Петербургские студенческие рассказы
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2022
Панкратов Георгий Витальевич родился в Ленинграде в 1984 году. Окончил гуманитарный факультет СПБГУТ им.проф.М.А.Бонч-Бруевича. Печатался в журналах «Новый мир», «Знамя», «Урал» и др. Автор книг «Российское время» (СПб., 2019), «Мечта о прекрасном, несбыточном» (М., 2020). Проживает в Севастополе и Москве.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2021, № 12.
Хорватия
Она зевнула и повернулась ко мне.
— Ну всё, с меня хватит. Ну не могу я читать такую мерзость, особенно по утрам. С утра начитаешься, потом весь день в депрессии ходишь.
Встала со своей кровати, подошла к моей:
— Ну, как спалось?
— Да никак.
— Вот теперь ты похож на себя, — улыбнулась и протянула лист. — Держи свою похабщину.
— Это не похабщина, — студент первого курса, я судорожно пытался придумать что-то умное, — а пласт подлинной философии.
— Пласт несмытого говна, — она пошла на кухню. — Суп?
— Суп, — устало вздохнул я.
Хотелось ещё полежать, но подъём был неизбежен — дела. Оставалось минут двадцать, чтобы поесть и разойтись. Чтобы опять долгое время не общаться, чтобы успеть соскучиться по этим тёплым, влажным, будто бы вечно чем-то удивлённым, большим и нежным, а главное — добрым, бесконечно добрым, бесконечно светлым, бесконечно прекрасным, бесконечно глубоким, бездонным, сияющим Истинным Блеском Жизни, Силой Мудрости Счастья, Бесконечностью Трепетного Сердца, Алым Рубином Радости, Испепеляющим Трепетом Блаженства, Хрустальными Ручьями Гармонии, Кристальными Слезами Искренности, чистым, чистым, чистым глазам — Зеркалом Вселенского Величия, Зеркалом Космоса Душ, Зеркалом ТОЙ силы, Зеркалом ТОГО мира, Зеркалом ТОЙ реальности.
— Вставай, готово, — услышал я.
Какая прелесть! Я встал, оделся и направился на кухню, где ополоснул лицо холодной водой.
— Бррр, — передёрнуло меня.
Она отдёрнула занавески на окне, в маленькую кухню мягко влился сонный луч света и растёкся по стенам. Неожиданно она повернулась ко мне, и луч осветил её прелестное личико — не то чтобы оно было красивым, оно было просто божественным.
— Парадокс, — усмехнулся я.
— Чего? — она наклонила голову, как делала всегда, изображая непонимание.
— Ничего, — ответил я, вытираясь полотенцем.
Она присела и улыбнулась, мечтательно протянула:
— Прекра-а-асно.
— Что прекрасно? — теперь уже не понял я. Отложив полотенце, я выставил табурет из-под небольшого кухонного стола и попробовал суп.
— Жить, — снова улыбнулась она. — Вот что прекрасно.
— Согласен, — пробормотал я, пережёвывая хлеб.
— Ещё бы ты не был согласен.
— К чему это ты?
— Так.
Я плюхнул ложку сметаны в тарелку.
— Мы иногда не понимаем друг друга. Все мы разные, да. Но я не хочу, чтобы ты это, как, ну, это…
Она взглянула на меня с удивлением. Я понимал, что эту фразу нужно сказать как можно увереннее, и именно от этого осознания она получалась какой угодно, но только не уверенной.
— Я п… Я просто хочу, чтобы ты знала, что моя м… ну, эта дружба, ну, в общем, я х… хочу, чтобы ты это знала, я г…, я готов помочь тебе, если смогу, спасибо тебе.
— За что?
— Ну, так это. За всё, — я неловко улыбнулся.
А за окном стало ещё больше света, и он новыми и новыми порциями вливался, втекал в кухню, даря жизнь, даря Ей — себя. Ведь Она была — свет.
По улице мы шли молча. Я не знал не только, что могу или имею право сказать ей, но даже и что именно хочу сказать ей. Да и она молчала. «Какой же я дурак и сволочь, — думал я. — Хотя бы вымыл посуду. Или, не знаю…»
Думая всё это, я случайно наступил в глубокую лужу и забрызгал её брюки. Не сильно, но заметно.
— Прости, — тоскливо и глупо сказал я.
Она промолчала. Может, не слышала? Может, не хотела? Я снова заговорил:
— Послушай! А как ты смотришь на то, чтобы сходить посмотреть на кинематографическую продукцию современности?
