Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2022
Щедривый Дмитрий Сергеевич родился в 1999 году во Владивостоке. Учился в ДВФУ по специальности «Психология».
Это первая публикация автора.
Дом Мити внезапно вырос в поле зрения направляющегося туда Коли Радостина. Сам же Митя стоял у подъезда, прячась под бетонным козырьком от едва заметной мороси, и курил — его слегка сгорбленную спину в чёрном пальто шестилетней давности не узнать было трудно. Увидев товарища, он улыбнулся — улыбку, правда, перекрывала невыразимая серая тоска, которую, казалось, уже невозможно было стереть с глаз в силу её окостенения.
— Привет, Митяй! — произнёс Коля с какой-то даже вычурной радостью, которая словно бы зеркально отражала семантическое содержание, заложенное в его фамилии.
— Радостин. Сколько лет, сколько зим?.. — ответил Митя, оценивая немного повзрослевшее лицо своего друга из прошлого и протягивая руку.
— Много зим. Пойдём? — кивнул Коля в сторону подъезда, делая шаг. — Недооценил наш старый добрый морской город и немного подмёрз уже, — добавил он, поясняя свою лёгкую внешнюю суетливость.
— Докурю, — односложно произнёс Митя, рассматривая товарища, стоящего в неказистом жёлтом дождевике с белым пакетом-майкой.
— Ладно, докури. — Коля смиренно вздохнул, жадно посмотрев на тлеющую сигарету и переведя взгляд на небо.
Промозгло, сыро, ужасно мерзко и в неисчерпаемой мере туманно — то, чем характеризовался практически любой, за некоторыми исключениями, день первой половины лета во Владивостоке. Коля задумался:
— Знаешь, Митя, я вот вроде почти всю жизнь здесь прожил, а всё равно этому лету удивляюсь. Каждый раз как в первый. Кажется, что попросту невозможно привыкнуть, что до середины июля здесь подобие бесконечного раннего апреля.
— А в Москве получше будет? — поинтересовался Митя.
— Да не особо понятно. А сам как думаешь?
— Не я же там живу, чтобы об этом думать, — недоумевающе парировал Митя.
— И всё-таки даже в этой всепоглощающей серости можно разглядеть что-то определённо красивое, — продолжил Коля, забравшись на бордюр и принявшись балансировать, чтобы скрасить ожидание.
— Да я тебя умоляю, — пренебрежительно отозвался Митя. — Тошнит уже от неё.
Резкий порыв ветра выбил балансирующего Колю из равновесия, тот спрыгнул на асфальт, и в пакете звонко отозвалось стекло.
— «Финляндия»? — уточнил Митя, кивнув на пакет.
— Лучше. «Свобода», — ответил Коля.
— Нормально, — подытожил Митя, отправив окурок метким движением пальцев в полёт в неизвестность и развернувшись к входной двери. — Пошли.
Подъезд утопал в сырости и лужах не меньше двора. Митя смиренно перепрыгивал с одного островка суши на другой, совершенно не обращая внимания на факт превращения этого самого подъезда в улицу.
За открывшейся обшарпанной неухоженной дверью предстал характерный вид холостяцкого убежища, хотя, конечно, всё могло быть хуже, как показалось Коле. Но он озадачился другим вопросом: почему это стало квартирой холостяка, когда ещё совсем недавно — три года назад — из двери с приветствиями сразу же выпорхнула бы Ирка?
С неудобными вопросами решено было повременить.
Немного затхлый запах, явное понимание, что полы моются от силы раз в месяц, примерно недельной давности посуда в раковине, неубранная постель — всё было «как надо». Но справедливости ради Коля не сосредотачивался только на негативе Митиного бытия, отметив для себя чистый кухонный стол с тремя стульями, который, как и три года назад, оставался всё таким же гостевым, нежели семейным.
— Сюда и клади, — сказал Митя, кивнув на этот самый стол. — Секунду, хоть приберусь чуть.
«Похвально», — подумалось Коле.
— А вообще, ты бы хоть заранее позвонил и сказал, что прилетаешь. Ну, приезжаешь. Оба варианта, в общем, ты понял. А то ж с самого утра-то… — замялся Митя, вешая пальто. — Я бы и сам чего прикупил, а так только проснулся, считай, да покурить успел.
— Я тебя умоляю, — передразнил Коля, глядя на часы и ставя пакет на стол. — Два часа дня. Небось, ещё полдня в кровати валялся, как обычно втыкая в телефон?
— Ну, было дело, было. Но не полдня, встал я в одиннадцать. — Митя нахмурил брови. — Да и вообще, а кто так не делает?
— Я, — уверенно ответил Коля. — Я так не делаю. Но не нотации же читать приехал, правильно? Хотя и их тоже, но это потом. Лучше расскажи, как оно? Как и…дут дела? — вопрос, касающийся Ирки, слишком яро вертелся на языке, будто бы имея собственную волю и желая соскочить самостоятельно вне осознанного решения хозяина этого самого языка; впрочем, Коля быстро осёкся.
— Да ты подожди с этим. Давай сперва красоту наведём, — ответил Митя, достав скатерть, убив в каком-то смысле неординарностью поступка. — Сколько «Свободы» взял? — спросил он, приводя место будущей трапезы в окончательный вид.
— Три по ноль пять.
— А мы не треснем? — удивился Митя.
— Не треснем. У нас целый день впереди, — сказал Коля, растягивая лицо в широкой улыбке.
Пока Митя неспешно отдраивал квартиру — что, впрочем, характерно для большинства людей: убираться перед приходом гостей или непосредственно тогда, когда они уже пришли, вместо планомерной уборки хотя бы раз в пару дней, — Коля перетекал с одного места на другое, любуясь обнаруженными памятками прошлого. Взять, например, треснутое зеркало в ванной, находящееся в этом состоянии четыре года: Коля прекрасно помнит, как они всей компанией — он, Митя, Ирка и Серёга — «нажрались по самое не хочу», призывая смысл жизни в два часа ночи — стоя на крохотном балконе, орали в небо настолько рьяно — и настолько поздно, — что приходили из полиции и «вежливо» предупреждали о «недопустимости нарушения общественного порядка». Серёга отвечал: «То есть, товарищ участковый, искать и спрашивать, где этот самый смысл жизни, — это, и правда, нарушение общественного порядка?» А потом он сам долго-долго смотрел в свои отражавшиеся в зеркале глаза, примкнув почти лбом, и спрашивал себя: «Где он? Здесь нет!» — крикнул и с усилием въехал головой в стекло.
Закончив с порядком, Митя сел за стол и расставил рюмки. Коля молча глядел на него, отмечая определённую «домашность» наряда: трикотажные серые штаны и чёрная футболка со стилизованным изображением Волчка; всё это скрашивалось такой же, как и раньше, взъерошенной, скрывающей уши копной волос. Митя аналогично рассматривал товарища, но никак не мог ухватиться за что-то конкретное: казалось, что тот весь был излишне неопределённым в своём внешнем выражении, не считая глаз.
— Ты вот коришь меня за полдня в кровати, а сам-то что? — начал Митя.
— А что со мной не так? — недоумевающе ответил Коля, ёрзая на стуле.
— Ты глаза свои видел? Ты когда последний раз спал нормально?
— А, да это мелочь. Работа же, перелёт, часовые пояса — вот это всё… — как бы сводя с темы, ответил Коля.
— Всё там же работаешь? — спросил Митя, разливая первые классические «пятьдесят» и пододвигая тарелку с сыром и докторской, которые любезно оказались в холодильнике, будто бы ожидая этого часа. — Оно и видно. Эти три бутылки «Свободы» стоят треть моей зарплаты, я бы на такое не пошёл.
