Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2022
Николай Верёвочкин — прозаик, лауреат Русской премии (2005), постоянный автор «ДН». Живёт в Алматы.
— Это вы интересуетесь черепом Гоголя? — спросил незнакомый голос.
— Туфель, ты? — насторожился я.
— Значит, так, — кашлянув, сказал голос, — я сижу в кафе «Виригин мост». Если интересуетесь, приходите.
— Зачем мне череп Гоголя?
— Странно, — помолчав, сказал голос в некотором замешательстве. — Как зачем? Что значит зачем? Череп Гоголя! Я о вас был лучшего мнения. Если вас не интересует череп Гоголя, что вас вообще интересует?
— Туфелькин? Не придуривайся, Туфелькин. Я знаю, это ты, — сказал я, сильно сомневаясь в своей догадке.
— Не знаю никакого Туфелькина. Что вы пристали ко мне со своим Туфелькиным? — рассердился голос.
— Я? Пристал к вам? — в свою очередь рассердился я.
Трубка фыркнула и замолчала. Потом откашлялась и спросила:
— Адиль Ергерович?
— Не совсем в этом уверен.
— Что за глупые розыгрыши, — попытался настроить меня на серьёзный лад продавец черепа Гоголя и, зашуршав бумагой, спросил:
— 7919592?
— Ошиблись, — сказал я с раздражением.
Люди, путающие телефонные номера, всегда вызывают во мне раздражение.
— Извините, — смутился голос и отключился.
Укрывшись за дисплеем, Ася ела яблоко. Отрежет ломтик, очистит его ножом от кожуры и долго жуёт. Я зову её Сыроежка. Не за склонность к сыроедению. Фамилия у неё Сыроежкина. Прочие в конторе величают её Дрозофилой, подчёркивая миниатюрность, а также живость характера. От неё пахнет осенним садом. На свежий взгляд она кажется мышкой. Но внешность обманчива. Не зря Эдуард Птаха зовет её Мухаммедом Али. Почему? Потому что порхает как бабочка, а жалит как пчела. Это одно из самых злых перьев нашей старушки — «Новостаровской правды».
— С кожурой вкуснее, — сказал я.
— Угощайся, — подвинула она ко мне тарелку с кожурой и спросила с осуждением. — А почему тебя не интересует череп Гоголя?
— Думаешь, сумасшедший?
— Условный сигнал. Пароль.
— Значит, сумасшедший или шпион? По-моему, все шпионы вымерли. Интернет убил всех шпионов.
— Может быть, бандит. Наёмный убийца назначает встречу заказчику. Обговорить детали и условия. Ты никого не заказывал?
Ася отложила нож, подошла к раскрытому окну. Тотчас же из сумрака сосны показалась белка и, раскачиваясь на ветке, уставилась на Асю.
Ася встала на цыпочки. Юбочка приподнялась и натянулась.
Увидишь такое — жить хочется.
Створка окна медленно растворилась. В тёмном стекле косым креном поплыли лохматые лапы сосен. В сумраке весёлых дебрей показалось рыжее пятно белки, а следом — загромождённое компьютерами, шкафами, подшивками, комнатными цветами и настенными дипломами замкнутое пространство кабинета. Створка остановилась, словно пригвождённая моим рыжим ёжиком.
— Фёдор, ты опять разглядываешь мои нижние конечности. На твоём месте как честный человек я давно бы сделала мне предложение. Почему бы тебе не жениться на мне?
— У тебя большой недостаток. Ты умнее меня. Хотя можно и жениться. Но при одном условии. Я человек полувосточный и не потерплю жены, которая пишет лучше меня. Моя жена должна ходить за мной чуть сзади и немного сбоку, прикрывшись от нескромных взоров марлевой повязкой.
— Почему не паранджой?
— Слишком радикально. Я всё-таки наполовину человек европейский.
Мы вдвоём на «подводной лодке». Впрочем, наш кабинет, рассчитанный на восемь человек, зовут также загоном, конюшней, стойлом, лежбищем и птичьим базаром. Но чаще всего — подводной лодкой. Когда-то мы сидели в кабинетах по двое, но вернувшийся из Америки редактор повелел разобрать перегородки, а стены своего непроницаемого кабинета заменить на прозрачные, стеклянные. Очень удобно: слева как на ладони восемь творческих работников, справа — восемь технических. Но потом выяснилось, что через эти стеклянные стены не только он за нами бдит, но и мы за ним. И редактор повелел вновь сделать свой кабинет непроницаемым. А мы так и остались в общем стойле. Потому что перегородки, некогда разделяющие нас, не были несущими.
— А почему бы не допустить, что тебе звонил торговец черепами? — задумалась Сыроежка, протягивая белке ладонь с арахисом.
— Черепами Гоголя? — уточнил я.
— Кстати, кафе «Виригин мост» недалеко. Ты не хочешь пообедать?
— Знаю я это кафе. Салат — ползарплаты. Не хочу.
— И ты действительно не хочешь иметь череп Гоголя?
— Да как-то обходился до этого.
— Странно. Всё-таки череп Гоголя.
— И что с ним делать?
— Я бы из него сделала светильник и поставила на прикроватную тумбочку. Проснёшься, включишь, а он изнутри светится тёплым золотом. Трещинки, зазубринки, щербинки. Представляешь? Лучи от глаз. Стоит на тумбочке, улыбается.
— Почему улыбается?
— Все черепа улыбаются. Что уж говорить о черепе Гоголя. Улыбается. Иронично так. Ты идёшь?
