(Ирина РОДНЯНСКАЯ. «Книжная сотня: Малоформатная литературная критика с приложением «Четырёх векторов внимания»)
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2022
Ирина РОДНЯНСКАЯ. Книжная сотня: Малоформатная литературная критика с приложением «Четырёх векторов внимания». — М.: Русский мiръ, 2021. — 400 с. — (Литературная премия Александра Солженицына)
Сердцевину нового сборника критических статей Ирины Роднянской, смиренно названного в аннотации к нему «отчётным дополнением» к двухтомнику «Движение литературы» (М.: «Языки славянских культур», 2006), составляют десять «Книжных полок» — связок коротких рецензий (в каждой — по десять текстов). Это специальный «новомирский» жанр, изобретённый в своё время Кириллом Кобриным в качестве регулярной журнальной рубрики, где на протяжении года «с индивидуальными отчётами о текущем чтении» сменяют друг друга разные авторы. Рубрика — подчёркнуто авторская: пишущий туда имеет право делать всё, что чувствует нужным, а быть пристрастным вообще едва ли не должен: одно время там даже оценки книгам ставились (в сборнике Роднянской они убраны, и это, пожалуй, правильно, — авторское впечатление от книги, в том числе выраженное категорично, всегда сложнее оценки).
«Можно было, — вспоминает Роднянская, — устанавливать внутри каждого цикла тематические связи, можно отдалённо-ассоциативные, а можно — просто выбирать из настольных книжных завалов что угодно по прихоти, — и никто тебе не указ». (Глаголы прошедшего времени относятся только к участию в рубрике самой Ирины Бенционовны: «Полка» действует и поныне.) «Я пользовалась, — говорит она далее, — всеми тремя возможностями».
Десять «полок» за десять лет, с 2000-го по 2009-й, составили «книжную сотню», в честь которой книга и названа.
Удивительно (ли?), но этот открытый своеволиям формат стал для зрелого, многоопытного критика нежданным расширением диапазона возможностей — не замедлившим, по признанию автора, благотворно сказаться и на иных формах её критической работы («ощущение неизведанных прежде возможностей сказалось с тех пор и на писавшемся мною в нулевые и десятые годы в других жанрах и “форматах”»).
Свою работу в «новомирской» рубрике Роднянская называет «опытом раскрепощения». Более того: «Для критика, овладевавшего своими навыками в подневольную ещё эпоху, когда по умолчанию не допускался никакой “импрессионизм”, никакая “фамильярность” ни в лексике, ни в манере изложения, — “малоформатный” способ письма был целым переворотом, новой школой». И не только стилистически, но и в способе мышления: тренировкой в стремительном установлении связей между разными смысловыми областями, на которые наводят взгляд, сойдясь волею случая на одном читательском столе, рецензируемые книги, сколь бы ни были различны их темы и жанры, а чем они различнее — тем даже и лучше: тем продуктивнее их внезапно обнаруживаемое единство.
Представлено здесь, в полном согласии с замыслом рубрики, — чтение субъективное, с непременными отсылками к собственному читательскому, человеческому, историческому опыту, с прояснением эмоциональных путей, ведущих к интеллектуальным суждениям, а в случае Роднянской — ещё и с вниманием и сочувствием к рецензируемым авторам. Тексты, возникающие в результате такой читательской практики, — с открытым выражением в них личных симпатий, с эмоционально-категоричными суждениями — оказываются в прямом родстве с дневниковыми записями и в родстве «двоюродном» — с публицистикой. (Есть у этих по видимости лёгких текстов и ещё одна близкая родственница, которая не демонстрирует с настойчивостью своего лица, но неизменное её присутствие чувствуется: это философия.) Говоря о книге Евгения Добренко «Формовка советского писателя» — о социальных и эстетических истоках советской литературной культуры, о том, как Добренко собирал для книги материал, роясь в «постреволюционной литературной продукции» и окружив себя «“легионом” полузабытых и напрочь забытых имён», критик восклицает: «Удивительно, как не захлебнулся, как не задохнулся он в этой абсолютно противопоказанной живым существам среде, память о которой все мы, кто успел соприкоснуться с ней в школе или по жизни, стараемся вытеснить как травму». Находя среди героев воспоминаний переводчика Николая Любимова, читаемых — волею чистого случая — сразу вслед за книгой Добренко, героев этой последней — критиков А.Воронского, Вяч.Полонского и А.Лежнева, она признаётся, что если для Добренко эти советские литработники — «не более чем функционеры, то для Любимова они — талантливые родовспомогатели настоящей литературы, люди с личным обаянием и личной трагедией, — и душа больше лежит к такому вердикту».