— Ага. Там же, — ответил Коля, нежно подбирая пальцами рюмку, будто бы это не просто «Свобода», а белое золото. — Ну, за встречу!
— За встречу, — приглушённо произнёс Митя, залпом проглотив огненную воду. — Но ты мне лучше скажи: ты зачем приехал-то? Вот чтобы по-честному было. Ещё сегодня с утра я не помнил о твоём существовании, а сейчас ты уже сидишь — почему-то! — здесь, на задрипанных дворах Баляйки, а не в Москве. Давай как есть.
— А никак нету. Отпуск у меня, спонтанно решил проведать старых друзей: тебя, к Серёге ещё думал заскочить.
— Почему меня первого? — доставая новомодную электронную систему доставки никотина, спросил Митя.
— Как раз таки потому, что смотрю за тобой в сетях. И за Серёгой бы смотрел, да он же вечно в своих «цифровых детоксах» сидит, не постит ничего, не заходит месяцами. Или годами, как сейчас. Короче, я решил, что тебе срочно нужен хороший разговор.
— Хороший разговор? — удивился Митя.
— В зеркало глянь. В себя всмотрись. Мои мёртвые глаза — это просто работа, мелочь в сравнении с тем бардаком, что ты устроил у себя в голове, в сравнении с тем, что ты пишешь, выкладываешь. Мне казалось, что мы это оставили там же, где и весь наш странный досуг, — за стенами института, — завершил Коля, потянувшись за пачкой «Милдака».
— Руки, — опередил Митя, перехватывая сигареты. — Бросил же. Сам сказал: «оставили там, где и весь наш странный досуг», — грозно завершил он.
— Да я так, чисто третий курс и молодость вспомнить, не кошмарь, — стушевался Коля.
— Получается, что я всем своим образом жизни эту самую молодость ежедневно вспоминаю?
— Ладно, убедил, — Коля откинулся на спинку кухонного стула. — Но вообще: судя по тому, что ты до сих пор не снял плакат нашего клуба со стены над диваном, молодость тебя явно не отпускает.
Митя перевёл взгляд на тот самый плакат — ему даже на секунду показалось, что он не видел этот раритет уже лет этак десять. Чёрная — вернее, уже серая в силу выгорания — ткань уныло свисала, небрежно приклеенная двусторонним скотчем к стене, и не менее уныло гласила:
КРУЖОК ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНОГО ВОЯ.
— Ты сюда прошлое повспоминать приехал или поговорить о настоящем? — недовольно буркнул Митя.
— Да всё твоё настоящее — одно сплошное прошлое. Ты же сам это только что заметил, — ответил Коля.
Митя промолчал — поспорить тут не с чем. Последние два года он не вспоминал весь тот ворох событий, который так или иначе составлял основной эмоциональный костяк его жизни; ныне же происходило простое, плавное затухание в никуда. А если не вспоминать былое, то порой кажется, что не только в никуда, но и из ниоткуда.
— Это ты верно решил, что меня надо бы первого навестить. Биринёва, я так полагаю, ты бы тоже хотел сюрпризом удивить, да вот только он теперь на Шепеткова развлекается уже пару лет, — Митя резко перевёл тему со своей персоны, интенсивно выдохнув клуб дыма.
— Интересно, — удивился Коля. — А зачем?
— На экскурсию прилёг, надо понимать, — саркастично произнёс Митя, разводя руками. — Радостин, вопросы твои… по какой причине, по-твоему, люди могут отдыхать на Шепетухе два года? Поехал он. Окончательно и бесповоротно.
— Это-то понятно, что поехал. От Серёги ожидаемо было. Я, скорее, другое имел в виду: по какой причине, — уточнил Коля.
— Да по какой… это мы — так, мелочь, а он же настоящим философом был — ну, оно и понятно, иначе бы «экзистенциального воя» не существовало, и нас в нём тоже. Через год после выпускного возымел некие «философские трения» со своими соседями и устроил им — ну, как минимум одному — настоящую мясорубку. Буквально. И с перфоратором, и с молотком. Не вникай, я даже вспоминать не хочу. Лежит то ли с манией бреда, то ли с параноидной шизофренией, я уже не вспомню, — и лежать, вероятно, будет долго, если не пожизненно.
— Красавчик Серёга. Зашибись развлекается. Просто замечательно, — подытожил Коля. — Ладно, всё равно зайду к нему.
— И каким образом? Мне не помнится, чтобы они там принимали гостей. Хотя, может, оно и иначе, конечно, — сказал Митя.
— Почти таким же, каким и к тебе, без заморочек, — ответил уклончиво Коля.
— Скажешь, что пару часов назад прилетел из Москвы и, сердечно попросив местных санитаров о свидании, постучишься к нему в дверь палаты?
— Скорее в голову… — задумчиво произнёс Коля и замолчал, не закончив фразы.
— Не понял, — смутился Митя.
Коля не отвечал.
— Что бы это ни значило… — Митя не дождался проясняющей реплики товарища и решил уйти в другую плоскость. — Как Саша?
Коля с полминуты помолчал, вероятно, думая о ситуации с Серёгой, и лишь потом ответил:
— Живёт. Живём, в смысле. Квартиру снимаем. Уехала родственников навестить в «дефолт-сити-номер-два». Они ж переехали из Владивостока в Питер год назад, теперь ей здесь делать нечего.
— Дефолт-сити… — машинально повторил Митя.
Его передёрнуло. Такое определение Санкт-Петербурга он слышал последний раз где-то на просторах интернет-имиджборд, — причём в те же времена, когда последний раз видел Колю. Митю вдруг одолело странное чувство. Чувство, словно ему снова двадцать два, а на дворе две тысячи восемнадцатый, будто этого перерыва и не было вовсе. Так случается: слишком далеко убежишь от прошлого, а потом посредством какой-нибудь мелочи лоб в лоб с ним сталкиваешься, и начинает казаться, будто оно никуда и не уходило, всегда было здесь. И Коля Радостин не уезжал в Москву, и Ирка не «преисполнялась», и экзистенциальный вой не прекращался, и институт не заканчивался, и Серёга Биринёв не был ещё психом — вот оно, всё тут же. Как раньше. Но это лишь на секунду, может, на минутку — реальность слишком упорно ломится в сенсорное поле и всё равно возвращает к себе.
— Но ты лучше сам-то расскажи, что у тебя происходит. Точнее, почему у тебя как раз таки ничего не происходит и ты всё в том же положении, — попросил Коля, наклонившись через стол и легонько постучав по Митиной голове, обведя руками вокруг.
— Вот именно, что ничего не происходит. Паршиво всё так же, — сказал Митя, налив ещё по пятьдесят и сразу же опрокинув свою. — Всё понять не могу. Как в былые. И Ира уже поняла, и ты, судя по тому, что говоришь, понял, — а мне ж оно как… — договорил он, закидывая кусок докторской в рот. — С Биринёвым, правда, неясно, но опустим это. Хотя очевидно, что постояльцы Шепетухи определённо что-то понимают.
Коля взял рюмку и перевёл взгляд на выцветший плакат, и выпил своё.
— Всё смысл ищешь? — спросил он, потянувшись за сыром.