— Куда?
— На «Виригин мост». Тебя долго ждать?
— Ну, череп. Ну, светильник. А почему именно череп Гоголя? Другой череп тебя не устроит? — спросил я, украдкой раскрывая под столом кошелёк.
Сыроежка фыркнула:
— Фёдор, ты опять меня разочаровал. Череп Гоголя отличается от других черепов тем, что он принадлежал Гоголю.
Кафе «Виригин мост» — это множество беседок, расставленных под деревьями вдоль Весновки. Хорошо. Речка журчит, листва шелестит. За оградой греются на солнце бездомные собачки, на деревьях сидят одичавшие коты. И те и другие добывают пропитание попрошайничеством. Между беседками шипят, увлажняя воздух, фонтаны. Исторгают водяной туман.
У входа в кафе на горбатом мостике нас поджидал человек в длиннополом плаще с мужественным лицом рэкетира и причёской скрипача. Он порывисто бросился к нам. В руках его была зажата купюра.
— Вы не разменяете пять тысяч?
Я было полез в карман, но Ася едва не выдернула мне руку.
— Нет, — сухо бросила она незнакомцу и поволокла меня за собой.
— Чего ты? Человеку нужно разменять деньги, что тут такого? — прошептал я, когда мы отошли от смущённого резким отказом мужика.
— Лох ты, Фёдор, неисправимый. Обрати внимание, сколько здесь ларьков, кафешек, киосков, магазинчиков, а этот тип разменивает деньги у прохожих. Откуда ты знаешь, что он их не нарисовал?
— А почему ты думаешь, что я не умею рисовать деньги?
— Он должен сидеть где-то с краю, — сказала Сыроежка, обходя беседки, укрытые москитными сетками, отчего сидящие в них слегка напоминали приведения.
— Успокойся. Если звонил продавец черепов, шпион, киллер или мошенник, он давно сбежал. Представь себя на его месте. Я бы сбежал.
— Ничего не сбежал. Подумаешь, ошибся номером. Я бы перезвонила. Его легко найти. Мужчина. Один за столиком. Если к нему подойдёт другой мужчина — значит, это он.
— Ну, мужчины встречаются в кафе не только по поводу черепа Гоголя. Всё-таки это был Туфелькин. Ты знаешь, как он умеет подделывать голоса. И мужские, и женские. Ни за что не подумаешь, что Туфелькин. А это Туфелькин.
— Вот он, — скривив рот в мою сторону, сказала Сыроежка.
Старик сидел прямо, положив на стол руки, как академик Павлов на одноимённом полотне Михаила Нестерова.
Кожа на лице как у младенца. Борода молочная. И из этой белизны ярко, словно накрашенный, алел рот. Было в детских губах на старческом лице что-то порочное. Порочное и неприятное.
Чёрные очки как дыры в черепе.
— Таким я его и представляла, — сказала Сыроежка, усаживаясь за свободный столик рядом с беседкой старика.
— Да он не один, — обратил я её внимание на собаку, вылезшую из-под стола, когда официант принёс старику заказ.
— Странно. В кафе с собакой. Как его пропустили? Да он слепой! Это собака-поводырь. Теперь всё ясно.
— Что тебе ясно?
— Ясно, почему он ошибся, набирая номер.
Подперев головы руками, мы внимательно смотрели на старика. Он сидел всё так же прямо. В механических движениях, с которыми он орудовал вилкой и ножом, было что-то от робота.
— Что будем заказывать?
Мы вздрогнули: нельзя же так подкрадываться к людям.
— Что будешь? — спросил я Сыроежку.
— Кофе.
— А мне чай. Зелёный. Без сахара.
— И всё? — официант так удивился, что брови его едва не улетели.
Обиделся и ушёл.
— Какая интеллигентная собака, — сказала Ася, — сидит, принюхивается — и хоть бы шелохнулась.
— Так уж воспитаны собаки-поводыри. Их ничто не отвлечёт от долга: ни пища, ни кошки. Только любовь. Но любовь у собак случается редко.
— Странно. Сидит, ест. Никто не подходит. Сходи, поговори с ним.
— И что я ему скажу?
— Так и спроси: это вы звонили по поводу черепа Гоголя?
— Очень умно придумано. Сходи сама.
— Я не Туфелькин, голос подделывать не умею.
— Пошли отсюда.
— Фёдор! О чём ты говоришь! У нас появилась возможность, не написав ни строчки, войти в историю литературы. Мы можем разгадать тайну исчезновения черепа Гоголя. Мы можем вернуть литературной общественности череп Гоголя.
— Остудись. Как в наш Новостаровск могло занести череп Гоголя?
— Именно в таком захолустье, как наш Новостаровск, и должны были припрятать его. Ты бы стал искать череп Гоголя в Новостаровске? А сейчас у хозяина или его наследника возникли денежные затруднения, и он в отчаянии пытается решить их.
Она пристально посмотрела на слепого старика.
— Возможно, нужны деньги на операцию. Человек, который интересуется черепом Гоголя, должно быть, очень богатый человек. А кроме того, как-то связан с литературой. Ты будешь разговаривать со стариком?
— Странно, — сказал я, — слепой старик обедает в кафе «Виригин мост». Обед — половина пенсии. Что он заказал? Форель. Царская рыба. Может, и вся пенсия. Знаешь, что я думаю? Я думаю — он не слепой. Маскируется под слепого. Очень опасный тип.
