Публикация и вступительная заметка Леонида Дунаевского
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2022
Эти записки моя бабушка Лидия Петровна Чистякова, урожденная Смирнова (13.02.1890 — 23.03.1963) начала писать незадолго до своей смерти. Последние страницы ее живых воспоминаний написаны детским почерком — бабушке уже было трудно писать: рука не слушалась, а слова на бумаге расплывались, и она диктовала текст Оле, моей младшей, тогда девятилетней, сестре. О существовании этих записок мы (дети Лидии Петровны — Тася и Лёля, и я с братом Виталием) узнали уже после смерти бабушки — и старуха, и ребенок хранили свою тайну.
Бабушка Лида с самого раннего детства имела внутреннюю потребность к писанию и всегда гордилась тем, что ее выделял преподаватель литературы, говоря: «А вам, Смирнова, нужно писать! В вас есть искорка!»
Однако писать не получилось. Всю жизнь она тащила семью, не такую большую, как семья ее родителей или родителей мужа, где было по восемь человек детей, но бабушка жила совсем в другое время: то надо было выживать физически в гражданскую, то спасаться от голода и искать работу (выходцам из духовенства в 20-е годы ХХ века это было не просто, даже «в частном секторе». Священников расстреливали тысячами, когда о расстрелах гражданской войны уже стали — вернее старались — забывать, а до массовых расстрелов 30-х годов еще оставалось время); то снова война, и бомбежки Москвы, и фронт рядом с городом — и что с детьми, и так — всю жизнь.
А потом, ближе к старости и в старости, навалились еще три внука по очереди: Виталик, потом я, потом Оля. Она успела понянчить каждого и с каждым пожить и в деревнях у родных, и в конце жизни — на даче на станции Детская, около подмосковной Ивантеевки. Хотя я помню также ее далеко не старушкой, приходившую в начале 50-х с работы, с Трёхгорки, где она была завучем школы рабочей молодежи, еле живую, усталую, но старавшуюся нас, детей, в своей коммуналке на Нащокинском переулке в доме 12 расшутить, повертеть в хороводе, взявшись за руки, что-то спеть с нами.
Все это делать с детьми она умела и любила еще со времен своей работы в школах и детском доме-интернате для детей-уголовников и беспризорников под Подольском, ещё со времен учебы в Калужском епархиальном училище, выпускавшем учительниц, и на Высших женских курсах в Москве.
Так бабушка и прожила с этой тлевшей в душе «искоркой», пока не почувствовала: или что-то напишет сейчас, или — уже никогда. Ей в то время оставалось жить и вправду всего ничего — несколько месяцев.
Поскольку записки бабушка диктовала и писала в то время, когда люди были вынуждены прятать глубоко внутри себя всякие «опасные» мысли, очень многое, разумеется, выпало из ее рассказа.
Л.Д.
* * *
В глухом месте, на расстоянии сорока километров от ближайшей железной дороги, среди лесов и болот, на высоком пригорке приютилось село, которое все мы называли Кузьминкой 1. Посредине возвышалась деревянная церковка, и полукругом около нее — деревянные домики, крытые дранкой. Здесь разместился церковный причт: молодой священник с женой, вдова умершего священника, диакон со своим многочисленным семейством, дьячок с женой и детьми, просвирня и за оврагом — школа.
Зимой село заносило снегом так, что приходилось церковному сторожу прокапывать дорожку от проезжей дороги к церкви и колодцу. В селе оставались старые и малые, а молодежь разъезжалась на учебу. У диакона двое детей учились в губернском городе: мальчик в семинарии и дочь в епархиальном училище. Свояченица-учительница уезжала в далекую деревню в школу и шурин тоже — учителем.
Так же обстояло и в доме вдовы священника Александры Васильевны Смирновой. У нее было два сына и шесть дочерей. Старший сын, Леонид, был заведующим министерской школой в Тихоновой Пустыни. Второй, Александр, работал земским врачом. Четыре старшие дочери — Варвара, Анастасия, Александра и Мария — были учительницами в разных сельских школах. Лида, то есть я, только что кончила епархиальное училище, и младшая, Наталья, еще училась.
Летом жизнь в селе оживала: съезжались учителя и учащиеся, делалось шумно и весело. Молодежь днем купалась в реке, которая протекала под горой; ходили в лес за грибами, по ягоды. А вечером собирались на крыльце домика Смирновой и устраивали концерты.
Семейство диакона Копьева одарено было прекрасными голосами. И вся семья Смирновых так же принимала живое участие в пении. Пели народные песни и даже водили хороводы, особенно когда присоединялась молодежь из соседних сел. Пели старинные романсы — дуэтом и соло. Особенно отличалась своим красивым контральто Катя — дочь диакона.
Было начало июля. В доме Александры Васильевны все разбрелись. Ждали приезда старшей дочери Варвары с братом Леонидом. Одна компания пошла прогуляться в лес, там была моя сестра Александра с мужем и малолетним сыном. Муж ее, Пётр, был студентом сельскохозяйственной академии. Сестра Маруся, веселая, задорная брюнетка, сидела в саду с Георгием, студентом, братом Петра, они весело болтали. На крыльце осталась мама, Александра Васильевна, она штопала чулки. Здесь же сидела и я — восемнадцатилетняя девушка, светлая блондинка. Я только что окончила епархиальное и с осени должна была поступить учительницей в далекую глухую деревню. Я была особенно грустна и молчалива, несмотря на сидевшего со мной рядом семинариста, который прилагал все усилия, чтобы меня развеселить.
У меня были две причины грустить. Первая — близился отъезд в школу, который пугал своей неизвестностью. Но не это так сильно угнетало меня. Я каждые каникулы проводила у брата-врача Александра в Тарутино и подружилась там со студентом Виктором. Виктор Иванович Чистяков родился на Ивановой Горе, местечке напротив деревни Орехово, недалеко от Тарутина. А мой брат Александр Смирнов, земский врач, знал и лечил семью Чистяковых. Отец Виктора, как и мой, был священником. Уже три года мы были с Виктором знакомы и между нами шла деятельная переписка. В этом году он окончил институт и поступил в отдаленный окраинный город Белосток учителем реального училища (позже — гимназии).
На эти каникулы брат не позвал меня к себе, видимо, опасаясь, как бы дружба с красивым брюнетом (ему было уже 27 лет) не перешла в более серьезное чувство, так как восемнадцатилетняя девочка, бедная сирота, которая одевалась в обноски старших сестер, не могла, по мнению брата, представлять ничего интересного для блестящего молодого человека, тем более что все знали, что Виктором увлекалась дочь соседа, богатого помещика Зуева.
Надвигались сумерки. Сидя на крыльце, я думала, что теперь уже не увижусь с Виктором никогда, а значит, навеки его потеряю. Погруженная в такие безнадежные мысли, я не заметила отдаленного звона бубенцов. Но вот звон колокольчика стал слышней и слышней. Вскоре из-за поворота на дороге показалась тройка, запряженная в пролетку. В такой глуши звук колокольчика был редкостью. Все решили, что, вероятно, мимо проезжает барин из соседнего имения. Но вот пролетка повернула за околицу и приостановилась у сторожки. Сторож вышел и показал на наш домик. Кучер подкатил к самому крыльцу, из пролетки выбежал молодой человек в белом кителе и форменной белой фуражке.
Я не верила своим глазам — это был он, Виктор! Примчался на лошадях за 70 верст! Я растерялась так, что не могла сдвинуться с места. Сестра Настя подтолкнула меня и сказала, чтобы я вышла встретить Виктора, поскольку он ни с кем из наших не был знаком. Тогда только я выбежала к нему и протянула руку.
Вышла мама, Александра Васильевна, Мария моя тут же познакомилась с ним и пригласила в комнату. Ямщику сказали, чтобы он отпряг усталых лошадей, подкосил им травы, а сам зашел в кухню пообедать. Мама, пожилая женщина с молодыми черными глазами, энергичная и веселая, сразу дала понять Виктору, что он свой человек и желанный гость. Она взялась за самовар, и вся семья быстро собралась. Стали расспрашивать, как доехал, как семья брата Александра — с ними он виделся перед отъездом. Вокруг него были веселые молодые лица, и он почувствовал такую теплоту, точно попал в родную семью, тем более что за дорогу много раз думал: «А вдруг встретят холодно, недружелюбно?»
Вскоре мужчины отправились купаться, а женщины — готовить ужин и чай на крыльце. Крыльцо было просторное, с большим столом, и вокруг него — лавки, рассчитано на большую семью.
Виктор привез закусок и дорогих конфект. Настя, большая сластена, поглядывала на стол и причмокивала: «Этот стол не видел такого угощения, — говорила она, — почаще бы к Лиде женихи приезжали».
В тот вечер долго шумели, смеялись на рассказ Виктора, как он при своей застенчивости решился ехать за тридевять земель, не будучи почти ни с кем знаком, кроме меня и Петра с Александрой. Наконец стали все размещаться на ночлег. Места хватало, так как были летние пристройки в доме. Виктору приготовили постель в светелке, так называли комнату, сделанную на втором этаже.
Он остался один и не знал, как бы просить меня, чтобы я зашла к нему повидаться, так как за весь вечер это не удалось. И вдруг, к своей радости, услышал легкие шаги на лестнице. Он отворил дверь, чтобы осветить темную лестницу. Я быстро вбежала к нему и сразу очутилась в его объятиях. Он нежно привлек меня к себе, и белокурые волосы рассыпались по его плечу.
Я забросала его вопросами: как он решился на такую дальнюю дорогу? как родители отнеслись к его отъезду? Он сказал: «Я решил: что бы мне ни пришлось испытать, но я должен взглянуть в эти ясные голубые глаза, бездонные, как небо». Рассказал про все сомнения, которые пережил за дорогу, не зная моей мамы, Александры Васильевны, и моих сестер.
Так началась счастливая, беззаботная полоса моей жизни.
Утром вставали часам к десяти и всей гурьбой мчались с горы к речке Луже (эта ледяная лесная речка известна в истории войны с Наполеоном: на ней французская армия застопорилась и повернула назад: кто-то из местных спустил запруду, и Лужа разлилась. — Л.Д.). Мужчины останавливались на «портомойке», так называли крутой высокий берег реки, где можно было прыгать в воду и плыть, там был довольно глубокий омут. Женщины шли дальше, где берег становился ниже и отложе, а из-под берега над водой нависал громадный черный дуб метра два-три в обхвате — видимо, с очень давних времен. На этом дубе раздевались и с него бросались в воду и плыли в другую сторону, где был низкий берег, покрытый мелким нежным песочком.
После купанья возвращались спокойней, хотя гору брали приступом наобгонки.
Дома на крыльце ждал накрытый стол: на тарелках — горы сдобных ржаных ватрушек, ведерный самовар шумел и пыхтел, кастрюля ячменного кофе, кастрюля горячего топленого молока с розовой пенкой (у мамы была своя корова).
Все усаживались вокруг стола, и Александра Васильевна едва успевала наливать кому кофе, кому молоко, кому чай. После одинокой зимы ее радовало шумное веселое застолье молодежи.
Ко мне приехала погостить подруга по училищу, и мы втроем после купания и завтрака отправлялись через речку на лодке или босиком вброд на другую сторону реки, где прямо от нее тянулся заброшенный парк, тенистый и полный барских причуд с беседками и полусгнившими лавочками.
В парке было безлюдно; в полуразвалившемся, некогда красивом, с колоннами и пристройками господском доме теперь доживала век барыня, дряхлая старушка, со своей еще молодой дочерью, от природы слабоумной. Эта девушка, Варвара Ивановна, иногда встречалась нам, здоровалась, как со старыми знакомыми. У нее был хороший голос, уменье петь. Я просила ее поваляться с нами в траве и спеть что-либо. Любимая ее песня была:
Три девицы шли гулять —
Шли гулять — ах!
Шли они лесочком,
Да тёмным лесочком…
Да повстречались со стрелочком,
Да со стрелочком молодым…
Потом она неожиданно вскакивала и мчалась к реке купаться. Нисколько не стесняясь, если на реке встречались мужчины, она раздевалась и бросалась в воду.
Ее редко отпускали, и она, видимо, старалась воспользоваться свободой.
Я, Виктор и Маня Аравийская — подруга моя, собирали землянику, одичавшую клубнику, по опушке парка, и из лопушков угощали друг друга.
Маня любила рассказывать эпизоды из жизни школы и между прочим рассказывала, как я славилась среди подруг умом и красноречием, так что меня прозвали «поэт, философ, оратор Демосфен» — у нас принято было давать прозвища. Особенно меня выделял преподаватель русского языка. Мои сочинения он всегда читал вслух как самые лучшие и говорил, что у Смирновой есть писательская искорка.
Рассказала, как архиерей раздавал награды лучшим ученицам и среди библий и евангелий в блестящих переплетах инспектор подал архиерею словарь Павленкова (в то время запрещенная в училище книга), предназначенный в награду мне. Архиерей спросил: «Библия?» Инспектор подтвердил, и архиерей благословил им меня и дал поцеловать книгу и свою руку. Сколько было смеху среди нас после, но инспектор рисковал многим.
