Фрагменты времени
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2022
Илья Наумов родился в городе Орске. Окончил филфак СПбГУ по направлению «Лингвистика. Испанский язык». Преподаёт испанский язык и литературное мастерство в ГБНОУ «Академия талантов». Рукопись романа «Атмосфера возможного счастья» вошла в лонг-лист премии «Национальный бестселлер 2020». Живёт в Санкт-Петербурге.
Первая публикация в «Дружбе народов».
Иногда по воскресеньям Василий ночью шёл кататься на третьем трамвае. Редкие гости города, не сумев отыскать карту Орска в приложении, обращались к местным и узнавали, что на третьем трамвае можно проехать по проспекту Ленина, а затем по Краматорской улице, а уже далее, мимо парка Строителей, прямо к Никелевому заводу, где водитель высаживал одинаково одетых и угрюмых рабочих, затягивал рельсы в петлю и пускался в обратный путь по симметричному маршруту.
А вот Василий, как и большинство коренных орчан, знал, что после двенадцати вагоновожатый переводит стрелки и везёт немногочисленных непутёвых на законечную остановку. На ней трамвай останавливается, водитель в одно мгновение рассеивается в звёздном небе, пугающе бесшумно расплываются двери, и пассажиры всякий раз несколько настороженно покидают вагон и оказываются посреди степи, монотонно затушёванной голубоватым лунным светом. Кто-то отправляется собирать ковыль, который можно будет заварить вместо подорожавшего эрл грея, кто-то вытаскивает из рюкзака фотоаппарат и замирает у нор в ожидании сурков или слепышей, чтобы сделать очередной снимок на последнюю страницу «Большой Орской газеты», кто-то просто расстилает неподалёку плед и начинает пересчитывать звёзды, отмечая каждое несоответствие стандартам в блокноте с логотипом «Метеорск».
Василий выходил из трамвая последним и останавливался прямо у путей, устремляя взгляд в сторону набухшей луны, готовой разбрызгаться на флегматичную уральскую степь. Василий боялся, что лунная каша окажется невкусной, а ещё больше он почему-то боялся, что двери трамвая захлопнутся и вагон без Василия покатится к следующей законечной станции.
Утром понедельника Василий просыпался, чтобы позавтракать ячкой и отправиться на завод.
* * *
Пока хлебокомбинат не закрылся, автохтонная буханка стоила четыре рубля с небольшим. Фёдора отправляли через дорогу в магазин «Удача», где он на двадцатку прикупал к свежеиспечённому кирпичу футбольный еженедельник с глянцевым постером и получал на сдачу ещё четыре рубля.
Зимой Фёдор не откусывал от буханки по пути домой, но пролистывал прессу, иногда увлекаясь и забывая на переходе покрутить головою по сторонам. Так его тогда и прижучили уже на домашней стороне улицы, зондирующего турнирную таблицу и победоносно ощерившегося в честь непривычно высокой позиции московского «Спартака». Хулиганы были пожухлые, с семечками и хотели от него пять рублей, а когда Фёдор оформил отказ, один из них вынул такой вот нож, которым соскабливают масло на хлеб, и начал угрожающе бормотать.
Фёдор растерялся и заплакал, и даже просил, пожалуйста, его не убивать. Гопчики смутились, однако взяли себя в руки, и тот, который со свободными, прошерстил содержимое карманов и подтвердил, что четыре — это воистину не пять, да только что уж поделать — придётся довольствоваться малым. Журнал, всё ещё распахнутый на статистике, напарников не впечатлил, жевать хлеб вместо семечек они были тоже не намерены. Оруженосец почесал затылок свободной пятерней и предложил Фёдору драпать. У Фёдора была истерика: он бежал до подъезда, набирая в ботинки снега и спотыкаясь о всякую мерзость — поистрепались страницы, а потом ещё и мамины нервы, сразу же как он ввалился в прихожую сопливым сгустком.
Василий слушал сына, и чесал затылок пятернёй, и быстро ходил из стороны в сторону. Мать причитала. Василий грозил кулаком, потом показывал кулак Фёдору и размахивал им вперёд-назад — Фёдор всё ещё плакал, но теперь уже с какими-то новыми чувствами. Мать многозначительно поглядывала на отца. Василий молчал.