— А как не искать-то? Сам же знаешь. Сколько раз уже об этом говорили — не вспомнить даже… — Митя вытащил из дуделки, как они её когда-то называли, стик и отправил в пепельницу. В этот же миг в его глазах проскочила искра ярости, словно затронулось нечто живое, трепещущее и никогда внутри не утихающее; он, стукнув по столу, уже на повышенных тонах продолжил: — Да я не понимаю, реально! И денег хватает, и квартира есть, и времени свободного до одного места — занимайся, блин, чем хочешь, наслаждайся экономической, физической, психологической и даже сексуальной свободой, но нет, хочу сидеть и вертеть всё ту же мысль, ничего так и не делая. Радостин, ты же сам прекрасно знаешь вот это вот тусклое ощущение жизни. Чего ты такого надумал себе, что сидишь сейчас со счастливым лицом, как будто реально довольствуясь этой серостью за окном? — Митя, минуя товарища, налил себе и сразу выпил.
— Ты мысль-то продолжи. Так давно уже было, что забыть успел. И мне подливать не забывай. И не торопись, у нас ещё больше литра, — задумчиво ответил Коля.
— Забыть успел… — Митя усмехнулся. — Скотина ты везучая.
— Да тут не в везении дело. Объясню я тебе сейчас всё, не вертись. Ещё просыпаться будешь где-нибудь в полвторого и звонить сразу, благодарностью обливаясь, если дозвонишься, конечно. — Коля опять потянулся за «Милдаком», но Митя отклонил руку, чётко давая понять отказ в доступе. — Высшей цели тебе не хватает, сути?
— Когда-то вчетвером сидели и думали — где ж эту суть-то достать? А теперь на тебе — один… — Митя потянулся уже не за стиком, а за пачкой сигарет: он всегда считал, что все эти новомодные дуделки представляют собою исключительно игрушку, которая никогда не заменит «человеческие сигареты», но тем не менее в квартире Митя курил преимущественно «электронщину», чтобы немного затхлый запах не превратился в совсем уж тотальную пепельницу; но сегодня что-то подсказывало, что стоит отдаться настоящим вещам, а не технологическим копиям. — Всё как бы делается: и работа работается, и прогулки прогуливаются, да вон, даже — на гитаре одно время побрыкивал, — сказал Митя, указывая рукой куда-то в угол за диван, где едва заметно проглядывал чехол от гитары. — А всё равно не то. Как будто во всех моих делах отсутствует какая-то высшая цель, высший смысл, который бы я туда вкладывал вне зависимости от того, что это за дело: и гитара, и прогулка, и разлив коктейлей в баре… как будто играешь в бильярд, но врезаешь по шарам просто так, без цели — луз-то нет. Что мне тогда с этими шарами-то делать? О бортики их гонять? Веселья — завались просто, — Митя закурил. — Короче, не могу наслаждаться делами в полной мере, понимаю, что у них нет какой-то основы, подоплёки, которая в них лежит. Всё это вокруг — и бар, и гитара, и прогулки с нашими замечательными пейзажами, и тот же бильярд, уже настоящий, а не метафоричный, — всё это лишь напоминает о повсеместной, тотальной и вопиющей бессмысленности. Иду я, значит, прогуливаюсь — и красиво, если осень, и свежо, и ветер приятный, — а всё равно не то. Не то! — Митя уже не просто стукнул, но полноценно врезал по столу кулаком. — Зачем мне смотреть на небо, если в нём нет никакой цели? Смотришь на всю эту красоту — а всё равно не пробирает, потому что постоянно в подкорке мысль сидит, что тебе бы со смыслом определиться, найти его, а не деревья, блин, разглядывать. Или небо… там пустота! — Митя засмеялся. — Помню, как в семнадцатом всей компанией орали с балкона в эту космическую черноту, чтобы она подарила нам смысл. Ну, как орали, скорее выли. Были времена. Ничего не меняется, только люди уходят, а иногда и ты сам уходишь.
Митя завис. Коля сразу уловил, что остановка мысли связана с последней фразой об ушедших людях, и решил, что сейчас лучшее время спросить.
— Про Иру, кстати… — медленно выцеживая, начал он.
— Да понял я… расскажу, расскажу. Не делать же вид, что она никогда здесь не жила, — Митя вдавил окурок в пепельницу. — Ушла она, очевидно. Но не просто так, конечно. Вот ты когда свалил через месяц после выпускного в «Роснефть» свою, в Москву, помнишь? Весьма подло и резко, между прочим, ну да ладно. Почти сразу тогда, недельки через три, ей контора одна туристическая вакансию предложила — всех китаеведов тогда, как жар, загребали. Её и загребли. Зарплата была конская, жили замечательно, но обоим, конечно, не хватало вишенки на торте в виде смысла. Это до поры до времени. Познакомилась она вскоре в этой конторе с некой своей коллегой, отбитой до жути бабой — по философии восточной угорала: медитации, духовные практики, хиппи-культура, мир, единство, — вся вот эта тема. Слово за слово, прогулка за прогулкой, как её быстро смело куда-то в ту компанию. Не успел и глазом моргнуть, а она уже сама начала этой хиппи-хренью увлекаться. Возвращается как-то и говорит, мол, а я сегодня смысл жизни нашла. Помню, как удивлённо посмотрел на неё, ещё совершенно не понимая важности того момента, и спросил что-то вроде а мой — где? На, говорит, найди тоже — и протягивает мне марку. Знатно я тогда просел, но и поругались мы конкретно. Я в такое лезть не хотел категорически: вся эта шелуха об иллюзорности мира и каком-то высшем единстве мне кажется не менее иллюзорной, особенно в совокупности с веществами. В какой-то момент сказала, что не может больше жить вне контакта с Вечным и поражается моей упрямости — вот он, мол, целый ковёр смыслов валяется, а я его игнорирую. Ковёр, причём, самый натуральный — не знаю, кто ей столько марок отвесил. Уезжает, говорит, путешествовать куда-то по северу Европы — постигать единство и смотреть на «бьёрнер и Норге». Медведей в Норвегии, в смысле. Я на этих бьёрнеров — или бьёрнов, не знаю, — на Камчатке в тринадцать насмотрелся на всю жизнь вперёд, — Митя ненадолго остановился. — Ну, я тоже дурак, это же не за день всё случилось. Просто будто бы не хотел замечать. То на работе плавал, то в тумане своего сознания… одно и то же, впрочем. А потом уже смотришь и не понимаешь — а где Ирка? С кем ты живёшь? Что за отбитая баба приходит к тебе в квартиру с претензией на то, что вы делите эту жилплощадь? Всегда считал, что со мной подобное произойти не может в принципе. Дала мне, в общем, последний шанс: говорит, либо со мной смотреть на «бьёрнер», либо оставайся в клетке, которую ты сам же и построил. Настойчиво меня хотела взять с собой. «Тебе всё равно терять нечего, если не ощущаешь смысл здесь, то попробуй там», — говорит. А в том-то и суть: если я не ощущаю его здесь, с чего бы я начал ощущать его там? Куда бы я ни поехал, свою главную проблему — то есть себя — всё равно беру с собой. Смысл тогда двигаться вообще?
Митя как подорвался и принялся наливать ещё по одной. Он протянул рюмку Коле, выражая желание чокнуться. Тот ответил жестом, но сам промолчал.
— Так и уехала. Я не смог. А иногда просыпаешься среди ночи и думаешь: «А, действительно, чего я терял? Сорок пять тысяч рублей в месяц и засранную по самое не хочу наследную однушку, которую я сам же и угробил?»
Митя снова закурил и перевёл взгляд в окно, за которым была сплошная неразличимая серость. Коля вновь потянулся за «Милдаком»; в этот раз его уже не остановили. Как и подобает первой сигарете впервые за несколько лет, та была откровенно ужасна по отношению к рецепции: и к обонянию, и ко вкусу. Колю чуть не стошнило, но он удержал позывы. «Ещё парочку, и будет уже проще», — подумалось ему.