Маня рассказывала, как любили учащиеся уроки физики, которую в школе преподавал Константин Эдуардович Циолковский. Уроки его были праздником: даже самые тупые девочки слушали его затаив дыхание. Если девочка не могла ему ответить и начинала плакать, он вызывал меня и говорил: «Вот вы, беленькая, выйдите, объясните ей, может, она вас скорее поймет!» Тогда как я знала, что девочка — лентяйка и пользуется добротой Константина Эдуардовича.
Все подобные эпизоды из жизни школы интересовали Виктора, и он просил Маню рассказывать побольше.
Так проходили дни. Вечерами уходили гулять, жечь костры на Липовый овраг. Так назывался крутой высокий берег реки, окаймленный лесом. Было очень красиво, когда горел громадный костер и отражался в реке. Молодежь резвилась вокруг костра…
По соседству, километрах в четырех, жил товарищ Виктора, к нему он сходил повидаться и уговорил всей компанией съездить еще к одному товарищу, который был врачом в десяти километрах.
Все охотно согласились и на трех подводах ездили к Ванечке, врачу-практиканту, товарищу Виктора. Там был устроен шикарный ужин. Вернулись под утро. Затем всей компанией у нас провели ночь особенно шумно и весело. Приближалось время Виктору ехать в Белосток, а ему еще нужно было заехать домой к родителям. На вопрос о будущем я говорила, что не оставляю мысли поехать на медицинские курсы в Москву, а пока надо поучительствовать, чтобы накопить денег для продолжения учебы.
Так мы расстались. Но не прошло и двух недель, как я получила письмо от Виктора из Белостока. Он писал, что жизнь скучна и пуста без милых голубых глаз и уговаривал приехать к нему пожить вместе два года, а затем он обещает отпустить меня на курсы, исполнить мою давнюю мечту.
После отъезда Виктора я и сама не находила себе места от тоски. Получив письмо с предложением, я посоветовалась с мамой Александрой Васильевной. Виктор ее обворожил своей скромностью и преданностью мне. Она сказала, что лучшего мужа и желать нельзя, и когда Виктор получил согласие от меня, засыпал меня телеграммами, прося приехать скорей. Но у меня ничего не было из белья и одежды. Маму любили деревенские женщины. Она лечила их ребятишек целебными травами, советом и простыми лекарствами, какие имела. Когда ее подружки узнали, что ее дочь выходит замуж, каждая старалась подарить что-то — «на счастье», как они говорили.
И у меня оказалось 15 полотенец из русского холста с вышивками и прошивками. Кое-что подарили сестры из своего белья. Получила пенсию за отца, которая накопилась к совершеннолетию. Приехала сестра Варвара, у которой я жила до поступления в школу. Она поехала проводить меня в Белосток и устроить свадьбу. В Белостоке Виктор встретил нас на вокзале и привез к себе на квартиру. Там все было приготовлено к моему приезду: и мебель, и белье, и деньги на расходы.
Хозяйка квартиры помогла купить пальто демисезон, темно-зеленое, белую фетровую шляпу с вуалью, лакированные туфельки, лайковые белые перчатки. Когда я глянула в зеркало во всем этом, то засмеялась, припомнив слова детского стишка: «До того я стал хороший, себя не узнаю!» Заказали венчальное платье и все мелочи, которые были нужны к свадьбе. Виктор был в восторге и не мог налюбоваться на свою невесту.
Через три дня венчались в домовой церкви при гимназии. Свадьбу справили у хозяев с их помощью. Была семья хозяев, моя сестра Варя и четыре холостых учителя, товарищи Виктора.
Варя купила материи на два платья и отдала шить портнихе. Дня через два после свадьбы она уехала.
Молодые наслаждались уединенной жизнью. Нас навещали товарищи Виктора и, уходя, всегда говорили: завидно глядеть на ваше счастье. Я отдалась любимому своему занятию — чтению, так что Виктор не успевал выполнять мои заказы. Возвращаясь с работы, он целовал меня и говорил: «Чего больше хочешь — дорогого шоколада или книгу, о которой давно мечтаешь?» И приносил и книги, и шоколад.
Время быстро мчалось, наступили Рождественские каникулы. Недели две перед этим ходили в магазины, накупали подарки отцу, матери, братьям Виктора.
Узнав о женитьбе Виктора на бедной девушке, мать прислала ему злое письмо, почему без спроса женился. Она мечтала, что он женится на дочери помещика, и уже представляла, как будет разъезжать на рысаках, поэтому ехала я к ним в дом в сильном волнении. Но молодой веселый нрав, подарки и товарищеское обращение с сестрами Виктора и его братьями покорили их. Они сразу почувствовали во мне близкого друга и бережно охраняли меня ото всех возможных недоразумений.
Матери тоже льстило, что ее невестка — сестра доктора, который пользуется любовью и уважением всех окружающих и ее самой (как я говорила, мой старший брат Александр был врачом в Тарутинской больнице). Я рада была ездить с визитами ко всем близким знакомым. Мой брат устроил вечер у себя и пригласил всех на свадьбу сестры. На свадьбу приехала почти вся семья Виктора. У Александра жила моя сестра Настя, больная скоротечной чахоткой, как тогда называли. 3аболела она накануне своей свадьбы. Приехала старшая сестра Варя с мужем. Брат пригласил всю местную интеллигенцию: учителей, провизора с женой, почтмейстера, священника и других. Народу собралось много. Вина и закуски было достаточно. Без конца кричали «горько» и заставляли молодых целоваться.
Но без темных пятен редко празднуются свадьбы. И здесь налетело маленькое облачко.
Настя утомилась сидеть за столом. Было шумно и душно. Все подвыпили. Александр предложил Насте лечь отдохнуть, он и сестра Варя взяли ее под руки и тихонько повели в соседнюю комнату, в которой она жила.
Жена брата, Александра Андреевна, черноглазая красавица, всегда не прочь была посмеяться с Виктором, стараясь этим подразнить мужа, теперь, подвыпившая и веселая, вдруг предложила Виктору: «Давайте выпьем на брудершафт». Виктор счел неудобным отказаться. Встал, обошел вокруг стола, сел рядом с ней на место ушедшего мужа. Налил две рюмки вина себе и ей, и стали пить на брудершафт по всем правилам.
Затем она стала целовать Виктора долгими поцелуями взасос. Священник вскричал: «Полегче, Александра Андреевна! А то молодой жене ничего не останется!» Все захохотали. Александра Андреевна откинулась на стуле и захохотала громче всех. И крикнула Виктору: «Ну, теперь идите поцелуйте жену». Этот фарс показался мне оскорбительным, и за себя, и за брата, я встала и пошла вон из комнаты.
А священник закричал: «Молодая обиделась, и правильно, всякий бы на ее месте обиделся!» Александр услышал гомерический смех, вышел и спрашивает: «В чем дело? А где же молодые?» Виктор выбежал вслед за мной, догнал меня в соседней темной комнате, схватил на руки и, лаская, твердил: «Лидусенька, милая! Ты обиделась!» В это время примчался Александр и стал уговаривать вернуться к гостям. Я попросила, чтобы они с Виктором шли, а я поправлю прическу и выйду. Они ушли, а я упала в кресло и расплакалась. Сделаться посмешищем перед людьми в такой исключительный момент моей жизни… Я услышала шаги, добежала на кухню умыться холодной водой, чтобы скрыть следы слез, а затем прошла коридором к Насте.
Не хотелось выходить к столу: я знала, что все уставятся да меня, и услышала, как священник предложил выпить за здоровье хозяина. Доктора все очень любили, и тост был встречен восторженно. Александра Андреевна услышала мой разговор с сестрой, вышла к нам и со смехом проговорила: «Ты правда, Лида, обиделась? Ведь я же пошутила!» Я сказала, что считаю этот поступок некорректным по отношению к брату, всем нам и гостям. «Я тоже хочу выпить за моего милого брата!» — сказала я и выпила залпом бокал.
Так началась моя замужняя жизнь с человеком, который меня горячо любил, но у которого не было самой элементарной чуткости, благодаря чему в жизни мне пришлось испытать много тяжелых моментов.
* * *
В эти каникулы празднества по случаю нашего брака сменялись одно за другим. И вот мы снова в Белостоке. Снова наша жизнь вошла в обычную спокойную колею.
Но неожиданно телеграммой известили, что брат Виктора, гуляя вдоль полотна железной дороги, был задет поездом и отброшен в сторону. В результате ему пришлось ампутировать руку, молодой и полный сил студент Юрьевского университета, он отказывался от медицинской помощи, не желая жить калекой. Виктор отпросился с работы, и мы поехали в Юрьев увидеться с братом и поддержать в его отчаянии. Александр не ожидал приезда Виктора, был потрясен его сочувствием и после долгих безнадежных слез успокоился и сказал: «Я был неправ, я думал только о себе, забывая горе родителей и братьев, если бы они потеряли меня совсем!» (Александр не был просто «задет поездом», а пытался окончить с собой; причина — несчастная любовь. Он остался без руки и в тяжелейшей депрессии. Бабушка с дедом действительно вытащили его с того света. — Л.Д.)
Мы с Виктором прожили десять дней в Юрьеве, и когда убедились, что Александр начал поправляться и вполне избавился от своей душевной травмы, уехали в Белосток.
Эти переживания все больше меня сближали с семьей Виктора. Александр писал родителям прочувствованные письма, называл меня ангелом, который своей лаской и уговорами помог ему вернуть душевный покой. От родителей Виктора мы получали письма, полные любви и благодарности за Александра.
Я поняла всю тяжесть, которой придавлен Виктор, — семья в девять человек оказалась на его содержании: старик-отец, мать, две сестры, пять братьев молодых, учащихся в семинарии, а старший, Александр, — в Юрьевском университете.
Я решила, что должна помочь Виктору нести эту тяжесть и поступить на работу.
Виктору хотелось, чтобы я отдохнула от тяжелой жизни, но он понимал, что я не буду спокойной, зная, как ему тяжело. Чтобы мне помочь, он договорился с начальницей частной женской гимназии Лахтиной со следующей осени принять меня учительницей в подготовительный класс гимназии.
На летние каникулы мы поехали прежде к моей маме. Ехали поездом двое суток до станции Мятлевской и от станции 35 километров — еще семь часов. Наняли тройку лошадей с колокольчиком, запряженную в красивую коляску. Подъезжая к Кузьминке, к домику мамы, мы увидели, как со всех сторон бежали обитатели села. Соседи узнали, что приехала я с мужем. Все привыкли видеть, как мы приезжаем на телеге, запряженной деревенской лошаденкой. Привыкли видеть меня в стареньком ситцевом платье, а теперь вышла к ним из экипажа нарядная городская дама.
Собрались родные и соседи. Поцелуям и объятьям не было конца. У мамы гостил мой старший брат — Леонид, который не был еще знаком с Виктором.
От свежего лесного воздуха и от счастья встречи с родными я просто опьянела. Всей компанией отправились на речку купаться. Река огласилась шумом веселых голосов, плеском купающихся, плавали, гонялись друг за другом в воде, топили друг друга. Особенно любила полоскаться в воде сестра Варя: брызгалась, подкрадывалась под водой, хватала за ноги, чем пугала неожиданностью. По дороге домой нарвали целую охапку полевых цветов.
Мама тем временем приготовила на крыльце самовар и закуску. Все были молоды и оживлены, и после купания с богатым аппетитом ели домашние незатейливые блюда. Мама любовалась, глядя на веселые молодые лица.
На следующий день Леонид созвал весь поселок и устроил пир горой. Так что мужчины почти на четвереньках добирались до своих домов.
И так весь день: купанье, катанье на лодке с пением под гармошку, прогулки в лес по ягоды. А вечерами, когда спадала жара, играли в городки с наказанием игравшим возить на закорках победителей, что вызывало гомерический смех. Дни мелькали быстро, и мы не успели оглянуться, как нам с Виктором нужно было уезжать к нему на родину, в Иванову гору2 , где нас ждали его родители.
Леонид купил на лето старую лохматую лошаденку для разъездов за продуктами. Нас он уговорил поехать на этой лошади. Мы тащились семьдесят километров с передышками два дня. Дорогой застали нас гроза и ливень, от которого маленькие речушки сделались глубокими и вышли из берегов. В одной такой речушке мы поплыли по течению вместе с лошадью и тарантасом.
Я наслаждалась родной природой и с жадностью нарывала целые охапки полевых и лесных цветов: ландыши, ночные красавицы, ромашки, незабудки и колокольчики.
Иванова гора — необыкновенно красивое место. Село такое же маленькое, как и Кузьминка, моя родина, и деревни близко нет. На высокой горе (отсюда и название) среди вековых липовых аллей стоит живописная церковка, раньше здесь стоял помещичий дом, а затем произошла кровавая драма в семье помещика, усадьба сгорела и была построена большая церковь, а рядом сторожка и школа. За склоном горы, у реки, — зеленый луг, на котором раз в год, 24 июня, на Иванов день, бывала ярмарка.