— Не знаю, — она вздохнула и напела какую-то мелодию. — Ещё эти экономические курсы. Да и вообще, знаешь, больше люблю театр.
— Театр — тоже нормально. «Вишнёвый сад» я бы посмотрел.
— Я современный люблю.
— Что может быть современнее «Вишнёвого сада»? — я попытался сострить.
— Для меня главное, нравится мне или нет, а не классика там — не классика.
— Хорватия. Хорватия!
— Что ты там бормочешь? — усмехнулась она. — Какая Хорватия?
Я уставился на неё тупым взглядом. Мне было уже не до смеха. Приступ снова начинался — он подкатывал к горлу и чесал его изнутри сотней маленьких язычков.
И я снова бессмысленно шептал:
— Хорватия. Хорватия!
Мне уже нечего было сказать ей. Нужно было бежать. Пытаясь улыбнуться, но уже корчась от боли, я помахал ей рукой и кинулся во дворы — наугад. Но сил не хватало, приступ скручивал, рвал изнутри.
— Хорватия! Хорватия! — уже вовсю орал, а не бормотал я.
Мимо прошёл мужик в спортивном костюме и покрутил пальцем у виска. Я рыдал — слёзы боли и отчаяния стекались к подбородку и срывались вниз, отправляясь в свой последний губительный путь.
Забежав в какую-то арку, я рухнул на землю. Каждое движение причиняло адскую боль.
— Хорватия! Хорватия!
Я готовился. Приступ уже накрывал меня. Я обречён был отдаться ему в этом васильостровском колодце. Подняв глаза к квадрату неба, зиявшему надо мной, я широко открыл рот и издал дикий вопль:
— За-а-а-агре-е-е-е-е-б! — и потерял сознание.
Звук завибрировал в стенах колодца и, отскочив упругим мячиком от стен, воспарил к небу, оставив меня умирать.
Восемнадцатый раз в моей жизни на этой планете Земля.
Очнулся я часа через три в своей собственной блевотине, в том самом дворе-колодце.
— Я снова жив, — улыбнулся себе и квадрату неба. Медленно попытался встать. Слава Судьбе, это получилось. Шатаясь, я дошёл до скамейки.
Минут пять мои мысли принимали упорядоченную структуру. Наконец, я понял:
1. Сегодня — в Шеньгуа;
2. Я обделался перед ней по полной;
3. Чертовски хочу в сортир.
Устало вздохнув, я достал из кармана брюк носовой платок и принялся вытирать вонючую блевотину с куртки. Раздался звонок. Это мобильный. Я ответил.
— Ты в порядке?
Это была она.
— Да.
— Ну и отлично. Удачи тебе!
Конец связи. Зачем звонила? Она что, переживает за меня?
Пошёл дождь. Я встал и тоже пошёл — в сторону улицы. В этих дворах точно не могло быть сортира.
А ведь нужно было сказать ей спасибо.
Это же вечный двигатель моего чистого, светлого и отчаянного чувства.
1. Я в поисках места, которое можно использовать как сортир. Удивительно: все мои мысли — ВСЕ! — работают лишь в одном направлении: где бы найти такое место? И пока я не решу этот вопрос, все остальные для меня не будут иметь значения. Вот главное в жизни — сортир! Сортир! Найти сортир! Что там любовь? Что деньги? Книги? Сортир — вот что главное в жизни. Ведь когда я там, то не думаю ни о любви, ни о деньгах, ни о книгах.
2. Сегодня праздник. Может, кто-то над ним смеётся, кто-то его ждёт, кто-то любит, кто-то к нему равнодушен. Но так или иначе все имеют к нему отношение. Кроме меня, кроме меня, кроме меня. Но теперь я об этом не печалюсь, я знаю — см. п.1, см.п.1, см.п.1.
14.02.
Когда я вбежал в Зал собраний, оркестр уже играл музыку, а двадцать пять человек стоя исполняли Гимн А.Шеньгуа. Я успел только к заключительной части:
…Ты знай, что ты велик
И что незаменим
Для мира и для стран,
Которые спасёшь.
О, славься, Фаххаран!
Ты свет Земле несёшь.
Фаххараны трижды поклонились Великому Мастеру и сели на длинную скамью вдоль стены. Я тоже присел с краю.
— Фаххараны! — раздался голос Великого Мастера. — Большинство из вас добились цели, и это не может не радовать меня и Великий Разум Шеньгуа, сила Его с нами!