В это время у ларька «Бригантина» гопчики встретили Ивана Палыча, который за рубль помог им купить элексира на два рубля и курительной полыни на остальное.
* * *
Дело было где угодно, но только не на пустыре. Летом прозрачное небо тупо накрывало осоловевший ковыль, а зимой выпадал жирным слоем мышиного цвета снег, который сливался с мышиного цвета облаком — горизонт исчезал, а люди пропадали с пустыря, просачиваясь из Орска в какую-то отдельную, неведомую вселенную.
Иван Палыч работал здесь сторожем. Следил, чтобы ничего не произошло. Это было несложно, пускай и не без нюансов. Иногда люди хотели, чтобы что-нибудь такое случилось. Тогда Иван Палыч затягивался трубкой — а он всегда курил трубку и часто моргал одним глазом — и напоминал, что у них вон там тоже в своё время начали это самое, а потом такое стало происходить, что вообще. Шалуны понуро бурчали, но всё-таки соглашались. Беспредел нам сюда не нужен.
Раз в сорок лет на Орск проездом сваливался бедный командировочный, который останавливался в гостинице «Салют», а потом зачем-то выходил на пустырь, и стоял в его центре, и осматривал панораму до тех пор, пока Иван Палыч не вскрякивал и не приковыливал потихоньку к прокисшему чужеземцу. Потом он затягивался трубкой и спрашивал, с чего бы это вдруг надобно тут стоять, — спрашивал увесисто, но без быковства, однако проезжий внезапно потел, слушал, как стучит сердце, а иногда даже трусил к выходу с пустыря, не понимая толком, что никакого выхода здесь нет.
Из незваных гостей Иван Палыч не провожал с территории исключительно саранчу. Во-первых, себе дороже вступать с ней в контры. Во-вторых, саранча только и делала, что усмиряла пустырь, лишая его самых мизерных шансов на превращение во что-нибудь кроме. Наконец, саранче да, пожалуй, тому чувачку из «Салюта» одним неведомо, что зимой тут земля уходит из-под ног без метафор и прочего балагурства. Зимой пустота приближается к абсолюту. Есть только она и Иван Палыч.
* * *
Были какие-то выходные, и Фёдор ходил с родителями в «Юбилейный». Спорткомплекс напоминал городской рынок — лет до семи Фёдор не предполагал, что в центре здания есть каток, на который с сентября по февраль выкатываются мужики, ближе всех подобравшиеся к тому, чтобы ускользнуть. Зато Фёдор знал про отделы и даже бродил по собственному маршруту, если ему не надо было примерить джинсы, или там куртку, или ботинки на осень, а то старые все дырявые уже совсем. Не стоило играть в них на физкультуре во время освобождения.
Но это было там, а не здесь; в «Юбилейном» Фёдору нравилось смотреть диски и журналы, а ещё спускаться под лестницу, где находился маленький отдел всего пошарпанного: в детстве он глазел на прилавки с пластинками и жёлто-серыми вырезками из газет, школьником проводил подушечками по корешкам аудиокассет, чуть позже рылся в картриджах для «Денди», а ещё засовывал руку в бассейн рябых кепсов и пролистывал наборы наклеек с любимыми персонажами. За хорошее поведение Фёдору покупали что-нибудь в этом духе, а за плохое не покупали, но если он раскаивался и содрогался от осознания, то его могли тоже успокоить небольшим приятным сюрпризом.
Естественно, Фёдор часто мечтал работать в этом отделе, а ещё чаще — раздобыть много денег и купить себе всё, чтобы не слишком уж мучиться с выбором. Иногда такое случалось: он всё ходил с набухшими зрачками, и думал, и сомневался, пока Василий переминался на входе, стесняясь продавщицы и опаздывая домой на прямую трансляцию. Фёдор однозначно что-то искал, но никак не мог догадаться, что именно, а всякие окружающие объекты, хоть и притягивали к себе, всё же не могли со стопроцентной гарантией оказаться настоящей мечтой. Фёдор иногда не выдерживал — всегда раньше Василия — и говорил: «Ладно, потом ещё посмотрим», — после чего бежал, прятался скорей снаружи, чтобы не плакать и не вздыхать. Отец ненадолго задерживался в отделе.
