(Г.Нерпина. «Остролист»)
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2022
Галина Нерпина. «Остролист». — М.: Воймега, 2022.
Есть поэты, которые, живя в своем времени, пишут не для него (и подразумевают не современность и не повседневность), они просто не берут его в расчет. Разумеется, реалии их жизни не могут не присутствовать в стихах, но они не фиксируются намеренно, они присутствуют естественно, как вдох и выдох. Мода и мейнстрим их не касаются. Галина Нерпина — именно такой поэт.
Стихи, собранные в книге «Остролист», имеют лирико-философскую форму проживания, почти утраченную в нашей литературе. Пересечение границ и пространств в книге не более чем темы, автор на всех широтах остается един в своем стремлении «жить, думать, чувствовать, любить, свершать открытья».
Свершает он эти открытия прежде всего для себя. В Галине Нерпиной меня всегда удивляло стремление жить красиво, красиво и эстетично, как когда-то обмолвилась Цветаева: «Я счастлива жить образцово и просто», она так и живет, но, самое главное, она и пишет так, как живет. В ее стихах присутствует стремление к красоте, нет задачи эпатировать, поставить строку на излом. В наш век разрушения эстетики и цинизма (многие из сегодняшних стихотворцев на этом строят основание своей индивидуальности).
Я бы сказал, что Галина Нерпина — ренессансный поэт. Жизнь пропускается в ее стихах через культурные коды. В книге «Остролист» удивительно то, как, сохраняя традиции и преемственность русской классической литературы, поэту удается быть вполне современным в рамках несовременного словаря. Это достигается семантическим разнообразием и стилистическим построением фраз, где старые слова получают новое содержание и звучание. Иногда это ренессансное звучание пробивается сквозь поэзию Нерпиной, как обертона из аутентичного времени:
Когда досуг мы страсти подчиним
Столь явно, что смутится добродетель.
Начало «Элегии». Какая четкая формула слова, стремление к шекспировской конкретности, отсюда и смысловая глубина. Но ведь ренессанс не распространяется только на ранний XV и на XVI века. По отношению к нам век Пушкина, Тютчева, Фета — это время развития, расцвета нового поэтического языка, нового слова. Тоской по этому слову, стремлением жить в языковой стихии поэтов-предшественников (прежде всего Мандельштама, Тарковского) пронизана, от корки до корки, буквально вся книга стихов «Остролист». Остролист, как известно, растение колющееся, из этой его особенности, как мне представляется, и произошло название книги. Уже с первого стихотворения взята высокая нота традиции русской философской лирики.
В зерцале водном ели так черны,
так чутко полон парус тишины,
и небеса так страшно догорают —
что лист не сможет с дерева упасть…
Какая мука и какая власть
послушными созвездьями играют?
В подземных тиглях движется огонь,
перетекая в стебли… Только тронь —
и он тотчас же в кровь твою вольётся.
И травы дышат, ночь собой согрев,
и льнёт соцветьями к коленям львиный зев…
И вечность гулко в сердце отдаётся.
Почти инфернальный пейзаж совмещен с пейзажем земным, и где-то в середине автор выдает свое присутствие определениями с существительными — «какая мука и какая власть», и тогда понимаешь, что именно он — демиург этого пейзажа. Еще Гюстав Флобер писал: «Художник должен присутствовать в своем произведении, как Бог во вселенной: быть вездесущим и невидимым». Вот эти вездесущность и невидимость — основные свойства поэзии Нерпиной.
Уж, казалось бы, кто ни писал о Венеции: и Лермонтов, и Тютчев, и Бунин, да и Мандельштам, конечно, со своим гениальным «Веницейской жизни, мрачной и бесплодной»… «Венецию» Галины Нерпиной можно смело рискнуть поставить в этот ряд безупречных антологических стихотворений.
Здесь часть пейзажа составляет грусть.
Плывущие дворцы, туман и запах,
и львы печальные на мокрых лапах —
как будто долгой смертью жизнь поправ,
со смертью не кончаются, ты прав».
«Вода есть время; и покуда сны
ещё способны удержать что-либо,
сквозь сумерки — со стороны залива —
Венеция мерцает красотой.
И Божий дух несётся над водой.
