Два письма на одну тему
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2022
Геннадий Прашкевич
Дорогой Алексей,
я уже цитировал Вам юкагирские сказки.
«Тепло становится, идем по реке. В одной чепке рыба есть, в другой — нет. В одну сеть хариус идет, в другую не идет. С каждым летом дыры в сетях все меньше делаем, все на земле мельчает. Дрова кончаются, к берегу моря идем, там сухие стволы лежат, белые, длинные, как реки. У кого много детей — тому дров больше даем. Дождь идет — под дождем ходим. Снег выпал, по следам идем. Подняв тучных олешков, первыми пускаем старушек. Они идут, зверя пугают. Когда силы у старушек заканчиваются, за уставшими олешками охотники идут, молодые идут. У кого много детей — тем мяса даем больше. Сытно поев, у костра сидим. Дикуем».
Видите, даже у костра собеседник нужен.
Собеседники везде нужны. Человек говорящий — вот самое точное определение нашего вида. Охотник каменного века или аккуратный студент, праздный гуляка или каменщик на стройке, ученый-физик или северный охотник — все, все нуждаются в собеседниках. Даже в толпе, в общем гвалте и шуме, каждый старается что-то свое высказать, выкрикнуть, донести до соседа. Люди постоянно связаны устной речью — чудесной способностью объясниться. Ну, сказывается и прямохождение, оно здорово выделило нас из звериного царства. Правда, не стоит переоценивать эту нашу особенность, на это еще Герберт Уэллс указывал. И добавлю: не стоит преувеличивать нашу способность находить равных себе собеседников. Мы начинаем свой путь в мире с первого громкого (приветственного) вскрика, заканчиваем негромкими (прощальными) словами. Каждый — на своем языке. Но мыслим, думаю, все же на каком-то общем языке, на языке биохимических реакций, каким-то образом выводящих нас на слова. Ведь все начинается все-таки с жеста. Самыми первыми портретами человека были неприхотливые кривые, оставленные резцом на камне. Вот человек! — кривоватый росчерк. Сразу понятно — именно человек, зверь такого не может. А вот кривая уже ветвится, мы начинаем угадывать смутные контуры, процесс пошел. Понятно, что самые первые художники учились не у мастеров (их еще не было), они учились у природы. Это медленное течение звезд и рек… Ход рыб и оленей… «Тепло становится, идем по реке. В одной чепке рыба есть, в другой — нет…» Отпечаток человеческой ладони в окаменевшей за вечность глине — как привет из другой эпохи. Неповторимый, вечный привет. Ни один Кандинский, ни один Пит Мондриан, ни один Сальвадор Дали не сумели извратить, низвести великое наскальное искусство к звериному примитиву, потому что жестом для человека дело не заканчивается. За жестом приходит речь, появляется собеседник. Появляются многие собеседники. Мы же не просто наносим кривые линии на камень, мы ищем понимания.
«Перевожу одиночество на латинский».
Это из стихов Крыстьо Станишева об Овидии.
Наша речь не сразу упорядочивается; осторожные по самому факту нашего появления в этом опасном мире, мы очень быстро научаемся скрывать свои «несвоевременные» мысли. И таких (осторожных) людей по мере нашего развития становится все больше и больше, отношения между отдельными особями, между отдельными сообществами постоянно усложняются, потому что не сразу приходит понимание: всего лишь одно случайное неосторожное слово мгновенно приводит к яростному взрыву.
«Чем продолжительней молчанье, тем удивительнее речь».
Я так часто прибегаю в нашей переписке к поэзии потому, что она — выразительна, она лучше, чем что бы то ни было, хранит внутреннее напряжение сказанного. Думаю, в сумеречных пещерах каменного века дикующие не только оставляли следы на камне и глине, не только разыгрывали мрачные, только им понятные пантомимы, но еще декламировали некие странные ритмические сочетания слов — может, самое сложное в нашей речи. Причем не обязательно сугубо реалистические сочетания. Мы же инстинктивно понимаем: не прямота успокаивает. Чем цивилизованней, чем «воспитаннее» человек, чем тоньше и глубже он воспринимает сказанное другими, тем чаще сам начинает скрывать то, что знает и чего (он догадывается) не хотят знать собеседники.
Дикующим часто не хватало слов.
У нас их — переизбыток. Мы в них тонем.