Деревенская ярмарка: палатки с мятными пряниками, турецкими стручками, леденцами, пастилой, орехами, семечками и прочими лакомствами, на которые ребятишки из ближайших деревень разоряли своих родителей. Палатки с сельскохозяйственными инструментами: косы, грабли, лопаты, вилы и всякие скобяные изделия. Здесь же палатка с жареными горячими пирожками, селедками, копченой рыбой и прочим.
Для ребят продавались свистульки, гармошки, заводные волчки и всякие соблазнительные игрушки. Вся округа съезжалась на ярмарку. Пестрая толпа, шумная, с гармошкой, песнями и плясками, наполняла луг.
Но это один раз в год. А ежедневно — тишина и покой над селом. В отдалении от церкви ютились два домика с усадьбой: дом священника и дом псаломщика, с одной стороны окаймленные лесом, а с другой — крутым склоном горы, под которой течет река Нара.
Нас ждали в Ивановой горе и волновались, что долго задержались в Кузьминке. Тишина и покой царили здесь.
Купание и катанье на лодках, по вечерам — хороводы и пение, так как молодежи было достаточно. Частые поездки в Тарутино, к моему брату Александру, и их приезды к нам оживляли мирное течение жизни. Организовали поездку к сестре Виктора, Анюте, которая в эту весну вышла замуж за почтмейстера Ивана Николаевича Хохлова, добродушного, милого человека. У него умерла жена, оставив троих детей. Анюта была дружна с ними, и он сделал ей предложение — дети ее очень любили, и он считал ее близким человеком.
Поездка за десять-пятнадцать километров на линейке — в многоместном открытом экипаже — оказалась очень приятной.
По дороге в лесу все слезали и мчались по лесу наобгонки с повозкой. День выдался жаркий, ясный. Воздух чудесный, насыщенный ароматом цветов и деревьев.
Там нас встретили вкусными горячими пирогами. Дальше — гуляли по великолепному, хотя уже и заброшенному парку с гротами, беседками и прочими барскими затеями. Обратная дорога была еще живописнее: тихая летняя лунная ночь. Мы с ребятами почти всю дорогу шли пешком, с пением и присвистами.
Семья Чистяковых замечательно музыкальна. Мать Виктора любила музыку и имела все виды музыкальных инструментов, которые были ей доступны в материальном отношении: гитару, мандолину, балалайку, цимбалы, гармони. Она сама и каждый из детей играли на всех этих инструментах. Частенько мать после хлопотливого трудового дня садилась на большой ракитовый пень перед домом. Ребята брали каждый из своих любимых инструментов, и мы слушали струнный оркестр.
Этим летом я пережила тяжелую травму в своих отношениях с мужем.
Юной девочкой (мне было 18 лет), только что переступившей житейский порог, я узнала первую любовь и вышла замуж. Учась в закрытом учебном заведении, жизнь я знала только по книгам. Перед замужеством три года я была знакома с Виктором. 1905 год оставил отпечаток на наших отношениях, в компании мы пели студенческие революционные песни, вели споры на политические темы и далеки были от пошлых ухаживаний и даже танцев, как я уже говорила: все эти годы между нами шла деятельная переписка. Делились событиями из своей жизни, и обращение в письмах было «дорогой друг».
Никаких намеков на более интимные отношения не позволялось. И только приезд Виктора в Кузьминку сблизил нас, но никаких сальностей и в помине не было. Я полюбила его, и он относился ко мне бережно, нежно, так что все эти месяцы замужества я «витала в небесах заоблачного счастья». Верила в чистую любовь и «верность до гроба», а тут вдруг мне пришлось спуститься с неба на землю.
Однажды его мать объявила нам, что у соседнего помещика престольный праздник и что в этот день она со всем семейством ходит к ним с поздравлением. Я в этот день чувствовала себя совсем разбитой и больной — у меня случались в то время ужасные мигрени. День был жаркий, и я боялась, что солнце напечет мне голову, и мне будет еще хуже. Когда я об этом сказала Виктору, он и слышать не хотел, чтобы я осталась дома: «Мама не поверит твоей болезни, да и перед Челищевым3 будет неудобно, если ты не придешь». Мне пришлось подчиниться.
Когда все были готовы и вышли из дому, мама Виктора еще не оделась, и мы стали на солнышке ее ждать. Виктор подошел к одной девушке, которая шла с нами, и, подхватив ее под ручку, сказал: «Пойдем, они нас догонят». Мы стояли минут пятнадцать, так что Виктор с девицей скрылись из глаз, наконец мы пошли, и мать спросила: «А где Виктор?» — ей объяснили.
Все думали, что мы их догоним. Но мы пришли к Челищевым. Там встретили нас две пожилые барышни: сестры хозяина, и их племянница Лида — моя подруга по школе. Она обрадовалась возможности повидаться со мной. И я рада была, что за разговором с ней могу скрыть свое смущение из-за отсутствия Виктора.
Наконец Виктор вошел за руку с девушкой, отрекомендовал ее хозяйкам, поставил два стула вплотную рядом, и они сели. Затем подали громадный самовар и всех попросили к столу, в таком же порядке все сели, и началось длинное чаепитие, ребята после жаркой дороги — четыре километра — и благодаря пирогам и мёду, пили без конца, разговор вели мать Виктора с хозяйкой. Я продолжала сидеть с Лидой.
Наконец встали из-за стола, поблагодарили, и мама сказала, что ей надо спешить домой, уже смеркается, а у нее хозяйство. Барышни изъявили желание проводить нас. Все тронулись к околице. Виктор подхватил девушку под руку и быстро, чуть не бегом, помчался по дороге. Лида спросила у меня: «Ты не в ссоре с супругом?» Я сказала, что нет и что он просто дурачится с девушкой, она наша родственница.
Барышням поведение Виктора не понравилось, они отвели меня в сторонку и, оказывается, высказали матери Виктора, что поступок его бестактный по отношению к молодой жене, по отношению к хозяйкам и плохой пример братьям, и сделали ей замечание, что она как мать должна оборвать сына и удалить из дому девушку. Затем простились, и мы пошли домой, а мать начала ругать Виктора: «Сам осрамился и меня осрамил». Александр, брат Виктора, сказал: «Да уж, Виктор дурака свалял, нашел время и место ухаживать за девицей».
Приближаясь к дому, мать с Валей, сестрой Виктора, пошли быстрее, готовить ужин и убраться по хозяйству. Ребята разбрелись по лесочку, и я осталась одна на дороге. Измученная и душой и телом, хотела броситься в траву и плакать, плакать. Но побоялась ужей и змей и решила не ходить ужинать, а сразу лечь в постель. Мы ночевали в маленьком домике, который родители строили для жизни после того, как отец пойдет на пенсию. Подхожу к дому, взошла на крыльцо и увидала Виктора и девушку в такой грубой циничной позе, что меня как обухом по голове ударило, почва под ногами зашаталась, на одно мгновение я думала, что я лишаюсь сознания.
Они меня увидали оба, не отстранились, девушка захихикала и прижалась к нему еще сильнее. Меня точно подхлестнуло, молча я пробежала мимо них в комнату. В одно мгновение я поняла, кто такой Виктор, и слетела на землю. Что делать, бежать вон из дому, но куда? Как на это посмотрит брат и, главное, невестка. Исчезнуть с лица земли, но размышления мои были прерваны. Пришла Валя звать меня ужинать. Я сказала, что больна и не хочу есть.
Валя пообещала принести мне молока и умчалась, но следом за ней вошел Александр, сказал, что он не стал нас ждать и поужинал с ребятами. Посмотрел на меня, подошел и потрогал мне голову: «Да тебя трясет, у тебя жар, ты вся синяя! Ложись поскорее, а я намочу полотенце в холодной воде и приложу к голове!» Мать узнала, что я отказалась ужинать и пришла узнать, в чем дело, они не знали, свидетелем чего я стала, и думали, что меня расстроили Челищевы.
Мать пошла за порошками от головной боли, а Александр, наверное, почуял, какое горе бушует в моем полудетском сердце. Как я его ни уговаривала, что мне лучше, чтобы он шел спать, он упорно сказал, что не уйдет, пока я не засну. Наконец послышались шаги Виктора, Александр поднялся ему навстречу и зашептал, чтобы он держал себя тише, что я больна и, кажется, уснула. Они вышли в сени, и Александр долго ему что-то шептал.
Я так боялась, что Виктор ко мне прикоснется — это было бы для меня прикосновением гадюки. Я сдвинулась на самый краешек постели и обмоталась простыней. Он тихонько разделся, лег и тут же захрапел.
Тогда только кончилось мое напряжение и полились слезы. Я плакала, пока не настал день. Утром ребята зашли за Виктором купаться, я притворилась спящей, завернувшись в простыню с головой.
Так кончилась безоблачная счастливая жизнь.
Но нет худа без добра. Если бы в моих наивных отношениях к Виктору не произошло перемены, я бы не смогла оторваться от него и поехать на курсы, а после этого я твердо решила, что уеду.
С осени я поступила в частную гимназию Лахтиной учительницей подготовительного класса. Но очень скоро началась моя первая беременность. И, несмотря на все старания, мне не удалось сделать аборт — тогда это было еще не распространено. Я была хрупкого и нежного сложенья, и врачи, и даже профессора, к которым мы обращались, категорически отказывались и не советовали Виктору рисковать.
Беременность была тяжелая. Никакая пища не усваивалась, кроме соленого огурца, так что я таяла с каждым днем. Пришлось отказаться от местной гимназии. Вместо себя мне удалось устроить сестру Марусю, она до этого уже три года была учительницей в глухой калужской деревне. Я помогла ей из деревенской девушки преобразиться в городскую, шикарно одетую даму. У нее в то время уже была связь с Георгием Егоровым, студентом, а позже ее мужем. Так откладывалась поездка на курсы — моя заветная мечта.
Год прошел незаметно в приготовлениях к родам, затем роды — 22 июня 1911 года. Родилась девочка — Тася, тогда как я мечтала и готовилась к сыну. Виктор все это время ухаживал за мной самоотверженно, и ему, видимо, было безразлично, девочка родится или мальчик. Я всецело отдалась материнству. Слушалась врачей, читали мы с Виктором книги «О матери и младенце». Девочка была толстенькая, нарядная, все наши ею любовались и в моей семье, и в Викторовой.
Я нашила ей двадцать шесть платков-подгузников, плюшевое одеяло, пододеяльники в кружевах и прошивках, конверты пикейные с дорогим шитьем и тюлевым кружевом. Словом, она у меня утопала в кружевах и неге. Кроватку купили с сеткой. Кормила по часам, и девочка к году пошла, хотя акушер мне предсказывал, что у таких молоденьких матерей не бывает крепких детей.
В заботах о Тасе я прожила еще зиму, а летом объявила мужу и родным, что с осени поступаю на курсы и вместе с девочкой уезжаю в Москву.
Все родные набросились на меня. Брат говорил, что уезжать от молодого мужа, это значит его потерять (ему было 30 лет). Варя называла меня сумасшедшей: ехать ото всех удобств, которыми я пользовалась в Белостоке (пятикомнатная хорошо обставленная квартира, кухарка, нянька, прачка приходила раз в месяц и т.д.) в Москву, где у меня ни кола ни двора. Виктор не отговаривал. И осенью я уехала. Оставила Виктора и Марусю — мою сестру, мне делали двусмысленные намеки относительного этого, но я считала, если осталась честь у человека, то он выдержит это испытание, если нет, то нечего и дорожить таким.
В Москве меня ожидали мытарства. Сестра Наташа с трудом нашла мне квартиру из двух комнат. Никто не соглашался пустить квартирантку с маленьким ребенком.
Не прошло и месяца, как хозяйка отказала. У нее было своих два мальчика, и они заболели корью. Плач, крик не давали спать моей малышке. Только я вошла во вкус учебной жизни, пришлось ломать все сначала.
После долгих поисков посчастливилось очень удобно устроиться. Курсы мои были на Грузинах, а у Зоопарка, во дворе, в двухэтажном флигеле жило семейство чиновника: муж с женой, дочка семи лет и кухарка — в четырех комнатах с кухней и передней. Неожиданно хозяин умер, и вдова осталась без средств, а сдать квартиру мужчинам боялась. И когда мы с Наташей пришли к ней, она обрадовалась нам до слез и рада была ребенку и молодой матери и няньке, которая могла присматривать за нашими детьми, а кухарка на всех нас готовила бы обеды.
Так уладилась моя жизнь, и я могла всецело отдаться занятиям на курсах, тем больше что перед зданием курсов был Георгиевский бульвар, тенистый тихий сад, на котором только и гуляли няни с детьми. В перерывах между лекциями я подбегала к окну и искала глазами свою девочку с няней.
Лекции меня всецело поглощали. Литературу у нас читал тогдашний приват-доцент Московского университета Павел Никитич Сакулин. Все мы боготворили его. На его лекции сходились курсистки со всех отделений. Сидели на окнах в аудитории, стояли вдоль стен, сидели на ступеньках кафедры. Он так увлекал нас своими лекциями, что мы забывали все на свете и несмолкаемыми аплодисментами провожали его до улицы. Я была так счастлива в толпе курсисток, что забывала о муже (да простит мне бог), и только выходя с курсов единственная забота была — ребенок.