Все снова поклонились, и Великий Мастер продолжил:
— Европа, Европа! Это мозг земли, нашей с вами планеты, Нового мира! Европа — это всё то лучшее, что в первую очередь требовалось сохранить. Я с гордостью за вас произношу: Европа спасена! Слава фаххаранам, умершим за великие и достойные государства. Ведь вам отлично известно, что с каждой новой смертью ваша жизнь становится длиннее. Но она приобретает новую цель, требует от вас нового Спасения! Цель — вот что главное, великая цель. У вас она есть, в то время как у других — пустота, только пустота!
На этих словах я на мгновение вспомнил лица однокурсников в переполненной аудитории, их смешки, и сам усмехнулся.
— Ну да ладно. Слушайте меня, фаххараны. Ваши государства! Азия — это сердце Планеты! Слушайте ваши мысли!
Великий Мастер встал на колени, и свет в Зале погас. Просидев с минуту, я услышал какой-то неясный шум в голове: «Ин-ди-я».
Мне восемнадцать.
Прошла неделя. Мне удалось записаться на те же экономические курсы, куда ходила она. Я просмотрел списки и очень просил записать меня в одну группу с ней, и просьба была удовлетворена. Я слегка волновался, пытаясь представить, как мы там с ней увидимся, как я сделаю вид, будто бы удивлён встрече, мол, я и не знал, что она ходит именно сюда. А мне ведь так интересна экономика. Ещё бы! Я же спасаю государства.
На лестнице я услышал её голос и сперва обрадовался, но тут понял, что в этом прекрасном голосе отчётливо слышалось волнение, почти отчаяние цепляющегося за воздух человека. Она с кем-то говорила.
Я замер этажом ниже, нервно достал сигаретешку и закурил.
— Да если бы ты знал, — почти плакала она там, наверху.
— Я не знаю и ничего не хочу знать, — отвечал ей грубый мужской голос. — Я вообще не понимаю, как можно так серьёзно относиться. Ну, погуляли три недели, это же огого сколько, ты скажи, тебя саму-то не задолбало?! А?
— Витя! Витька! Да я же люблю тебя, ты чё, не понимаешь?
— Это не аргумент.
— А что, что же тогда аргумент? Что может быть выше, не знаю, серьёзнее, — она, кажется, задыхалась, запутываясь в словах, — такого аргумента?
Я представил её большие, заплаканные, нервно моргающие глаза, с надеждой глядящие в глаза другие, суровые и в то же время смеющиеся, и мне самому захотелось рыдать — от бессилия помочь ей, от бессилия вернуть ей это счастье, утереть её слёзы, обнять, сказать: «Вот видишь, всё хорошо. А ты плакала». Но это, как и всё хорошее в нашей жизни, было невозможно.
— Ну прости, прости меня, если я что не так сделала. Это тогда, у Митьки в общаге, да? — доносилось сверху. — Ну что же ты молчишь? Скажи что-нибудь, прошу тебя, не молчи! Ну я же не специально, веришь мне?
Он вздохнул.
— Ма-ша! Да верю я, верю. Успокойся. Не в этом причина. Нет причины, — голос Витьки стал каким-то растерянным и усталым. — Просто я не хочу ничего этого. Ну, быть вместе, все эти дела.
— И праздник же! Ведь в праздник! — отчаянно голосила она. — В день Святого Валентина!
— Да и хрен бы с ним, с этим Валентином, — рассмеялся он. — Ещё весь вечер впереди, найдёшь, с кем отметить.
— Не трогай меня, придурок! — у неё явно начиналась истерика. — Вали! Что ж, вали. Ты сам поймёшь, что ты… ты… кого ты просрал! Вали. Я не хочу перед тобой унижаться. Ты и не любил меня, гад! А трахал! Трахал, а не любил.
Раздался звук пощёчины. Невидимый Витька взорвался:
— Ну да, а что такого-то? Разве тебе не это было нужно? Чего ты от меня хотела? Ты ещё скажи, тебе не нравилось!
— Пошёл ты! — крикнула она.
— Дура долбанутая, — ответил Витька и быстро зашагал по лестнице вниз.
Я отвернулся и сделал вид, что просто курю. Но, когда он проходил мимо, всё-таки не выдержал и обернулся.
— Угости куревом, не в падлу, а? — попросил он.
Я машинально протянул сигаретешку.
— Благодарю. Вот бабы!