* * *
Летом прилетала саранча. Это как пауки в запретном лесу, только саранча в общедоступной степи. Кстати, одна саранча — это ерунда. Другое дело тысячи саранчей.
Поутру люди выходили из домов, чувствовали, как первое насекомое пристраивается куда-нибудь на плечо, разворачивались, забивались в подъезд и некоторое время думали, что на работу сегодня получится не приходить. Но это разве что с непривычки: город притих, обмозговал положение и постановил, что придётся быть, как были, но пока что немножечко с саранчой. Власти предпримут меры, а там уже поглядим.
Власти задраивали окна, потому что у них работал кондиционер. Вот и хорошо — но люди тоже имели какое-то право пожить. Первый чиновник говорил, что саранча, по сути, практически человек, так что надо просто смириться и пойти на контакт, создать необходимые условия и наконец уже позволить ей интегрироваться в общество. Возможно, у него были свои среди саранчи. Власти кивали и пытались подумать, но переводчик с саранчиного шепнул им, что эти ребята пока ещё не в теме за компромисс. Саранча по-своему осваивалась в новой среде. Облепили «Оку» и унесли со двора. Пожрали продукцию и сотрудников хлебокомбината. Подались в администрацию. И всё скакали да позуживали крыльями в полёте.
Другой чиновник при таких обстоятельствах отказался сидеть сложа руки и начал отстреливать саранчу. Он очень быстро запутался или просветлел и пришёл к выводу, что каждый орчанин в какой-то степени саранча. Начал отстреливать всех. Так бы и не успокоился, если бы не третий чиновник, который потребовал привезти какую-нибудь отраву. Отраву привезли, при этом оказалось, что саранча с неё гибнет и сразу же ложится хрустеть под ногами на тротуар. Чиновники это дело отметили, хотя, может, даже и взгрустнули в конце концов. Пока саранча громила школу и растаскивала на винтики завод, было грустно, но ясно, кому потрясывать кулаком.
Теперь местная шпана вприпрыжку топтала саранчу, а народ не мог сообразить, куда всё-таки делись винтики да вдобавок ещё и кусок городской казны. Власти сообщали, что расследование будет произведено. Ради такого случая многие были готовы некоторое время потерпеть.
* * *
Клуб назывался «Небо», и там было облачно от кальянов, и там были звёзды, фальшиво яркие и тошнотно горячие. Фёдор никогда не заходил в «Небо» и даже бы, наверное, не захотел, но компашка покатила туда под вечер, а Фёдор никак не мог оставить компашку, потому что грустно бывает сидеть один на один с собой. Он озирался и всё ещё прятался от судьбы, когда они проходили контроль, потом сидел за столиком и пробовал слушать музыку, но первые несколько коктейлей музыка была плохая, а потом она уже не имела значения.
Точнее, всё дело было в ней: в опьяняющих звуках и исцеляющем ритме, ухватившись за который, Фёдор впервые заглянул за кулисы времени и пространства и увидел, что мир начинается с танца, которым колбасит отрешённую толпу, слипшуюся в сладкий комок посредине просторного зала. Раньше здесь был какой-то склад. Потом клуб «Небо». А потом уже не будет ничего.
Всё было не сразу, и Фёдор сначала переминался и кое-как барахтал ладонями на уровне живота, а музыка просачивалась внутрь, где были уже злые смеси, которыми бородатый бармен лихо жонглировал, а потом резко напоил толпу. Давным-давно Фёдор стеснялся, думал, что всё это глупости, а затем ему было здорово, и он уже весь вибрировал по-медузьи и тёк прям под самый шар. Согласно статистике, в Орске живёт самое большое число красивых людей в мире, и когда Фёдор узнал об этом, его осенило и, ясное дело, уже порядком осинило, но глупо провоцировать дисгармонию и тем более покидать заведение, даже если этого вдруг затребовала компашка, якобы опытная и осведомлённая о последствиях всяческих эйфорий.