Но недолго длилось счастье. Однажды прихожу с курсов, встречает меня Поля — няня, бросается мне на шею с причитаниями и рыдает. Я подумала, что что-то случилось с Тасей. Но оказалось, что приехал отец Поли, поклонился мне и сказал: «Так что я приехал за дочерью, нашелся хороший жених и сватает ее». Это было для меня большим ударом. Бросать курсы и сидеть дома с ребенком! Но отчаяние было на одно мгновение. Послала телеграмму маме в деревню и с грустью сидела дома и думала, скоро ли маме удастся найти для меня няню и прислать в Москву.
Мне посчастливилось — через три дня отец Георгия Егорова привез мне молоденькую девушку, дочь церковного сторожа в Кузьминке. Я снова ожила. Девушка оказалась умненькая, здоровая и веселая. Дома она голодала и одета была в платье моей мамы. Меня она знала и Наташу, была рада и новым платьям, и мясным блюдам, которых дома никогда не ела, и московскому шуму. Таким образом, снова все вошло в прежнюю колею. Я снова отдавалась курсам до самозабвения.
Так прожила я в Москве до декабря. Когда я готовилась к зачетам и совсем забыла о Белостоке, вдруг получаю телеграмму: «Приезжай немедленно телеграфируй выезде». Эта телеграмма ничего не говорила о причине моего вызова. Пришла сестра Наташа, и как ни хорошо наладилась наша жизнь, а приходилось все бросать и ехать в Белосток. Взяла ребенка, няньку и помчалась в Белосток.
Всякие мысли лезли в мою еще наивную по-детски голову, кроме той, которой была вызвана необходимость приезда на самом деле.
Виктор встретил на вокзале, жив и здоров, посадил няньку с вещами на одного извозчика, Тасю взял на руку, а меня под руку и посадил на другого. Дорогой я спрашиваю, что случилось. Он указал на вокзал и сказал, что поговорим дома.
Дом наполнился шумом и гамом. Тася, насидевшись двое суток в вагоне, носилась по просторным светлым комнатам со смехом и болтовней, Саша, няня, за ней вдогонку с не меньшей радостью. Пришла Маруся и очень удивилась нашему приезду. Я у нее спросила: разве она не знала, что Виктор послал телеграмму. Она еще больше удивилась.
Вечером, когда все улеглись спать, Тасенька — в своей кроватке, я еле держалась на ногах от двух бессонных ночей. Я не могла доверить девочку такой юной няньке, тем более что поезда ходили не так, как теперь. При остановке всегда был такой толчок, что с полок вещи летели, и то же повторялось, когда поезд трогался. Так что я ни днем ни ночью не могла быть покойна за ребенка.
Все улеглись. Виктор входит в спальню с револьвером в руках. И началась исповедь, подробная до мельчайших деталей, — в ней, как он держал себя без меня по отношению к женскому полу.
«Если не можешь простить — пулю в лоб, и все кончено». Я по своей наивности только тут поняла, и то не вполне, что он пережил в моем отсутствии. Как ни была утомлена, но все же быстро сообразила, что он при своем безумии может выстрелить у постельки ребенка. Я ему категорически заявила, что пока он не разрядит револьвера и не запрет его в стол, разговаривать с ним я не буду. Он покорно разрядил, запер в письменный стол и принес мне ключ. Я попросила его объяснение отложить, пока спит ребенок и наши разговоры могут потревожить его, а Тася за эти двое суток и так плохо спала, да и мне тоже необходимо выспаться.
Он, очевидно, поняв, что ему трагедию разыгрывать, сытому и здоровому человеку, передо мной, измученной и усталой до потери сознания, не к лицу. На этом пока было покончено, но я, откладывая разговор, напряженно думала, как же курсы? Я была с ним ласкова, как будто ничего от него не слыхала. Он и сам, видимо, успокоился и не торопил меня с ответом. Наконец, я ему сказала, что в его поведении и моя есть доля вины, что я от него уехала. Тогда он мне заявил, что он не может отпустить меня в Москву и остаться снова без меня с Марией. После этого я, как ни ломала голову, ничего не могла придумать. Случай мне помог.
Начались рождественские каникулы. Маруся уехала к маме. Я устроила для Тасеньки елку и пригласила учителей, а так как они в большинстве были холостыми, то в общем получились гости с выпивкой. Натащили целый дом всевозможных игрушек и лакомств. Из шоколадных конфет Тася строила домики, как из кубиков.
Разговорились о том, что квартира большая, а я уезжаю, что Виктору Ивановичу одному скучно, и два учителя стали просить нас, чтобы он пустил их к себе пожить, хотя бы временно, так как у них невозможная комната и невозможная хозяйка. Меня сразу осенило, и я сказала, что мы с мужем подумаем и дадим на днях ответ.
Оставшись одна с Виктором, я стала приводить ему доводы за то, чтобы взять этих учителей. Он говорил, что боится, что они будут пьянствовать иди приводить женщин. Я ему охарактеризовала учителей, что они не юноши, и можно потребовать, что если они нарушат наши условия, — тут же им откажем. Привела тот довод, что раз я начала учиться, нужно мне уже закончить, а материально нас это очень устраивает: плата за квартиру и содержание кухарки. Тем более что самая большая учебная треть кончилась, и Виктор сможет часто ко мне ездить. На масленицу, затем на страстную и на Пасху их отпускали, а там я пораньше сдам зачеты и приеду к нему в конце мая совсем. После некоторого колебания он согласился, я скоренько собралась и попросила его поехать со мной в Москву — устроить меня с квартирой и дожить оставшееся время каникул.
В Москве мы быстро нашли две комнаты на нижнем этаже в Конюшковском переулке около зоопарка. Здесь у Маруси произошла драма. Она с Георгием приехала в Москву и тут обнаружила, что у него близкие отношения с девушкой, подругой нашей сестры Наташи. Маруся билась в истерике и говорила, что никому не нужна и ей остается только одно — отравиться. Я предложила ей остаться у меня, но с питанием как-то устроиться, попросить помощи у братьев. Брат ей пообещал высылать на харчи по 10 рублей в месяц. Она осталась, поступила на педагогические курсы и жила у меня. Отношения с Георгием у них быстро наладились, он порвал с той девушкой окончательно.
Таким образом, я снова отдалась занятиям на курсах. Виктор зажил более спокойно с двумя учителями, а потом к ним присоединился еще один холостяк, у которого сгорела квартира. На каникулах Виктор приезжал ко мне, и мы были счастливы, что наладили свою жизнь.
Весной мне трудно было готовиться к экзаменам. Днем девочка не давала, приходилось по ночам заниматься и держать экзамены не так блестяще, как я училась в школе. Это било по моему самолюбию, но приходилось мириться; к тому же надо было спешить, потому что Виктор торопил меня с приездом к нему в Белосток. А здесь еще всякие непредвиденные обстоятельства, например: приготовилась сдавать экзамен по логике. Преподаватель — молодой Рубинштейн. Студентки были запуганы, говорили, что он режет после двух-трех неудовлетворительных ответов. Вдруг в назначенное число вывешивают объявление: «Преподаватель Рубинштейн болен, и экзамен переносится на неопределенный срок». А у меня это последний экзамен, и я уже написала Виктору, чтобы ждал телеграмму о моем приезде. Человек десять студенток, которые записались на этот экзамен, стоят перед объявлением с такими же недоуменными лицами. Тогда я предложила пойти на квартиру преподавателя и узнать у его жены о болезни мужа.
Когда мы толпились в передней его квартиры, горничная на наш вопрос шепнула: «У него запой». Вышла расстроенная жена, и я сразу начала ей объяснять, что я семейная, и за мной должен приехать муж, чтобы перевезти меня с маленькой дочерью домой. Она приняла это, видимо, во внимание и спросила у остальных девушек, может, им не так уже срочно нужно держать экзамен. Некоторые забоялись пьяного преподавателя и решили подождать. Пять человек настаивали как-нибудь устроить, чтобы сдать экзамен теперь же. И, к нашему удивлению, жена пообещала договориться с мужем на завтрашнее утро.
Когда мы пришли на следующий день, девчата стали препираться, кому идти первому. Или пан, или пропал — я вызвалась. Вхожу в кабинет. На кресле съежившись полусидит-полулежит молодой, изможденный, бледный человек и весь дрожит. Ну, думаю, сейчас как шуганет меня с моими знаниями. Перед ним разложены билеты. Он произнес: «Берите билет!» Я вынула билет, который хорошо знала. Прочла, ободрилась и сказала: можно отвечать. Он кивнул головой, я начала говорить, он быстро задал мне пару вопросов и протянул руку за зачетной книжкой. Когда я выходила, девчата в страхе шептали: «Провалил?» — но, глядя на мое сияющее лицо, сразу заулыбались. Я им сказала: «Похвалил».
Вот так, преодолевая всевозможные препятствия, я все-таки выехала в Белосток, как и пообещала Виктору. Там товарищи по квартире ждали меня с некоторым волнением, думали, приедет «синий чулок» и наведет свои порядки в доме или даже попросит их освободить комнату. Но оказалось, что никакого синего чулка, а просто «очень молоденькая и веселая девушка», как они меня называли за глаза, да еще с такой милой малышкой. Тасю они все полюбили и забавлялись ее смешным разговором.
Собирали у нас из женатых учителей небольшую компанию или ходили к ним в гости.
Я рада была разрядиться от напряженного учебного года. Бывала и на концертах. Тогда в славе была Надежда Плевицкая, я ею увлекалась. Виктор сначала не ходил на ее концерты, а когда, наконец, я его притащила, он хлопал и бесновался, — понял мое увлечение. Всем нам было весело, и к нам охотно присоединялись. Так мы дожили до окончания учебного года у Виктора и поехали сначала на Иванову гору.
С нами увязался один из жильцов — Смирнов. Он был без рода и без племени. Узнал, что Иванова гора живописна, есть река, можно купаться и ловить рыбу. Виктор к нему привык и взял с собой. На Ивановой горе он сразу завоевал симпатии и матери, и всех ребят. Купались, ловили рыбу и совершали длинные прогулки в лес.
В июле переехали в Кузьминку, там у Маруси гостила подруга из Белостока и жил наш брат Леонид с женой. Получилось так людно и весело! Леонид затеял поездку к Сане с Петей, километров за двадцать пять от Кузьминки. Петя там работал агрономом. Для опытного участка дали ему большое имение какого-то прогоревшего помещика. Дом просторный, так что все разместились. По дороге в деревнях, как завидят, что едет с песнями веселая компания в четыре подводы, преграждают нам путь, думают свадьба. А обычай такой: если едет свадебный поезд, преграждают путь и требуют на водку. Смеху и курьезов было сколько угодно.
Так разнообразили деревенскую жизнь и не успели оглянуться, как нужно было учителям разъезжаться на места, а нам, учащимся, в Москву. На этот раз мы, сестры, в Москве поселились на одной квартире. Одну комнату заняли Маруся с Георгием, самую лучшую — я с девочкой и Наташа, а между нашими комнатами Оля, двоюродная сестра. Обеды готовили дома по очереди. Все принялись за учебу, но находили время и для веселья. Так, Георгий однажды ждал к себе товарища-инженера. Уговорил меня, чтобы я заплела косу с лентой, а он отрекомендует меня как свою сестру — ученицу гимназии. Когда сели за стол, гость был моим соседом и вел разговор, как с молоденькой девушкой. Все слушали мои ответы и хохотали от моей наивности. Подобные эпизоды у нас встречались нередко. В них принимал участие иногда отец Георгия, пожилой, но еще совсем не изжившийся человек, Андрей Лукич Егоров, владелец небольшой фабрики в Насонове. Он часто приезжал в Москву по своим делам.
Однажды приехал брат Леонид и повел всю нашу компанию в ресторан, меня в то время не было в Москве, я была в Липецке у Виктора, куда он перевелся из Белостока. В ресторанчике Леонид всех перепоил вином, а потом вся компания чуть ли не на четвереньках с шумом и смехом взбиралась к нам в квартиру на пятый этаж.
Я часто уезжала в Липецк, так как это стало доступней — езды всего одну ночь. А потом Валя, сестра Виктора, кончила епархиальное училище и на зиму осталась пожить у нас. Поэтому Тасеньку я уже не таскала по дорогам, а оставляла на ее попечение. У меня жила кухарка-вдова с девочкой десяти лет, которая играла с Тасей, чем облегчала жизнь Вале.
В моих занятиях на курсах наступал самый тяжелый, последний год — выпускной. За три года я заканчивала два отделения — историческое и литературное. Приходилось давать пробные уроки, писать рефераты. По педагогике, например, в числе других пособий нужно было прочесть Ушинского, объемистый труд. Для меня, конечно, достаточно было раз прочесть и коротко законспектировать, чтобы знать материал. Мне повезло, что у нас жила Валя и я могла целиком отдать себя занятиям.