И быстро зашагал вниз.
— Бабы, — повторил я.
Наверху, этажом выше, плакала она.
Я был разбит.
Теперь здесь, на этих курсах, я буду совсем не в тему. Как я теперь пойду в аудиторию, буду кривляться, придуриваться? Когда у неё такое. Бедная! Я отдал бы жизнь, наверное, за её счастье.
Да, завтра у неё, скорее всего, будет другой — уж в этом Витька прав. Но это будет, скорее всего, завтра. А сегодня! Сегодня-то как ей больно!
Наверху её уже не было. Я поплёлся в аудиторию. Давно себя так погано не ощущал. Захожу, смотрю в пол. Пять минут до начала. Сажусь, осматриваюсь. Слава Судьбе, её нет. Теперь, думаю, если и зайдёт, то не обратит на меня внимания. Жду.
— Итак, тема у нас: «Спрос и распределение потребительского бюджета». Чтобы ответить на вопрос, как же всё-таки потребитель распределяет свой бюджет между различными видами товаров, почему он платит большие деньги за предметы роскоши, без которых можно, в принципе, обойтись, да? И малые цены за ежедневно необходимые товары: хлеб, воду и так далее. И как потребитель уравновешивает свою покупку в пределах бюджета, необходимо проанализировать механизмы потребительского выбора. Для этого мы обратимся к прошлой нашей лекции — функции полезности потребления в условиях бюджетного ограничения. Но сегодня мы рассмотрим несколько иную постановку проблемы.
Допустим. Записали? Ну и отлично. Допустим, предварительное решение о распределении бюджета принято, то есть при известных ценах товаров намечены определённые размеры покупок — так, что бюджетное ограничение исчерпано полностью, и свободных денег нет. Покупатель начинает думать, не заменить ли один товар другим, оценивая, чего же ему больше хочется. Так, это понятно?
В терминах функции полезности это означает, что покупатель сравнивает возможное увеличение полезности на величину дельта-И, с уменьшением её на величину на дельта-И2 за счёт перераспределения бюджета на величину дельта-Б в пользу первого товара, дельта-Б1 равно дельта-Б, в ущерб второму товару, дельта-Б2 равно минус дельта-Б. Значит, на доске это видно.
Далее. В этом примере приращение функции полезности на единицу приращения бюджета по первому товару больше уменьшения полезности на единицу уменьшения бюджета по второму товару, то есть дельта-И1 делить на дельта-Б1 больше, чем дельта-И2 делить на дельта-Б2.
Перераспределение в обратном направлении в данных условиях также нерационально, так как возрастает исходное состояние. Очевидно, что оптимальный в конкретных условиях набор товаров будет сформирован тогда, когда по всем выбранным товарам имеет место равенство дельта И1 делить на дельта Б1 равно дельта И2 делить на дельта Б2 равно дельта И3… Ну, в общем, так далее. Это означает, что никакое перераспределение бюджета не приведёт к большей потребительской полезности потребляемых товаров. То есть в данных условиях удовлетворённость от покупки в целом наибольшая. Распределение бюджета Б1, Б2, Б3, при котором такое равенство выполняется, относительно возможных приращений является оптимальным. Соответственно, при известных ценах Р1, Р2, Р3 и так далее, оптимальным является набор товаров G1G2 равно Б1 делить на Р2 и так далее, при, естественно, выполнении бюджетного ограничения в целом P1G1+ P2G2+ P3G3+… равно В… Условие это, в сущности, является очевидной формулой потребительского выбора: покупатель не желает менять намеченный набор товаров, так как считает, что никакие его изменения не приведут к лучшему составу покупки.
Предполагаемая таким образом рациональность поведения потребителя относится только к его выбору набора товаров в соответствии с его предпочтениями, то есть функцией полезности потребления. Сами предпочтения при этом могут быть далеко не рациональными — некоторые люди, например, потребляют наркотики и тратят на них немалые деньги. А спрашивается, почему?
Вот тут-то я всё и понял.
Летний сад
Стояла тёплая осень.
Он прогуливался по Летнему саду с задумчивым выражением лица. Ветер кружил вереницу листьев вокруг него, они взмывали в последнем золотом вальсе и снова в изнеможении роняли себя на землю. Деревья наблюдали за ними, покачивая уже на три четверти голыми ветвями в такт неведомой музыке, доносимой ветром издалека, из неведомых далёких стран, королевств, где прекрасной считается жизнь. В такт мелодии увядания, в такт осеннему вальсу, в такт последнему всплеску отчаянной жизни перед долгой и мрачной зимой.
