Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2022
Теперь — не о политическом, а о поэтическом. О поэтах, пишущих о поэзии.
Поэты о ней, собственно, и должны писать. Но делают это они не так часто.
Я не имею в виду случай, когда поэт выступает как критик. Критика — другой способ дыхания и мышления. Когда поэт пишет критику, он временно перестает быть поэтом. Он должен отойти немного от себя-поэта и от поэзии. Ради взгляда со стороны, ради какой-то объективности.
Другое дело, когда поэт выступает не в качестве критика-судьи или даже филолога-исследователя (здесь требуется еще большая дистанция от поэзии), а когда он просто размышляет о ней.
Разговор о поэзии, когда его ведет поэт — это стихи, лишь случайным образом записанные прозой. Даже когда в этот разговор вкрапливаются автобиографические, политические, филологические и прочие мотивы. В этой области есть свои вершины — например, «О поэзии» Мандельштама и «Азбука чтения» Паунда.
Нельзя сказать, что последние лет десять-пятнадцать книг поэтов о поэзии было мало. Можно вспомнить сборники Григория Кружкова, Алексея Пурина, Юрия Казарина, Олега Юрьева…
Усилился ли интерес к таким сборникам в последнее время?
Похоже, что нет.
А жаль. Поэзия сегодня переживает драматичную трансформацию, и рефлексия о поэзии нужна как никогда. Особенно — производимая самими поэтами.
В этом «барометре» речь пойдет об эссеистических сборниках трех крупных современных поэтов — Виталия Кальпиди, Максима Амелина и Андрея Таврова1 . Называю в порядке появления сборников: «Густое» Кальпиди вышло в 2020-м, «Книга нестихов» Амелина — в 2021-м, «Короб лучевой» Таврова — буквально недавно, еще краска не просохла.
Начну с «Густого», носящего несколько обманчивый подзаголовок: «Книга поэзии».
Нет, стихи в книге тоже присутствуют, и вроде бы даже являются в ней главным. А поэтическая эссеистика — по замыслу — просто предваряющим пояснением и последующим комментарием к стихам. «Преамбулой и титрами».
Прием для Кальпиди не новый — опробован еще в его «Мерцании», 1995 года. Стихотворение, следом — построчный эссеистический комментарий. Тогда это, правда, выглядело свежее и — на фоне кипевших постмодернистских игр — более оправданно. Да и стихи были, на мой вкус, ярче. Нет, в стихах в «Густом» — все то же версификаторское мастерство и узнаваемые приемы…2 Отдельные яркие, удачные строки. Например, вот эти — перекличка с пастернаковскими «Соснами»:
На всём посверкивают блики,
но сверху было видно: лес
от духа тёплой земляники
сам на свои берёзы влез.
Ладони летнего молчанья
так были не напряжены,
что разродились на прощанье
овациями тишины.
Но, повторюсь, главное в этой книге — не стихи, не несколько нарциссичные «мысли о себе» и не та желчь, которой Кальпиди щедро орошает и современников, и классиков3.
Главное — рассуждения о поэзии. Прежде всего, не просто различение поэзии и стихов (мысль не редкая), но что поэзия противостоит стихам.
«Гениальная поэзия не похожа на стихи. Гениальные стихи по сравнению с ней — ничтожны».
Или: «Поэзия же работает на территории, где всё находится под запретом, — под запретом называния. Если она пробует жить в более комфортных локациях, она мгновенно превращается в литературу, в стихи. Это видно даже на некоторых текстах: вот здесь поэзия, а здесь стихи, а здесь слепая зона перехода из одного в другое».
Мне эти рассуждения не близки: для меня альфой и омегой является именно стихотворение — даже когда оно не самодостаточно (например, внутри цикла или сборника). Тем не менее мысль свою Кальпиди проводит настолько изящно и афористически убедительно, что ее принимаешь.
В отличие от «Густого», изначально писавшегося как книга, у Амелина и Таврова — сборники уже написанного-опубликованного. Что не лишает их цельности. Обеспечивается она единством главной темы: поэт, поэзия, время.