Это вредно. Это мешает. Особенно политикам, писателям, ученым, людям конкретного искусства. Ошибки политиков, их смазанные формулировки (пусть и не всегда преднамеренные) не один раз приводили к мировым катастрофам; недоговоренности писателей и ученых, их нежелание соблюдать определенные границы (ими же устанавливаемые), порождало и порождает океаны лжи — неумной, часто вредной. Герой одного из рассказов Станислава Лема (профессор Доньда) считал информацию вещью сугубо материальной. Эта информация копится, копится, растет, растет, и наконец выходит из-под контроля. Кто-то создает новую физику, кто-то шпигует старые тексты новыми якобы идеями, кто-то лопочет стишки о прелестной даме (именно так, со строчных), а кто-то уже утверждает, что никому (ни поэтам, ни ученым) нельзя верить — по возвышенным, понятно, причинам; вот мир и тонет в дерьме (нас, видите ли, не понимают), тонет в нарастающем невежестве (мы, видите ли, вас не понимаем), нет у нас собеседника, главного, подсказавшего бы… Что подсказавшего бы?.. Не знаю… Уходит папирус, пропадают в песках пустынь глиняные таблички, волшебному продукту Иоганна Гутенберга приходит конец… И вот опять привет от дикующих! — отпечаток ладони на древнем камне…
Было время, мы жаловались на недостаток информации. Пришло время — жалуемся на ее переизбыток, на то, что многого попросту не успеваем осмыслить. Умников все больше и больше, а поговорить не с кем. Ежесекундно низвергаются на нас океаны сложнейшей информации, иногда даже не столько непонятной, сколько лживой, при этом намеренно лживой. С кем это обсудить? Где главный собеседник? Чьим словам можно верить? Кто тебя не обманет в очередной раз по тем или иным (понятно, всегда уважительным) причинам?
Без общения развитие невозможно.
Замолчать? Не видеть? Но пример Маугли (реального) настораживает.
Еще Лев Троцкий в одной из своих статей заметил (как бы мимоходом), что человек, с детства попавший в закрытую (вероятно, тюремную) камеру, никогда не поймет смысла пейзажей, не увидит их даже мысленно. А такое с кем обсудить? Где они, главные собеседники? Где они, те, кому можно верить? Может, в интернете, проросшем сквозь все пласты жизни? Но чем эти (из интернета) «собеседники» лучше гоголевского каретника Михеева, который «никаких экипажей и не делал, как только рессорные»? Или чем они лучше Степана Пробки, плотника? Или Милушкина, кирпичника? Или Максима Телятникова, сапожника, который «что шилом кольнет, то и сапоги, что сапоги, то и спасибо, и хоть бы в рот хмельного!».
«Вот лежит атеист, — огорченно писал Марк Твен. — Хорошо одет, а пойти некуда».
Нас мучают тысячи вопросов, а поговорить не с кем. Окружающих мучают те же самые вопросы, что и нас, а они уклоняются от разговора. Вроде сами мы организуем, формируем свою среду, а поговорить не с кем. Люди, испуганные все ускоряющимися необратимыми процессами, катастрофически меняющими мир, теряют собеседников. Когда-то конквистадоры уничтожали целые народы, сегодня так же просто уничтожаются языки. Может, с этим связана проблема собеседников? Их отсутствие ведет к омертвению униженной непониманием души. В конце концов, чем юкагирская сказка о гусе, так ничего и не понявшем в человеке, проще притчи Борхеса о некоем Пьере Менаре, написавшем нового «Дон Кихота»? Да, да, написавшего того самого — классического, всем известного «Дон Кихота», при этом полностью совпадающего с его (Пьера Менара) творением каждой строкой, каждым словом, запятой каждой? Где наши понимающие собеседники? Где наш главный собеседник? Это ведь только в юности мы легко знакомимся с окружающими нас людьми… а прожив далеко не один десяток лет, как верить человеку, ни с того, ни с сего тянущему тебе руку? Выбора ведь все равно нет. «Такова структура текущего момента». И ты все чаще начинаешь ловить себя на желании замкнуться в пусть ограниченной, но твоей, тобою же придуманной культуре.
Может, пора обратиться к внутреннему голосу?
Он же твой! Он не обманет. Зачем ему лгать самому себе?
Признаюсь, я пытался. Даже делился с ним (с внутренним голосом) мыслями о будущем. Но этот внутренний голос (как и внешние собеседники) часто врал, впадал в неуверенность. Может, так нам и определено свыше: жить в непонимании, в нежелании понимать, в страхе верить? Помню, как в 1970 году во Вроцлаве пытался (по молодости лет) добиться от польского приятеля-энтомолога, жаловавшегося на квартирную проблему: а кто, собственно, Януш, создал квартирную проблему? Он прямо не отвечал, отводил глаза, видимо, мешал ему отвечать его собственный внутренний голос.