— Бьёрнерс ин норге… — медленно, на английский манер повторил Коля, едва не кашляя от дыма. — Знаешь, Митяй, а доля логики-то в этом есть. Признаюсь, я мотивации Иры не до конца понимаю, но лучше бы ты и взаправду поехал смотреть на медведей, — он встал и подошёл к открытому окну, чтобы продышаться свежим воздухом: тошнота не отступала.
Митя смотрел куда-то в одну точку, из чего было понятно, что смотрит он не куда-то, а в себя, — вероятно, перебирает полочки воспоминаний. Коля, дождавшись когда тот придёт в норму, вернулся на «рабочее место» и разлил по рюмкам, убрав пустую бутылку на край стола.
— Эта крайняя, потом — перерыв.
Они чокнулись.
Митя ещё минут десять путешествовал в своём сознании, Коля же активно продумывал схему будущего диалога — всё-таки «всё объяснить» было чуть ли не единственной истинной целью приезда в рамках этой своеобразной волонтёрской кампании. Он подошёл к выцветшему посеревшему плакату, снял его и постелил поверх скатерти на стол под недоумевающий взгляд Мити; постелил таким образом, чтобы надпись КРУЖОК ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНОГО ВОЯ была повёрнута непосредственно к собеседнику.
— Вот скажи мне, Митяй. Что ты чувствуешь, глядя на это? — начал Коля с психотерапевтическими интонациями.
— Экзистенциальный вой…
— Шутки отставить. Ладно, давай не отсюда зайдём, — Коля нахмурил брови. — Смотри, тебе нравится заниматься тем, чем ты, собственно, занимаешься?
— А чем я, собственно, занимаюсь? — Митя задумался. — Вне работы я даже не могу тебе сказать, как у меня дни проходят. Ну поел там, иногда чего-то сварил — всё. В сети залип, ночь, спать, снова на работу, — ответил Митя.
— Вот на работе и остановимся. Тебе ведь тоже после выпускного поступала маза на вакансию, не «Роснефть», конечно, но солидно было. Почему не согласился? Почему в бармены ушёл?
— Да не знаю, вся эта промышленная шелуха веет какой-то суетой. Спокойствия хотелось, — поджал губы Митя.
— И как, нашёл это спокойствие?
— Нет.
— Естественно. Не нравится, короче. Правильно понимаю? — подытожил Коля.
— Правильно. Да и химическая промышленность мне, честно говоря, до одного места, — Митя потянулся за сигаретой. — Что мне сорок пять тысяч без перспектив, что мне девяносто с перспективами — а толку? У меня перед глазами ноль, следом за которым сразу могила. Здесь хоть взаправду суеты меньше, — он подкурил.
— И мне дай, — попросил Коля.
Митя протянул пачку, совершенно не задумываясь.
— Смотри. Мы же с тобой одной крови, братья по клубу. Ты вот спрашиваешь: чего я такого нашёл, что смотрю на эту серость с таким лицом, будто она мне насильно серотонин заливает в черепушку? Я бы, наверное, так и ходил до сих пор — тоже бы выл, но потому и улетел «резко и подло», что поймал какой-то приступ. Как бы тебе это объяснить… чувство, наваждение, что ли, что нужно срочно закрыться от всех и переместиться туда, где о твоём существовании никто не знает. Чувство, что, будто бы закрывшись, у меня получится что-то разглядеть, найти на иной стороне бытия. Оно ж как — мы всё время искали снаружи, но никогда не заглядывали внутрь. Вникаешь? — Коля подкурил только сейчас. — Где-то через месяц вот этого войдинга, как мы его называли, стандартного пустотного состояния, я начал понимать, что раздражает не сама бессмысленность как таковая, а необходимость суетиться и делать что-то, чего ты особо не хочешь, тогда, когда и так всё бессмысленно! Нет ничего вокруг, одна лишь сплошная трасса с прекрасными пейзажами и полями, а ты вместо того, чтобы на них смотреть, валяться в траве и мирно вдыхать покой свежего воздуха, какого-то чёрта должен сидеть за рулём, за которым тебе совершенно неинтересно сидеть, и смотреть на дорогу, которая ведёт в никуда и которой всё равно не существует! — Коля настолько заговорился, что треть сигареты истлела сама собой.
— Ты мне про «несуществование» не начинай. Я этой брехни ещё от Иры в наши последние дни наслушался. Ты где только такого нахватался, Радостин? — исподлобья глянул Митя. — Сам марок нажрался в своё время, что ли?
— Да ничего я не жрал, Митяй. Я просто условно говорю, «философская абстракция», как бы сказал Серёга.
— Действительно, — Митя расслабился. — Сказал бы.
— Я, в общем, к тому веду… — Коля потянулся за второй «Свободой» и начал неспешно её открывать; перерыв, согласно его пониманию, или автоматизму, был закончен. — Всё как бы не имеет смысла и иметь не может, а если и имеет — то мы никогда об этом не узнаем, и при этом всём, вместо того, чтобы делать то, что ты желаешь от всей души, ты должен заниматься какой-то дребеденью, которая тебя не трогает. Когда ты занимаешься чем-то, что поистине тебе нравится, то не ищешь в этом глубокую подоплёку, это действие становится как бы самоцелью. И смысл тогда до одного места. А вот когда ты большую часть времени — если не постоянно — сидишь за рулём, искренне желая только бегать по нескончаемым просторам полей вдоль обочин, вот тогда-то ты и начинаешь искать суть в своих действиях, которые тебя лишь сковывают, — Коля разлил две по пятьдесят, и они, чокнувшись, выпили. — А знаешь, почему действия как самоцели тебе достаточно, Митяй? — сигарета истлела окончательно, засыпав пеплом полотно «экзистенциального воя» на столе.
— И почему же? — задумчиво спросил Митя.
— Потому что смысл у всех разный, а общий метасмысл… — Коля сделал явный акцент на первых двух слогах последнего слова, — он у всех одинаковый. У всех без исключения. Это заложено не столько в человеческой природе, сколько в природе всех живых существ.
Он налил ещё по пятьдесят и потянулся за «Милдаком», чтобы в этот раз не испепелить сигарету ради развлечения, а качественно покурить.
— Ну-ка, и какой? — интерес Мити явно обострился; он даже распрямил плечи и подался вперёд.
— «Больше счастья, меньше страданий». Всё. Вся суть, — Коля сидел и затягивался с довольным видом. — Истина всегда проста. Это положение лежит в основе вообще всех видов деятельности, которыми занимаются люди, даже если это счастье иллюзорно, — субъективно оно всё ещё переживается как счастье. Но про иллюзорность я сейчас говорить не буду, не в ней дело. А может, и буду, ты подожди…
Они выпили и закусили остатками сыра.
— Фишка в том, что этот метасмысл порождает совершенно различные по своей сути субъективные смыслы отдельно взятых людей. — Эта фраза несколько выбила Митю из колеи, ибо он начал замечать: чем сильнее его товарищ пьянеет, тем более витиевато выражается. — Поэтому кому-то в кайф бухать каждый день, что для него есть самоцель, а кому-то этого мало, кто-то чувствует, что хочет в Сколково, я не знаю, в Кремниевую Долину там — над книжками или компьютерами им ежедневно нравится корпеть. А сила теми и другими двигает одинаковая. Но первое — это счастье, скорее, иллюзорное, потому что оно возникает как следствие утопления в навязанных социальным или животным началом желаниях. Бухать — равносильно уменьшению степени сознательности — это, что называется, следствие мортидо, т.е. инстинкта, выражающего стремление вернуться в неорганическое состояние. Стремление к смерти, короче говоря. По Фрейду всё. Серёга рассказывал, помню, — он любил всю эту канитель психологическую и философскую. — Коля глубоко затянулся и, откинувшись на спинку стула, выпустил дым к потолку. — Иллюзия здесь в том, что человек получает кайф от навязанных ему желаний, а не от тех, которые он определил для себя сам. Хотя тут уже минное поле для рассуждений, надо быть аккуратным — ибо кто сказал, что все самые осознанные желания не являются следствием изощрённо вывернутого и скрытого социального или животного начала? — он задумался. — Я бы искал здесь уже какое-нибудь начало метафизическое, идеальностное, но это как-нибудь потом, — и он затушил окурок в пепельнице. — Строго говоря, любая деятельность, какой бы высокой она ни казалась, это тоже своего рода достижение опьянения. Один что-нибудь пьёт, другой что-нибудь делает, а пьяны — оба. Иллюзия так и так. Хотя, в конце-то концов, что такое вообще реальность? И имеет ли это значение?