— Смотри, смотри, — показала Сыроежка глазами на соседнюю беседку.
Чёрная собачка, пронырнув под москитный полог, перепрыгнула со стула на стол и, опрокинув фужер, пожирала растерзанные останки утки по-пекински. Задние ножки мелко дрожат. Хвост поджат. Красные соски болтаются.
Вместе с нами на воровку смотрела собака-поводырь. Как мне показалось, с осуждением. Как бы испытывая неловкость за всё собачье племя.
Ася достала из сумочки цифровую фотокамеру размером с пачку сигарет.
Сначала она сфотографировала собачку. Потом я сфотографировал Асю на фоне собачки. Потом Ася сфотографировала меня.
Фотосессию прервал грузный человек с затылком шарпея. Божественно-прекрасным голосом кастрата он пропел трагическим шёпотом:
— Пошла вон, дрянь!
Собачка спрыгнула со стола, унося в пасти обглоданный скелет утки.
— Здесь фотографировать нельзя, — зашипел человек, поправляя галстук-бабочку и раскланиваясь соседним беседкам, — это частная территория. Сотрите, пожалуйста. Вы не из газеты?
— А есть здесь можно? — спросила Ася, пряча фотокамеру в сумочку.
За спиной человека выросли два официанта. Скрестив руки, они учтиво слушали беседу.
Внезапно я почувствовал: что-то изменилось. Речка перестала журчать, деревья шелестеть.
— Ася, — шепнул я на ухо спутнице, — слепой исчез.
Она посмотрела на пустой столик и рассвирепела.
— Да, мы журналисты, — сказала она. — Мы телевизионщики. И нас с вами сейчас снимают скрытой камерой. Счёт, пожалуйста. Спасибо. Всё было очень вкусно. Смотрите себя на «КТК» в девять вечера.
— Два зрячих упустили слепого, — Ася сурово посмотрела на меня. — Стыдобище! Где у тебя глаза, Фёдор? Череп Гоголя был почти в наших руках.
— Не расстраивайся. Я всё-таки думаю, это Туфелькин меня разыгрывает. Послушай, а ты не знаешь, кто такой Адиль Ердигерович?
— Позорище моё. Ты не знаешь Адиля? Это всё равно, что не знать Гоголя.
— Не знаю, — смутился я, — а кто он такой?
— Известный литератор.
— И чем он известен?
— Адиль самому Хану в лицо стакан вишнёвого сока плеснул. Адиль о голову самого Беса бутылку шампанского разбил.
— Интересная жизнь у литераторов. А ты не знаешь, где его можно найти?
— В «Каламгере», конечно. Он там всю жизнь просидел. Третий столик за второй колонной, направо. С обеда и до закрытия. А зачем он тебе?
— Да так. Жить в городе и не знать Адиля? А в этот «Каламгер», поди, только по удостоверениям союза писателей пускают?
Ася фыркнула:
— Фёдор, сейчас везде пускают только за деньги.
Над третьим столиком от второй колонны висел портрет Николая Васильевича Гоголя. Копия с римского дагерротипа. Единственное достоверное изображение писателя. Гоголь смотрит в сторону, и с его глазами невозможно встретиться. За столиком сидела Ася и оживлённо беседовала…
Я представлял Адиля двухметровым громилой с бандитской рожей, но напротив неё сидел маленький щуплый старичок. Почти карлик. Он выглядел старым пучеглазым цыплёнком. Лысинка в бурых пятнышках. Очень длинные и очень редкие волосики. Носик клювиком. Подбородка почти нет. Редкая бородёнка не скрывает, а подчёркивает этот недостаток.
Рукава бежевого, под цвет лица, костюма закатаны. Бежевая рубашка. Бежевый галстук-бабочка невероятной величины.
Адиль медленно мигал, медленно улыбался.
— Ты кто? — спросил он.
Я представился. Мы выпили за знакомство.
Перед столиком в полу отсвечивала золотом осенней листвы ниша под стеклом. В нише лежала раскрытая книга. Старинная.
Перехватив мой взгляд, Адиль сказал важно:
— Когда я прихожу домой на кочерге и жена спрашивает, где был, я отвечаю: читал книгу. Это, — он ткнул пальцем в бутылку коньяка, — называется «читать книгу». Когда человек свалится под стол, — он ткнул в светящуюся книгу, — называется — «начитался». Ты кто?
Я снова представился, и мы снова выпили за знакомство, после чего он спросил:
— Ты кто?
Мне надоело знакомиться, и я сказал:
— Гоголь.
— А ты знаешь, кто я?
— Адиль Ердигеров.
— Ну?
— Член союза писателей.
Ася пнула меня под столом.
— Очень талантливый, — поспешно добавил я.
Но было поздно.
Адиль оскорбился.
Он обиделся, даже если бы я назвал его известным писателем. Всемирно известный — ещё туда сюда. Писатель как минимум должен быть гениальным, иначе какой смысл.
Надменно откинув голову, старичок посмотрел на меня глазами пришельца и сказал:
— Гоголь — фуфло.
— Зачем в таком случае вам его череп? — спросил я в свою очередь, обидевшись за Гоголя.
— Череп Гоголя — фуфло.
— А что не фуфло? — сказал я без почтения и даже с вызовом.
— Ты тоже думаешь — он сжёг второй том? — спросил Адиль, желчно усмехнувшись. — Как же, сжёг! Ты бы сжёг? Подумаешь, череп Гоголя. Удивил. Что в нём? Череп и череп. У каждого дурака свой череп. А второй том в окончательной редакции — это да, это не фуфло.