Сочувствие сочувствием, но вообще-то Роднянская — человек с незыблемыми ценностными основаниями, в свете которых суждения её умеют быть максимально жёсткими, и адресатов этих суждений она не щадит даже на лексическом уровне. Так, по полной программе достаётся от неё «Мифогенной любви каст» Сергея Ануфриева и Павла Пепперштейна: «скандальное отсутствие собственной выдумки», «сюжетная пружина <…> оглуплена до невероятия», «чирья матерщины, столь же банальной, сколь гнусной, ещё более тошнотворный секс-канцелярит»… Но Роднянская не была бы собой, если бы не выговорила своего восприятия анализируемого текста ещё и на бесстрастно-академичном языке (при необходимости высказываться коротко такое возможно спрессовать в формулу, что автор и делает): «постмодернизм второго порядка, то есть деконструирующий виртуальные наработки, обречён на самоуничтожение; корень, извлекаемый из минусовых величин, даёт мнимое число».
В каждом из собранных сюда небольших, не длиннее страницы, текстов ведётся, конечно, работа прикладного порядка: автор оценивает работу коллег-литераторов, настраивая тем самым общекультурное видение литературного процесса. Но тут жанр рецензии устроен так, что перерастает сам себя, выходит за рамки утилитарных задач. Хотя бы уж потому, что всё сказанное здесь о максимально различно устроенных текстах складывается в цельность (как ещё и взять целое, если не из многих удалённых друг от друга точек сразу?). Павел Басинский в одном из дополняющих книгу предисловий пишет, что в девяностые Ирина Бенционовна была для него критиком, «способным связать воедино» литературный процесс. Как видим, эту способность Роднянская сохраняла и в двухтысячных: она и тогда читала молодых, никому ещё не известных авторов с тем же пристальным вниманием, что и классиков.
Полный воздухом времени читательский дневник Роднянской, при всей его избирательности и пристрастности (как раз благодаря ей), разрастается до портрета этого времени. Складываясь в хронику литературного и издательского процесса самого конца прошлого века и первого десятилетия века нынешнего, он позволяет рассмотреть, и, благодаря широте интересов автора и восприимчивости её к новейшим явлениям, с очень разных сторон, — пришедшийся на эти годы этап истории идей, настроений, ценностей, писательских биографий. Всё, о чём тут идёт речь, сегодня уже — далёкая история (как заметил в своей «знаменской» рецензии на сборник Борис Кутенков, «в этой книге Максим Амелин назван “молодым еще, по нынешним понятиям, но уже всеми замеченным поэтом”, а Дмитрий Данилов — представителем “племени не только младого, но и малознакомого”) — и тем интереснее читать и вспоминать это нам, в немалой степени разделяющим с автором её читательский опыт тех лет (что даёт читателю лестное чувство сообщничества), помнящим, как обсуждаемые книги были волновавшими новинками и расширяли наши горизонты, — и уже знающим, что было дальше.