Фёдор был лучшим танцором в здании, но всё ещё куда-то стремился, чувствовал, что можно попросту взмыть, хотя не помнил, где он находится. В очередной коктейль участникам танцевальной оргии подмешали ядрёного исступления, и Фёдор, сделав глоток, оторвал ноги от земли и понял, что ему не нужно больше гравитации, а нужно только не останавливаться, не отказывать себе ни в чём и не бояться, как было раньше, и на этой мысли он хотел было их всех полюбить, но тут его, конечно, и пригвоздило, потому что смелость города берёт, а любовь даже спасает мир, да только не в этом случае.
Из Фёдора быстро выкатилась самоотверженность, а за ней и всё творчество бармена, а следом и нетренированное сознание, плюс утром оказалось, что из кармана выпали и исчезли тысяча и ещё до конца не оплаченный раскладной телефон.
Есть версия, что в клубе «Небо» никогда не было колонок или диджейского пульта, да и танцевать никто особо не любил, а все просто стояли потихоньку по периметру зала и слегка дрожали, потому что помещение не топили, а за бортом на такой высоте температура опускалась до минус пятидесяти или около того. Фёдор был уверен, что это бред.
* * *
Чаще всего Василий возвращался с завода и после нажористого ужина постепенно угасал в спящий режим. В коробке, что напротив дивана, мельтешили канонические экшены, ни разу не просмакованные от начала и до конца. Василий откидывал голову, прикрывал глаза, и два мощных магнита, неумолимо стремящихся друг к другу с противоположных висков, потихоньку успокаивались и отползали. Вечера, не успевая разогнаться, сваливались в ночь. Но иногда необычное тоже происходило.
Бывало, что Василий, приготовившись уже как следует разомлеть, вдруг ловил сам себя в капкан мысли, которая обычно была про то, что он, Василий, дожил уже вот до лысины и немного до седин, да так ничего и не сотворил здесь толкового, по сути. Некоторое время он ещё продолжал сидеть, размышляя, а хватит ли теперь заветных секунд, чтобы осуществить грандиозное, но потом вспоминал, что часы на Мехзаводе как раз пока остановились, и значит, можно воспользоваться создавшимся временным пузырём. Василий вскакивал, смущал что-то штопавшую жену, нырял в чулан, гремел и лязгал, а после глубоко улыбался, демонстрируя миру набор для рисования, который у него хранился в таком же чемоданчике, что и инструмент.
Рисовал Василий с детства, но в общем-то сразу тайком, потому что доброжелатели скоропостижно разъяснили ему про дефект, которым неизменно обладали его немногочисленные наброски. Василий почему-то совершенно не умел рисовать то, чего не видит, а видел он перед собой лист бумаги формата А3-А4, правую руку с простым карандашом и огрызки вселенной — и всё это в столь гиперреалистичном разрезе, что созерцатели ёжились и виновато сетовали создателю на нехватку души. Василий не принимал близко к сердцу, но художником условился не быть и лишь иногда вспыхивал и пробовал, наконец, пробиться через тернии проклятого естества к раздолью неземных образов и красок.
Василий открывал чемоданчик, в котором было около сотни простых карандашей разной твёрдости, отыскивал среди них подходящий по ситуации и начинал творить, используя в качестве холста старые обои, оставшиеся после того, как они решили заново обклеить кухню в том году. Василий рисовал, как умел, стирал и пробовал, как не умел, стирал и пробовал, как вообще не бывает на белом свете. Василий думал, что следует расслабиться, дать чувствам самим разбежаться изнутри и выскользнуть на желтоватое полотно штрихами графита, однако, как только мозг чуял приближение долгожданного вдохновения, он вдруг начинал генерировать мысли, от которых Василий крепче сжимал и сильнее давил на карандаш. Острее всего в эти мгновения ощущалась иллюзорность — художник резко осознавал, что в миры, спрятанные на другой стороне листа, отсюда никак уже не шагнуть, и карандаш крошился, когда идея дорывалась до этой кульминации.