— Не сжёг? А где же он? — спросила Ася без особого удивления, посмотрев на Николая Васильевича.
Гоголь смотрел в сторону мимо всех сразу: мимо меня, Адиля, Аси, мимо официанта, других писателей, развешенных по стенам кафе покойниках и ещё живых, сидящих за столиками. Но взгляд его был таким, будто он слышал, о чём мы беседовали. И не просто слушал, а вникал. И это вызывало в нём досаду.
— Где? Не будь дурой. Так я и сказал. Спроси ещё, читал ли я его.
— И вы видели рукопись, держали её в руках? — спросил я, не пытаясь скрыть усмешки.
— Держал. Читал и перечитывал. Да.
— Вы бы нам что-нибудь рассказали. Сюжет. Эпизоды, — хмыкнул я и посмотрел сначала на Асю, а потом на Гоголя.
Ася сделала большие глаза: не заводись. И отодвинула графинчик с коньяком от вспыльчивого писателя. А Гоголь вдруг посмотрел прямо мне в глаза и подмигнул. После чего снова отвернулся с отрешённым видом.
— Нельзя быть до такой степени тупым, молодой человек, — рассердился и помрачнел писатель Ердигеров. — Но ты не просто туп. Ты туп гениально. Подумай: я один читал рукопись, которую сжёг Гоголь. Представил? Один! Понимаешь: один в целом свете. Зачем же лишать себя этой привилегии — быть одному? Чего ради? Славы? Фррр! Денег? Фррр! А сюжет второго тома кто не знает. Лохмотья опубликованы в собрании сочинений. А ты читал завещание Гоголя? Нет, ты не читал завещание Гоголя, — огорчился он. — Что он завещал? Дождитесь явных следов разложения, заройте труп и не ставьте над ним памятника. Помолитесь за мою душу, а всё, что было в рукописях, я сжёг. Зачем идти против завещания? Есть, нет рукописи — он её сжёг. Даже если и не сжёг. Подумаешь, второй том. Я держал в руках черновики третьего тома. Знаешь ли ты, что прежде второго тома был написан третий том «Мёртвых душ»?
— Откуда мне знать, если никто об этом не знает.
— Никто? Ты в этом уверен?
— А вы, конечно, читали?
— Читал, — кратко ответил Адиль.
— И как?
— Фуфло. Скатился в достоевщину. Потерял сарказм.
Голова соскочила с ладони и повисла на тонкой веснушчатой шее.
— Начитался, — сказал я.
Но я ошибся.
— Мерзавцы, — сказал Адиль, поднимая голову, и сделал губами лошадиный звук отвращения. — Его убили мерзавцы, которые обвиняли его в карикатуре. Ты тоже думаешь, что карикатура — это рожа с большим красным носом? Ни хрена вы в карикатуре не понимаете. Настоящая карикатура — это вершина искусства. Высшая правда. А Гоголь писал великие карикатуры. Величайшие. И до этих карикатур им, — он повёл головой в сторону покойных и ещё живых писателей, — никогда не вскарабкаться. Чичиков — карикатура? Карикатура. А ты посмотри, кто воцарился на твоей Руси. Чичиковы. Мы все — мёртвые души, а они элита. Вот почему он сжёг свои рукописи. Он знал, что чичиковы завоюют эту планету. Посмотри на любого, кто добился успеха и процветания, — Павел Иванович Чичиков. Даже Ксюша Собчак — Павел Иванович Чичиков. Не смотри на противуположный пол. Чичиков. Павел Иванович. А какая сейчас самая востребованная профессия. Созидатели брендов. Создатели чичиковых. Эта сволочь в каждом из нас. В тебе. В ней. Во мне. Почему только в характере русского человека? Не только. То же самое — в характере казахского человека, английского человека, всякого человека. Как добиться успеха и денег? Освободи в себе мерзавца и подлеца Чичикова. Ты кто?
— Чичиков, — отвечал я.
— Правильно, — одобрил Адиль Ердигеров и, помотав перед своим носом пальцем, сказал. — Но пить я с тобой не буду.
После чего мы чокнулись и выпили. На брудершафт.
— Так как же насчёт черепа Гоголя? — спросил я на правах старого знакомого.
Он скрестил руки со сжатыми кулачками, изобразив пиратский знак, и ответил:
— Закавычено. Кочергу к подъезду!
И медленно, вместе со стулом, опрокинулся на светящуюся нишу с раскрытой книгой.
Она вошла, и унылое пространство конторы искривилось, наполнилось новыми измерениями, смыслами, ароматами и лёгким, как шорох солнечных листьев, смехом. Мужчины разогнули согбенные спины и хором принялись острить. Дамы с ревнивыми ухмылками косились на открытый всем ветрам и взорам пуп.
Для сотрудника уважаемой государственной газеты Ася выглядела несколько легкомысленно.
Я показал ей «Свободное слово»:
— Читала?
— Опять эта сучка на меня лавину спустила? — спросила она и отмахнулась. — А, ерунда.
— Чем ты ей так насолила? — спросил Эдуард Птаха, вылитый Ван Дам на пенсии. — Просто какое-то злобное эхо. Кто такая эта Белла Лядская? Злобная истеричка.
— Псевдоним, — ответила за Асю Вера Павловна, женщина пенсионного возраста, похожая на домохозяйку. — А под псевдонимом может скрываться кто угодно. Даже мужчина. У меня, например, был псевдоним Пьер Безухов.