В ответ на поставленный вопрос Митя легонько кивнул задумчиво, налил обоим. Попутно он ощутил странный звон в ушах, который, впрочем, почти сразу же прошёл. Они выпили, и Коля продолжил:
— Я в одном философском журнале прочитал недавно, что вся жизнь, хоть ты делай, хоть не делай, — сплошное перманентное опьянение, просто кто-то достигает его, как я уже сказал, делом, а кто-то — веществами. Значит, истинного счастья не существует, есть только иллюзорное! Но, с другой стороны, чтобы употреблять какую-то одну из ди-хо-то-ми-чес-ких категорий, — произнёс он по слогам, Митя напрягся, — нужно, чтобы обязательно была противоположная. А значит, как мы можем говорить, что всё счастье — иллюзорное, если истинного не существует? Значит, оно одно. Какое есть. Одно, и всё тут — и не иллюзорное, и не истинное, а простое счастье. У каждого своё.
Глаза Коли начали заплывать. Митя понял, что восемь выпитых рюмок вызвали у того слишком большую дозу «простого счастья».
Они просидели минут пять в тишине. Коля просто выключился, или «завис», Мите не нашлось, что ответить сразу — ему требовалось время на осмысление. Пользуясь случаем размять ноги, он подошёл к окну, чтобы в очередной раз окинуть взглядом бездонную небесную серость и понять, где здесь прячется самоцель. На проезжей части у дома послышались крики двух парней и звуки потасовки: сосед на «кресте» в очередной раз не поделил место с соседом на «марке». «Два дегенерата на вёдрах, — подумалось Мите. — Не хватает третьего на «чайзере»».
— Так, подожди. Я перетёр и вернулся, — произнёс Коля, не пояснив, с кем и откуда. — Иди сюда, я не договорил, — позвал он, немного пошатываясь и привстал, чтобы снова налить.
Стоило Мите сесть обратно, как звуки потасовки внизу закончились.
— Подоплёку, Митяй, надо не искать в вещах, а вкладывать туда самому. Вот ты говоришь: «Что мне смотреть на небо, если в нём нет никакой цели?» Небо, Митька, это и есть сама цель!
Как и подобает весьма пьяному человеку, Коля перестал замечать меру сигаретам и потянулся за очередной сразу после опрокинутой с Митей рюмки.
— Да даже в рамках того же бильярда, о котором ты говорил «луз-то нет», вот это всё, — Коля подкурил. — Загнать шары в лузы — это чисто навязанная задача. Есть лишь одно бесконечное поле бильярдного стола с неисчислимым количеством шаров, а над всем этим — Великий Кий твоего сознания. Луз вообще не существует, строго говоря, это ты сам придумал, что они почему-то должны быть. Но в этом-то и проблема: ты, решивший, что они по непонятной причине должны быть, негодуешь из-за того, что их нет. А кто тебе их обещал? Тут, кстати, тема сложная, ибо тяжело различить, сам ли ты решил так или же некая культурная прослойка поместила тебе в голову определённый слот предвзятостей по отношению к миру… ты присмотрись внимательнее и поймёшь, что на этом бильярдном полотне нет ничего, но при этом — одновременно есть вообще всё, что ты захочешь. Не потому, что это всё есть само по себе, а потому, что ты сам так захотел, чтобы оно было. Более того, бить шары — это самоцель, Митя! Шары свободны от навязанных им смыслов, просто бей их, а далее — смотри, как они разлетаются. Это красиво без всяких излишеств в виде необходимости загнать их в лузы, которые заданы как бы правилами сверху, якобы наличие которых ты, что смешно, сам себе и придумал. Нет, я не устану повторять по пять раз, лишь бы дошло — ты ещё раз пойми, чётко осознай именно то когнитивное место, где ты, Митя, конкретно тупишь, — Коля закашлялся от слишком глубокой затяжки и повторил: — Ты сам почему-то придумал, что правила и лузы должны быть, а потом сам почему-то начал загоняться от их отсутствия. Ни правил нет, ни сводов, ни луз. Один лишь ты, маленький, но всемогущий, на этом бескрайнем бильярдном столе.
Он потушил сигарету.
— Красиво, Радостин, говоришь, — Митя закинул в рот кусок докторской. — Да как-то проще от этого не становится. Хотя не знаю, может, ты и прав. Это подумать надо. Знаешь, бывает так, что смотришь на какой-то вопрос и имеешь о нём какое-то, ну, представление, что ли. И так долго смотришь с этой стороны, что личное представление начинает казаться будто бы объективным фактом. А потом приходит кто-то и конкретно так тебя вздёргивает, пинает и заставляет с другой стороны взглянуть. А тут уже от глупости человека дальше дело зависит: он либо встанет на другое место, но с закрытыми глазами, лишь бы вернуться потом назад, либо так посмотрит, что потом уже не развидит, — Митя закурил. — Да, это думать надо. Так сразу и не поймёшь. Много думать надо…
— Ты лучше думай не много, а головой, — упрекнул Коля. — Детство хотя бы вспомни. То есть не детство, а уже отрочество — как мы во всякие песочницы, подобные «Майнкрафту», целыми днями рубились. Жизнь, Митяй, скорее подобна этому самому «Майнкрафту» с его бескрайними и принадлежащими тебе просторами, отсутствием строгих законов и правил, нежели классическому коридорному шутеру, где тебя вежливо проведут за ручку и покажут — и подскажут, — что, когда и как нужно сделать. А если поставить лёгкую сложность, так вообще всё сами сделают, — и не поймёшь, играл ты, или за тебя. Жил ты, или за тебя? В первом мы проводили сотни — если не тысячи — часов, потому что сами определяли смысл своего бытия там, а шутеры пачками меняются, но больше десяти часов в них делать нечего, — договорил Коля с ощутимой спешкой и встал из-за стола. — Две минуты.
Он ушёл в ванную.
Две минуты плавно перетекли в десять, но возвращения Коли так и не последовало. Митя всё это время думал о настойчивых Колиных рассуждениях. В какой-то момент пришло понимание, что последние минут пять он сидит, уставившись на лежащее поверх скатерти полотно. Слишком большая надпись была не особо читаемой в состоянии лёгкого «простого счастья» со столь близкого расстояния, поэтому Митя встал и немного отошёл, чтобы в очередной раз прочитать: КРУЖОК ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНОГО ВОЯ.