«А может, снова, дорогая, в Томашув на день закатиться?»
Вот с этим внутренним голосом никто никогда и нигде не спорит.
«Там та же вьюга золотая в беззвучности сентябрьской длится…»
Никто не спорит с тем, что внутри тебя, что еще не выражено словами.
«За круглым тем столом доныне сидим без жеста и без слова. Кто расколдует нас, кто вырвет из рук беспамятства немого?»
Конечно, не каждый еще умеет переводить свое одиночество в слова.
Но прислушиваться (особенно к себе) следует, внимательно прислушиваться, иначе все смазывается. Помню Дубулты (под Ригой), 1990-й год, литературный семинар (я был одним из его руководителей). Странная эйфория уже застилала мозги семинаристам. «Брат! — кричал, обнимая подвыпившего латыша не менее поддавший молдаванин. — Выпьем за нас с тобой! За наши великие страны! Ведь когда-то они граничили!» Я попытался вторгнуться в их счастливое токование. Великие страны, то, се… Они действительно граничили?.. Как? Почему?
Они не слышали. Говорили о своем.
Но внутренний голос — это ты сам. Это твой опыт, твои сомнения.
Человек сам по себе не может быть непременно хорошим или плохим. Окружающие ему мешают, собственный внутренний голос в поступки вторгается, несвоевременные мысли тревожат. Отсюда опять размазывание смысла. Ведь даже Леонардо не только «Тайную вечерю» написал, он еще изобрел броневой колпак, что-то вроде танка в одну лошадиную силу. Он не только «Мону Лизу» написал, но еще изобрел откидное сидение для нужника. А потом придумал водолазный прибор. А потом удивительные женские прически. А к ним (чтобы никому скучно не показалось) — разрывные снаряды для мортир…
Так с кем же мы разговариваем?
Кто он, наш главный невидимый собеседник?
По Юнгу, беседуют ведь не личности, не мы с вами лично, нет, беседуют наши персоны, а сами мы (теневые люди) прячемся, маскируемся. Может, инстинктивно боимся собственного голоса внутреннего? Боимся наткнуться на собеседника, который выше нас. Кто он? И будет он нас мягко корить за совершённое нами или сразу жестко ополчится за нами не совершённое? Сможем мы ему возразить? Убедит он нас? Ведь что-то важное, чрезвычайно важное возникло в нас (и сохранилось в нас) еще в те эпохи, когда мы только-только готовились стать людьми.
А потом прозвучало: «Esse homo. Вот человек».
Или правильнее все-таки — опыт человека?
Алексей Буров
Спасибо за столь пронзительное письмо, дорогой Геннадий Мартович! Слова, слова, слова — как много их летит со всех сторон, а мы продолжаем жаждать настоящего слова.
Вот что мне вспомнилось прежде всего.
В начале девяностых я поработал в Италии, в ускорительной лаборатории Леньяро, рядом с Падуей, примерно с год в общей сложности. Однажды друг и коллега Джованни Бизоффи пригласил меня отметить Пасху в доме его отца в Вероне. Я с радостью согласился, конечно. Когда мы приехали, там уже было великое множество родни и друзей, и я оказался погруженным в радостную атмосферу этих встреч. Эта радость переполняла все и всех, так что и я, не итальянец и даже не католик, чудесным образом оказывался совершенно своим человеком. Потом мы все были в храме; службу проводил падре дон Клаудио Гуджеротти, друг детства Джованни. Когда после пасхальной службы люди выходили из храма, дон Клаудио стоял у дверей, благодаря каждого, кто пришел. И вот что мне запомнилось более всего в той давней истории: слово, что падре сказал мне, когда я поравнялся с ним. Слово было единственным и ожидаемым: grazie! (спасибо!), но произнес он его с таким чувством, так просияв всем своим видом, что не знаю, как это и передать. Наверное, в раю так приветствуют и благодарят новоприбывших праведников, как он благодарил тогда каждого.
Одно простое слово — но я помню этот момент до сих пор.