— Это просто какая-то пародия на нашу Асю, — запустил леща старый пройдоха Птаха. — У Аси факты, аргументы, идеи, мысли, а у этой Лядской одни эпитеты. Одни злобные эпитеты. Пусть злобствует. Прекрасная реклама для газеты. Эта полемика только повышает нам тираж. И всё-таки, я думаю, ты ей чем-то насолила. Сознайся: жениха отбила?
Вот уже год продолжается эта дуэль.
Началась она с того, что в нашей проправительственной правоверной газете и в скандальном оппозиционном «Слове» одновременно вышли статьи на одну и ту же тему: о принудительных прививках бомжам. Ася увидела в этом панацею, а Лядская — нарушение прав человека. Ася выступила с ехидными комментариями, Лядская ответила эмоциональной отповедью.
С этого и началась перестрелка.
О чём бы ни написала одна, вторая непременно отвечала наотмашь.
Птаха подольстил Асе. У Лядской были не одни злобные эпитеты. Девушки стоили друг друга. Хотя Вера Павловна права: под псевдонимом мог скрываться кто угодно.
— Помню, на прессухе Ася задала какой-то вопрос министру здравоохранения,— ударился в воспоминания Птаха, — а министр эдак радостно встрепенулся и спрашивает: «Вы такая-то? Вам я с удовольствием отвечу. Если Вам понадобится консультация, интервью — всегда к Вашим услугам. Для Вас я всегда свободен. Для Вас у меня нет слова «занят». Потом подойдёте, я дам номер телефона. Этот номер знает только президент и моя жена». А потом ещё раз встрепенулся без особого восторга и спрашивает: «А присутствует ли здесь Лядская? Очень жаль. Передайте ей, пожалуйста: пусть поучится писать у Сыроежкиной». Так всё и было. Скажи, Ася.
Эдуард Птаха самый старый в нашем кабинете и самый восторженный. Он до сих пор играет в журналиста. Свои статьи, похожие на длинные тосты, пишет гекзаметром. Не столбцом, конечно, но в торжественном ритме прибоя. Воспевает новые рыночные отношения и становление демократии. С такой же искренностью и страстью, как некогда воспевал бригады коммунистического труда.
— А потом Лядская откликнулась статьёй «Как я училась писать у Сыроежки-ной», — добавила Вера Павловна. — Между нами, неглупой статьёй. Ехидной. Раньше бы её назвали памфлетом.
— А Ася ответила «Лядскую учить — только портить». Гениальная статья. Я бы даже сказал, фельетон, — пресёк оппозиционные настроения Птаха и вздохнул. — Жаль всё-таки, что мы забыли старые жанры. Все пишут одинаково. Стёб, скука.
Привлечённая шумом, в окно заглянула белка. Раскачиваясь на ветке, она с интересом, хотя и не в первый раз, слушала эту историю.
Вера Павловна сердито зашуршала пакетами в поисках печенюшки.
Ася бросила сумочку на свой стол и показала мне головой на дверь.
И мы пошли «на чердак» — место перекуров и секретных переговоров. А поскольку мы не курили, нам оставалось только секретничать.
— Ты понял, что сказал Адиль? — спросила Ася.
— Он много чего говорил.
— «Закавычено». В телефонном разговоре нельзя поставить кавычки. Тебе предлагали не череп Гоголя, а, — Ася нарисовала в воздухе кавычки, — а «Череп Гоголя». Статью одного чудака.
Новость меня разочаровала. Неожиданно сильно разочаровала.
— Всё так просто? Жить неинтересно. А что интересного может произойти в Новостаровске.
— Это ты зря. Много чего интересного происходит в нашем Новостаровске.
— Ты имеешь в виду твоего антипода, Беллу Лядскую?
— Вот уж ничего интересного. Куда интереснее дуб рядом с нашей конторой. Что ты о нём знаешь?
— Дуб как дуб.
— А между прочим, это самый старый дуб в городе. На нём, между прочим, в осьмнадцатом году губернатор повесился.
— А ты действительно не знаешь, кто такая эта Белла Лядская?
— Какая разница.
— Всё-таки лично мне любопытно, кто скрывается под этим псевдонимом. Разыскать бы эту Беллу и взять интервью.
— Зачем пиарить конкурента? Возьми интервью у меня.
— Представляешь, если Белла Лядская окажется мужиком. Конец Белле Лядской. Представляешь, как на нём можно выспаться.
— Ты старый, желчный циник.
— Ну, работать в газете и не быть циником… И всё-таки жаль, что в Новостаровске нет черепа Гоголя. Представляешь, если бы мы его нашли. Это бы перевернуло нашу жизнь. Новостаровск бы перевернуло.
— Какая уйма денег уходит на кафе, — вздохнула Ася не по теме.
— Готовь сама.
— Ненавижу кухню.
— Выходи за меня замуж. Я умею варить яйца вкрутую. У меня ещё много достоинств. Могу чай заварить бумажным пакетиком.
— Хорошее место для признаний. Тонкий аромат вчерашних окурков, растрёпанные пачки нереализованных газет, пыльные подшивки, плесенью с чердака и голубиным гуано тянет. Опоздал, Фёдор. Во-первых, в яйцах много холестерина, а во-вторых, я уже полюбила одного человека и никогда ему не изменю.
— И кто же этот человек? Честно сказать, не вижу конкурентов.
— Я этот человек, — скромно призналась Ася.
— Человек достойный. Но не собираешься же ты выйти замуж за саму себя?