Во время выпускных весенних экзаменов Тасю взяли к себе моя старшая сестра Саня с мужем, а у нас жила моя мама. Но девочка безумно скучала, убегала на дорогу и звала меня. Мне, конечно, ничего этого не писали. Но я, сидя над книгами и день и ночь, сердцем чувствовала тревогу за малышку. Приходилось рассчитывать, сколько страниц я должна прочитать за сутки, чтобы успеть преодолеть объемистый труд к экзамену.
В это же время готовился к экзаменам Георгий, и так же напряженно. Маруся варила ночью нам черный кофе, чтобы разгонять сон и поддерживать силы. Утомляемость до того дошла, что однажды я села в трамвай ехать на курсы и сидя заснула. Хорошо, что со мной была Ольга — она разбудила меня на нужной остановке, иначе я бы неизвестно куда заехала. Вот с таким напряжением пришлось мне кончать курсы. И когда, наконец, все было сдано, я почувствовала себя настолько опустошенной, что не могла первое время есть и спать, пока не улеглось нервное напряжение.
Девочку я застала похудевшей и всю в болячках. Личико ее болело от частых слез, а ручки она нечаянно обожгла — подошла к столу и опрокинула на себя стакан горячего чая. Я целовала ее и плакала, просила у нее прощения за то, что у нее плохая мать. Здесь мне помог случай. Накануне моего приезда к Сане приходила молоденькая женщина и рыдала — рассказала, что мужа у нее взяли в солдаты, а свекор так бил ее, беременную женщину, что она скинула и убежала из дома. Я взяла ее в кухарки и увезла с собой в Липецк. Она так полюбила меня и Тасю, что была в доме как родная.
Через два года она со слезами призналась, что полюбила молодого кудрявого сапожника, которому носила чинить нашу обувь, и когда получила извещение, что муж ее убит, решила выйти за сапожника замуж, тот ежедневно с гармошкой и песнями маячил у нашего дома. Мне так жаль было с ней расстаться, но пришлось, и она много лет со мной переписывалась. А когда я снова приезжала потом в Липецк лечиться грязями, она звала меня к себе в гости, угощала пирогами и радовалась мне как близкому, родному человеку.
По окончании курсов в следующую зиму я открыла в Липецке небольшую подготовительную школу к гимназии. Здесь мне пошли навстречу родители детей, которых нужно было готовить для поступления. Мне выдали во временное пользование из земской управы школьное оборудование: парты, столы, шкафы для книг и прочее.
Как только узнали о моей школе, сразу набралось пятнадцать человек детей, но с разными знаниями, и почти все домашние баловни и лентяи. Мамы рады были свалить их со своих плеч. И мамы не ошиблись. Если избалованные сынки ломались над наемными учителями и собственными мамашами, то в коллективе, принятые мною с условием, если они плохо будут заниматься, то я их отправлю домой, чтобы они не портили репутации моей школы и не мешали учиться своим товарищам, ребята поразили своих родителей. Все время, вставая по утрам, требовали, чтобы были пришиты чистые воротнички, приводили себя в порядок: а то Лидия Петровна сказала, что не пустит в класс, если будут уши немытые, не острижены ногти и в портфельчиках тетради и перья не собраны.
Уже забыла, какую плату я назначила в месяц с каждого ученика. Пригласила священника для уроков по Закону Божию. Инспектор народных училищ приходил для контроля и родителям хвалил мои планы, которые были составлены на основании программы приема в гимназию.
Поощрение со стороны инспектора народных училищ, благодарности от родителей — все это давало мне полное удовлетворение в работе и окрыляло на будущее. Дни были заполнены занятиями, а вечера — подготовкой к ним. Но оставалось время и для отдыха. У меня жили моя мама и Евгеша, работница, о которой я уже писала, так что девочка моя расцвела, подросла и выглядела жизнерадостной.
У нас, как это часто в провинции, завелась тесно спаянная небольшая компания из учителей, товарищей Виктора, и особенно дружила со мной жена инспектора реального училища Лариса Михайловна Ектова. До меня она как-то ни с кем так особенно не сближалась. У меня учились два ее сына, и потом она не очень была уверена в своем муже. Она видела наши с Виктором близкие дружеские отношения и то, как мы были неразлучны. Кроме Ектовых, были еще три семьи молодоженов и три холостых учителя. Собирались то у одних, то у других, но больше всего Ектова любила принимать у себя. Она была дочь очень богатых родителей, очевидно, вышла замуж с большим приданым. Мне и моей Тасе она дарила всегда дорогие подарки. Часто одна заходила ко мне попить чаю и поговорить про наши женские дела.
Так прошла зима 1914-1915 годов.
На пасхальные каникулы к нам съехалось много народа: Викторовых три брата — студенты — и мои родственники. Угощенье было богатое, в Лицепке в то время, несмотря на начавшуюся войну, было все исключительно: гуси, утки, индюшки, телятина — по пять копеек фунт, фрукты летом за бесценок: клубника разных сортов полкопейки фунт, сливы-ренглоты и желтые, и лиловые по 15 копеек за ведро, яблок в своем садике при квартире (там все дома утопают во фруктовых садах) было так много, что и моченых, и свежих, и маринованных яблок, груш и компотов — всего было много. Куличей я напекла горы. Словом, угостить было чем. У мена была мороженица, и я сама дома взбивала сливочное мороженое — такое, что все объедались.
Только что кончился учебный год, как получаем телеграмму из Москвы от товарища Виктора, Савинского. Он был инспектором в I-й гимназии. Он телеграфировал, что у них в гимназии освободилось место преподавателя русского языка и, если Виктор хочет, то он порекомендует его своему директору. Виктору не нравился директор реального училища в Липецке, и он решил соглашаться и тут же поехал в Москву. Там Савинский познакомил его со своим директором. Виктор тому понравился, и он послал его кандидатуру на утверждение попечителю округа. Так Виктор получил место в московской гимназии. Нужно было ликвидировать все дела в Липецке и переезжать в Москву.
Ирония судьбы: когда я училась на курсах, то должна была колесить за тысячу верст в Белосток и обратно, сколько потрачено мною нервов и молодых сил напрасно, а когда все это превозмогла, то оказалась в Москве, где я могла бы в спокойной семейной обстановке жить и учиться.
Так или иначе, но мы поселились в Москве. Здесь сказалось все пережитое мною — у меня начался туберкулез. Уже шел 16-й год. Обстановка была беспокойная, война затягивалась. Врачи порекомендовали мне ехать на лето в степь на кумыс.Это уже было лето 1917 года. Я поехала в уфимскую губернию, в Белебей, с Тасей, и Маруся с Олей поехали вместе со мной. Степной воздух, кумыс и беззаботная степная жизнь быстро восстановили мои силы, но Тася не давала мне покойно полежать, что требовалось при кумысе, поэтому если Маруся и Оля прибавили в весе по пуду, то я всего три с половиной кило.
За мое отсутствие в нашу квартиру забрались воры и обчистили нас до нитки. Виктор даже боялся мне об этом написать, думал, что меня это очень расстроит. Но кумыс усыпил мои нервы, и я отнеслась к этому известию вполне равнодушно.
В Москве было беспокойно, и врачи посоветовали поселить меня с Тасей в деревне.
Сестра Наташа получила место в селе Большом Рязанской губернии учительницей в сельскохозяйственной школе. Мы списались с ней, и я, не заезжая в Москву, поехала туда. Она помогла мне устроиться в этой же школе учительницей русского языка и истории.
А кругом полыхали пожары: горели усадьбы помещиков. Крестьяне срывали все свои обиды на помещиков, жгли и тащили все из имений, что можно было унести.
Мы с Наташей и учительницей сельской школы открыли воскресную школу. Наташа, закончившая Тимирязевскую академию, читала лекции-беседы крестьянам по сельскому хозяйству. Она вела эти беседы по предварительному заказу крестьян: «Ну, о чем бы вы хотели, чтобы я вам рассказала в следующий раз?» Они затруднялись, тогда она им предлагала: как прививать яблони? как кормят телят при поносе? как откармливать свиней, чтобы добиваться высокого веса? и т.д. Она обладала даром слова и хорошо знала нужды крестьян, говорила просто, доходчиво, и крестьяне ее полюбили и целыми толпами приходили ее слушать. Я и Люба — учительница школы — занимались с молодежью, ликвидировали неграмотность.
В стенах школы я организовала литературные вечера для учащихся школы с пением революционных песен, декламацией, музыкой. Для ребят это было новостью, с ними никто раньше не занимался этим. Так наладилась наша жизнь. К нам приехала моя мама, и Тася заслушивалась по вечерам бабушкиными сказками. Ей шел седьмой год. Чтению я ее выучила сама, а письму — пригласила ученика старшего класса с хорошим почерком. Тася занималась неохотно, имела плохой аппетит, чем меня очень расстраивала. Осенью Виктор решил перевезти нас в Москву. Мне уже было назначение с 1 августа в школу учительницей, а Тасю — учиться в семилетку, семилетки уже организовывались к осени. Но тут мне пришлось пережить несколько тяжелых моментов.
К Наташе приехал ее любимый, Шура Головин, демобилизованный из армии и уже получивший место землемера в Курской губернии, вблизи своей родной деревни — он был сын крестьянина. Добродушный, милый человек. Он погостил у нас недели две и увез Наташу с собой. Так что в школе я осталась без поддержки. А на меня точил зубы заведующий школой Долин. Он раньше был управляющим этим имением, которое барыня по завещанию подарила под сельскохозяйственную школу и пожизненно заведующим этой школой назначила Долина. Он был черносотенец, жестокий к учащимся, чувствовал себя полновластным хозяином над имением, а учащихся ставил в положение бесплатных рабочих.
Ребят кормили довольно плохо по сравнению с теми суммами, которые приходили от хозяйства. Его никто не контролировал, и он, живя в просторном барском доме, распоряжался всем богатством хозяйства по своему усмотрению. Например, молоко после дойки пропускали через сепаратор, сливки доставлялись в дом управляющему, а снятое молоко шло для пойла поросятам, телятам и учащимся. Сбитое масло употреблялось только самим управляющим и шло на продажу. Ребята сухую картошку поливали снятым молоком.
Наташа сразу стала на сторону учащихся из-за питания. Откармливались и продавались громадные свиньи и часть поросят, а ребятам только добавляли в щи свиного сала, было и много другого. Ребята полюбили Наташу, так как она отдавала им все свое время.
В школе преподавала химию дочь управляющего, кривая некрасивая и такая же высокомерная по отношению к ребятам, как ее отец. Видя, как ребята относятся ко мне и к Наташе, она возненавидела нас. И отец ее начал нас травить. Звал не иначе как «проклятые большевички». Грозил, что сотрет нас с лица земли. Ездил в Рязань в земельный отдел со всякого рода кляузами. Вот при таких обстоятельствах я осталась в школе одна. Виктор настаивал, чтобы я уехала в Москву после окончания весенних занятий. Но мне не хотелось перед летом увозить маму и Тасеньку в город, и я уговорила его прожить в Большом селе июнь и июль.
Летом назначено было в земельном отделе в Рязани совещание заведующих школами и представителей от учителей и учащихся. Долин уехал один на совещание, не сказав ни мне, ни учащимся. Из Рязани дали знать в Комитет большевиков и Большое село, почему не явилось никого ни от учителей, ни от учеников. Приходит ко мне коммунист, который знал меня по работе в воскресной школе, и спрашивает, почему я не поехала в Рязань на совещание. Я объяснила, что меня об этом никто не известил. «Бери ученика и поезжай». Я попросила лошадь (до станции было 18 верст). Сын Долина, который замещал отца, сказал, что отец приказал лошадей не давать. Я пошла пешком на станцию с одним из учеников. Приехала измученная и прямо направилась в земельный отдел.
Там уже все были в сборе. Прибывших регистрировал и готовил к выступлению зав. сельхозотделом Пятницкий, узнал причину опоздания и дал ряд вопросов, на которые я должна была ответить в своем выступлении. На совещании выступали с отчетами заведующие школами и потом давали слово преподавателям и учащимся.
Перед собранием я наскоро подготовила свое выступление и подготовила учителей согласно указаниям Пятницкого. Картина работы нашей школы получилась тяжелая, и после совещаний Пятницкий меня вызвал к себе и остался доволен моим, как он выразился, полным и обоснованным выступлением. Я ему тут же заметила, что собираюсь уходить из школы, так как невозможно сработаться с Долиным. Он сказал мне на это: «Чем Долин больше будет писать доносов на тебя, тем больше он себя компрометирует перед Советской властью. Его бы необходимо снять с работы, но пока заменить некем».
Но этим дело не кончилось. Долин собрал несколько крестьян из дальних деревень, родителей учащихся, священника, врача — все они были задарены Долиным, и на совещании начал поливать «большевицкую смутьянку» помоями. Я пришла на совещание и принесла заявление о моем уходе из школы. Долин был ошарашен, и все присутствующие заявили, что обсуждать доклад Долина обо мне излишне.
Так «проклятая большевичка» покинула школу в конце июля и переехала в Москву, где меня уже ждало назначение на должность заведующей школой-семилеткой в Зачатьевском переулке.
