Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2022
Екатерина Маевская родилась в Москве в 1987 году. С отличием окончила Российский государственный университет нефти и газа им. М.И.Губкина и Институт журналистики и литературного творчества (ИЖЛТ). Печаталась в альманахе «Этажерка», «Литературной газете», «Независимой газете» и др. В «Дружбе народов» публикуется впервые.
Человек за роялем
Катя и Олег были женаты пять лет. Они поженились сразу после того, как она окончила консерваторию по классу фортепиано, а он уже год как возглавлял кафедру сочинения. Это оказалась любовь от случайной встречи в коридоре под вечную какофонию музыкального вуза. Она влюбилась в его музыку раньше, чем полюбила его самого. Искренне считала крайне редким в их дни такую преданность классическим традициям композиторства. Его мелодика была так ей понятна, близка, заполняла её с первого звука. Казалось, что она, музыка, добрее своего автора. Олег в свои внушительные годы, как ребёнок, капризный и не приспособленный к жизни, умевший бесподобно обращаться лишь с клавишами и нотами, не любил отпускать от себя Катерину. Приливы паники случались с ним, когда её не было рядом. Он искренне полагал, что хорошие слова сослужат дурную службу в отношениях с такой разницей лет, поэтому, даже если ему искренне хотелось сказать что-то доброе, он останавливал себя и внушал ей, что она не так уж хороша собой, а, скорее, «на любителя», что не каждый сможет с ней ужиться — только и только он, и вообще она мало что понимает в музыке. «Да зачем мне уживаться с кем-то, кроме тебя?..» — всякий раз задавалась она одним и тем же риторическим вопросом в ответ на его заезженную пластинку. Со временем поняла, что именно эту фразу он хотел слышать снова и снова. За годы они сделались неразлучны, дурные сплетни утихли, жизнь стала обыденной и такой, как она всегда мечтала.
— Ты уйдёшь от меня, — говорил он ей. — Если у нас не будет детей, ты непременно уйдёшь.
Олег твердил это с такой тяжестью, будто нарочно доводил себя.
— У нас будут дети, — спокойно отвечала она. — И вообще, почему вдруг тебя так это заботит?
— Потому что ты уйдёшь.
— Пожалуй, действительно уйду. Чтобы не заводить детей от такого зануды…
Она смеялась и обнимала его, целовала седую макушку, гладила колючую бороду и повторяла в сотый раз на его «а если всё-таки не будет?»: «Значит, будем жить дальше, засыпать и просыпаться в одной постели».
— Саша, это — моя жена. Катя.
В тот день Олег их познакомил. Казалось, дыхание остановилось на минуту, когда перед ней возник композитор Александр Грубер, известный в мире больше как Сандро Грубер, а для всех присутствующих — просто Саша.
— Вы любите музыку? — спросил он, взяв её за руку в знак знакомства.
— …Только вашу, Александр Евгеньевич!
Он громко засмеялся, расплывшись в добродушной улыбке, и затянул их рукопожатие несколько дольше, чем позволяли приличия.
В большой гостиной среди множества знакомых Катя была моложе всех. Олег сдержанно ловил недвусмысленные взгляды коллег и друзей в сторону молодой супруги — это придавало ему сил. Как мальчишка, он мог незаметно ущипнуть её за талию, если в разговоре она, по его мнению, излишне благоволила кому-то. А мог в одночасье, увлечённый беседой, и вовсе забыть о её существовании. Олег и Сандро, давние добрые приятели, безусловно, сделались двумя центрами одного вечера.
— Я думал, ваше поколение не смотрит старые фильмы, где мои песни, а ты знаешь всё наизусть… — самоупоённо воскликнул Сандро, размахивая руками. Он улучил момент, и они разговорились с Катей как старые знакомые.
— Просто у меня хороший вкус! — ответила она.
То ли шампанское, то ли отсутствие свежего воздуха в прокуренный комнате ударило ему в голову — да так, что он пел, как глухарь на току.
— Саша, а что Марина? Она в Москве? — Олег нашёл нужным прервать их чересчур увлечённую беседу вопросом о супруге Сандро.