«Книжную сотню» можно уверенно использовать как путеводитель по (литературной) эпохе, — тем более, что она снабжена указателем имён рецензируемых авторов или, за неимением таковых, названий книг, а кроме того — и пометками на полях старого дневника: комментариями к отдельным рецензиям, написанными позже. За «сотней» же следует раздел, составленный из текстов более основательных, написанных до 2015 года включительно. Представляющий смысловой фон (скорее, фундамент) коротких рецензий из «Книжной полки», он читается как персональная карта проблем, занимающих Роднянскую на протяжении всей жизни и разрабатываемых ею на материале текущей словесности. Размышления над этими проблемами — (не только диагностика интеллектуальной и ценностной атмосферы эпохи, но) ещё и самоанализ, в чём автор открыто признаётся.
Первый из «четырёх векторов внимания», определяющих пространство критической работы Ирины Роднянской, — поэзия (и чтение её) как духовный опыт и способ моделирования мира. Соответствующую часть книги открывает большая статья (автор скромно называет этот текст, вполне достойный статуса мини-монографии, «“многофигурным” обозрением»), посвящённая религиозным и метафизическим поискам русских поэтов рубежа веков на фоне общего состояния тогдашней культуры, разлитой в ней «духовной тревоги» и «рефлексий современного человека, не успокоенного ответами “из катехизиса”». В ней не только анализируется «духовное самоопределение» современных автору поэтов (Сергея Аверинцева, о. Сергия Круглова, Олеси Николаевой, Тимура Кибирова, Елены Шварц, Бориса Херсонского, Светланы Кековой, Алексея Цветкова…), но соотносится с ним и собственное «положительное ментальное и эстетическое переживание автора-читателя». Единый смысловой блок с этой работой составляет второй вектор — проза: философская, мыслящая, прокладывающая новые пути (её представители в книге — Дмитрий Данилов с его «минималистским» романом «Горизонтальное положение», в котором иные современники даже литературы не усмотрели, и Андрей Битов — ранний и поздний, «неизменный “поколенческий” спутник» автора в литературе), — с нею Роднянская, по собственным её словам, работает методами «филологизирующей критики, силящейся извлечь “идею” из самой тональности текста». Третий — особенная разновидность прозы, занимающая Роднянскую с отроческих лет: фантастика, — за неё здесь представительствует (высоко ценимый автором — и именно потому жёстко ею оцениваемый) Виктор Пелевин. И, наконец, четвёртый вектор связан с многолетней работой автора над статьями для энциклопедий («сначала это была подённая (с первых томов “Краткой литературной энциклопедии”), а потом всё более увлекательная, притом — познавательная и поучительная работа»). Образчик её здесь — статья об Алексее Константиновиче Толстом, предназначенная для 6-го тома энциклопедического словаря «Русские писатели. 1800—1917» и публикуемая в оформлении, принятом в этом издании. (Она, кстати, и стилистически представляет собой полюс, противоположный стремительным и вольным рецензиям «Книжной полки»: это пример жанра «педантичного, щепетильного и обязующего».)
Эта заключительная статья (за нею уже идут послесловия), невзирая на её, казалось бы, сухую академичность, — одна из самых принципиальных в сборнике (уж не самая ли? — ладно, примем, что она разделяет эту позицию со статьёй о духовных поисках в поэзии, в которой тоже высказано много важного). Статья о Толстом, писавшаяся, между прочим, на протяжении целого года, практически — ценностный, этический манифест автора. Из множества героев написанных Роднянской энциклопедических статей Алексей К. Толстой, «двух станов не боец», выбран не случайно: он, по мысли автора, — «безупречная фигура», — безупречная именно в этическом смысле, с его социальной позицией, с нежеланием всецело примыкать ни к одной из актуально противоборствующих в социуме сторон, но видеть, чувствовать и понимать все сразу. Такая позиция очень родственна самой Роднянской с её «одиноким пытливым анализом» (Павел Басинский), — и это точно заметил в своей упоминавшейся уже рецензии Борис Кутенков, почему-то сказавший, правда, что статья о Толстом «воспринимается как довесок», — ну какой же она довесок, когда — прямо-таки один из центров.