И все же, сколь бы ни было душевным обращенное к нам слово, нам этого мало. Нам надо больше, много больше. Как жить, ради чего, в чем высшая истина? — ведь мы постоянно спрашиваем об этом, даже если мудрость века сего и объявила все ответы равно ненаучными и произвольными. Нам недостаточно просто мило поговорить о том о сем, нет, нам важно договорить до самого главного, договорить и договориться! А если мы поверим, что о самом главном говорить бессмысленно, что мы о нем в полном неведении, что все наши попытки прорваться туда нелепы и по-детски самонадеянны, то одни из нас смертельно затоскуют и начнут умирать задолго до смерти, а другие ухватятся за то, что сильнее и доказательнее всего, за свое государство, провозгласят его высшим и с азартом футбольных фанатов пойдут убивать тех, кто с этим не согласен. Убийство несогласных, разрушение их домов и городов — разве есть более сильный, более впечатляющий способ доказательства их неправоты?
«Нет заботы беспрерывнее и мучительнее для человека, как, оставшись свободным, — сыскать поскорее то, перед чем преклониться. Но ищет человек преклониться пред тем, что уже бесспорно, столь бесспорно, чтобы все эти люди разом согласились на всеобщее пред ним преклонение. Ибо забота этих жалких созданий не в том только состоит, чтобы сыскать то, пред чем мне или другому преклониться, но чтобы сыскать такое, чтоб и все уверовали в него и преклонились пред ним, и чтобы непременно все вместе. Вот эта потребность общности преклонения и есть главнейшее мучение каждого человека единолично, как и целого человечества с начала веков. Из-за всеобщего преклонения они истребляли друг друга мечом. Они созидали богов и взывали друг к другу: “Бросьте ваших богов и придите поклониться нашим, не то смерть вам и богам вашим”. И так будет до скончания мира, даже и тогда, когда исчезнут в мире и боги: все равно — падут пред идолами».
Так говорил старик инквизитор из «Братьев Карамазовых», обвиняя своего узника, Христа, в жестокосердном даровании людям убийственной для них свободы.
Свободный человек отвергает старые смыслы, а новых нет, и создать он их не в силах. Смысл не сочинить, не придумать по желанию, а можно только открыть; как и всякое открытие — это трудно, чревато ошибками и аберрациями, а бессмысленная жизнь невыносима. Человек чувствует бессмысленность и никчемность существования, тоскует и мается. Пьянство, наркомания, домашние скандалы, футбольно-хоккейные экстазы, хулиганство — все это есть глотки воздуха замученному бессмысленностью и никчемностью человеку. Это есть, но этого мало, человеку хочется уж заявить так заявить. Ужас в глазах жертвы — что вернее докажет твою значимость, еще вчера маленький, никому не интересный человек? Ну а чтобы дозволить и оправдать такие злодеяния для масс, нужна Великая Государственная Идея. Марксизм, нацизм, фашизм или еще что-нибудь, отворяющее врата ада, легитимирующее все твои художества, затюканный человек — все это пойдет на ура. Иными словами, если человек не находит подлинный, глубокий смысл жизни, то в душе его образуется страшная черная дыра, из которой и вылазят все бесы преисподней. Это и есть тот нигилизм, пришествию которого ужасался Ницше, зарю которого застали Толстой с Достоевским. И я не знаю более адекватного выражения первородного греха, чем вот этот ужас никчемности в душе человека.
Но, может быть, наука будущего найдет способ успокоить человека, снять деструктивную проблему? Машины будут обеспечивать потребности, а человек, от рождения уже, будет в силу их генной инженерии тих, добр и покладист, и план старика инквизитора осуществится силою науки? Например, от отчаяния такое могло бы случиться, после очередной, уже ядерной, мировой войны разуверившееся в себе человечество могло бы проголосовать за такое генно-инженерное или химическое решение, которое бы избавило от будущих катастроф, обеспечив доминирование милейших невозмутимых «последних людей» Ницше.
У меня есть надежда, что такого не случится, Геннадий Мартович, что мы сумеем договориться о самом главном, сохранив при этом свободу и пассионарность. Для этого, однако, нам нужно не блокировать разговоры о предельных вопросах, но учиться вести их в цивилизованном доброжелательном духе, учиться быть хорошими собеседниками, помогая друг другу в стремлении к истине и отдавая себе отчет в разнообразии путей к вершинам познания.
Однако же до сих пор такого не получалось: чего-то важного, стало быть, не хватало. Из сказанного выше следует необходимость общего содержательного сверх конфессионального мировоззренческого минимума, требуемого антропологией, этикой и политикой, поддержанного данными современной физики и биологии. Кратко обозначу этот минимум, как он мне представляется.