До начала занятий в школе мне дали группу для работы на площадке с ребятами, которым летом некуда было выехать из Москвы. Площадка была отведена во дворе большого дома на Девичьем поле, где теперь построена Военная академия им. Фрунзе. Ребята были разного возраста, мальчики и девочки, 20 человек. Во время дождя мне разрешалось иметь убежище в одной из комнат клуба, там же дети получали скудный обед в виде кашицы или супа с перловой крупой.
В ясную погоду я занялась с ребятами: расчистили площадку в обширном дворе для посадки овощей и цветов. Ребята очень охотно освобождали место для нашего огорода от камней и щебня, затем вскапывали землю детскими лопатками. Посеяли редис, репу, морковь. Ежедневно поливали из маленьких леек, которые с трудом удалось достать с помощью клуба. Клуб вообще отнесся отзывчиво на наши занятия, так как ребята — дети бедноты. Ходили парами с пением по аллеям Девичьего поля.
Ребята меня полюбили и к вечеру неохотно шли по домам. Вскоре на районном собрании меня выбрали в культкомиссию. Я связалась с дрессировщиком Дуровым, и 26 августа удалось собрать все школы Хамовнического района на спортивной площадке. Рассадили ребят — с руководителями, конечно, — вокруг площадки, а Дуров на двуколке, запряженной верблюдом, объезжал кругом, показывая всякие фокусы с крысами, мышами и дрессированной собакой, которая умела считать. Когда Дуров писал на громадной доске «2х2=», собака лаяла четыре раза, и другие интересные ребятам фокусы показывали. По окончании выступления Дурову кричали «ура» и ребят оделяли гостинцами: кулёчек с яблоком, печеньем и конфетами. Так блестяще закончилась работа на детских площадках.
С первого октября начиналась школа. В школу № 14 Хамовнического района, помещавшуюся в Зачатьевском переулке (он шел от бывшей Остоженки, а теперь Метростроевской), ребят у меня записалось 200 человек, преимущественно дети рабочих трикотажной фабрики. Учителя были импровизированные: один студент медицинского факультета; одна студентка Строгановского художественного училища; две молоденькие учительницы без опыта и только одна учительница со стажем. Это был 1918 год, год последнего дореволюционного учительства.
Ребят распределили соответственно знаниям по классам. Сразу учителя написали родителям пригласительные записки на собрание в школу. На собрание пришло много народу, и на мой призыв помогать школе наладить аккуратное посещение ребятами провели выборы совсода (совета содействия). Председателем его выбрали мастера с трикотажной фабрики, культурного рабочего. Дров выдавали мало, так что в классах часто приходилось разрешать сидеть в пальто, у кого оно было, или в материных кофтах. Так начались занятия.
Учителя поняли, что от них требовалось сорганизовать учащихся, чтобы они полюбили школу, полюбили учителя и для него старались бы соблюдать дисциплину. Не всем это, конечно, удавалось. Вбегают ко мне в класс ребята и просят: «Лидия Петровна, зайдите к нам в 3-б, Надежда Ивановна плачет, в нее Приходин бросил шарик с чернилом». Приходилось просить свою группу тихонько заняться списыванием упражнения с книги, пока я успокою 3-б. Учительницу отпускаю умыться и привести себя в порядок, а у ребят требую назавтра вызвать родителей, чтобы родители приняли меры против хулиганства, иначе группу распущу. Родители помогали, и занятия налаживались.
Кругом свирепствовал сыпной тиф. Ребята спозаранку выходили меня встречать на Метростроевскую улицу. Едва завидев меня, целая орава бросается мне навстречу с криком: «Красные валенки, красные валенки!!!» Мне удалось достать красные валенки, и вот по ним меня ребята издали узнавали. Все хотели за меня ухватиться: кто за руку, кто за портфель, кто хотя бы за пальто. И в таком окружении я появлялась в школе. Причем дорогой ребята наперебой старались рассказать: «у меня мамку увезли в больницу», «у меня брата», «Аксютку Иванову и Машку Суконину» и т.п.
Из районной столовой ежедневно получали завтрак на каждого ученика по 200 граммов хлеба и разливали жидкой пшенной кашицы. Так как ребята заболевали и увозились в больницы, то их порции, в виде добавок, раздавали явившимся. В такую голодовку и пшенная кашица без масла была лакомством. К раздаче привлекали дежурить родителей, и все-таки обнаруживали у сторожа припрятанные порции.
Из учителей сначала тифом заболела молоденькая учительница. Не успела она выздороветь, заболел студент-медик, с виду богатырь, а не перенес тифа и умер.
Дети ласкались ко мне, особенно девочки из младших классов, и я ждала, что не смогу уберечься от болезни. Врач, сосед но квартире, посоветовал предохранять себя так: как прихожу домой, сразу в ванну. Снимаю все с себя, просматриваю, нет ли паразитов. Моюсь. Приходилось холодной водой, топлива почти не было для чугунной печки, чтобы раз в сутки обогреть одну комнату, в которой ютились и взрослые, и дети, а у меня их было пять человек-сирот от умершей от голода сестры Виктора Анны — трое от первого брака ее мужа и двое общих, и моя Тася. Тут же требовалось вскипятить чайник для морковного чая, сварить изо ржи кашу без масла. Белье на семью стирала ночью слегка подогретой водой до семи часов утра. В семь часов ополоснусь холодной водицей, выпью чашку морковного чая и бегу в школу, и дети мои тоже расходятся по школам и там завтракают.
Изредка выдавали вяленую воблу или сельди — это был уже праздник. И вот при таких условиях я забеременела вторым ребенком, Лёлей. 16 ноября 1921 года родила Лёлю. Когда кончился декрет, а тогда он был всего шесть недель, пришлось уволиться из школы.
В этот непереносимо трудный момент мою семью поддержали АРАвские4 посылки. Получаю повестку явиться в «Эрмитаж» за посылкой. Там выдали 20 килограммов пшеничной муки, 10 килограммов шпику, 10 банок сгущенного молока, 10 кило рису, 10 кило сахару. Кажется, не перепутала, но если что забыла, можно простить. Да, еще какао пять банок. Это было такой поддержкой для семьи! К тому же открылись АРАвские столовые для детей. Мои трое детей туда пошли. Там давали хорошие порции риса и какао со сгущенным молоком. Такая помощь подняла мой дух, а тут еще выдали из профсоюза на меня и на мужа по мешку муки. Один мешок ржаной и другой — пшеничной крупного помола. Так что, когда родилась Лёлечка, я подала заявление об уходе из школы и занялась экономным хозяйством.
Шел 1921 год — тяжелый, как и все последующие. Летом поехали в деревню, в Иванову гору, на родину Виктора. Там оставался деревянный домишко, в котором поселился дьячок. Мы в Виктором вскопали огород — он был хорошо удобрен — и занялись посадкой овощей.
У себя дома я с ранних лет была приучена к уходу за овощами. Лето 1921 года было засушливым, а воду нужно было таскать из-под горы, от Нары. Ежедневно Виктор носил на коромысле по 45—50 ведер. Он таскал, а я поливала; и наши труды не пропали даром. К осени у нас такие были овощи, что крестьяне удивлялись, как мы могли все выходить в такую засуху. У них все сгорело от жары, им некогда было возиться с огородом, да и не придавали они большого значения овощам. «Есть картошка, ну и хорошо».
Всего собранного мы не могли увезти в Москву, и крестьянки с удовольствием меняли нам овощи на баранину, курятину, яйца, молоко. Особенно им нравились красная свекла и громадные черные редьки с человеческую голову, сочные, сладкие. Нарубили капусты двенадцативедерную кадку и свежей тоже повезли, кочнами. Всего поехало два воза картофеля, капусты, свеклы, моркови. Теперь уж мы чувствовали себя богачами и зажили нормальной жизнью. Получили разрешение за 18 километров в лесу напилить сушняку. Здесь нам помог наш земляк-калужанин, он был заведующим пасекой, в его распоряжение дали лошадь с телегой.
Он помог нам перевезти из леса два воза дров. Лошадь, правда, была заморенная и не могла везти большой воз, приходилось по дороге сбрасывать дрова, так как она останавливалась. Один воз я привезла, один — Виктор. Измучили лошадь и сами измучились, но все же получился кое-какой запас дров на зиму.
Этот период был самым мрачным в моей жизни. Я лишилась заработка, а Виктор, как говорится, загулял. Бросил школу и поступил в Наркомзем на 50 рублей в месяц. Но и этих денег он не приносил домой под тем предлогом, что бухгалтерия высчитывала за паек. В то время по учреждениям давали пайки. Но этот паёк был настолько мизерным, что в семье не стал подспорьем.
Каждый день утром я ломала голову, что бы продать из дома, деньги нужны, чтобы купить хлеб, молоко для детей. Я вся оборвалась. Ходила весной по слякоти в рваных прюнелевых туфлях5. Кто встречал меня из знакомых на улице — приходили в ужас. А Виктора ничто это не трогало. Он завел в Наркомземе два романа и домой приходил, как гастролер. На все мои разговоры отвечал: «Дворничиха живет на 117 рублей в месяц с пятью человеками детей и не умирает с голоду».
Михаил, брат Виктора, ветеринар, бывал в Наркомземе и все видел, говорил, что Виктору нужно уходить оттуда, так как он себя там безобразно скомпрометировал. И зав. Наркомземом предложил, наконец, ему подать заявление об уходе по собственному желанию, не хотел портить ему послужной список. Так Виктор вылетел на улицу и начал ходить по школам, искать место учителя.
Хмель с него улетучился, когда он очутился без места и без надежды получить работу среди учебного года. Сирот к этому времени удалось устроить, и у нас осталась только Женя, одногодка Таси. Так и росли они, как двойняшечки.
В конце концов, знакомый наш директор школы дал Виктору замещать заболевшего учителя. Я по вечерам начала преподавать в школе ликбеза, которую мы открыли со студентами в красном уголке в нашем доме. Так дотянули до лета и снова уехали на Иванову гору. Опять занялись огородом и посеяли яровую пшеницу, просо и картофель — землю нам дали крестьяне, выделив из прежней церковной, которую они не успели использовать.
Тем временем Виктор ходил пешком в Москву (95 километров) искать по школам полной нагрузки и просил директоров школ, если будут частные уроки, рекомендовать меня. Летом в Иванову гору приехали Маруся с двумя сыновьями и моя мама. Ходили всем кагалом в лес за грибами, за ягодами. Развели кроликов. За лето три крольчихи наплодили нам 45 крольчат. Так что при своих овощах мы неплохо прожили лето. А зимой Виктор получил полную ставку, и у меня появились частные уроки.
Так мы прожили до следующего лета, а летом Михаил пригласил нас к нему. Он был ветеринаром в Дмитровском районе, ему дали имение — бывшее имение царского министра внутренних дел Н.А.Маклакова. Громадный барский дом с флигелями, лошадь для разъездов и чудесную симментальской породы корову, которая давала три больших ведра молока в день. Здесь мы зажили прекрасно.
Но вскоре заболела мама, и заболела тяжело, так что пришлось перевезти ее к брату Саше в Подольск, где она и умерла.
Меня утешало только то, что последнее свое лето она пожила в полном довольстве, окруженная любовью и уважением детей и внуков. Брат мужа Михаил, очень гуманный, мягкий по характеру, полюбил мою маму и во всех хозяйственных делах советовался с ней. Например: убирать ли скошенное в усадьбе и сушившееся сено или еще посушить. Приносил маме пучок сена, она мяла его в руках и говорила: «Знаешь, милок, оно еще волглое. Если погода не испортится, посуши до полдня и убирай». И он слушался, зная, что у нее громадный жизненный опыт, она вела все хозяйство в семье сама, отец был больной-сердечник, она его не тревожила хозяйственными вопросами и распоряжалась единолично.
Мама радовалась и огороду, который мы засадили под ее руководством, и симментальской корове, которая одна давала молока больше, чем две коровы у мамы, но плохой породы. В имении была прекрасно оборудованная плита, на которой под маминым руководством работница пекла такие чудные пирожки и булочки, что вся наша разросшаяся семья, особенно дети, прямо-таки объедались.
Фельдшер-ветеринар у Михаила был прекрасный — средних лет мужчина, он имел жену и троих детей, но еще не перевез их к себе, решил обжиться как следует, и пока они оставались у его тещи на Украине. Столовался он у нас, конечно, и за обедом вел нескончаемые разговоры с мамой о семье и вообще о всяких жизненных вопросах. Он затевал с нашими детьми рыбную ловлю. Например, не имея никаких рыболовных снастей, рыбу, карасей, они пытались ловить в бочагах. Приходили все в глине, мокрые и, конечно, без рыбы. Я сердилась, боялась простудить детей, а мама поощряла и говорила: «Это хорошо, Фёдор Иванович, пусть дети закаляются».
И в самом деле, за лето из шести человек никто не болел. К нам постоянно приезжали из Москвы родные и знакомые. Было шумно и весело. Михаил говорил мне (он только что вернулся из армии по окончании Гражданской войны): «Вот я ехал на работу сюда и думал, как я буду один, как бродячая собака, устраивать свою одинокую жизнь. А теперь не нарадуюсь уюту и веселью, которые ты здесь создала». Приезжал Сергей, другой брат Виктора, с женой, приехал их земляк с сестрой Верочкой, молодой, жизнерадостной, пышущей здоровьем девушкой. Михаил сразу сблизился с ней, точно был много лет знаком. Так все мы за это лето отдохнули душой на лоне природы.
