. Психология, социальная антропология, повседневные практики и техники, сегодняшняя речь во всех её живых особенностях. Как и было замечено, демонические элементы своей конструкции он сращивает с, так сказать, настоящими совершенно бесшовно.
Вот, например, Прасковья, выпав по некоторым обстоятельствам из активной оккульттрегерской практики, подглядывает в соцсетях, чем заняты коллеги Наташа и Надя.
«Подсмотреть удалось, правда, не так уж много. Всего-то несколько совместных снимков Наташи, Нади и ещё двух девушек (кто из них Надина мама, Прасковья определить не смогла). Эта совместная тусовка в городе продлилась неделю, затем, как Прасковья поняла, делегация в составе Надиной мамы, Наташи и помощницы из Москвы отбыла в Нижний Тагил. Ещё через день Наташа выложила фотографию гомункула рядом с памятником Ленину (гомункул стоял возле памятника, а чугунный или какой ещё Ленин стоял на чугунном или каком ещё земном шаре). Буквально несколькими годами ранее памятник из чёрного металла выглядел устаревшим, а теперь оказался очень предусмотрительно установленным символом левой повестки, всё более набиравшей обороты. Так примерно сообщала Наташа своим подписчикам, а затем пропала из сети».
И более того: Сальников даже раздвигает рамки этой реальности, вылепливая новые её измерения из неё же самой.
У него получаются не просто сильные, но до оторопи убедительные, физиологически точные описания того, что, по идее, в принципе не способно быть предметом живого опыта ни для одного из нас: воскрешение мёртвых (показанное как извне, так и изнутри); пересечение границы жизни и смерти по нескольку раз в обоих направлениях (так, главную героиню, оккульттрегера Прасковью, по её доброму согласию, расстреливают несколько раз подряд — для того, чтобы убивица её, тоже сверхъестественное существо, недопустимо помолодевшая, могла повзрослеть на столько лет, сколько раз она бедную Прасковью убьёт; убитую всякий раз воскрешают). Для развития основного сюжета книги соответствующие эпизоды, строго говоря, совершенно избыточны (благополучно повзрослевшая убивица никогда более на страницах романа нам не встретится), но они дают в некотором смысле гораздо больше, чем этот самый основной сюжет, который, в общем-то, при всех своих витиеватостях и именно благодаря им, не более чем средство для удержания читательского внимания.
В целом же складывается впечатление, что Сальников избрал извилистый и окольный путь того только ради, в конечном счёте, чтобы (в очередной раз) рассказать о современной русской провинциальной жизни, трудной, злой, тёмной, с совсем небольшими, ненадёжными и недолговечными, но тем более драгоценными клочками уюта и тепла, с (простой межчеловеческой, а хоть бы и междемонической) любовью, которая, кажется, одна всё это освещает, освящает и спасает.
(Можно, конечно, задуматься в свете этого о состоянии нынешнего общекультурного, решительно постмифологического и совершенно очевидно пострелигиозного сознания, испытывающего несомненную потребность в собственных мифологических корнях — для весомости всего проживаемого, вероятно? — живой контакт с которыми давно уже утрачен, но потребность-то остаётся. Вполне вероятно, сегодняшнее сочувственное прочтение многими сальниковского романа связано в значительной степени с этим — да ещё со вполне общераспространённым чувством того, что, как сказано у Сальникова и показано им на самом что ни на есть обыденном материале, «реальность треснула». Да и в «простой» потребности в волшебстве, в конце концов. Чтобы можно было — не обязательно, конечно, воскрешать мёртвых, хотя почему бы и нет, но — «подправлять» память, переноситься / быть перенесёнными «в другое место и другое время»…)
Картина времени-и-места получилась исключительно (так и хочется сказать — документально) точной. Сальников — прекрасный психолог, портретист, физиогномист, вообще отменный наблюдатель деталей и складыватель их в узнаваемые комплексы. Создаваемые им человеческие (включая и, так сказать, сверхчеловеческие) типы и ситуации на каждом шагу наполняют читателя радостью (нередко печальной) узнавания. При всём этом не оставляет чувство, что избранный и сконструированный им для портретирования современной русской жизни затейливый метафизический инструментарий, будучи очевидным образом недостаточен сам в себе (с его эклектичностью, неполнотой, неточностью…), одновременно избыточен по отношению к основной задаче текста. Он, как и было сказано, не расширяет, не углубляет, не усложняет предлагаемого текстом понимания мира и человека, не проблематизирует это понимание некоторым небывалым прежде образом, не находит новых углов зрения (ну почти: о возможности пережить опыт умирания и воскрешения мы уже говорили). Он разве что (ярко) подчёркивает и (резко) заостряет уже известное, родное и знакомое. Что тоже, как подумаешь, немало.