Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2022
1.Кому вы наследуете? (В широком смысле слова и в литературе «всех времен и народов»)
Роскошный глагол «наследуете» скроен и сшит не на меня. Мне бы что-нибудь поскромнее. Я не наследую, а нахожусь в энергетическом поле того направления, которое связываю прежде всего с именами Гоголя, Достоевского, Фолкнера.
Попал я в этот поток, во-первых, не сразу, а во-вторых, не намеренно. Это произошло естественно, само собой. Тяга к чтению историй, в которых сквозь обычные события «реалистического» повествования просвечивают иные, более тонкие планы, была у меня с детства. Однако она никак не сказалась на первых попытках написать что-нибудь свое. В юности я сочинял рассказы из быта геологических отрядов, позже написал (стыдно вспомнить) научно-фантастическую повесть, несколько незаконченных детективов… И наконец в более чем зрелом возрасте опубликовал книгу рассказов, в которых действовала выдуманная нечистая сила. Я попытался сконструировать аутентичную «фольклорную» нечисть — липуна, кувыку, озерного, — которой нет и никогда не было в русском фольклоре. Главной моей задачей была их неотличимость от персонажей народного бестиария. Говоря по-простому, я напросился (а лучше сказать — навязался) в соавторы к неведомым творцам-зачинателям древнего устного творчества. Зачем? Вряд ли я мог тогда объяснить.
Моему отцу книга очень не понравилась. Долгое время он неодобрительно хмурился, пока не нашел для меня оправдание: «Это у тебя, выходит, что-то вроде “Вечеров на хуторе близ Диканьки”?» Отец чрезвычайно высоко ценил Гоголя, и теперь, много лет спустя, понимаю, что могу счесть этот его отзыв о моей книге похвалой. Значит, я действительно попал в поток, раз это увидел пристрастный, очень строгий наблюдатель со стороны.
Прошу понять меня правильно: я не ровнял и не ровняю себя с титанами, а лишь бессознательно следовал курсу, единственно для меня верному, просто в силу… как бы это сказать… характеристических особенностей, а потом нашел для него сознательное обоснование.
Начну с самого начала. Однажды много лет назад мне вдруг почему-то вспомнилось, как в «Преступлении и наказании» Раскольников на похоронах Катерины Ивановны стоит у стены, скрестив на груди руки, смертельно бледный, и меня осенило: да это же мертвец! Бросился я перечитывать роман, и оказалось, что образ покойника — не просто одноразовая метафора, а одна из несущих опор всего каркаса книги. Слова с корнем «мертв» встречаются в тексте тридцать семь раз. «Притих как мертвый», «поворотил в него [переулок] как полумертвый», «он стоял как мертвый», «побледнел как мертвец», «обернул к ней мертво-бледное лицо»…
Общеизвестно, какое важное место занимает в романе рассказ об ожившем покойнике — притча о Лазаре из Евангелия от Иоанна. Ее обсуждают, читают вслух, символика притчи пронизывает текст романа. Но никто до меня, по-видимому, не заметил, что автор уподобил Лазарю и главного героя. Мысль изобразить Раскольникова мертвецом возникла у Достоевского не сразу. Судя по черновикам, он решил уподобить своего героя загнанному зверю. И вот в какой-то момент образ меняется — теперь это мертвец, которому предстоит воскреснуть.
Линия воскресающего покойника составляет лишь один из многих архетипических слоев романа, погружающих читателя в атмосферу архаических славянских верований. Сквозь библейскую символику, сквозь притчу о русском Лазаре XIX столетия, просвечивает какое-то другое изображение, гораздо более древнее, смутно знакомое. Это изгой. Нарушитель запретов, изгнанный из человеческого сообщества и тем обреченный на гибель. Но и это не последний слой. Впрочем, тех, кого заинтересует эта тема, отсылаю к моей статье «Как тяжко мертвецу среди людей», опубликованной в «Дружбе народов» в 10-м номере за 1993 год.
Впоследствии я обнаружил, что кроме «Преступления и наказания» имеется немало произведений, в которых сквозь обычные события «реалистического» повествования просвечивают иные, более тонкие планы. Такие книги я назвал «криптографами» (название тяжеловесное, а потому не слишком удачное, но другого не нашел). Как известно, криптография или тайнопись — способ письма, при котором поверх видимого текста вписывается симпатическими чернилами (железным купоросом, молоком, мочой, уксусом и много ещё чем) невидимое, тайное послание. Надо лишь знать, чем обработать страницу, чтобы проступило невидимое.