— Нет, она прилетит несколько позже, — сухо ответил тот. — Признаться, мы несколько повздорили с ней… После двадцати лет брака и такое бывает… — и перевёл взгляд с Олега на Катю.
Весь вечер Сандро не сводил с неё глаз — в какой бы стороне она не находилась. Она показалась ему необыкновенной, бесконечно милой. Прощаясь, они обнялись с Олегом и непременно сговорились свидеться в ближайшие дни.
— Олег, подожди, — спохватился Сандро уже в дверях. — Хочу поцеловать твою жену. На прощанье! Ведь мы уже друзья, как с тобой… — Сандро потянулся к Кате, не дожидаясь ответа, и поцеловал в щёку.
— Ну да, Саш, как со мной… Да что уж там! Только мы с тобой лет сорок знакомы, а тут трёх часов не прошло, ты уже вовсю целуешься! — Олег стерпел порыв Сандро, списав это на его известную лёгкость и повышенный градус.
За недолгую поездку в такси Олег не проронил ни слова, то ли сделав вид — то ли это и в самом деле было так, — что в айфоне много интересного.
Через несколько дней ей позвонили с незнакомого номера. Это был Сандро. Говорил несколько нервно, сдержанно, спросил, может ли она сегодня приехать. Она осознавала некоторую бредовость ситуации, но ей было неловко отказать.
— …Мне чертовски нужен твой совет! Свежий взгляд, свежий слух… Иное чувствование — называй как хочешь, но т ы м н е н у ж н а! — восклицал он в трубку, будто декламируя с эстрады. — Бросай всё, если можешь, это очень важно!..
Ей ничего не оставалось, как сесть в машину и приехать к нему. Он открыл дверь со словами: «Как я рад тебе!..»
— Чай предложу после, если не возражаешь. Сейчас — пойдём.
Он проводил её в гостиную — ту самую комнату, где некогда было много народу и где состоялось их знакомство, а теперь — только они вдвоём.
— Тебе понравилось? — спросил он. — Позавчера, в Зале Чайковского?
— Очень.
— …Я играл только для тебя.
Она улыбнулась и добавила:
— Врёте, конечно, но всё равно приятно.
Он усмехнулся.
— Странно. Всегда срабатывало, — добавил он.
— Могу сделать вид, — предложила она.
Он подошёл к ней совсем близко, взял за руки, прошептал:
— Теперь будет правда.
Пошёл, сел за рояль.
Внешне он чем-то походил на Рахманинова. Высокий, статный, натянутый как струна — скрипка, и немного нервно, — один сплошной заряд, готовый в любую секунду разразиться детской радостью или юношеским раздражением, но сдержанный до последней ноты. Она сидела задумавшись, глядя на него, как на огонь в камине, не отрываясь. Пальцы виртуозно перебирали клавиши, будто руки были много моложе него. Сандро играл исступлённо — он существовал в одной комнате с ней, но весь не здесь.
— …Ну вот. Ты слышала это первой. Правда, — тихо произнёс он, убрав руки на колени, не повернув головы в её сторону.
— Это замечательно. Мне сложно подобрать слова — так, чтобы это не было пошло…
Он посмотрел на неё — ему показалось вдруг, что её глаза даже чуть покраснели.
— Это всё ещё в моей голове, — говорила она и чувствовала, что большего смущения, чем в эту минуту, она давно не испытывала и, как опомнившись, выпалила: — Но мне пора.
Она поспешила встать с кресла, в которое он её усадил в центре комнаты, — он вскочил ей навстречу, преградил путь, остановил, взяв за плечи как бы по-отечески. Ей было совсем неловко смотреть на него снизу вверх в этой сомнительной близости.
— Ты… Ты передашь Олегу партитуры? — спросил он.
— Вы же просили не говорить ему, что я к вам заеду. — Она ощутила, что руки его несколько подрагивали.
— Значит, наберусь смелости и отдам ему сам.