«Книга нестихов» — тоже заголовок-обманка: стихи в ней присутствуют. Но не самого Амелина, а других поэтов, переведенных либо «воскрешенных» им. Если Кальпиди пытается сбросить с пьедестала и «зарыть» большую часть классиков, то Амелин — воскресить тех, кто классиками не стали, но этого заслуживают.
«В юности сильнейшее впечатление на меня произвела “Философия общего дела” Николая Фёдорова <…> Мне показалось, что его идеи вполне могут быть применимы <…> и в отношении ко всей предшествующей поэзии, осознаваемой как единый <…> организм, в котором не должно быть победителей и побежденных, любимцев и изгоев, ставших таковыми зачастую лишь в силу <…> недальновидных утверждений современников или избирательной памяти потомков».
Итак, задача поэта — воскрешение.
То, что у Фёдорова заявлено как «общее дело», для Амелина — сугубо личное, свое. Он не призывает к соучастию в этом воскрешении ни других поэтов, ни читателей; лишь делится с ними результатами своих трудов.
Делает эту работу он спокойно, добросовестно и несколько торжественно4. Временами кажется, что этой классической торжественности даже с перебором: «Поэзию, как область приложения умственных и душевных сил, я не выбирал, она выбрала меня сама и заставила служить себе истово и преданно». Сказано это, впрочем, в премиальной речи (на вручении премии Солженицына), а в этом жанре такой патетический вольтаж вполне допустим.
Тем более что торжественность эта — не внешне-театральной, а скорее религиозной, иератической природы. «Все поэты в мире сочиняют один общий текст, вероятно, пытаясь собрать вместе части тела растерзанного вакханками Орфея».
Пусть сегодня коллективная «сборка Орфея» идет хуже («современные стихотворцы по большей части утратили за невостребованностью не только магический, но и профетический дар»), не все потеряно.
Амелин — автор с широчайшей, где-то даже непредсказуемой отзывчивостью. Некоторые имена из «Книги нестихов», впрочем, вполне вписываются в привычно-классический круг его штудий: Гомер с Пиндаром или поэт екатерининской эпохи Василий Петров… Другие отстоят от него довольно далеко. Украинско-американский поэт Василь Махно. Забытый классик татарской литературы XIX века Габдельджаббар Кандалый. Южнокорейский поэт Сон Джончхан…
А еще и итальянские поэты, «Ригведа», Маяковский. И уже совсем неожиданные Антонио Вивальди (как поэт) и Компай Сегундо, что выглядит как вторжение в смежные с поэзией пределы музыки.
Но перейдем к третьему автору — Андрею Таврову и его «Коробу лучевому».
Если Кальпиди разбрасывает камни, Амелин — собирает, то Тавров — неторопливо разглядывает.
«Если б только нам удалось дослушать до конца глубинный смысл имен, таких, как “дерево”, “камень”, “вода”, “человек”, — туда, где они почти тишина, почти источник самих себя и всего остального мира, — фатум был бы бессилен, злая история прекратилась бы и катастрофа сменилась бы небывалым, блаженным и творческим статусом бытия, в котором смерть была бы не более чем моментом игры жизненных сил. Вот задача поэзии, как я ее понимаю».
Единица измерения поэзии для Таврова — слово; единица же измерения самого слова — заключенная в нем тишина. Еще фрагмент. «Внутри слова, в его глубине глубин, не может не располагаться тишина. Если бы ее там не было, мы просто не смогли бы его услышать. И как часто мы его не слышим!»
Вообще, особенность всех трех книг — их хочется безостановочно, завороженно цитировать. Неважно, соглашаясь или нет. Взята очень высокая планка для разговора, предельно глубокое и серьезное понимание того, что есть поэзия. Понимание разное: для Кальпиди поэзия — это некая экзистенциальная сила, способная изменять человека, прежде всего — самого поэта5. Для Амелина — искомая целостность, цельность бытия. Для Таврова — первозданная тишина, из которой само бытие возникло.
«Суть этого стихотворения, — пишет Тавров о хайку Басё о лягушке, — заметим, направлена не на сам первый всплеск, а на метаморфозу волн — от звука явного до тающего, истончающегося, “беднеющего”, исчезающего, входящего туда, откуда взялся весь мир — в неизреченную тишину».