(Как видим, личным и личностным высказыванием способна быть в умелых руках даже словарная статья.)
На послесловия (собственно, речи, произнесённые при вручении Ирине Бенционовне премии Солженицына в 2014 году), которые, казалось бы, с большими основаниями могли бы претендовать на роль «довеска» к основному корпусу текстов, тоже стоит обратить внимание, — это не простые жесты вежливости, там говорится нечто принципиальное. Например, Павел Басинский формулирует, чем отличалась работа «критиков старшего поколения» от той, которой занимаются его ровесники, — и чем отличается от них работа самой Ирины Бенционовны. Для сопластников Роднянской, говорит он, «очень важной была апелляция не только к профессиональному читателю, а к читателю широкому. Этим они, в общем-то, и отличались от нашего поколения. И занимая такую позицию, они в известной степени теряли этого читателя, потому что этот читатель уходил к новым писателям: к тому же Сорокину, к тому же Пелевину…». Пелевин раздражал даже многих критиков поколения Басинского, «которые придерживались более традиционных ценностей». Роднянская (с её, между прочим, вполне традиционными ценностями, — уж кто не авангардист, так это она), как мы знаем, новых писателей как раз читала и читает. Для критика её поколения, говорит Басинский, «выступить “за” Пелевина» и проанализировать его как «интеллектуально-духовную фигуру» — «это был поступок».
Но более того: Басинский совершенно точно заметил, что Ирина Бенционовна, обращаясь и к коллегам-профессионалам (себя она, впрочем, иронически дистанцируясь от них, назвала как-то «критиком-дилетантом», всем бы такой дилетантизм), и ко всем читающим собратьям по культуре вообще, сохраняла и сохраняет «цельность диалога» — то драгоценное, что теряется даже в литературной среде, распадающейся на более узкие сообщества, не говоря уж о культуре в целом.
Менее всего эту книгу (собранную из текстов, которые в предыдущие книги Роднянской не входили) хочется читать как послесловие к многолетней критической работе автора или не слишком обязательные пометки на её полях: она открытая, живая, чуткая и подвижная и занимается как раз существенным, в чём бы то ни выражалось. (В этом смысле статьи, писанные о книгах, вышедших лет двадцать назад, не устарели нисколько.) Прежде всего прочего — может быть, прежде даже многоохватывающих панорам стремительно уходящих в прошлое литературных эпох, прежде авторской, читательской и интеллектуальной автобиографии, черты которой здесь несомненны, — я бы читала это как учебник понимания. Тем ещё более, что в сборнике представлен широчайший диапазон его способов, модусов, интонаций: от бегло формулируемых эмоциональных впечатлений до монографических исследований. Он хорошо настраивает восприятие. В нем можно видеть практическое руководство по искусству всматриваться, вдумываться и вчувствоваться в чужие тексты — независимо от степени согласия с ними и оценки их качества. На роль такого учебника книга (кстати, в ней — ни малейшего менторского пафоса, что располагает к автору особенно) напрашивается несмотря на то, что — как раз потому, что — в ней не высказано ни единого прямого указания на то, как это следует делать, не сформулировано ни одного претендующего на общезначимость правила: достаточно по живому следу пройти путь автора за пятью пядь. Всё — на примерах, на единственном личном опыте. Что, как известно, — самое убедительное.
Не говоря уж о том, что восприимчивость и интерес, во-первых — к разному, во-вторых — к новейшему, неожиданному, не ложащемуся в привычные рамки, ещё не освоенному общекультурным вниманием, в-третьих — к метафизической основе дел человеческих и в-четвёртых — широкий стилистический и жанровый диапазон высказываний, многообразие форматов критического мышления (да, ещё в-пятых: сочетание аналитизма с отчётливой ценностной позицией и, наконец, со страстностью), — важный урок всем нам, дорогие коллеги.