Она поняла, что если не уйдёт сию же минуту, то он поцелует её. Хотела сделать шаг, но Сандро так и не дал ей уйти. У неё возникло чувство, будто всё это не с ними, как в другом измерении, где, точно в невесомости, она не могла противиться.
В тот вечер она возвращалась домой, к Олегу, но чувствовала на себе прикосновения Сандро, его поцелуи, вспоминала то, что он бросил ей на прощанье: «Ты не сможешь без меня. Потому что я без тебя не могу…» Она не ответила ничего, просто ушла. А сейчас, за рулём, в её голове всё время крутилась эта фраза.
Она вошла в дом — Олег никогда не встречал её, — было тихо и пусто, разделась. Горячий чайник на кухне был единственным признаком жизни в этом жилище. Поднялась наверх, дверь в кабинет была открыта — так что Олег должен был слышать её.
— Привет. Пойдём ужинать, креветки будешь? Я купила креветки в чили, — спросила она.
— Может, ты хочешь поехать в Чили? — пробормотал он, не поднимая головы.
— Что, прости?
— Если будешь приносить мне креветки всякий раз, когда изменяешь, то буду, — сказал Олег, не отводя взгляда от нотного листа и что-то на нём поправляя.
Катя подошла к нему, обняла со спины, губами прижалась к голове. Его волосы пахли вкусно. Она дышала ими сейчас, как дышат сохлым сеном в августовском зное, проговорила устала и тихо:
— Может, хватит хамить?..
Сандро не принадлежал никому. Даже самому себе. Только миру и своей музыке, подставке для нот и чёрно-белым клавишам старого рояля. Порой какой-то милый бред возникал в его голове, полной ребячества.
— Мне захотелось перелезть к тебе через забор! — восторженно говорил он. — Но не могу! — тише добавлял Сандро.
— Зачем? Какой забор? — недоумевала она.
— Когда ехал мимо вашего дома. Ну, не знаю. Просто! Захотелось перелезть к тебе через забор!
И в этой спонтанной, но искренней дурости был весь он. Даже если бы он не написал ни одной мелодии, она полюбила бы его улыбку.
Потом Сандро уехал. Времена года сменялись несколько дольше, чем у Вивальди. Он улетал в Париж, и, казалось, всё возвращается на свои места. Но он не мог пережить одного: если не дозванивался ей оттуда. А после высказывал своё «фе», на что она жеманно замечала: «Дорогой Александр Евгеньевич, спешу заметить вам, что мы не в браке…» — и таким образом инцидент оказывался исперчен. Он поймал себя на мысли, что теперь, когда летит в Москву, он возвращается к ней. Если раньше думал только о том, что все женщины мира ждут его всегда и везде, то тут, в первую очередь, — Катя. Он как-то сказал: «Ты должна была достаться мне». «Я должна только одному-единственному человеку в мире. И так будет всегда», — сухо, еле слышно проговорила она, но Сандро услышал. Он очень любил Олега, дружил с ним последние годы даже больше, даже ближе, чем всю прежнюю жизнь. Он был в восторге от его недавнего цикла, знал, что тот принимается за оперу, да и недавняя соната, которую он слышал в Большом зале, прозвучала для него как загробный Бах, и он непривычно долго не мог отделаться от странной дрожи. Он не бил себя в грудь за то, что произошло между ним и Катей, хотя и после они много раз виделись втроём. Он не мог потерять их обоих.
«Вот что значит — ты в том возрасте, где простое “хочу” не так-то просто выполнимо, — думал он. — Больше, чем её, хочу, чтобы она смотрела на меня так, как смотрит на Олега. И как всегда будет смотреть — кто бы ни появился в её жизни…»
В тот раз он улетел не простившись. Вытерпел месяц — не звонил, не писал. Она никогда не звонила и не писала ему сама. Потом возник вдруг, но высказывать недовольство было не в её правилах. Такой, как с ним, она могла быть с кем угодно, кроме Олега.
Она была у него снова: через день, как Сандро вернулся. В этот раз обняла как-то особенно тепло. Они провели вместе почти целый день: гуляли, потом грелись у камина, он читал стихи. За последнюю разлуку будто сделались ближе.