За это время у нас перебывали мои сестры и, когда заболела мама, мы посменно дежурили около нее. И она говорила фельдшеру: «Имей больше детей, видишь, как под старость они берегут свою мать». Не буду описывать ее похороны. Нас всех Александр вызвал телеграммами, когда почувствовал ее близкую кончину, и мы присутствовали на ее похоронах в Подольске. Многие годы ездили мы на ее могилку, убранную цветами и розами. А теперь понемногу и сами сходим с жизненного пути.
Последующие годы после смерти мамы потекли без особых событий. Виктор погрузился в учительскую работу, я давала частные уроки, так проходили первые пять лет жизни моей второй дочки Лёлечки.
На следующее лето Михаила со всей его лабораторией перевели в другое имение, Обольяново6, где вблизи была больница с тремя штатными врачами. В громадном барском доме, стоящем среди запущенного парка, организовали детский дом. Михаил строил приемный ветеринарный покой, ветеринарную лечебницу и три домика: для врача, для фельдшера и для санитаров. Работы у него было много, и он весь отдавался своему делу, но, приезжая в Москву, на совещания и по другим делам, уговаривал меня снова поехать на лето к нему.
Я уехала, как только у Жени с Тасей настали летние каникулы. Там были свои прелести жизни. С одной стороны от ветеринарного поселка тянулись поля ржи и пшеницы, куда я ходила гулять с детьми, и возвращались мы с венками и букетами васильков. С другой стороны, за барским парком, тянулись дремучие леса на несколько десятков верст.
Среди леса, километра за два от нас, была громадная поляна. Это была когда-то барская усадьба, затем все постройки сгорели, и по этому пепелищу, где был, очевидно, и фруктовый сад, теперь росла малина. Но такая малина, какой я никогда не видела ни до, ни после: гроздья, как виноградные, усеянные крупной, по большому наперстку, сладкой малиной, и в таком количестве, что ее собирать приходили целые толпы деревенских ребятишек с корзинами, приходили они и из нашего поселка.
Мы с Верочкой, которая снова у нас гостила, брали корзины, как для грибов, и отправлялись. Сама дорога к просеке необыкновенно живописная — разнообразие деревьев, то лиственных, то хвойных, сменялось, и ароматы леса, и наша безудержная молодость так гармонировали с природой, что после тяжело пережитых мною лет голодовки с пятью заморенными детьми, измен мужа, все это я забывала здесь, и с пением и смехом мы неслись с Верочкой по лесу.
Был случай, что мы сбились с дороги и заплутали, вышли в другую сторону от нашего дома. Но все это нас только веселило. Однажды нас в лесу застала гроза. Налетел вихрь, деревья закачались, зашумели, и оглушительные раскаты грома и молнии засверкали над нами. Мы, конечно, увлеклись малиной и не заметили приближения грозы. Где спрятаться? Я знала, что под высокими деревьями опасно, но и среди поляны невозможно было находиться с корзинами, полными малины. Все-таки выбрали не слишком высокую приземистую ель и присели. И смеялись потом до упаду над мокрыми, облепившими нас платьями. Приносим малину, сыпем на большой круглый стол, все садятся кругом, и едим чуть не до тошноты. Сахару было мало, и мы не знали, что с ней делать. Сушили, варили кисели, смоквы.
У детей были свои развлечения, помощник Михаила Фёдор Иванович выписал свою семью. У него было трое ребятишек разных возрастов, и у нас трое. Так что получилась целая компания. Они затевали всевозможные игры.
Лёлечка была самая маленькая, и они иногда упускали ее из виду, когда я готовила обед. Так, однажды, наслушавшись юмористических рассказов, которые прочел нам Михаил, она разделась догола, взяла под мышку платьишко и штанишки и начала бегать по лужам после дождя. Я увидела, бегу к ней и спрашиваю, что она делает. Она вдруг серьезно заявляет: «Надо же ж купаться же ж!» Ребята услышали ее объяснение, вспомнили из рассказа, как пьяный купался посреди улицы в луже и на вопрос милиционера ответил: «Надо же ж купаться же ж!» Все дети и взрослые смеялись ее серьезному объяснению. Все шло как будто хорошо, но и в это лето подстерегала нас беда.
По вечерам к нам на терраску приходил из больницы молодой врач поболтать с Михаилом. В это время была сильная эпидемия скарлатины — и он занес нам заразу. Лёлечка вдруг покрылась сыпью, как мелко-красной крупой. Я все поняла и побежала с ней в больницу. Доктор сразу определил — скарлатина. Но разрешил не класть в больницу, а изолировать ее в отдельную комнату дома с тем, что я с ней буду неотлучно, и пищу нам будут подавать в окно.
Так я изолировалась с Лёлей. Тщательно выполняла все предписания врача по питанию и теплые ванны, словом, все, что требовалось, и очень быстро температура спала и ушла сыпь, а все же болезнь дала осложнение, которое испортило девочке всю жизнь: воспаление желез. У нее стали увеличиваться железы, например, на локотках, — по куриному яйцу.
Я сначала перепугалась, думала, туберкулез костей, такие они были твердые, но потом, когда мне удалось пробиться на прием к знаменитому доктору по детским болезням, он сказал мне: нужно выпоить полпуда рыбьего жира и при усиленном питании весь день проводить на воздухе. Если через два месяца у нее не пройдет, приноси, мамаша снова ко мне, но знай — все будет зависеть от тебя! И при этом предупредил, что при ее формировании, перед первыми менструациями может быть температура до 40 градусов.
Через месяц, правда, все железы опали, и девочка росла богатырь — рослая, крепкая, жизнерадостная, умница. В свои два с половиной года она знала сказки в стихотворной форме наизусть по пятнадцать-двадцать страниц, и я забыла о предостережении профессора, была уверена, что все прошло бесследно. Но при ее формировании поднялась температура до 40 градусов, а затем я заметила, как шейка у нее удлинилась и увеличилась щитовидная железа; сначала врачи мне рекомендовали не принимать никаких мер, так как иногда с возрастом это проходит, но эта щитовидка повлияла на состояние ее здоровья на всю жизнь.
Однако не буду забегать слишком вперед. В четыре с половиной года Лёля самоучкой начала читать. Буквы ей девочки показывали иногда, но чтению никто не учил. В 1925 году 1 мая Женя вдруг заболела с сорокаградусной температурой. День был праздничный, и врача вызвать, даже частного, было невозможно. Я страшно перепугалась и, конечно, не отходила от Жени ни на шаг. Лёля клянчила, чтобы я пошла с ней смотреть демонстрацию. Виктор был на демонстрации со школой, и Тася тоже.
Лёля хныкала и просила дать ей какую-нибудь книгу с картинками. Я взяла первую попавшуюся под руку и подала ей. Книга оказалась забытая у нас сестрой Наташей, по скотоводству. Лёля начала называть буквы на заглавии и вдруг говорит мне: «Мама, здесь написано “скот”». Я посмотрела и вижу, что написано «скотоводство». Я очень удивилась и говорю: «Правильно. Читай вот эту книжку», — и подала ей сказку «Репка». Она долго шептала и прочла «дед». Потом начала дальше и уже без труда прочитала всю сказку, я была рада, что базедова болезнь не повлияла на ее умственные способности.
Когда ей исполнилось пять лет, я решила поступить на место, чтобы прекратить вечную нужду в деньгах. Виктор зарабатывал слишком мало для семьи в пять человек. Тогда учителя получали низкие зарплаты, а девочки подрастали, их надо одевать и обувать поприличней.
В то время был момент безработицы, и был такой порядок: кто не работает два года, теряет профсоюз, а я не работала уже четыре года. Не-членов профсоюза на работу не принимали. Нужно было поступать на такую работу, на которую никто не хотел идти. Такой работой для меня стало место воспитательницы в лагере беспризорных.
Сестра Наташа справилась в Подольске в отделе Народного образования, и ей заведующий сказал, что место воспитательницы в таком детском доме есть в Мещерском. Я, недолго думая, отправилась в Подольск, и заведующий по фамилии Бородкин сам поехал со мной на лошади в Мещерское.
Это было в марте. Начиналась ростепель, но еще ездили на санях. Когда мы подъезжали к зданию детдома, целая толпа ребят разных возрастов в рваных сапогах, рваных серых пальтишках и таких же кепках облепила наши сани. Из дома навстречу шел мужчина в форме милиционера, как мне показалось, с револьвером у пояса, рыжеватый, с бородой, средних лет. Это, оказалось, заведующий детдомом, как они его называли.
Здание двухэтажное, большое, но стояло оно среди мусора и навоза, хотя еще была ледяная корочка на земле. Мы поднялись на второй этаж и прошли к заведующему в квартиру. Там нас встретила его старушка-теща, жена и двое худых и бледных детей лет семи-восьми.
Бородкин потребовал, чтобы Николай Васильевич рассказал без утайки, что случилось у него неделю назад. Я услышала ужасную вещь: молодая учительница была назначена воспитательницей в этот детдом. Ребята ее невзлюбили, стали ей грубить, особенно старшие. Ребят было 75 человек, от 12 до 22 лет. Воспитательница решила их наказывать: лишать кино, в которое их изредка по 10 человек пускали; заставляла в наказание носить по 40 охапок дров на кухню, которая была на втором этаже. Такие наказания использовали и другие воспитатели — их всего было трое.
Но против молодой учительницы ребята были особенно настроены, свалили ее с ног, избили так, что Николай Иванович прибежал на шум и сказал, что будет стрелять, если они сейчас же не разойдутся. В то время, когда одни ее били, другие разграбили ее комнату. Ее увезли, а вещей не смогли найти.
И вот я шла на ее место. Я решила поступить. Для начала потребовала, чтобы ребятам объявили, что я прислана из Москвы и, если они не будут слушаться, то их зашлют на трудработы. Затем я сказала, что неделю не буду дежурить, а только буду знакомиться с ребятами.
Поехала в Москву, взяла Лёлечку и необходимые вещи и привезла в детдом. Комнатку мне дали хорошую, светлую, на втором этаже, с диваном и тремя кроватями: для Лёли, для меня и для Виктора, так как он сказал, что будет приезжать каждую субботу.
Знакомство мое началось с бесед с отдельными группами ребят. Вначале, конечно, подходили знакомиться с новой воспитательницей более взрослые. Лёлечку я брала с собой, я хотела, чтобы ребята сразу привыкли к ней, хотя Николай Васильевич предупредил меня: «Напрасно вы дочку привезли. Вон мои дети два года сидят дома, как выйдут, ребята закидывают их камнями».
Меня это не смутило. Разговоры начинались с того, почему по ним ползают белые вши. Ребята взрослые, а не умеют содержать себя в чистоте, — бани, что ли, нет? Они тут же откровенно сознаются, что баня есть, и очень хорошая, но из мытья ничего не получается, одно хулиганство: кто первый захватит баню, те и моются, пока не истратят все мыло и не выхлещут всю воду, а остальные остаются немытые. Да к тому же что мыться, когда белья всем не хватает.
Второй разговор: почему в школу не ходят. Почти ни у кого нет крепкой обуви. Третий вопрос: любят ли и ходят ли в кино. Порядок такой, в каждый сеанс ребят пускают 10 человек, но половина из них за хулиганство остается без кино, но они любят ходить в кино и всегда просятся, чтобы их побольше пускали.
Каждой группе, с которой я беседую, говорю, что зал у них большой, с электрическим освещением, и что можно бы похлопотать, чтобы кинолекции привозили прямо к ним. Когда со всеми я так приблизительно побеседовала, собрала их в зале и сказала, что все зависит от них. Первым делом они должны привести в порядок себя: перемыться без хулиганства по очереди — сначала младшие группы, затем постарше и наконец взрослые, а после надо привести в порядок баню, чтобы мог помыться и обслуживающий персонал: кухарка, прачка, воспитатели и заведующий с семействами. Чистым бельем и крепкой обувью постараемся их обеспечить.
Затем немедленно необходимо привести в порядок здание. Все панели исписаны скверными словами, в такое помещение не только нельзя пригласить кино, но ни один порядочный человек не пойдет. Необходимо вымерять всю площадь загрязненной панели метром, разделить на всех ребят поровну и начать уборку. Взять в тазах горячей воды, щелоку, мочалки и сухой золы и оттирать все скверные слова.
Старшие должны взять на себя зал, так как у них силы побольше, да и пачкать после этого ребята побоятся. Повесим картины, которые лежат в пыли в кладовой, а картины хороших художников, внесем пианино и по вечерам можно устраивать танцы; наверное, найдутся среди них, кто умеет играть. Оказалось, что в группе девочек есть девушка, которая неплохо играет.
Сейчас же ребята должны начать посещать школу, а в зал проведем радио — по вечерам будем слушать интересные передачи и устроим для начала праздник. Я спросила, чего бы они хотели на угощение. Оказалось, что они мечтали о колбасе, конфетах и белых булочках.