— Почему нет? — удивилась она.
— На свадьбу пригласишь?
— Свадьба — отстой. Мы поедем в свадебное путешествие. В Гренландию. Давно хочу посмотреть айсберги и покататься на белых собачках.
— Свадьба с самим собой — большая экономия, — согласился я.
— Выходить замуж за людей интеллигентных — большая глупость. Надо выходить за людей посредственных и обеспеченных — за олигархов, сенаторов, банкиров, бандитов, политических деятелей, — размечталась Ася.
— Я стану настоящим мужчиной, — поклялся я, — буду усердно лизать задницы начальству, грабить старушек и грудных младенцев, вывозить капиталы за рубеж, продавать должности, предавать интересы Родины с большой буквы…
— Не станешь, — остановила меня Ася, — и не мечтай. Я вот о чём думаю. Если прав Дарвин и выживает сильнейший, отчего до сих пор встречаются хорошие люди? Если бы он был прав, остались бы одни подлецы.
— Возможно, природа мудрее, чем мы о ней думаем. Возможно, хорошие люди нужны подлецам, как травоядные животные нужны хищникам? Ты только представь: мерзавцы и злодеи пожрали всех хороших людей. Чем им питаться?
— Сверхмерзавцы будут пожирать просто мерзавцев. Отчасти это уже происходит.
Мой дядя каждый раз, когда мы встречаемся, произносит фразу, которую я ненавижу.
— Надо бы как-то собраться и построить баню на даче, — говорит он, мечтательно вздыхая, вот уже десятый год.
Кто тебе мешает? Не собирайся — строй. Начинай! Завези хотя бы кирпич.
Нет, и через год, и через два, и всю жизнь он будет вздыхать и говорить мечтательно:
— Как-нибудь надо бы собраться и построить…
Никогда он свою баню не построит.
Меня раздражают люди, которые не живут, а собираются жить.
Почему они меня раздражают?
Потому что я сам такой.
Иначе с чего бы мне раздражаться.
Большего любителя тянуть кота за хвост и откладывать на потом в Новостаровске нет. Разве что мой дядя.
По дороге в нашу правоверную и очень скучную контору я прохожу мимо Дома свободы и каждый раз думаю: надо бы как-нибудь зайти. И прохожу мимо. Вот уже пятый год.
Дом свободы стоит на красной линии разлома — правом берегу горной речушки Весновки. Наша контора на левом берегу кварталом ниже.
Не дом. Домик. Всего в два этажа. Он обнесён трёхметровым забором из серых шлакоблоков, поверх которого пущена ржавая спираль колючей проволоки.
Сам дом едва выглядывает из-за забора. Невысокий и неказистый, как и наша провинциальная свобода, он тоже выложен из дешёвых шлакоблоков. Маленькие, узкие бойницы окон зарешечены грубо сваренной арматурой. Фасад завешен рекламой пылесосов.
Дом свободы всеми силами обороняется от окружающей его несвободы. И это делает его похожим на тюрьму. Наша свобода несколько опереточна и шизофренична. Страдает манией преследования. А когда её не замечают, начинает волноваться и чудить.
В этом доме ЦК оппозиционной партии и её орган — еженедельник «Слово».
Ребята они заполошные, но живут весело. Каждый номер — скандал. В выражениях не стесняются. Дальше — только мат.
Теперь, когда у меня появилась цель — встретиться с человеком, скрывающимся под псевдонимом Белла Лядская, появился и повод зайти в Дом свободы.
За металлическими с тремя засовами и навесным замком, воротами с врезанной в них скрипучей дверцей — будка охранника. Тоже из шлакоблоков.
В будке за стойкой, напоминающей барную, стоял мрачный невыспавшийся человек и угрюмо ел китайскую лапшу быстрого приготовления. Из пластмассовой чашки пластмассовой ложкой. При этом он косился в разложенную на стойке «Свободу слова». Густой запах специй распространялся по забетонированному двору, как клубы пара из каменки.
— Куда? — спросил меня человек не слишком радушно.
Круглое пузико его под застиранной футболкой раздваивалось подобно ягодицам.
— В Дом свободы, если это Дом свободы, — отвечал я.
Охранник отодвинул чашку, отёр ладонью усы и спросил:
— К кому?
Я назвал фамилию сокурсника по факультету журналистики, с которым мы не виделись года три, работая в ста метрах друг от друга.
— Он ещё не приходил, — отвечал охранник, с вожделением косясь на китайскую лапшу.
— Жаль. А могу я увидеть Беллу Лядскую?
Охранник, с укором поглядев на меня, тяжело вздохнул. Накрыл китайскую лапшу свежим номером «Свободы слова» и, нагнувшись, достал красный, как огнетушитель, телефон.
— Тут пришёл человек, спрашивает Белядскую, — доложил он и, почтительно помолчав, спросил меня. — Зачем?
— Поделиться мнениями. Передать кое-какой материал.
Он повторил мои слова в трубку и, протянул ко мне руку, в которой всё ещё была зажата пластмассовая ложка:
— Передавайте.
— Дайте-ка мне трубку, — попросил я.
И услышал суровый голос свободы:
— Гони его в шею.
Заскрипели ворота, и кто-то хлопнул меня по плечу.
— Ты что тут делаешь, друг врага моего?
Антон Ан, мой сокурсник. Больше известный между студентами журфака как Ан-2. Когда бы ни залетал в нашу общагу, в руках его были зажаты два «огнетушителя» производства местного завода креплёных вин.