Кажется, что фраза была перечитана и обдумана раз десять, пока нечто не щёлкнуло в голове, и Митя подошёл к старому советскому комоду в углу комнаты, открыл его верхний ящик. Столь же долго он рассматривал представшую взору тетрадь с однотонной чёрной обложкой — открыть Митя её не решился, вместо этого пошарил в глубине ящика. Стоило ему нащупать маленький пакетик, из-за дверей ванной комнаты послышался приглушённый голос Коли:
— Вся вот эта шелуха франкловская, мол, «ищите смысл снаружи, в мире, цепляйтесь за него, внутри ничего нет». В задницу его надо слать со своей логотерапией. «Исцеление Смыслом Снаружи», — о как придумал хитро, а? Не, спору ноль, в основных положениях он, конечно, прав, но смысл — он только внутри и только изнутри. Всё. Вот здесь… — в этом месте Митя услышал характерный звук трёх ударов костяшек о череп. — Всё остальное — чушь собачья, брехня. Как там в этой песне поётся, Митька? «Это не я там снаружи, я только внутри». Я только внутри этой ванной… Она не про это, конечно, но просто хочу сказать, что снаружи пусто — пусто было, пусто есть и пусто будет.
Митя не знал ни того, кто такой Франкл, ни чего-либо про его логотерапию, но что-то ему подсказывало, что Коля мог неправильно Франкла понять. В любом случае, в матчасти Митя был слаб и связываться не стал — Серёга, быть может, связался бы, а он — нет.
— Сейчас, подожди, сейчас всё будет… — продолжил Коля оттуда же, немного прокашлявшись, будто собирался переходить на театральные интонации. — Секи: «Не даём мы тебе, о Адам, ни определённого места, ни собственного образа, ни особой обязанности, чтобы и место, и лицо, и обязанность ты имел по собственному желанию, согласно твоей воле и твоему решению. Ты, не стеснённый никакими пределами, определишь свой образ по своему решению, во власть которого я тебя предоставляю. Я ставлю тебя в центре мира, чтобы оттуда тебе было удобнее обозревать всё, что есть в мире…» — Эту часть Коля произнёс особенно громко: — Я не сделал тебя ни небесным, ни земным, ни смертным, ни бессмертным, чтобы ты сам, — СВОБОДНЫЙ! и славный мастер — сформировал себя в образе, к-который ты предпочт…» — он не договорил, включив бешеный поток воды, чтобы заглушить все звуки.
Митя, всё это время заворожённо слушавший, отпустил схваченный пару минут назад в комоде пакетик, оставив его на прежнем месте, и закрыл ящик, двинувшись к столу. Он чувствовал себя вполне отлично, совершенно не понимая, отчего же его товарищу стало столь плохо. С другой стороны, Митя, скорее, должен был спрашивать, отчего же ему так комфортно, ибо девять рюмок водки для давно не искавшего «простого счастья» человека должны были оказаться задачей непосильной.
— Я не договорил, — сказал Коля, открывая дверь ванной. — Вот теперь нормально. Это, кстати, был Пико делла… Мирандела. Или Мирандола, чёрт его знает. Философ из Возрождения.
Он ринулся к столу и прикурил очередную сигарету.
— Ты бы это, может, остановишься уже? — обеспокоенно спросил Митя, кивнув на водку.
— Тихо. Не суети, — отрезал Коля. — Я это всё веду к тому, что объективный смысл, несомненно, являлся бы суровым спасением от напряжения — как и любое наставление тебе, придуманное за тебя, он позволил бы снять, как бы редуцировать из жизни самую страшную для усреднённого человека вещь. Знаешь, о чём я, Митяй? — Коля не стал дожидаться ответной реплики и продолжил: — Ответственность. Причём самый непереносимый для обывателя вариант: не просто ответственность за кого-то или за некое дело, нет. Ответственность за свою собственную жизнь, — и он обильно закашлялся, глаза его заслезились из-за дыма. — Люди пачками, миллионами занимаются бесполезной чертовщиной и плодят десятки идеологий, направленных только лишь на спасение от этого напряжения. Им не приходится беспокоиться: смысл есть, он у тебя на ладони, вежливо исполняй свою роль в его рамках. Тебе его дали, а это равноценно тому, что за тебя решили, — тем самым, сняли с тебя необходимость решения. Ориентируясь на объективные смыслы, ты как бы перекладываешь ответственность за свою жизнь на того, кто этот самый смысл пытается тебе всучить. — Коля подорвался и разлил остатки второй бутылки. — «Свободу» за свободу! — произнёс он, протянув рюмку другу.
Митя хотел было ответить на эту реплику, но его товарищ никак не мог договорить и всё продолжал:
— Так вот, Митяй, я тебе уже говорил, что угнетает не сама бессмысленность, а то, что в рамках этой бессмысленности ты должен суетиться с тем, с чем не хочешь, да? За тебя пытаются решить и тебе пытаются навязать, как жить эту самую жизнь… а слабый ведь примет, потому что принять — снять ответственность. Но ты подожди, из этого не следует, что можно делать вообще всё, что ты захочешь, тут тоже надо аккуратно. Не следует, что нужно потакать всем своим желаниям и страстям и всему тому другому, что ты считаешь своим, хотя на самом деле оно таковым не является, ведь пускай желания ты и осознаёшь, но причин их появления в голове — не знаешь. А если бы знал, то понял бы, что большая часть твоих желаний — не твои. Там либо социально навязанная, либо биологически обусловленная шелуха… но я, кажется, повторяюсь, — Коля потушил окурок. — Серёга так говорил. В общем, разбирай эту кучу дерьма, наводнившую твоё сознание, и ищи свою внутреннюю природу, ищи метафизическое, а не социальное и биологическое. Оно есть, надо просто научиться выслеживать с помощью определённой магии, — он снова взял пустую бутылку и попытался налить из неё, не сразу осознав конец первого литра, продолжая говорить. — Вот если бы ты делал вообще всё, что — как тебе кажется — ты «хочешь», то это было бы нечто такое а-ля примитивный гедонизм. Как там пелось: «Вечное дольше сиюминутного, но сиюминутное раньше вечного — что чего полезней?» Лично мне хватает разума и, видимо, уже никогда не не хватит так, чтобы можно было ничего не понимать. — Митя напрягся, пытаясь осмыслить нагромождение отрицаний в последней реплике Коли. — Я просто не могу разрешить себе жить как биологический или социальный, выражаясь словами Серёги, автомат, не могу позволять телу ползти за импульсами, которые ныне зовутся социально устоявшимся образом жизни: вечно и безвылазно сидеть в интернете, постить свою жизнь, думая, что кому-то не плевать, отвлекаясь от реальности по любому мелочному уведомлению из инстаграма или вконтакта, мастурбировать без конца, ибо два клика до сотен сочных женщин, упиваться различного рода хрючевом, которое нынче по неясной мне причине принято называть едой, будь то кфс, макдональдсы или прочие жральни, бухать и быть вечно чем-то обдолбанным, вечно тусить с «друзьями» в кофейнях, кафешках или на вписках с громким подобием музыки, что скорее представляет собою совместное времяуничтожение, нежели времяпрепровождение с глубоким межличностным общением, не спать ночами только потому, что случайно залип в сети, хотя собирался лечь в одиннадцать, играть в «доту» и ей подобные, снова и снова смотреть унылые сериалы от дегенератов для дегенератов, перманентно слушать музыку, к которой ты в лучшем случае вернёшься от силы дважды, и десять тысяч других способов сказать навязанным со стороны своего мозга или общества желаниям: «Да!»… — всё это, Митя, нужно вертеть на том же органе, на котором вертят свою жизнь любители подобного импульсивного досуга, — договорил Коля и подкурил очередную, потянувшись за бутылкой и совершенно забыв, что минуту назад уже проверял её.
— То-то я вижу, что ты освободился от биологических и социальных желаний, не прибегая к примитивному гедонизму, — съязвил Митя, указывая кивком на пустую бутылку в одной руке и сигарету в другой.