Василий надолго закрывался в комнате и шумно чиркал, чтобы кто-нибудь не расслышал чего другого. Правдоподобнее всего у него получались тусклые обои, на которых поцарапанною рукой с трижды мягким карандашом невидимый творец набросал тусклые обои, на которых поцарапанною рукой…
* * *
Самый романтичный момент в истории Фёдора испортил никелевый комбинат. Позже ему даже казалось, что именно тогда судьба отношений с Ингой, а может быть, и со всеми остальными была предрешена, но вместе с тем ему было ясно, что опосля можно придать любому бреду таинственное значение.
Был жаркий день, в который положено шататься по городу, уже давно не отвлекавшему от перипетий, — в городе этом есть красивый фонтан, который, к сожалению, пересох, а ещё там есть жёлтый Дом культуры с колоннами, в котором магазин фототехники и бильярд. Фёдор держал Ингу за руку, они находились на полпути от фонтана к Дому культуры, около ресторана «Яшма», где отмечали свои немногочисленные свершения орчане постарше и посолиднее. Молодые ходили в единственную пиццерию, дети — в уникальное кафе-мороженое, где, оказывается, это же самое мороженое тысячу лет назад уплетали их бабушки и даже прабабушки.
Фёдор никуда не вёл Ингу, а они просто шли, в очередной раз пытаясь вырваться в Космос с помощью сильных чувств, которые Фёдор, тщательно проанализировав происходящее между ними, крепко-накрепко зафиксировал, заламинировал и сохранил у себя в черепной коробке, откуда их всегда можно было быстро достать в минуты наивысшего единения. Был жаркий день, однако потом стало свежей и темней, поэтому окружающие, наученные горьким опытом, стали искать всякие крыши и двери, на что Фёдор и Инга снисходительно заулыбались, ведь из-под крыши точно не прыгнуть за облака.
Самый романтичный момент в истории Фёдора наступил, когда огромная жирная туча взорвалась от перенапряжения. Они с Ингой стояли около ресторана «Яшма», у которого была веранда с навесом, а под ним полчища отсыревших орчан. Орчане не моргая смотрели в небо, а оно поливало практически засохший город, и в частности, влюблённую пару, демонстративно обнявшуюся в паре метров от «Яшмы».
Фёдор вспомнил киноленты, запустил вместо мыслей композицию группы «Уэм» и закрыл глаза, успев краем одного из них заметить, что Инга тоже готовится к эйфории. Произошло соприкосновение и долгий поцелуй, с самого начала которого Фёдор понял, что с этого неба падает горький дождь. Горький с привкусом ржавчины, отчего музыка погасла и обратилась в шум, а сам Фёдор вдруг почувствовал неловкость и захотел, чтобы всё поскорее закончилось, но при этом упорствовал и продолжал безобразие в надежде на то, что Инга лишена вкусовых рецепторов или наделена неординарной вкусовой фантазией.
Дождь однажды закончился, а вот горечь никуда не делась. Люди, которые поумнее, знали, что целоваться следует дома, а самые смышлёные просекли, что это и вовсе необязательно. Инга ушла домой, а спустя некоторое время и от Фёдора.
* * *
Самым крутым был трудовик Попович. Во-первых, он прочёл практически все существующие книги (и несколько несуществующих) с помощью уникальной методики: значит, сначала выпиваешь стопарик после первого предложения, потом два стопарика — после второго, потом заливаешь три — после третьего и постепенно погружаешься в транссс — Попович, обычно, не помнил сюжет произведения, зато мог с точностью до тысячных определить, что именно закладывал в текст сам автор.
Во-вторых, трудовик посмотрел все телепередачи про внеземные цивилизации и стал настоящим специалистом в этой области, поэтому мог научить ребят выпиливать не просто какие-нибудь табуреты, а целые хитроумные механизмы для обнаружения и ликвидации потусторонних сил.