— Идём, я проведу тебя в вертеп свободы. Покажу все десять кругов ада.
— Девять, — поправил я.
— У нас десять.
Больше всего меня поразило, что кабинет, в который завёл меня Антон, был точно таким же, что и наша «подводная лодка» — те же столы, те же компьютеры, та же газетная скука, пахнущая типографской краской. Я даже узнал свою фарфоровую кружку с забытым в ней пакетиком чая и коричневыми разводами на дне. Не было только сосны за окном и белки на ней. На залитой бетоном и солнцем территории свободы не росло ни деревца.
— На предмет трудоустройства? — спросил Антон, раскрывая створки пластмассового окна, чтобы заменить настоявшиеся за ночь испарения кабинета загазованным воздухом улицы. — Наши объятия всегда раскрыты для перебежчиков. Места есть. Платят гроши. Страдаем за идею. Или материал принёс? Давай.
— Просто зашёл. Давно не виделись. Как дела?
— Дела мои полный карагач, — отвечал Антон. — Представь: в коллективе кроме меня пять женщин. Все в преддверии климакса. Все незамужние.
— Ужас, — посочувствовал я. — Значит, Лядская тоже дама в возрасте?
— Ах, вот оно что! Лядской интересуешься. Понятно. Но ты учти: мы тут в подполье играем. Лазутчиков расстреливаем на месте. Редакционную тайну блюдём свято.
— Всё так серьёзно? — вкрутил я воображаемый шуруп себе в висок.
— Сам понимаешь, живём на островке свободы. А что вам далась эта Лядская? Есть сомнения? Перебежчик? Внутренний враг?
— Ну, у вас тут на островке свободы всё более чем серьёзно.
— А как ты хотел? Борьба за свободу и власть — вопрос личного трудоустройства. Ещё бы не серьёзно.
— У всех свои священные коровы.
— Не такие уж они священные. Если бы была по-настоящему священной хотя бы одна политкорова, мы бы с тобой убирали за ней навоз в одной команде. Не сомневаюсь.
— Циники мы с тобой, Ан.
— Страшно не то, что мы циники. Самое ужасное — циники всегда правы. Есть, правда, святые люди, верящие в идею. Но, по моим наблюдениям, это следствие климакса или слабоумия. Я человек трезвый. Вождь пытается трудоустроиться. Какие ещё идеи? И я, помогая ему трудоустроиться, трудоустраиваюсь. Ещё неизвестно, какой станет наша газета, когда вождь возьмёт власть.
— Мне легче, я знаю. Наша газета всегда будет защищать того, у кого власть. Потому что мы — государственники. Очень удобная позиция. Беспроигрышная.
— А иногда так хочется огреть свою священную корову палкой по хребту. Тебе не хочется? Если накипело, приноси слова. Псевдонимы не раскрываем. Гонорары платим исправно.
— Я, конечно, циник. Но не до такой степени.
И в эту секунду в нагрудном кармане затрепетал мобильник.
— Послушай, Фёдор, я приболела. Чихаю. Не мог бы ты привезти диктофон. По-моему, я его в конторе забыла. Или на столе среди бумаг, или в верхнем ящике. Спасибо, пока. У меня единицы кончаются.
Зазвонил мобильник у Антона. Он посмотрел на номер звонившего, сделал хмурое лицо, буркнул мне: «Извини», — и пошёл разговаривать в коридор.
Я брёл к трамваю, когда через дыру в кармане брюк посыпались монеты. Сначала мерзковатое скольжение металла по ноге, потом звон.
Я присел на корточки, подбирая с асфальта полтинники. Вагоновожатая смотрела на меня через открытую дверь, ждала. В нашем городе входят через переднюю дверь. Смотрели на меня и пассажиры, и водители машин. И не было сочувствия в их глазах. На каждом втором пассажире защитная медицинская маска. Очень удобная вещь — паранджа. Не знаю, насколько надёжно она защищает от вирусов гриппа, но за ней можно скрыть от нескромных взглядов настроение.
Поблагодарив вагоновожатую за терпение, я опустил в валидатор только что подобранный с земли полтинник.
Жёлтенький трамвайчик, сотрясаясь и покачиваясь на сточенных рельсах, медленно пробирался сквозь автомобильные заторы. Я смотрел в живописно растрескавшееся стекло трамвая и думал о черепе Гоголя. Если бы его занесло в наш город. Как было бы интересно вычислять его владельца, распутывать тайну исчезновения, восстанавливать маршрут странствий и цепь приключений, судьбы людей, им владевших. Смысл этого владения. И вообще порассуждать о незримом присутствии великих людей рядом с нами. Необязательно в образе черепа.
— Бабушка, дай ему намордник, а то мои вирусы уже к нему побежали.
Нет, всё-таки очень удобная эта вещь — паранджа. Особенно когда не хочешь, чтобы по твоему лицу читали твои мысли.
Я бы рекомендовал носить паранджу не только женщинам.
Сыроежка полулежала на трёх подушках. На коленях поверх одеяла раскрытый ноутбук. Шея обмотана ватой. Пахнет спиртом. Дышит ртом.
— Ты прямо как Некрасов, сочиняющий в постели «Кому на Руси жить хорошо». Болеешь так и болей.
На прикроватной тумбочке стоял череп и скалил щербатые зубы.
По-моему, настоящий человеческий череп.
— Что это?
Ася щёлкнула выключателем — и череп налился золотом.
— Лампа. Светоч разума.