Он тоже слышал эту мелодию. Хотя никто больше не мог её слышать, только листва и деревья. Но он тоже нуждался в ней — нуждался в этой музыке ветра, как и деревья, как и живые пока ещё листья.
Навстречу шла она.
Поравнявшись с ним, она вдруг вздрогнула, но он прошёл мимо, погружённый в музыку ветра.
Она окликнула его.
— Мария! — обрадовался он.
— Привет, — она улыбнулась. — Как же я давно тебя не видела!
— Да уж, — пробормотал он.
— А ты всё такой же растяпа, — она опять улыбнулась и заглянула ему в глаза. В ней чувствовался неизменный оптимизм, она была довольна своей жизнью, в которой её явно ничто не смущало, ничто не беспокоило. Ну, почти. Кое-что он узнает потом. — Шарф не надел, а ведь ветер!
— Да я… — начал он.
— Тсс, — она приложила палец к его губам. — Слышишь?
— Ветер.
— Ну да, ветер.
— Ты его слышишь? Слышишь эту музыку?
— Посмотри, — он указал на листья.
— Прелесть, — прошептала она. — Давай присядем.
Они присели на скамейку. Она положила голову ему на плечо и мечтательно вздохнула.
Он не мог поверить этому счастью, этой минутной радости, он готов был разрыдаться, он так давно любил эту девушку, но она считала его лишь знакомым, даже не другом — забавным, смешным. А он мечтал о ней, писал ей стихи, но она не читала их, не любила поэзию.
— Мария, — немного поколебавшись, выдавил он из себя, — можно, я обниму тебя?
— Ну, конечно! Я же этого и жду.
Она улыбнулась, ему улыбнулась — ему, ему, ему.
Он неловко обнял её, хотя знал, что девушкам нравится решительность, но что поделать — и это простое действие было верхом решительности для него. Кто знает, может, она оценит?
— Чудеса! — её губы слегка приоткрылись, он мог видеть, как слетело это слово с её губ, — оно выпорхнуло, словно прекраснейшая из птиц, небесный голубь, он с каждой секундой всё больше обожал её.
— А что ты здесь ходишь? — спросила она.
— Гуляю, — достал сигаретешку, прикурил. — А ты?
— И я, — шепнула она, согрев его губы и нос своим мягким дыханием. — Это романтично, не правда ли?
Он тоже улыбнулся. Как же редко он улыбался в последние дни, годы!
— Ну а как ты живёшь-то? — спросил он, затягиваясь.
— Ой, да как, Мишенька! Проблемы у меня с Витьком моим.
— И какие? — усмехнулся он. Как резануло по сердцу упоминание о Витьке!
— Пьёт. Бухает, точнее, — стушевалась она. — Да и, думаешь, я у него одна? А он говорит, что всё будет нормально, всё будет хорошо. Но только говорить и может! А я же люблю его.
Вздохнула.
— А знаешь… — он весь задрожал. — Знаешь, знаешь… А я люблю тебя.
Она посмотрела на него большими глазами.
— Дурень, я же говорила. Дурнем и остался. Я тебе о жизни, о реальной жизни, а ты мне о чём?
— Не спорю.
— Ну а сам-то ты как?
Он злобно выкинул фильтр.
— Как-как? Жопой об косяк, вот как, — ответил он и замолчал.
Он любил её, он любил и не понимал, чем этот придурок Витька ей дорог, почему она предпочла его, за что она его любит, почему не бросит.
«Была бы у меня такая девушка, — думал он, — стал бы я так себя вести, как он? Да я ни на кого не смотрел бы, я бы пить бросил, курить бросил, хотя нет, это слишком, может быть. Но за что, за что меня любить-то?»
— Да ладно, что, ты такой мрачный всегда? — она провела рукой по его щеке, приблизилась к нему и поцеловала совершенно неожиданно в губы. Слегка коснулась их и отстранилась, но поцеловала. — Ты хороший, хороший, — зачем-то повторяла она.
Он помолчал и полез за новой сигаретешкой. «Ну, пошлёт она Витьку, так будет другой, тысячи других будут. Даже если мы останемся на Земле вдвоём, она вряд ли будет со мной».
А она подскочила.
— Пойдём, — схватила его за руку, и он нехотя встал. — Ну, пойдём же!