В-третьих, с ним всегда было весело, и даже такое безрадостное мероприятие, как уборка школьной территории, превращалось в квест. В какой-то момент он собрал восьмой «бэ» на заднем дворе за турниками, в точке, откуда пацаны только что утащили полные носилки прелых листьев, выдал лопаты тем, кто ещё ими не овладел, и сообщил, что обнаружил вибрации, и с этого мгновения им всем предстоит копать, и желательно подобраться как можно ближе к ядру Земли. Оказалось, что где-то неподалеку от него зарыт тот самый компьютер, с помощью которого инопланетные пришельцы управляют всеми процессами на планете.
Сначала эта история произвела фурор, но потом все устали, да и Попович, будучи человеком неглупым, сообразил, что без экскаватора здесь не справиться, к тому же инопланетяне явно засекли повышенную активность спецотряда Поповича и надорвали небо, из которого притопил смертоносный радиоактивный дождь. Трудовик предлагал вытащить стремянку и зашить свинцовое полотно, но пацаны понимали, что скоро будет звонок и спасение мира придётся отложить до следующего урока технологии.
Ещё были всякие другие случаи, и после некоторых (как в тот раз, когда Попович предложил всем забраться на дерево и отпилить ветки под собой) трудовика увольняли, но вскоре он снова приходил на занятия, вышвыривал из кабинета замещающего педагога и, приподняв дрожащий указательный палец, заявлял, что боевым искусствам он тоже научился у пришельцев. Никто бы и не рискнул сомневаться.
* * *
В городе присутствовал парк Строителей, однако не только. Немногочисленным туристам было невдомёк, что самое интересное скрывается в парке Разрушителей, разбитом всего в паре сотен измерений от антипода. История парка была такая: в пятидесятых на месте подсобных хозяйств хлебокомбината, занимавших семь с половиной тысяч гектаров, задумали устроить парк, и задуманное осуществили, и получился как раз парк Строителей, зато потом, в девяностых, надоевший всем парк Строителей опустошили и дружно переметнулись в тот самый, родной и непостижимый парк Разрушителей.
В парк Разрушителей художники выбирались на пленэр, чтобы писать постапокалипсис. В парке Разрушителей были стеклянный пруд и бычковая тропа, памятник Ленину, без которого в Орске по закону нельзя было открывать парк, и проклятая скамейка, где можно было посидеть, если других планов на жизнь уже не намечалось. В парке Разрушителей водились летучие, плавучие и ползучие мыши, здесь же рос хитроумный ядовитый плющ, мимикрировавший под деньги для игры в магазин. Летом в парке Разрушителей можно было кататься на драндулетах, зимой — пить грог в кафе «Равана», весной — обрекать себя на боль через роковые свидания, а осенью, естественно, предстояло браться за дело и сокрушать всё живое, чтобы оно ненароком не сгнило и чтобы самому ненароком не сгнить. Осенью парк Разрушителей полонили энтузиасты гибели, которых власти города пробовали собирать в движение по образцу доисторических ячеек из парка Строителей, но движение было слишком броуновским, да и члены его к июню обычно отказывались от своих идеалов и пробовали жить.
На конец прошлого тысячелетия намечали перепланировку парка Разрушителей в парк Свободы, но её так и не успели осуществить. Парк Разрушителей не хотел, а всё-таки объединял людей, ныне обмельчавших до платного крушения посуды в защитных очках под попово-роковые композиции.
* * *
Что касается дяди Коли, родители по какой-то причине недолюбливали вечного искателя приключений и неохотно отпускали Фёдора в гараж, на рыбалку или просто покататься по городу с вечно весёлым, громким и ни много ни мало безгранично крутым мужиком. Наверное, это потому, что дядя Коля говорил грубые словечки и очень любил пить пиво, а ещё знался с бандитами, сыновья которых задирали и колотили хороших ребят во дворе, где жили Фёдор и его семья.
Фёдор не проводил параллелей, а просто любил дядю, с которым всегда было весело и легко и можно, не стесняясь, говорить про самые сокровенные штуковины, а ещё водить настоящую машину или пострелять из настоящего пистолета. Общаясь с дядей Колей, Фёдор становился взрослее — он сам чувствовал, как в голове начинают возникать вполне конкретные ответы на житейские вопросы, как вселенная становится проще, а город — живее и ближе.