У Вселенной, с ее живыми и мыслящими существами, есть автор, сверхразумный создатель. На это указывает весьма специальный характер физических законов, открытых жизни, мышлению и собственному познанию, антропных и математически элегантных одновременно. Красота космоса, эволюционно разворачивающаяся роскошь жизни и духа, расцвет наук и искусств, все это согласуется с представлением о людях как растущих детях Создателя, своего трансцендентного или «небесного» Отца. Отсюда проистекает и вывод о смысле творения, как создания такого дома, что наилучшим образом содействовал бы духовному росту детей, свободному раскрытию их талантов на радость Отцу и им самим.
Противоречия религиозных традиций и их возможных модификаций указывают на потенциал их взаимного обогащения, а потому заслуживают уважения и взаимного изучения. Религиозное разнообразие внутри обрисованного консенсуса должно рассматриваться как особое благо, следствие разнообразия путей ко Всевышнему. Несогласие с этим минимумом должно служить основанием дискуссий, а не насилия.
На базисе такого согласия уже выстраивается этика, поддерживающая свободу, базовые гражданские права, взаимопомощь, творчество, развитие разнообразных талантов как смысла жизни. Как писал выдающийся физик, философ и эссеист Фримен Дайсон (1923—2020), мы живем в интереснейшем из возможных миров: именно поэтому жизнь трудна и трагична, и мы можем становиться мудрее и благороднее, интереснее нашему Отцу и нам самим.
С таким согласием совместима социальная структура типа федерации религиозных общин с высокой степенью автономии, конкурирующих друг с другом в идейном, культурном, экономическом, но не военном пространстве.
Мне могут сказать, что достижение такого согласия утопично. Но тогда я задам встречный вопрос: а каковы альтернативы? Вечная война вокруг богов и идолов, вечная тирания, поголовная духовная кастрация или что? Ну и потом, я ж ничего не предсказываю, а выражаю надежду и план действий: разворачивать общечеловеческую рациональную дискуссию о картине мира, как постоянный дискурс на универсальной основе типа дедуктивного метода Шерлока Холмса. Мир и человек загадочны — загадки же разрешаются не насилием, а мышлением, содействием раскрытию талантов и хорошо поставленной дискуссией, искусством обсуждения.
«Человек говорящий — вот самое точное определение нашего вида», — верно, Геннадий Мартович, как верно и то, что слишком часто «поговорить не с кем». Мы все говорим с младенчества, сколько себя помним, и все же — мы все должны учиться говорить, вести беседы. Искусство диалога должно составлять предмет, пронизывающий все ступени образования, и быть в фокусе внимания думающего человека на протяжении всей жизни. Только тогда у человечества появится шанс на постепенный выход из безумных культов, из одиночества и его кошмарных пароксизмов, из периодически накрывающих нас волн массовых убийств и самоубийств, из тоталитарной жизни с закрытым ртом и завязанными глазами, а то и с приглушенным сознанием для надежности.
Беседа — понятие многомерное. У нее может быть назначение, стиль, продолжительность, средства; она ведется на одном или нескольких языках, между друзьями, незнакомцами или врагами — всего и не перечислишь, и все эти измерения достойны изучения и осмысления. Разговаривать — это одно, а вот осмысливать формы разговоров — это несколько иное, это рефлективная производная разговора, от состояния которой очень зависит не только качество бесед, но и сама возможность избежать самоуничтожения.
Дабы не быть голословным, приведу один знаменитый пример проработки некой особенной формы диалога и мышления, той, что нацелена на продвижение к истине; я имею в виду платонову диалектику (диалог и диалектика — это почти одно и то же слово, «двоесловие», и даже этимологически). Если мы откроем какое-нибудь сочинение Платона, то мы почти наверняка увидим лишь диалог двух или нескольких участников, как будто мы открыли не философский трактат, а пьесу, притом без каких-либо авторских ремарок. Участники разнообразны: это взрослые и дети, свободные и рабы, афиняне и приезжие, жрецы, политики, риторы, люди театра, математики, философы. Это, правда, всегда мужчины, но косвенным образом там однажды появляется исключительной мудрости женщина, Диотима. Диалоги неизменно нацелены на поиск истины в отношении той или иной мировоззренческой проблемы, представляя собой учебные пособия по такому делу. Размышление над ними, а также над собственным опытом дискутирования, открывает возможность сформулировать основные правила рациональной дискуссии — беседы, нацеленной на истину или продвижение к ней. Когда-то я попробовал это сделать, и вот что у меня получилось.