— Я улечу в этот раз до нового года.
— Жалко. Могли бы встретить все вместе, большой компанией, у нас…
— И я напьюсь и всё расскажу Олегу…
Он улыбнулся и поцеловал её.
— Не расскажешь, — прошептала она, и он почувствовал её дыхание на своих губах. — Не расскажешь. Потому что… иначе твой шантаж не будет иметь никакого смысла, и ты меня больше никогда не увидишь.
— Какие страшные вещи ты говоришь! Замолчи. — Если бы он не целовал её в тот момент, то, наверно, сказал бы, что любит её.
Он давно не показывал ей нового. А в тот вечер сел за рояль. Застегнул рукава красной, разрисованной пёстро рубашки, приготовил руки, взял дыхание и с необычайной лёгкостью заговорил со стейнвейем на ты. — Послушай.
Он играл безукоризненно — с той любовью и безупречностью, с какой играют только классику. Когда она слышала звуки музыки, проходившие через него целиком — по каждому сосуду, нерву, по каждой жиле и сквозь пальцы выпадавшие на клавиши, — в душе у неё наступало такое молчание, на которое способен только немой. Ей сделалось жутко, что похожее чувство она когда-то испытала к Олегу — когда ещё студенткой слышала его на концерте в Большом зале. Но с Сандро было по-другому. Ей вдруг захотелось вырваться отсюда и разрешить себе зарыдать — чтобы слёзы катились по щекам без устали, чтобы бежать отсюда в неведомом направлении и забыть немедленно всё, что с ними произошло за эти полтора года. Но неожиданно всё оборвалось. Как будто нечто тяжёлое упало на басы.
— Нет-нет, никуда не годится! — взвыл он и вцепился себе в руку, в одночасье повисшую, словно плеть, и попытался отшвырнуть её от себя, точно укусившее его животное.
— Успокойся. Что с рукой? — она подбежала, взяла за левую кисть. — Так чувствуешь?
Он был впервые так резок, так зол, так растерян при ней. Свёл брови, густые морщины исполосовали высокий лоб. Он боялся поднять на неё глаза, но она видела их — в отражении чёрной глади рояля, — полные страха и ужаса. Она обняла Сандро, не выпуская обездвиженной руки, всем телом чувствовала его дыхание. Он прижался к ней и, стиснув зубы, проговорил:
— Я никогда не фальшивил. Никогда… Только не уходи сейчас. Побудь ещё. Или хочешь уйти?
— Не уйду.
Он на секунду спутал объятья: ему вспомнилось так ясно — когда мать, уже глубокая старуха, обняла его на прощанье, прижавшись к его животу, как он сейчас прижимался к ней, и через несколько дней умерла. Сандро вздрогнул и только сильнее прильнул к ней, Катя коснулась губами его виска.
Рука восстановилась в ближайшие дни, и большая удача, что до конца года концертов не предполагалось. Традиционный ужин в дружеской компании за пару дней до отъезда в этот раз был у Кати с Олегом. Пили, закусывали, пели, разговаривали до утра.
— …Олег никогда не простил бы меня, — Сандро улучил момент заговорить, когда она вышла на кухню за чайником.
— Олег не простил бы меня, — ответила она сдержанно. — Тебя бы он понял.
— Всё время застаю вас вместе! — Олег вошёл следом и потрепал Сандро за плечо, посмотрел сначала на него, потом на Катю.
— Я ничего не могу поделать. Я влюблён в твою жену, — тихо сказал Сандро, и все восприняли это как вполне уместную шутку.