И она увлекла его за собой — вглубь парка, туда, где листья, где много этих золотых, живых листьев, она схватила их в охапку и кинула в него.
— Ой, не могу! — она смеялась.
Он взял охапку листьев и тоже, улыбаясь, швырнул в неё.
Запах листьев будто сводил с ума, они кидались друг в друга, смеясь и радуясь тому, что они — здесь и сейчас — вместе. Ему не нужно было ничего от неё больше, кроме как видеть перед собой. Смеющуюся, довольную, милую. Мария!
Ветер бесконечно кружил листья, качал ветви деревьев.
— Ты слышишь? — кричала она. — Ты слышишь это?
— Что?
Она остановилась.
— Ветер! Послушай ветер, — она выжидающе смотрела на него.
Он нагнулся и поднял что-то с земли, но на сей раз это были не листья, это был увесистый кусок кирпича.
Она перестала улыбаться и спросила изумлённо:
— Что это? Зачем это тебе?
Но он не ответил, только замахнулся. Она крикнула и бросилась бежать, но кирпич настиг её, больно ударив в голову. Она упала.
Упала на золотые — живые пока ещё — листья.
Он подбежал, поднял кирпич и принялся колотить её по голове.
— Это моя музыка, — орал он. — Это мой ветер. Это моя осень!
Он схватил короткий железный прут, валявшийся здесь же, и всадил ей в спину.
«Откуда только силы?» — исступлённый, подумал он. Вынул прут, и во все стороны брызнула кровь. Девушка больше ничего не говорила. Он всадил прут снова, и ещё, и ещё, и в третий, и в четвёртый, и в пятый, и в шестой раз.
Не помня себя, он колол и колол её, пока что-то — может, усталость? — не заставило остановиться. Тогда он перевернул её, взглянул в лицо.
Оно было в крови, и листья вокруг — ещё живые, тёплые осенние листья — были в крови, и руки его были измазаны кровью. Он перевернул её снова.
Взял охапку листьев, бережно прикрыл её спину, ставшую сплошной кровавой раной — и прилёг на неё головой.
Они лежали, а жизнь шла. И была тишина. Стояла тёплая осень в Летнем саду.
Деревья наблюдали за ними, чуть покачивая своими уже голыми ветвями.
Они тоже слушали музыку ветра.
Эпилог
На этом запись обрывается. Я ни черта не понял. Вся эта история пришла мне заказным письмом. Обратного адреса не было.
Может, что-то и было в ней. По крайней мере, я убил пятьдесят минут времени, читая этот, с позволения сказать, бред.
Но почему — мне? Почему оно пришло мне?
Я положил листы обратно в конверт с аккуратно выведенной крупными буквами надписью «Кризис первого курса», и рядом, маленькими — «Виктору». Что же, моей фамилии он не знает? Пожимаю плечами.
Бросил конверт в корзину. Затем включил электрический чайник и, услышав знакомое шипение, отправился на балкон курить.
Мне тридцать шесть. У меня пара небольших предприятий, приносящих стабильный, хотя и не потрясающий воображение доход. За окном прекрасный город Петербург, практически центр. Выходя из парадной, я всякий раз чувствую удовлетворённость жизнью — и тем, что в своё время хорошо учил экономику. В особенности закон потребительского перераспределения. Скоро Новый год, и мы, наверное, встретим его здесь же. Это когда человек несчастен, его всё время тянет по горящим путевкам, он готов заплатить любые деньги, переругаться с родными, продать душу дьяволу, лишь бы умотать подальше от дома в поисках отдыха. А у меня вон новенький глобус стоит у окна — сынишке купили, — да я не смотрю туда, мне Петербург милее. Счастливые сидят на месте, им и так хорошо.
Быть счастливым сложно — про тебя никто не напишет, о тебе никто не узнает. Но мне и не нужно: в мягкой постели досматривает сон моя прекрасная Мария, наречённая жена, она меня знает, и я её — вот, собственно, и главное. Вот, собственно, всё, что нужно.
Только бы денег побольше. И времени. Даже, пожалуй, времени, — а уж деньги я как-нибудь сам. Вот, Новый год скоро, а за шампанским съездить некогда. И за продуктами. Что за дела? Да ещё на эту дрянь время убил! Восемнадцать звонков пропущенных. Так жизнь пройдёт: помру и не успею ни черта. Нет, ни на что нет времени.
Первокурсник, поделись со мной, а? Ведь у тебя всё равно кризис.