Мама и папа помогали избегать проблем, а дядя Коля учил их решать. Фёдор ни разу не видел дядю Колю озадаченным, хотя переделки случались всякие: то поехали по грибы да ненароком сошли с тропинки, то влепились прямо в машину милиционеров, то спалились, что без билета пронырнули в кинозал. Дядя Коля даже рассказывал, что однажды ему пришлось в одиночку махаться с четырьмя исполинскими беспредельщиками. Изо всех этих щекотливых ситуаций он выходил победителем с помощью хитрости и сноровки, так что Фёдор прилежно запоминал ходы и приёмы, которые использовал шебутной сенсей.
Фёдор, естественно, не знал, что ловкость дяди Коли также помогла ему оттяпать половину бабушкиного наследства, полагавшуюся отцу. Об этом дядя Коля не рассказывал, и отец не рассказывал тоже — он скрипел зубами и уходил на кухню или в ванную комнату, чтобы лишний раз не пересекаться с ушлым родственником, и всё время думал об этой ситуации, а ещё о том, что дядя Коля занял у него увесистую сумму денег и не вернул, а до этого занял ещё одну сумму денег и не вернул и, конечно, он занимал всякие другие суммы и тоже их не возвращал ни в коей мере. Ещё отец вспоминал, как они чуть не подрались, когда рыбалка была слишком долгой и дядя Коля там слишком уж озверел.
С дядей Колей было легко, потому что он чётко для себя определил, какая у него во вселенной точка отсчёта, и поместил вращаться вокруг оси все остальные объекты, попадавшие в его систему координат. Фёдор долгое время хотел быть похожим на дядю Колю. Но получалось не всегда, и он не знал, что с этим делать в будущем.
* * *
Время от времени в городе проходило голосование. Темы были, как правило, насущные и фундаментальные — правительство обращалось к своему народу, чтобы выяснить, наконец: тьма или всё-таки свет, свобода или, может быть, рабство, резкое повышение налогов или бесплатные мороженое и кинотеатр? День выборов объявляли выходным, чтобы человек мог проснуться не впопыхах, а как следует, позавтракать в кругу семьи, обсудить сложившуюся ситуацию с самыми близкими, причесаться да заправиться и тогда уже спокойно выдвигаться к пункту голосования, расположенному не более чем в десяти шагах от каждого дома.
Василий был человеком кротким, поэтому долгое время игнорировал решение глобальных вопросов, предпочитая проводить внеплановый выходной с семьей и шашлыками на реке Кумак, что в тридцати километрах от города — там, конечно, в дни голосований было достаточно толпливо, но всё-таки не так сильно, как на официальном городском пляже.
Однако был один случай, когда властям настойчиво велели повысить явку, и правительство задумалось, а потом строго-настрого порешило запретить кататься на речку тем, кто ещё не поставил заветную галочку и не получил об этом уведомление с подписью и печатью комиссии по голосам. Выборы тогда ожидались серьёзные и действительно важные, а решить на них предстояло следующее: «Будем ли мы развиваться и строить современный город с инновациями и прибамбасами или же раздолбаем всё к чёртовой бабушке, откажемся от нравственных ценностей и перережем друг друга в неистовом исступлении безумствующих слепцов?» Самый великий главарь даже выступил по телевидению и пообещал лично пожать руку каждому, кто выполнит свой гражданский долг. Но Василий не смотрел это выступление, потому что смаковал кассету из проката, да и вообще телевидение не любил.
В утро голосования он вышел из дома, чтобы купить лаваш да какого-нибудь питья, и во дворе столкнулся с организаторами, утащившими за гаражи детские качели, а на их место притаранившими недвусмысленную синюю будку. Василию резво замахал верховный наблюдатель участка, но тот сделал вид, что ничего не понимает, и посеменил со двора, озираясь по сторонам и лелея надежду не вляпаться в соседнюю избирательную подворотню.