…Он смотрел то на часы, то в окно: успеет ли она по предновогодним пробкам. За окном кружил снег, иссиня-белый, холодный, колючий. Он приглушил верхний свет, чтобы смотреть почти из темноты на белые раскаты — как ветер поднимал их в нелепом танце, закручивая до самого фонаря. Неприкаянный снег, всё засыпавший и засыпающий дороги. Он прижал ладонь к стеклу, ледяному, бездушному, будто желая зачерпнуть снега рукой. Но стекло не пускало. А телефон молчал. В конце комнаты глухо бормотал телевизор. Если бы были силы, он, наверное, ходил бы из угла в угол. Наверное, поехал бы ей навстречу. Наверное, сделал бы что-нибудь такое, чего никогда не делал ни для кого прежде. Но ему становилось холодно только от одного взгляда за окно. Он натянул шерстяной плед на плечи, чуть поёжившись. «Погадать бы на ромашке…» — подумал он, и еле заметная улыбка проступила на губах. «Да где ж её взять, — пробормотал он вслух. — Где ж её взять теперь».
Сугробы заискрились в свете фар, на снегу прохрустели колёса.
Успела, приехала, вошла.
— Я так рад тебе, — сказал он. — Пройди сразу ко мне. Нет-нет, бросай всё, проходи…
Она только успела снять обувь. Он обнял её. Как живого зверька, потеребил соболиный воротник.
— Позволь, я за тобой поухаживаю, — снял с неё шубу. — Ты такая тёплая из зимы…
— Я не из зимы, я из машины, — улыбнулась она.
— Из машины. Всё равно из зимы. Я так рад тебе.
Он говорил ей всё время «милая» — будто это уже стало её именем.
— Знаешь, Париж зимой отвратителен. Не то что здесь. Но я привык.
— Я бы сказала вам «не уезжайте», — тихо проговорила она. — Но это ведь не имеет смысла.
Он смотрел ей в глаза, и она не отводила взгляд, не смущаясь, не робея, уже совсем привыкнув к нему.
— …Так же не имеет смысла, как «Париж зимой», — добавила она.
Он улыбнулся, но как-то грустно в этот раз.
— Я помню, когда я впервые захотел тебя поцеловать!.. — воскликнул он. — Здесь, в этой комнате. Мы сидели друг напротив друга, через стол, тут было полно народу…
— …И вы сказали, что я «милая женщина».
— Не знаю… сказал… но страшно захотел поцеловать!
— И?
— Только стол меня останавливал!
— Только стол?
— Только стол. Я и сейчас хочу тебя поцеловать. И даже спрашивать не буду…
Через шесть часов он должен был выдвигаться в аэропорт. В доме они были не одни, но и он, и она знали — никто не нарушит спокойствия этой комнаты без его позволения. «Вот разобрать часы можно, — думал он в те минуты, — а остановить время нельзя. Несправедливо? Несправедливо. Стрелки отпадут, жизнь утекает сквозь пальцы. Даже быстрее. И всех где-то ждут. Как хорошо, что всех где-то ждут».
Как будто в минутном небытии, он заговорил. На прощание.
— Ты только, пожалуйста, вспоминай… Что просто сидел такой человек — человек за роялем… и не мог коснуться ни одной клавиши. Но музыка была в его голове, в его сердце и пальцах. Она заполнила его целиком. И эта музыка была ты. Не плачь. — Он стёр слезу с её щеки. Он впервые увидел её слёзы. — Когда люди много плачут, у них светлеют глаза. А у тебя они такие карие. Я с ума схожу, какие они у тебя карие!
В тот вечер он не выпускал её руки, а через четыре месяца его не стало. Весть о смерти опередила саму смерть на целые сутки. Но, не будучи рядом, даже в одном временном поясе с ним, она знала, что он ещё жив, что сердце бьётся и что он уже не думает ни о чём, кроме как о последней своей сонате — той мелодии, которую ему никак не удавалось услышать, но которая уже звучала с сухого нотного листа.
Теперь они были на ты. Навечно, в её мыслях. Он приходил чаще — во сне, когда она спала одна или же на плече у Олега, когда позже — сидя у детской кровати. Приходил когда ему заблагорассудится. Врывался в сознание. И вновь не выпускал её руки, а она держалась за него, как за спасательный круг. Там они сидели в комнате, полной света, — на открытой веранде, и вокруг столько зелени… яблоки свисали с дерева, заглядывая прямо в окно, стол был покрыт накрахмаленной скатертью, и оса вилась над открытым вареньем. Она говорила с ним, сияла от его улыбки, а он повторял: «Мне не больно. Понимаешь, мне не больно!..» И сколько восторга было в одной этой фразе, что легко и спокойно делалось на душе, хорошо делалось на душе. И она просыпалась от несуществующих объятий, чувствуя его всем естеством своим, — и с улыбкой, и в слезах — чувствуя, что теперь он всегда рядом и что это невероятно — невероятно, как снег в мае. Ведь снега в мае не бывает.