Видимый и невидимый тексты криптографов предназначены для разных читателей: явный слой обращен к нашему сознанию, скрытый, архетипический — к Бессознательному. Подсказкой, позволяющей лучше понять, что имеется в виду, может послужить общеизвестный литературный термин «подтекст». Криптографы — это произведения с подтекстом, содержанием которого являются архетипы. Если вернуться к проблеме наследования, поставленной журналом, такие книги устанавливают связь современности с людскими предками, жившими в глубочайшей древности, далеко за пределами не только литературы, но и письменной истории. Вопрос, нужна ли эта связь человеку двадцать первого века, обсуждать не стану.
У меня нет сомнений в том, что Достоевский писал криптографический роман совершенно сознательно. По черновым материалам видно, как скрупулезно и последовательно он вписывал эпитеты и метафоры, отражающие различные фазы умирания и возвращение к жизни Раскольникова на протяжении всего сочинения. Известно также, что Фёдор Михайлович был хорошо знаком с литературой по фольклору и народным верованиям. Думаю, однако, что он был первым из писателей, кто намеренно прибег к архетипической тайнописи. До середины прошлого века авторами криптографов руководили исключительно творческая интуиция и личные пристрастия. А все прочие литераторы прекрасно обходились без тайнописи. Разумеется, в их сочинения проникали архетипы, которые, как и в древности, пронизывали и пронизывают язык и сознание людей Нового и Новейшего времени, но они вряд ли это сознавали. Чтобы как-то отличить произведения такого рода от криптографов, я определил их как «саги».
Нужно ли объяснить, почему? Древняя скандинавская сага — это даже не репортаж, а скорее протокол, в котором автор-свидетель обязуется говорить правду, еще раз правду и только правду о том, что было, ни на йоту ничего от себя не домысливая. При малейших намеках на выдумку саги объявлялись «ложными».
Конечно, этот термин — метафора. В Новом и Новейшем времени канонам «правдивой саги» строго соответствуют только мемуары и так называемая «литература факта». А как быть с fiction, «литературой вымысла»? Дело в том, что наличие вымысла не существенно. Даже не всякая фантастика связывает читателя с «миром архетипических духов». Это не всегда удается даже литературным сказкам, а уж их-то, казалось, вынуждает к этому сам жанр. Забавно, но самые знаменитые сказки Новейшего времени располагаются намного ближе к протоколу, чем к древней волшебной сказке. «Просто истории» и «Книга джунглей» Киплинга — замечательная литературная игра, но не более того. Это артефакты, искусственные сказки, которыми наслаждается сознание, в то время как Бессознательное скучает или дремлет. Милые истории про Муми-троллей и Карлсона дышат уютом, безопасностью и пропитаны филистерским духом. К сказкам они отношения не имеют — истинная волшебная сказка полна опасностей, страшных существ и страшных событий.
Правдивая сага современности — это литературное повествование, в котором нет тайнописи того рода, о котором я уже говорил. Это тоже «протокол», даже если в нем зафиксированные вымышленные события. В русской литературе самый яркий протоколист — Лев Толстой. Говорят, когда его спросили, о чем роман «Анна Каренина», он молвил высокомерно, что для ответа ему пришлось бы написать роман заново. Оно и понятно — сагу нельзя пересказать в нескольких словах. Ее содержание — полный перечень «улик», «обстоятельств» и «показаний свидетелей».
Казалось бы, у лишенного иллюзий протоколиста взгляд должен быть острее, чем у витающего в облаках визионера. Как ни парадоксально, у нас в России из двух членов оппозиции «свидетель — визионер» в роли утописта выступил не кто иной, как протоколист Лев Толстой, в упор не замечавший основных проблем современной ему эпохи. А творчество гениального визионера Фёдора Достоевского стало магическим зеркалом, в котором сфокусировались главные глобальные проблемы, масштаб и трагизм которых начали сознавать во всей полноте лишь наши современники, люди двадцать первого века.
Если у литературы действительно есть какие-то задачи, лежащие вне ее самой, то у саги и криптографа они, естественно, разные. Свидетельская литература обращена к настоящему и прошлому. Основное содержание саг — фиксация индивидуального опыта конкретного человека или конкретных людей. Они осуществляют связь современников с внешней стороной культуры прошлых поколений. Криптографы связывают прошлое с будущим и осуществляют связь современности с глубинными слоями национальной культуры.
2.Узнаёте ли вы в ком-то из молодых писателей — своих и своего поколения читателей, будь то «наследники» или оппоненты?
О молодых ничего сказать не могу по той простой причине, что мало читаю современную литературу. А что касается «старших», то на ум приходят только Валентин Распутин и Александр Проханов.