Летучее миросозерцание, гармония в постижении красоты. Все приведено в движение, и это движение из настоящего в прошлое, ибо каждый наш миг проживания на земле — это уже история, а в случае с Венецией — это история, запечатленная в камне великой нетронутой архитектуры, в ритуалах карнавалов, даже в действе зажигания фонарей, и эти фонари из розового муранского стекла на темно-зеленом кованом столбе тоже сама история, как львы Венеции, как ее гондольеры и звонари. Панорама, достойная Каналетто, уместилась в рамках триптиха вместе с постижением непрерывности жизни в статике городского пейзажа. Кстати, фонарей, венецианских и прочих, горит достаточно на страницах книги, они — символы, и зажжены как охранители жизни, но ночь неизбежна… А потом?
а потом заходит кромешный мрак
поболтать о вечности
просто так.
Жизнь на свету и думы в темноте — так и рождается философия.
Удивительна в книге поэтическая череда сужений и расширений, систола и диастола сердечных сокращений:
Когда ты спишь, я никогда не сплю.
Мне кажется — мы под открытым небом,
И я в него забрасываю невод.
Поспи ещё, я так тебя люблю.
Пример полной расслабленности и умиротворенности. А вот пример систолы:
Вобрав весь свет и тень
добра и зла,
взлетает безутешная пчела,
из вечных странствий
возвращаясь в улей…
Густым янтарным смыслом налита,
грабительница летнего куста,
летит жужжащей, полной яда
пулей.
Затем, что жизнь обозначает страсть —
ей нужно долететь или пропасть.
Увидеть опечатанный и жуткий,
свой разорённый,
свой сожжённый дом…
Попасть туда — и умереть потом,
застыть во времени,
в прозрачном промежутке.
И не важно, что я привожу примеры, казалось бы, так далеко отстоящие друг от друга, диаметрально противоположные, внутренняя жизнь сердечных сужений и расширений намного важнее сужений и расширений географических; будь то полет шмеля на шести сотках или приподнимание грудной клетки мирового океана, над всем довлеет человек, его сердце. Задачи, которые ставит перед собой поэт, ответы на вопросы почему, или не ответы, никогда не проявляются сразу, в начале, их нужно искать на страницах и в строках всей книги. Мне всегда в связи с этим был чрезвычайно интересен у авторов параллелизм мысли, не литературный параллелизм, а именно мысли (мало у кого находил), а у Галины Нерпиной нашел. Сейчас поясню.
Слово больше, чем жизнь, —
И расходится с нею.
Эти строки я запомнил у автора в начале книги — в стихотворении «Офелия».
Уже тебя видят не там и не те.
Ты глаз не сомкнёшь до утра в темноте.
Что жизнь затянулась — не в этом беда.
А страшно признаться: сбылась, да не та, —
читаю в конце. Вот она, причинно-следственная связь, одно вытекает из другого: слово больше, чем жизнь, и расходится с нею, потому и страшно признаться: жизнь сбылась, да не та. Философия, в действии которой управляет отнюдь не разум, а провидение и еще, конечно, все те же диастола с ее отливами, и приливы с систолическим наполнением человеческой крови, иначе все мертво. На этой тонкой грани золотого сечения и балансирует поэзия Нерпиной.
Но вернемся все же к теме ренессансного миросозерцания в книге «Остролист».
Тему эту я вижу и в ключевом стихотворении книги «Изобретение паруса»:
Но человека всё ведёт к воде.
В ней, растворяясь, исчезает старость.
И вот однажды, вопреки судьбе,
он просто так изобретает парус.
Ветер времен конкистадоров наполняет эти паруса в предвкушении открытий новых земель. Сколько бы человек ни жил, он будет заново изобретать свой парус. Что можно увидеть с берега? «Холодную пустыню океана».
А что корабль? — такие же дрова…
Но опьяняет запах древесины —
и океан качает острова,
и выгибает гибельную спину.
Конечно, в наш век высоких технологий можно сконструировать и спустить на воду непотопляемый эсминец, как можно слепить из словесных пазлов, казалось бы, стихотворение, вот только поэзию не слепишь. Согласитесь, фрегат выглядит все равно предпочтительней, потому что ручная, штучная работа, и только мастер имеет право отправить его в плавание.
«Красота не прихоть полубога, а хищный глазомер простого столяра». Галина Нерпина видит очень многое и зорко, ювелирно обходит рифы безвкусицы, в ее поэзии нет случайных слов и смыслов. Стихи в книге «Остролист» ассоциируются с формулой молодого Мандельштама, потому что созвучны ему в цветке, пчеле, в вызревании и умирании жемчуга.