— Это тебе, — прошептала она и положила цветы возле голого креста с гравировкой «Спаси и сохрани». Не спас и не сохранил.
Она приходила сюда нечасто, тайком, преступно — ровно так же, как раньше спешила на встречу к нему. Даже мысленно, она не знала, как заговорить с ним. Всегда разговор начинал он. Фотография в рамке, задержавшаяся здесь на годы, обветренная, калёная выглядывала из искусственных цветов. В голове звучали обрывки его музыки, голоса, смеха. Выходило солнце — он улыбался с небес, сидя на облаке, подрагивая ногой, в очередной пёстрой рубашке. Она закрывала глаза и подставляла лицо солнечным лучам.
Она не помнила день, когда он замолчал. Это произошло безболезненно, как прививка. Просто в один миг что-то замерло, как его рука, ударив по контроктаве, — рука человека, сидевшего тогда за роялем.
— …Катерина, ты что, хочешь в этом идти? — Олег сказал это с таким возмущением, будто на ней было не элегантное вечернее платье, а костюм непристойной женщины с низкой социальной ответственностью.
— Тебе что-то не нравится? — спросила она холодно, предвкушая, что он предложит ей чем-то прикрыть самое скромное декольте.
— Нет, вроде ничего. Но надень хоть шарфик сверху или кофту… — предложил Олег. — Это неприлично…
— Особенно прилично появиться в вязаной кофте на вечернее платье. Это, несомненно, образец стиля, — ответила она.
— Может, тебе вообще не идти? Ты же так отдалилась от всего этого…
— А, может, ты хоть раз в жизни, если тебе нравится платье, ты просто так и скажешь, — что оно тебе нравится, и не будешь вредничать на пустом месте? — она уже не реагировала на его высказывания подобного рода. — И ты прав: я ничего не понимаю в музыке. Я потратила на неё годы, но не слышу ничего, кроме какофонии. Всё это — какофония. Без начала, без конца. Сандро говорил, что ты… ты поглотишь меня.
— Сандро сказал бы тебе что угодно! — сказал с усмешкой Олег.
— Да… И говорил… Но больше всего я хотела бы, чтобы что угодно говорил мне ты.
Катя смотрела на него, несговорчивого, но самого доброго и красивого, и вспомнила вдруг, что Сандро любил спрашивать её при Олеге, когда обнимал их обоих при встрече:
— Не понимаю, как ты с ним целуешься? Он же такой колючий!
Она словно вдохнула холод с этим воспоминанием, улыбнулась про себя, и ей страшно захотелось поцеловать Олега. Поцеловать и не поехать с ним никуда.
А Олег молча взял свой телефон, что лежал на камине. Там же было её кольцо. Он захватил и его. Подошёл к ней, взял её руку, надел на четвёртый палец, как полагается, и тихо добавил:
— Опаздываем.
Щелкунчик
Никогда не думаешь, что лавку древностей найдёшь в одном из самых дорогих отелей в центре Москвы и уж тем более встретить там старого доброго знакомого — из антикварки, расположенной в самом центре Вены, недалеко от улицы Graben StraЯe. Салонам подобного рода приличествуют каморки — где-нибудь внизу, укромно, не слишком заметно. Ты спускаешься по широкой кручёной лестнице, как бы случайно, и заглядываешь внутрь, непременно задев дверной колокольчик.