Все наши разговоры я тут же передала Николаю Васильевичу и попросила его ехать в Подольск в отдел народного образования. Там ему ни в чем не отказали в надежде привести развалившуюся дисциплину среди ребят в должный порядок.
И все пошло как по писаному: панели были вымыты, картины развешены, хотя ребята с хитрецой, заглядывая мне в глаза, спрашивали: «А как вы нас будете наказывать, если кто схулиганит?» Я заявила, что наказывать никак не буду, потому что ребята понимают: если они произведут беспорядок, то, значит, они сами себе все портят, и назначила ответственных по каждому участку.
С Николаем Васильевичем мы уговорились устроить под Пасху комсомольскую субботу. Ребята, вымытые, в новых рубашках, в черных шароварах из плотного шелковистого канауса, в новых сапогах, не расставались ни днем ни ночью с новыми кепками. Вели они себя совсем по-другому: серьезные, спокойные, говорили тихо.
В зал старшие ребята с помощью воспитателя — молодого демобилизованного солдата — и кухарки перенесли из столовой столы во всю длину. Покрыли их чистыми новыми простынями-скатертями. Посредине стола водрузили на громадном подносе трехведерный самовар и кругом поставили кружки.
Пригласили всех садиться вокруг столов на скамейках. Девочки с воспитательницей начали разливать чай и обносить ребят. Появились старшие с подносами, на которых лежали порциями: булочки с вареной колбасой и конфеты. Меня Николай Васильевич затравил: «Ребята набросятся и все разграбят». Но, к его удивлению, ничего не было подобного. Ребята очень скромно забирали свою порцию и еще подсказывали: «Ким, ты не все конфеты взял, вот эти две тоже твои».
В этот день приехал Виктор, по моей просьбе — с фотоаппаратом. Он недурно снимал. Ребят сначала фотографировал по отдельности, затем всех вместе и с обслуживающим персоналом. Ребята сидели не шелохнувшись, когда Виктор, наведя аппарат, говорил громко: «Спокойно, снимаю».
К тому времени было проведено радио. И когда заиграла музыка, ребята вздрогнули от неожиданности, а потом, взглянув на громкоговоритель, начали улыбаться и перешептываться. Так прошла комсомольская суббота, не зря так нами названная. Ребята проявили такую организованность, что Николай Васильевич сказал мне, что я гипнотизер, что он такого не ожидал.
Через дня два было объявлено, что по радио будут передавать оперу «Евгений Онегин». Накануне я была дежурная, и вдруг во всем здании погас свет. Николай Васильевич увидел в этом злой умысел: «Ребята подрезают провод для того, чтобы устроить кому-нибудь «темную». В спальне распарывают подушки, выпускают пух, берут одеяло накрывают кого-либо и избивают».
Я ничему этому не поверила, и когда ребята ужинали, я им объявила, что приду в спальню и расскажу им содержание оперы «Евгений Онегин», потом сядем в зале на скамейках и будем слушать, как будут петь артисты в Москве, в Большом театре. Когда они выходили из столовой, я подтвердила, чтобы скорее укладывались, я приду им рассказывать. У меня была семилинейная керосиновая лампа, я на ней грела щипцы и подвивалась.
Я поужинала, зажгла эту лампочку и тихонько пошла вниз. Спальни были в нижнем этаже. Прихожу, все уже улеглись, и тишина. Спальня мальчиков помещалась в двух залах, соединенных аркой, я со своей лампочкой стала под аркой так, что тусклый свет лампы освещал оба зала. И начала рассказывать содержание после маленького вступления: кем написал роман и про жизнь помещиков.
Рассказывать я умею, славилась этим еще в епархиальном училище. Ребята слушали как завороженные, я думала, что младших не заинтересую, и они заснут. Но вижу, что головы поднимаются, чтобы лучше слышать; особенно дуэли, конечно, их заинтересовали, и тут пришлось отклониться и коснуться вопроса о дуэлях в то время, кстати рассказала и о смерти Пушкина. В общем, я задержалась-таки с рассказом. Потом сказала, чтобы засыпали скорее, а то завтра будем слушать оперу часов до двенадцати.
После этого пошла в спальню девочек. Она была в комнатке через коридорчик от ребячьей. Тихонько стучу в дверь. Слышу топот. Говорю: «Девочки! Это я, Лидия Петровна». Тогда, слышу, началась какая-то возня и наконец мне открыли. Они сознались, что так как в здании темно, они боялись, что ребята придут их грабить, и заставили дверь тумбочками и кроватями — боялись спать, прислушивались. Я их успокоила, что ребята спят — готовятся завтра слушать оперу. Перед каждым действием пообещала рассказывать содержание.
После этого тихонько поднимаюсь по лестнице к себе. Слышу мужские тихие голоса, и электрический фонарик освещает меня. Стоят Николай Васильевич и преподаватель ремесленного дела с пистолетами в руках. «А мы уже решили, что ребята вас убили. Такая тишина, и вас нет!» Я им сказала, почему задержалась, и успокоила, что ребята спят.
На следующий день я попросила кухарку накормить ребят ужином на полчаса раньше и торопила всех скорее занимать места на скамейках, расставленных рядами, как в театре. После ужина каждый день перед моей комнатой выстраивалась очередь. Я лечила им глаза. У большинства были воспаленные, красные веки. Я заставила их показаться врачу. Он назначил каждый день на ночь пускать больным по две капли в каждый глаз, ребята по очереди входили ко мне в комнату, садились на стул, запрокидывали голову, и я пускала им капли. Они чувствовали сильный зуд, а после лекарства глаза пощипывало, и зуд прекращался. Поэтому они сразу поверили в лечение и аккуратно являлись. В этот вечер я наскоро все-таки всех приняла, и мы отправились в зал.
Перед каждым действием по радио передавали содержание. Поэтому ребятам все было понятно, и мои разъяснения не потребовались. Ребята сидели на лавках, некоторые с ногами, я не запрещала. Слушали с напряженным вниманием. Тем временем Николай Васильевич забыл, что накануне я его предупредила об опере, был поражен тишиной в спальнях и обнаружил, что они пусты. Пошел по зданию и наконец увидел зрелище, которому снова не мог поверить.
Он не представлял, что ребята могут интересоваться музыкой и пением. И сам присоединился к нам и дослушал до конца. Мне он пенял, почему я не пригласила его детей. Так начались наши литературно-музыкальные вечера. Иногда в плохую погоду ребята просили, чтобы Лёлечка почитала им что-нибудь. Я захватила с собой в детдом несколько книг, интересных для ребят. Особенно им понравился «Хаджи-Мурат».
Лёлечку мою они полюбили, особенно с тех пор, как я предложила им послушать ее чтение. Я сделала это им в укор, что они не учатся и что маленькая девочка умеет читать, как взрослая. Они звали ее на своем воровском жаргоне зубовская, что означает «маленькая, хорошенькая». Она была действительно хороша: полненькая, с прекрасным цветом лица, курчавыми черными волосами и темными смышлеными глазками.
Когда настала весна, я решила перед домом убрать навозную мусорную кучу и разбить громадную клумбу с цветами. Все ребята воодушевились этой мыслью и деятельно принялись за работу. На носилках убирали мусор, затем вскопали землю, натаскали чернозема. Клумбу окантовали кирпичом, уголками вверх. Все работали от мала до велика, и моя Лёля вместе с девочками подтаскивала кирпичи! На открытом окне нижнего этажа сидел мальчик лет двенадцати. Он был убогим, одна нога была ампутирована. Мальчик редкой тонкой красоты, имел прекрасный звонкий голос и, глядя на работу ребят, пел свою любимую песенку:
Хорошо тому живётся,
У кого одна нога,
Много обуви не рвётся,
И порточина одна.
Вдруг песенка оборвалась, и Афонин (его фамилия) закричал: «Лидия Петровна, что это вы за нами смотрите, а не видите, какие Зубовская кирпичи таскает! Вот уронит на ногу, и будет хромая». Эта забота мальчика так тронула меня, — значит, моя девочка им не чужая.
Такие чувства давали большое удовлетворение в моей тяжелой работе — я отдавала ребятам все свое время и видела, что не напрасно.
Когда клумба была готова, позвали Николая Васильевича и попросили через отдел Народного образования достать нам цветов.
Он ни минуты не задумался и сказал: «Напишите, каких и сколько». За этим дело не стало. Выбрала трех старших ребят. Разметили колом лунки для посадки. Посреди клумбы — куст георгина, а затем кругами табаки, астры, левкои и пр.
Смета была составлена, и на следующий день Николай Васильевич приехал с ящиками высадков. Муравейник снова заработал: кто лунки делал, кто воду в кадку натаскивал, кто подливал в лунки, кто сажал, а потом из лейки сбрызгивал, как дождем, все наши посадки. И все лето цвели и благоухали цветы, ни одного цветка с клумбы не было сорвано — ребята зорко за этим следили.
Около клумбы, в тенечке расставлены были столы с лавками, за которыми ежедневно мы со старшими ребятами вели занятия по чтению и письму — готовились к поступлению: кто в ФЗУ, кто в ФЗО (так назывались фабрично-заводские школы), в зависимости от возраста. Но, чтобы поступить учиться чему-либо, необходимо было пройти в Москве профотбор и, главное, установить возраст. Из ребят никто не знал года своего рождения, и возраст мог установить только врач.
Кому ехать с ними в Москву на комиссию? Николай Васильевич съездил в Москву, там через отдел Народного образования ему назначили день, когда нужно привезти ребят. Николай Васильевич прямо сказал: «Кроме тебя, Лидия Петровна, везти некому. Ты знаешь Москву, и ребята тебя слушаются, а то могут разбежаться».
Так я повезла первую партию в 17 человек, сначала самых взрослых. День был жаркий, душный. Осмотр тянулся медленно. Каждого должен был осмотреть: терапевт, невропатолог, хирург, кожник и т.д.
Ребята измучились, проголодались. Что делать? Звоню по телефону сестре Марусе. У нее отдельная просторная квартира. Объяснила ей, что со мной 17 человек взрослых беспризорников. Прошу ее пустить нас к себе чаю попить и закусить. Она чуть не в обморок: «Да ведь они разгромят всю квартиру». Говорю: «Ручаюсь, что будут держать себя как воспитанные, благонамеренные дети». Смеется. Соглашается вскипятить двухведерный самовар. Ну а хлеба, колбасы, сахару мы по дороге купим. С ребятами договорились, чтобы держали себя, как джентльмены. Дали слово.
Двинулись. Звонимся к Марусе, она открывает дверь и при виде моих молодцов бледнеет, у нее — шок. Но я смело ввожу свою армию. Сразу приглашаю к столу. Маруся предложила умыться после уличной духоты. Ребята очень солидно, не спеша, переумывались и сели за стол.
Окна открыты, прохладно. Здесь уже Маруся оправилась и стала хлебосольной распорядительной хозяйкой. Нарезали ворох белого мягкого хлеба, колбасы. Подали каждому стакан чая. Я ребятам морганула, что за чай надо тут же говорить «благодарю».
Вижу, что ребята мои сразу завоевали симпатии Маруси, и расставались они друзьями. Маруся рассказывала после всем родным и знакомым, как она была чуть не до обморока потрясена видом моих воспитанников. Одеты они были в новые розовые рубашки молескиновые7, черные штаны и новые сапоги. На головах — новенькие кепки.
Когда приехали на станцию, нас уже ждал Николай Васильевич с автобусом. Ребята радовались возможности прокатиться на автобусе и весело расселись по местам, а Николай Васильевич шепнул мне: «Не боялась, что разбегутся?» Говорю: «Ни я, ни ребята и в мыслях этого не держали».
(На этом воспоминания о жизни в первой четверти ХХ века, записанные Лидией Петровной Чистяковой и ее внучкой Олей, прерываются.)
1. Это прицерковное сельцо все именовали Кузьминкой благодаря деревянной церкви св.Козьмы и Дамиана (Медынского уезда Калужской губ., близ деревни Насоново). Сейчас это место, как и церковное кладбище с замечательными памятниками, поросло столетними берёзами. Остались лишь кирпичные столбы от спалённой в 20-е годы церкви, да чудом жив и буйно цветёт огромный куст сирени.
2. Иванова гора — прицерковное сельцо и большой парк напротив, через реку Нара, деревни Орехово Боровского уезда Калужской губернии. Каменная церковь Иоанна Предтечи в 1950-е годы покосилась из-за забора гравия во время строительства дороги Москва-Обнинск и была взорвана.
3. Андрей Челищев-младший во время революции эмигрировал во Францию, а позже стал основателем виноградарства в Калифорнии. В конце жизни переписывался с Еленой (Лёлей) Чистяковой, моей матерью.
4. АРА — американская организация распределения помощи, помогавшая России продовольствием в эти голодные годы.
5. Прюнель — плотная ткань для обуви и мебельной обивки.
6. Никольское-Обольяново — усадьба XVIII века в Дмитровском районе.
7. Плотная хлопковая ткань, гладкая, как атлас, в народе ее называли «чёртова кожа».