В магазине «Удача» всегда был достойный ассортимент продуктов, однако в то утро там приключился выбор всего лишь из двух вариантов, каждый из которых с трудом мог заменить Василию напиток или лаваш — он так и остановился в дверном проёме, размышляя, можно ли было по рассеянности ошибиться дверью, и прекрасно понимал, что нет, ошибиться дверью он совершенно точно не мог. Зато мог проголосовать, о чём ему сообщил очередной услужливый наблюдатель. Василий указал рукой в глубину магазина и спросил: «А это, хлебный отдел когда вернётся?» Надзиратель поднял указательный палец к протекавшему потолку и произнёс: «А это уже Вам решать, уважаемый горожанин».
Василий матюкнулся и пошёл домой, хмуро отбиваясь по дороге от бюллетеней. Василий топал по лестнице собственного дома два этажа, а потом отворил дверь собственной квартиры увесистым продолговатым ключом только для того, чтобы увидеть в собственном коридоре урну, а рядом с ней расплывшегося в склизко-сопливой улыбке собственного наблюдателя. Василию торжественно пообещали, что жена с сыном вернутся сразу после того, как он соберёт совесть в кулак и сделает, наконец, свой выбор. Так Василий единственный раз в своей жизни проголосовал. А потом поехал на речку.
* * *
Каждому городу нужен герой. Возле бассейна «Пингвин» была заброшка, которую местные за причудливую «крылатую» планировку окрестили «птицей». Сначала на «птицу» лазали беспризорники, ещё с неё прыгали несчастливо влюблённые, а в какой-то момент там поселился дурачок Афанасий — тощий и усатый индивид, уверовавший в своё невесть откуда возникшее, предназначение: раз и навсегда очистить улицы от преступности. Афанасий не придумывал себе псевдоним, потому что местные к тому моменту уже сами продвинулись в нейминге и достаточно быстро соорудили для своего спасителя говорящее прозвище Терпиламен.
Про него не сохранилось комиксов и экранизаций, зато были снимки и целая статья «Большой Орской газеты», редактор которой в агрессивной манере требовал выкурить героя из логова, а «птицу» разрушить, ведь ничего хорошего в ней до сей поры не произошло. Терпила-мен газету не читал, поэтому жил и по возможности патрулировал город на предмет противодействия криминальному элементу.
Одно время Терпиламена побаивались, потому что на борьбу с преступностью он обычно выходил с «розочками» и железяками, подобранными прямо около «птицы». Другое время его признавали полезным, ведь он мог по делу перепугать разбесившуюся шпану или даже предотвратить настоящую пакость, как, например, тем вечером, когда гопчики тащили к себе в машину начинённую одноклассницу. Терпиламен выскочил из-за угла, замахнулся ещё целой бутылкой, и удивлённые бандюганы ослабили хватку, отчего девушка выскочила и кое-как домельтешила до ближайшего подъезда. Беда только в том, что герою эту же бутылку разбили о голову. Сам Терпиламен всегда утверждал, что не чувствует боли, и в этот раз тоже не успел ощутить особого дискомфорта, потому что отключился сразу, как пропустил роковой удар. Потом его ещё напинали, но беззаконие он всё-таки предотвратил.
По правде говоря, Терпиламен, конечно же, был не без греха и порой за потенциальных насильников и убийц он принимал ни в чём не повинных граждан, отчего самые сопливые страдали, а те, кто покремнистей, лупили героя, в какой-то момент уже утратившего свою способность к регенерации. В конце истории его вообще стёрли с лица земли, так как под угрозу были поставлены жизнь и репутация главного мафиози города, а по совместительству важнейшего чиновника из администрации. Жителям следовало разделиться на тех, кто оплачет героя, и тех, кто с облегчением вздохнёт, узнав о восстановлении статуса-кво. Но орчанам было не до этого, а Василий, например, только махнул рукой и резюмировал: «Хорошо, что весь город не разбомбили, как у американцев в фильме». А Фёдор, хоть и симпатизировал Терпиламену, в силу возраста и воспитания решил сохранить это втайне. Разве что вырезал из газеты смутную чёрно-белую фотографию героя без маски, но с усами и вклеил её в тетрадь, которую потом, кажется, выкинули при переезде или просто забросили куда-нибудь в чулан.