На стенах картины. На открытых витринах книги, которые старше тебя на несколько десятилетий, а то и на сотню лет, а то и на несколько сотен. Названия, порою престранные. Книги дышат своим воздухом, напитаны своим запахом, выдержанным, точно вино из лучших погребов Франции. Бумага шероховата, неприятна на ощупь. Касаясь её, чувствуешь выпуклость каждой буквы, интервалы, отступы, знаки препинания — читаешь её пальцами, будто слепой. Содержание неважно, и лишь цена каждой из них совершенно немыслима.
Их кто-то когда-то читал. Открываешь одну, и видишь выцветшую чернильную надпись. Испытываешь чувство неловкости, как если бы вскрыл по ошибке чужое письмо. Но вчитываешься, точно чиновник тайной полиции, которому по долгу службы дозволено изучение чужих откровений.
На книге «Письма Пушкина и к Пушкину». Москва. 1908:
Леониду Дмитриевичу Семёнову. Память первой встречи и новейших упоминаний о Пушкине. 2 июня 1903. Валерий Брюсов
На книге З.Н.Гиппиус «Последние стихи 1914–1918». 1918. Петербург:
Вам, Серафима — Автор.
17 мая 18 г. Город Петербург
…Город грешный всё безмолвней.
Даль притайная пуста.
Но сверкает ярче молний
Лик идущего Христа.
На книге Евангелие от Иоанна:
Пусть Господь хранит тебя в те минуты, когда я не смогу оберегать тебя, и всегда. Ольга К. 1915.
На книге Антон Чехов «Три сестры». С. Петербург. 1901:
Если боитесь одиночества, то не женитесь. Академик Тото. 1901.
Буквы каллиграфически чётки и выдержанны. Раньше не умели писать иначе. Неудивительно, что эти почерки выродились.
Картины…
С потемневшей картины дама преклонных лет смотрит осуждающе. Затейливые пейзажи, московские улицы начала века в стиле impression, который так неожиданно подошёл Москве. И, конечно же, Рождество. Новый год и семейное счастье. Ёлочные игрушки со всего мира. Но «все» — это Европа и немного Китая. Странно, как много в этих человечках грусти — необъяснимой и беспричинной. В них застыла жизнь. Арлекины, зверушки, гномы и эльфы… — все. В своих костюмчиках, отреставрированные и залатанные, они заключают в себе самую мудрость. Самую отгадываемую из загадок. Они приносят радость и вызывают умиление, вызывают детский смех и детские слёзы, взамен не требуя ничего.
…И среди них он — мой старый знакомый. Некогда живший на Graben StraЯe — в уже давние времена. По словам хозяина, — купленный полгода назад в Вене, которую он не покинул со мной по странной моей опрометчивости. Он и тогда выбирал, видимо, только центральные улицы. Значит, мы любим с ним что-то одно. Среди всех он один заведомо некрасив, угловат и нескладен, а вместе с тем — обаятелен и мил. Само его имя — от некрасивости. От бессмысленного предназначения — щёлкать орехи: казалось бы, чего проще, а треск скорлупы звучит на весь мир. Мир людей и их игрушек. Или игрушек и их людей. Без него не будет ни Рождества, ни Нового года, ни семейного счастья. Словом, ничего, чему причиною он — Щелкунчик. Разве может быть как-то иначе?..
Да, мы встретились с ним в Москве. Встретились случайно, но, очевидно, уже навсегда. Его уложили в постель из соломы в деревянно-тяжёлой коробке, в которой, наверняка, он и забылся у кого-то на чердаке — в далёкой Австрии, Италии или Франции. На чеке отмечено: «Щелкунчик (игрушка). Антиквариат. История приобретения: Австрия». И вот, всё встало на свои места.
Антиквариат… — то, что старше пятидесяти. Полвека. Целая жизнь. При любом расчёте — большая часть чьей-то жизни. Но не хотелось спрашивать, сколько ему. А сам он не скажет. Неважно, какая история тянулась «до» — кому принадлежал он: актрисе, ребёнку или писателю. Важна та, что начиналась теперь. Когда думаешь, что он вот-вот улыбнётся. Хотя, может быть, и это только сон. Сон, который кончится скоро. И он, Щелкунчик, окажется всего-навсего куклой.