Или в другом месте, еще более определенно — если можно говорить об определенности в разговоре о таких тонких субстанциях: «Стихотворение <…> целиком располагается в пространстве между вдохом и выдохом — и в этой тишине, в этом мгновенном безмолвии — его дом, место, где творится в том числе жизнь тела, которую, благо, интеллект не способен взять под контроль — остановить дыхание, ибо вместе с дыханием закончится и его собственная деятельность».
Если что-то мешает принять эту мысль о тишине полностью, так это крайне высокая словесная и культурная плотность речи самого автора. Эссеистика Таврова — как и его поэзия — до предела насыщена философскими, религиозными, литературными отсылками и реминисценциями; его речь анти-минималистична, она, скорее, стремится заполнить собой любую тишину, любое пустое пространство…
Однако с чтением «Короба» это барочное многословие словно отходит на второй план. То, что вначале воспринималось излишним словесным и интеллектуальным декором, постепенно теряет отвлекающую вязкость. Речь не столько «говорит», сколько движется, подхватывая своим неторопливым потоком…
Итак, три разговора о поэзии, очень разные. У Кальпиди — словесная дуэль, поединок (зачастую с самим собой). У Амелина — действо. У Таврова — медитация.
В чем-то они сходятся 6, в чем-то разбегаются.
«Необходимость этой книги заключается в следующем соображении: любовная речь находится сегодня в предельном одиночестве», — начинал когда-то Ролан Барт свои «Фрагменты речи влюблённого».
Речь поэта сегодня тоже находится в одиночестве. Неважно, в стихах или о стихах. Искренность, торжественность, сакральность — все в ней, как и в речи любовной, кажется опошленным и дискредитированным.
«Речь эта, — продолжает Барт, — быть может, говорится тысячами субъектов (кто знает?), но ее никто не поддерживает; до нее нет дела окружающим языкам: они или игнорируют, или недооценивают, или высмеивают ее, она отрезана не только от власти, но и от властных механизмов (науки, знания, искусства)».
Стихи сегодня тоже пишутся и говорятся «тысячами субъектов». Не обязательно даже заходить на «массовые гулянья», вроде stihi.ru; достаточно одного «Журнального зала».
Но поэтическая речь — за исключением вдалбливаемой в школе «классики» и песенных текстовок — тоже не поддерживается за пределами поэтического сообщества. Про власть и ее «механизмы» и говорить нечего: они вообще сейчас другим заняты.
Но нет худа без добра.
Возможно, это одиночество и дает поэзии возможность для неторопливого обдумывания своих оснований и целей. Для размышления о том, что она есть сегодня. Три книги, о которых шла речь, по крайней мере, свидетельствуют, насколько это одиночество может быть плодотворным и питательным.
1. Кальпиди В. Густое: Книга поэзии (М.; Екатеринбург: Кабинетный учёный, 2020); Амелин М. Книга нестихов (М.: Б.С.Г.-Пресс, 2021); Тавров А. Короб лучевой. Интуиции, эссе и заметки о поэзии и культуре (М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2022. Серия «Письмена времени»).
2. роде столкновения высокого и низкого (на грани, а чаще — далеко за гранью обсценной лексики) стиля, метафизического и натуралистически-физиологичного, или любви к словесным играм и каламбурам («Чай, не случайно, выкушавши чая…», «По сути, он её олигофренд…», «(Вот хохмачка!) хомячит Хому…» и т.д.)
3. Ахматова — «паскудница», Бродский — «обыватель», Маяковский — «всю жизнь <…> вёл себя как полный мудак». И так далее. Отзывы о современниках даже не хочется приводить — всем досталось на орехи.
4. Как сам Амелин пишет о себе: «В своих стихотворных опытах я стараюсь говорить о болях и радостях современного мира языком торжественным и нерабским…»
5. Не могу удержаться от еще одной цитаты из Кальпиди: «Кто-то хочет быть услышанным, кто-то понятым, а кто-то — мечтает понравиться. Но поэзия приспособлена только для одного — изменить поэта до ангельского состояния. И свидетели-читатели тут — лишнее звено».
6. Например: «Поэзия начинается там, где есть непонимание» (Тавров) и «Лучше совсем не понимать текст, чем его “почувствовать”» (Кальпиди).