— Тихо. Во-первых, Митя, хороший разговор иногда требует изменённых состояний сознания. Это инструментальное использование веществ, а не рекреационное, основанное на мортидо. А во-вторых, это не имеет значения. Меня всё равно не существует, — серьёзно возразил Коля.
— Ой, даже не начинай опять свои «философские абстракции», — отмахнулся Митя.
— Да я не в том смысле. Уже не по-восточному, не по-философски. Меня реально не существует. Избегать слепого гедонизма — удел живых, а я — так, чисто атмосферу создать, для виду.
— Вот у тебя глаза и мёртвые по самое не хочу с самой встречи, да? Может, остановишься уже с рюмочками? — спросил Митя, потянувшись за пачкой, которая оказалось пустой, что вынудило его встать и пойти к пальто за новой, купленной вчера.
— Да ты бы на мужиков с моей смены посмотрел — и не такое бы увидел, Митяй. Я тебе говорю — это ещё цветочки, — Коля, наконец, осознал нескончаемость своего курения, потушив окурок и решил дать себе паузу; Митя в это время сел на стул и подкурил из новой пачки. — Просто, Митяй, нужно больше осознанности в жизни. Нужно понимать свои настоящие желания, исполнять их. Делай то, что я действительно «хочет», а не то, что ему «нужно» делать. Только сперва дифференцируй настоящее «я» от того, что ты обычно за него принимаешь, — Коля, глубоко вздохнув, вдарил по столу. — Да ты пойми! Нам дали буквально на секунду коснуться вечности, а человек ещё должен бездарно и уныло вертеть своё время на известном органе ради деятельности, которая не приносит ничего, кроме страданий или денег — что, в сущности, одно и то же! Деятельность, которая даже не выбрана человеком самостоятельно, а исключительно незаметным для него образом навязана, выбрана так, чтобы он ещё и остался с мыслью, словно выбирал сам?.. Не, Митя, я хочу делать то, что моё метафизическое «я» хочет. И пускай всё бессмысленно, пускай — я уже принял это, прочувствовал всей душой, осознал, что это не конец света, сечёшь? Бзик найти смысл — он только бзик. Его можно вырезать, вырвать с мясом из своего сознания и понять, что отсутствие объективного смысла и просто данность мира никак не мешает жить. Это отсутствие только освобождает, позволяя принять всю ответственность в полноценной мере за своё существование и сделать с ним что-нибудь — что угодно! — самостоятельно, согласно своей Воле. И жизнь твоя направлена уже не данностью, а лишь тобой, — Коля сделал минутную паузу, чтобы, наконец, завершить. — И вообще, Митяй. Ты настолько свободен, что свободен даже от объективных смыслов! Вообще! Полностью! Да даже он свободен, Митя! — Коля сделал указывающий жест куда-то в сторону листа, который был каким-то двуликим по своей природе и зависел от обстоятельств: то ли аналоговый, то ли цифровой.
Митя просел.
— Не понял, кто? — переспросил Митя.
— Он! — Коля, начавший откровенно шататься, ещё раз, но уже указательным пальцем ткнул в лист. — А ты думаешь, тут п-просто так третий стул у стеночки всё это время стоял?
— Не въехал. Радостин, ты хочешь сказать, что он всё это время слышал? И даже не просто слышал, но ещё и слушал? — спросил Митя.
— А как иначе-то, Митяй? Т-только так, — Коля пожал плечами, а Митя понимающе кивнул.
— Третий стул — это чисто Иркин был… ну да ладно, не вечно же ему пылиться без дела, — подытожил Митя.
— Помнишь, тогда, летом после третьего курса, кажется, в семнадцатом, мы нажрались и иксс… — Коля осёкся, — искали смысл жизни? Ты т-тогда ещё стоял, в зеркало смотрел и в глазах его ис-скал. Или это Серёга был? Кто бы это ни был, не разглядел он его просто, Митя, тогда! Не разглядел! А вот всмотрелся бы в себя повнимательнее, и п-понял бы. Понял бы, что свободен, как тот окурок, б-брошенный тобою в неизвестность у п-подъезаа… подъезда! Он не знает ни того, что придало ему импульс, ни того, что будет в конце этой неизвестности, у него нет ни смыслов, ни начала, полёт ради самого факта полёта во всей красоте последнего — это и есть его цель! Понял бы, что свободен настолько, Митя, что свободен даже от свободы! — крикнул Коля и, взяв бутылку «Свободы», метнул её в открытое окно. — ТЫ СВОБОДЕН!
Митя поднял брови от неожиданности, но без чувства удивления. Снизу раздался ни с чем не спутываемый звон разбитого стекла, причём отчётливо было слышно, что стекла автомобильного.
— Всё, — серьёзно и совершенно трезво произнёс Коля. — Я договорил.
Сказать, что было дальше, достаточно трудно, ибо примерно в это время у Мити в голове что-то определённо вывернулось — вероятно, из-за звона, который почему-то никак не прекращался со столь ярой силой, что он моментально прочувствовал наличие в себе половины литра «простого счастья», за чем последовал густой и непроглядный туман, будто бы типично владивостокский, но уже осознаваемый, а не физический. Местным летом достаточно часто сталкиваешься с тем, что выглядываешь из окна своей пятиэтажки с некоторым удивлением в силу невозможности разглядеть соседний дом. С определённым удивлением смотрел Митя на стол, не имея возможности адекватно его разглядеть, а КРУЖОК ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНОГО ВОЯ не столько двоился, сколько стал совсем уж многоликим, пока не размазался в нечто абсолютно нечитаемое, словно бы стёртое из существования.
* * *
Митя открыл глаза. По всему телу отдавало свинцовой слабостью, неописуемо болела шея, а в ушах по-прежнему стоял нескончаемый звон разбитого стекла, но уже в совокупности с автомобильной старлайновской сигнализацией; часы показывали полвторого дня, а первым, за что зацепился взгляд, был заоконный пейзаж, как всегда не особо отличавшийся от аналогичного в любой другой день июня: промозгло, сыро, ужасно мерзко и в неисчерпаемой мере туманно. Он прожил здесь всю свою жизнь, но каждый раз, просыпаясь и встречая свет из окна, удивлялся такому лету, будто бы это происходило впервые, — оно и понятно, ведь попросту невозможно привыкнуть к бесконечной серости. Но было в ней что-то иное, что-то отличающее её от той, что была в любой предыдущий день, что-то, сперва Митей не уловленное, но постепенно нарастающее в его эмоциональном поле. Он, скинув с себя одеяло из-за невероятной духоты, вспомнил произошедшее вчера — по крайней мере всё то, что было до момента со свободным от смыслов окурком и отправленной в свободный полёт «Свободой»; дальнейшее же казалось чем-то невероятно густым и, как ни странно, наименее интересным — Митя не помнил конкретики, но чувствовал, что разговор значительно упростился с начатой третьей бутылкой и ушёл куда-то в степь не абстрактных «философских трений», а в область обмена произошедшими за это время мелочами — словно каждый более подробно, со всем должным пьяному человеку эмоциональным отношением рассказал всё, что у него происходило за последние пару лет, будь то мелкие стычки с коллегами в «Роснефти» или в баре. Это чувство имелось, но Митя, довольствуясь хотя бы схематично вспомненным, никак не мог понять только одного — куда подевался Радостин?
Он прекратил смотреть в себя — в этот же момент остановила свой вой сигнализация — и перевёл взгляд на заоконную серость, чувствуя некий особый, непонятный привкус нового самоощущения. Возник стандартный утренний позыв взять смартфон и открыть ленту, но желание было с крылатой лёгкостью проигнорировано Митей; вместо этого он медленно встал и подошёл к окну разглядывать улицу. Там, снизу, грязные ручьи неслись вдоль едва целых бордюров проезжей части, и там же, пошатываясь, стоял сосед, раздражённо дёргая руками, рассматривая месиво, оставшееся от лобового стекла его «марка», и попутно крича на владельца «кресты» — если предполагать, что тот владелец, — который то ли виновато, то ли сочувствующе стоял рядом и молчал.