В повести «Живи и помни» дезертир Андрей Гуськов, как и Родион Раскольников, — изгой, отколовшийся от людей и потому постепенно превращающийся в какую-то лесную нечисть. Мало того, повесть Распутина, как и «Преступление и наказание», пронизывает перекличка живых и мертвых, отголоски которой вынесены даже в название. К сожалению, здесь нет места разобрать филигранную, но тайную работу писателя, превратившую на первый взгляд «реалистическое» произведение в криптограф. Перечитайте повесть внимательно, и вы обнаружите немало для себя любопытного. Впрочем, в творчестве Распутина это, кажется, единственный такой опыт.
Метод Проханова примечателен тем, что свою тайнопись он наносит поверх текста бьющими в глаза яркими флуоресцентными красками, создавая полотно, напоминающее фрески Сикейроса. Хотелось бы и об этом подробнее, но места нет…
К сожалению, как метко заметил Иосиф Бродский, русская литература в массе своей пошла по пути Льва Толстого, а не Фёдора Достоевского. Судя по всему, она намерена двигаться в этом направлении и в будущем. Явления Гоголя и Достоевского останутся лишь волшебными праздниками в череде суровых будней отечественного литературного процесса.
Зато современная англо-саксонская литературная промышленность наладила конвейерное производство псевдокриптографов. Я не исследовал тему, но у меня создалось впечатление, что процесс запустили «Звёздные войны». Джордж Лукас положил в основу тайного, глубинного сюжета своей космической оперы архетипическую схему, описанную в книге «Герой с тысячью лиц» Джозефа Кэмпбелла, американского исследователя мифологии. Не знаю, читал ли Лукас саму книгу, или ему хватило краткой методички, которую написал для сценаристов голливудский продюсер Кристофер Воглер, ужавший книгу Кэмпбелла до сухого остатка в семь страниц. Первый же фильм франшизы «Звёздные войны» имел ошеломительный успех. И с тех пор началось… Мифическая структура пошла по рукам. На основе своей методички Воглер составил руководство и для литераторов — полноформатную книгу «Путешествие писателя». И это лишь один из множества трактатов с рецептами, как писать криптографы, сочиняют которые в основном малоизвестные средние писатели. Однако, чего греха таить, я сам читаю такие книги…
Ясно, что простого следования рецептам мало. Если автор не обладает архетипической интуицией, у него получится всего лишь грубая подделка, вроде тех сработанных на скорую руку фигурок, которые кустари в слаборазвитых странах продают туристам под видом древних магических фетишей.
3.Литература ваших сверстников: что вас объединяет и отличает от других и для вас важно, чтобы сохранилось в будущем?
Это вопросы, которые я давно задаю себе, и ещё не нашел ответа.
В каком направлении искать? Нынешний кризис перехода к новому технологическому укладу и новому мировоззрению неизбежно взорвет привычные нам карты мира. Как новые очертания скажутся на литературе? Каким станет роман в двадцать первом веке? И выживет ли он как жанр? Изменит ли литературу трансформация капитализма, в недрах которого возник и сложился современный западный, а затем и русский роман? Как повлияет на него Великая антиколониальная революция, на которую Россия наконец отважилась в начале нынешнего года? Приобретет ли термин «постколониальная литература» новые оттенки или новое значение? Как скажется на романных формах неизбежное соперничество литературы с мультимедиа и многосерийными сериалами? Удастся ли романистам выразить в пластике новые представления о времени и пространстве, выдвинутые современной наукой, о месте человека во Вселенной, о взаимоотношениях человечества и Природы и ещё о многом, чего здесь не перечесть?
Думаю, для начала необходимо осознать задачу, очерченную кругом перечисленных вопросов, не говоря уже о тех, что здесь даже не упомянуты. Ну а далее — Бог в помощь.
Что же касается проблем сугубо литературных, процитирую Станислава Лема, с мыслью которого полностью согласен. Основание для его высказывания — знаменитый роман Набокова. Лем пишет: «“Лолита” <…> поднимает особую проблему, проблему <…> пограничных зон <…> Она покоится на шатком основании, где-то между триллером и психологической драмой; таких зон можно отыскать больше: между психопатологическим исследованием и детективным романом, между научной фантастикой и литературой без уточняющих определений, наконец, между литературой “для масс” и элитарной литературой. Ибо вряд ли можно сомневаться, что разрыв между курсом художественной биржи для избранных и уровнем продукции типа mass culture возрастает. И сколь бы ни казалось безумным скрещивание чудовищно далеких друг от друга жанров (а экспериментатор при этом рискует лишиться как читателя-интеллектуала, который уже не захочет его читать, так и массового читателя, для которого подобное чтение все еще слишком трудно), я тем не менее отважился бы сделать ставку на такие гибриды».