— Дискуссия имеет предмет, относительно которого требуется согласие собеседников. Это условие довольно прозрачно, но следовать ему не так просто: на всем протяжении беседы нужно держать в уме основной фокус, постоянно к нему возвращаться, не теряясь в саду расходящихся тропок и помня об уже проделанном пути.
— Нужно помнить и о цели дискуссии, следуя именно ей, а не тому, что ее так часто вытесняет — личной победе в споре, произведению впечатления на третьих лиц, излиянию каких-либо чувств, самоуспокоению или самолюбованию. Это требование стоит помнить в отношении себя, воздерживаясь, однако, от обличений оппонента в его нарушении, и вообще воздерживаясь от полемики типа «чтения в душе» оппонента.
— Дискуссия предполагает определенное уважение собеседника, признание его способности рационального суждения. Это требование, вообще говоря, не исключает колкостей и насмешек, которые вполне могут содействовать дискуссии, оно не исключает и сколь угодно жесткой критики оппонента, но несовместимо с презрением к его личности, с грубостью и сарказмом.
— У собеседников должно быть разделение ролей, на спрашивающего и критикующего, с одной стороны, и отвечающего на вопросы и критику, с другой. По ходу дискуссии собеседники могут обмениваться этими ролями, но если они возьмут одну и ту же роль, дискуссии не получится, а будет лишь совершенно бесплодное бодание.
— Вопросы должны быть по существу предмета, а критика аргументированной: не абстрактно-декларативной, а с конкретными демонстрациями. Спрашивающий и критикующий не должен игнорировать те ответы, что уже были даны — в разговоре или в обсуждаемом тексте.
— Ответы на вопросы и критику тоже должны быть по существу, не ускользая от сути. Если вопрос неудачен, нуждается в коррекции, или ответ невозможен — об этом следует говорить прямо и ясно.
— Каждый участник имеет высший авторитет в вопросах своих убеждений и касательно смыслов своих утверждений. Если он говорит, что его тезис или вопрос был понят превратно, не следует с этим спорить, но можно попросить пояснить.
— Дискуссия трудна сама по себе, поэтому важно избегать того, что делает ее практически невозможной: риторических уловок, наиболее распространенными из которых, по моим наблюдениям, являются переход на личность (ad hominem), подмена тезиса или смысла (ignoratio elenchi) и сбивания с толку (red herring).
— Следует избегать «ложного проектирования», когда позиция оппонента незаметно и ошибочно отождествляется с чьей-то иной, эмоционально нагруженной и потому постоянно выскакивающей в сознании. Имеются опасности и обратного порядка, ведения дискуссий не с теми людьми и не в тех обстоятельствах, когда это уместно.
— И, возможно, самое главное правило: прилагать все усилия, чтобы не допускать «аргументов соломенного чучела» (straw-man arguments). Таковыми называются риторические уловки, осознаваемые или нет, состоящие в подмене опровергаемого тезиса его ослабленной, легкой для критики версией. Прежде чем опровергать что-либо, хорошо не только убедиться, что ты правильно понял тезис, но и более того, подумать о наиболее сильной версии того тезиса, чтобы опровергать уже ее. Если коротко: следует бороться не с соломенным аргументом (straw-man), и даже не с предлагаемым, а со стальной его версией (steel-man). Пользуясь шахматной аналогией, можно сказать, что в поисках истины следует хорошо играть за черных, а не только за любимых белых. Именно так, кстати, устроен и научный эксперимент по проверке теории: его целью является не подтверждение, а опровержение теории. Обычно эту установку связывают с именем философа ХХ века Карла Поппера, но на деле она восходит к диалектике Платона.
Таков мой свод правил рациональной дискуссии, дорогой Геннадий Мартович. Предлагаю понимать и сам такой свод как особенный предмет рациональной дискуссии; возможно, есть еще и иные, упущенные мною правила или что-то можно уточнить, с чем-то поспорить. Вот я набрал в гугле «в споре рождается истина», и высыпался необъятный ворох возмущенных возражений: нет, она там испаряется, она бежит оттуда, ее там забивают, и прочее в том же духе. И, кажется, не выпало ни единого подтверждения пословицы, дорогой друг. А ведь это диагноз — плохо, стало быть, дело с умением спорить об истине. Ну вот, реагирую конструктивно, вношу свои пять копеек — глядишь, кому-то и помогут.
В своем письме вы затронули еще две острейших и важнейших темы, Геннадий Мартович: тему доверия и тему «невидимого собеседника». Каждая из них заведомо заслуживает отдельного письма: надеюсь, мы к ним еще вернемся. За сим обнимаю! Ваш Алексей.