Звон в ушах окончательно исчез. Невозможно сказать, сколько Митя простоял так у окна — может, двадцать минут, а может два часа, — но он чувствовал, что смотрит на эту серость абсолютно с иной точки зрения, не как раньше. Словно бы ему, наконец, удалось вскрыть её, обнаружить внутри пустоту, и только теперь, не зацикливаясь на мнимом, никогда не существовавшем внутреннем, обратить внимание на априорную её красоту, которая всё это время была здесь, прямо у него под носом, обратить внимание на то, что ту самую пустоту он в силах заполнить сам. Ему было трудно облечь это в словесную форму — в первую очередь, для самого же себя, — и потому он просто смаковал это чувство. Инстинктивно захотелось позвонить Коле и поблагодарить за вчерашнее, пускай Митя и сам ещё не до конца понял, что в его голове произошло и произошло ли в принципе, но он быстро осёкся и в крайней мере удивился, вспомнив некий конкретный факт, который на время в силу странных обстоятельств вылетел у него из памяти. Митя, ощутив, как ноги его подкосились, присел на кровать. Часто бывает, что снятся эмоционально насыщенные сны, которые в своей насыщенности перекрывают известные человеку вещи настолько, что тот, проснувшись, будет ходить полдня и чувствовать себя крайне странно и неестественно, словно бы сон как раз таки и был действительностью, а действи-тельность — лишь вымысел, в котором на самом деле живой человек по какой-то глупой причине умер.
Теперь Митя уже окончательно пришёл в себя и вспомнил, что Коля был свободен настолько всеобъемлюще, что, устав, решил ограничить рамки этой самой свободы петлёй сразу после выпускного — три года назад. Или же, наоборот, — расширил эти рамки посредством прохода через петлю куда-то вовне, освобождаясь от тюрьмы восприятия, коей является человеческое тело.
Митя, кое-как встав на трясущихся ногах, добрёл до кухни, где увидел картину, заставившую сползти по стене: на полу валялись сломанный стул и разбитая люстра, обмотанная бечёвкой с петлёй, а на столе вместо скатерти лежал прожжённый КРУЖОК ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНОГО ВОЯ, на котором стояла донельзя забитая пепельница, и две пустые бутылки без этикеток в оконном проёме мирно смотрели горлышками в небо, которое удовлетворяло их само по себе, без всякой подоплёки.
Вернувшись из тумана собственного сознания, Митя, встав, посмотрел на часы и поразился, что дело шло к пяти. Он относительно пришёл в норму, почему-то решив для себя — вероятно, чтобы успокоиться и хоть как-то объяснить происходящее, — что он вчера купил две бутылки водки, чтобы выпить их в одно лицо: иначе этот пробел в памяти и другого рода яркий галлюцинаторный бред было не объяснить, — кроме как литром «простого счастья». О причинах разбитости лобового стекла «марка» Митя думать даже не пытался, а вот о причинах разбитости люстры, обмотанной бечёвкой, он догадывался.
Умывшись и как следует вглядевшись в разбитое зеркало в ванной, он вернулся в комнату и, открыв свой старый комод, нашарил в углу ящика тайник, достал маленький зип, оставленный Ирой. В нём лежал небольшой клочок бумаги, подписанный с внешней стороны: «На случай, если всё-таки устанешь спрашивать о том, где он, — этого точно хватит». Тайник этот изначально принадлежал Ире — по очевидным причинам, — и прятала она что-либо не от Мити, а от потенциального возникновения охранителей общественного порядка, чтобы те не дай Бог не пресекли периодические прикосновения к смыслу. Митя знал, что Ира оставила ему там «последний подарок» — знал потому, что она сама об этом сказала, но он за всё это время ни разу даже не пытался проверить, что именно там лежит, — оттого, что и так догадывался.
Он достал из зипа этот клочок бумаги, оборачивающий нечто маленькое; это самое нечто сразу же выпало квадратиком фольги, который так же что-то оборачивал. Митя потянулся было за ним, но зацепился взглядом за то, что ожидал увидеть менее всего: на внутренней стороне клочка бумаги было оставлено сообщение. Мелкими буквами было написано: «Ты всё-таки решился прекратить задавать себе глупые вопросы? Или уже прекратил? ;)» И за этим предложением было написано следующее, ещё более мелким почерком: «Пересечение телесных путей здесь — », а далее, покрупнее, был адрес электронной почты.
Митя развернул фольгу: содержимое представляло собой три соединённые марки, которые, судя по мистически-синему цвету, были частью того «ковра смыслов», принадлежащего Ире.
Митя оторвал одну, сложив остальные обратно, и долго-долго разглядывал этот полусантиметровый кусочек картона. Свободной рукой он достал из того же ящика однотонную чёрную тетрадку и открыл первую страницу, на которой был выведен карандашом несколько переиначенный Митей куплет из его любимой песни с названием, крайне тесно переплетавшимся с Колиной фамилией:
Кем теперь
Буду я спасён?
Буду вознесён
Кем на небо я?
Говорят,
Смысл есть во всём.
Может быть и так.
Может быть.
Но смысл-то не мой.
А МОЙ — ГДЕ?
Он перевёл взгляд на кусочек картона в своей руке. Трижды перечитав этот пассаж, Митя взял карандаш и зачеркнул две последние строчки. Положив тетрадь обратно в комод и собрав марки в ладонь, Митя подошёл к окну и уставился в серость — в предыдущий раз он наверняка бы пытался разглядеть там нечто, но в этот просто смотрел на неё со всей своей обычной бесцельностью и, что было удивительно, чувствовал явное удовлетворение. Глубоко вздохнув, Митя сосредоточил внимание на ощущении свежести в груди и выкинул картонки прямиком в неизвестность только лишь затем, чтобы они существовали сами по себе. «Было бы желание, а метафизическое всегда найдётся», — подумалось ему.
На руке Мити возникла едва заметная полоса света, и он, подняв голову, удивился крайне редким для июня солнечным бликам в небе. Митя погрузился в странное состояние, схожее с чем-то таким, что он испытывал последний раз в глубоком детстве: ему семь, дома никого, он бодро бегает из комнаты в комнату, но стоит прилечь на кровать — послеобеденная дремота одолевает, клонит в сон. Сквозь едва прикрытые шторы комнату ослепительно заливает солнце. Покой, чрезмерная тишина, посапывающее сознание и плавно затухающие на солнечных лучах пылинки, — всё это приводит к чувству, что ты растворяешься в льющемся свете. И если Коля с его «больше счастья, меньше страданий» был прав, то именно в этот момент отчётливо ощущается абсолютный пик счастья и полное отсутствие страданий.
Митя никак не мог понять: действительно ли происходило вчерашнее? Не являлось ли оно лишь плодом опьянённого сознания, уставшего от самого же себя, бесконечно зацикленном на бессмысленности бытия? Сознания, достигшего высшей степени экзистенциального воя и потому решившегося на кардинальные действия?
Солнечный свет всё сильнее заливал комнату. Митя, по-детски улыбнувшись ему, понял, что на самом-то деле реальность или иллюзорность вчерашних событий совсем не имеет значения, ведь происходящее нужно просто принять как оно есть, во всей его красоте, а не циклиться на бесцельности — полёт ради самого факта полёта.
Да и в конце-то концов, что такое вообще реальность?