Свет погас. Потухший череп смотрелся страшновато.
— Это череп?
— Ты что, не видишь?
— Я имею в виду — настоящий?
— Ты диктофон принёс?
— Вот, держи кандиль. Помыть надо. А вот твой диктофон.
— Бабуля, помой яблочки! Что случилось?
— С чего ты взяла?
— По глазам вижу.
Надо носить паранджу и тёмные очки.
— Давно он у тебя?
— Кто?
— Череп.
— Что случилось?
— Ничего не случилось. Я нашёл Беллу Лядскую.
Она мельком взглянула на меня и стала играть выключателем. Череп то наливался золотом, то страшно бледнел.
Я молчал.
— И как она тебе?
— Я был удивлён. Очень удивлён.
Пустые глазницы черепа выстрелили двумя лучами в полумрак комнаты.
Вошла бабушка, улыбаясь мне, молча взяла пакет с яблоками и вышла.
— Как ты её расшифровал? — спросила Ася.
— Сама о себе всё рассказала.
— И что же она тебе рассказала?
— Ты попросила принести диктофон. Я залез в твой стол. Яблоко лежит. Кандиль. Подгнило. Я его выбросил. Лежало оно на конверте. Я решил пятно просушить на подоконнике. Но конверт почти насквозь промок. Конверт незапечатанный.
— И ты сунул свой длинный нос в конверт.
— Сунул. Я же говорю: промок почти насквозь. Смотрю, вырезки. Твой материал, материал Лядской, полемика, комментарий третейского судьи из «Вечёрки». Всё разложено по датам. Каждая тема скреплена степлером. Я, конечно, кое-что читал. Но сама понимаешь — еженедельнику за ежедневной газетой не угнаться. Временные промежутки. А тут я стал читать подряд как одно целое. И действительно — одно целое. И ты, и Лядская, и этот нейтральный комментатор из «Вечёрки». Стиль, знаешь ли, детали. Факты, которые никто, кроме новостаровцев, не мог знать. Я подумал: эта Лядская — кто-нибудь из наших. Язва вроде Веры Павловны. Но не зря говорят: стиль — это человек.
Не может быть, думаю.
Читаю дальше — может.
А когда Лядская в своей последней статье стала рассуждать о черепе Гоголя, у меня сомнений не осталось.
Ради чего, думаю. Ради гонорара?
Знаешь, что меня больше всего убило? Искренность, страсть с обеих сторон.
— А почему бы и не ради гонорара? — спросила Ася, оставив в покое череп, и так весело посмотрела мне в глаза, что я смутился. — Да, ради гонорара. Но больше от скуки. Наша старушка — крыша надёжная, но быстро сушит мозги. Годик-другой, и мы станем такими же сухофруктами, как Вера Павловна и Птаха.
— Ан-2 тебя подбил?
— Скорее я его. Просто шутка. Игра. Игра понравилась. Представь себе, как здорово избавиться от односторонности. Когда смотришь на тему с двух сторон, возникает эффект стереоскопичности. Понимаешь? Всё становится объёмно, реально. У каждой газеты свои священные коровы, свои неприкасаемые подлецы. Это очень забавно — доить священных коров. Свободы слова нет ни в одной газете. Она разлита по всем газетам, как дух божий. Всю правду не позволит сказать никто. В каждой газете можно сказать только часть правды. А потом можно склеить эти части в одну мозаику. Понимаешь?
— Этот третейский судья из «Вечёрки» тоже ты?
— Надо же склеить все части в одну картину.
— Красивая теория. Но ты знаешь, как это называется? В лучшем случае — раздвоение личности.
— Какой ты нудный, Фёдор. Ну что ты пристал к больному человеку с пустяками? — и Ася снова принялась играть с черепом, посылая его из света во тьму.
— Всё-таки я бы держался одного берега.
— Держись. Зачем? Старушка скучна, но не потопляема. Думают: ну вот, новая власть, утонула старушка. А она не ковчег, она подводная лодка. Легла на дно, переждала смутное время и всплывает как новенькая — уже за новую власть. Сто лет жила и ещё тысячу будет жить. Надёжная крыша. «Слово» — газетка весёлая, но глупая. Рано или поздно потонет. Но отчего не повеселиться? Вот я консерватор, вот я либерал, а вот я издеваюсь и над тем, и над другим.
— Знаешь, а я ухожу из газеты, — сказал я и удивился тому, что сказал.
Решение пришло только что, одновременно со словами. Твёрдое решение.
— Куда?
— Не знаю. Профессий много. В лесники, например.
— Профессий много. Лесов мало.
— Тем более.
— Уходить, не подготовив плацдарм, глупо. Надеюсь, на твоё решение Лядская не повлияла?
— Совсем немного. Просто я не создан для газеты.
— Да, Фёдор, ты не создан для газеты. Если бы я раскопала, не удержалась бы. Такой материал! Обязательно бы опубликовала.
— А в чём дело? Вот и напиши.
— Пожалуй, это будет перебор.
— Пожалуй.
Марлевая повязка не предохранила меня от Асиных вирусов. Протиснувшись через плотную ткань, они через мои лёгкие проникли в мою кровь, а с кровью в мой расстроенный, как рояль в гостиничном холле, мозг.
Может, я напрасно грешу на Асю. Может, это были ничейные трамвайные вирусы. Общественные.
Во всяком случае, по дороге домой я почувствовал мерзкое недомогание, которое всегда вызывает во мне бессильную злобу порабощённого народа перед неведомыми оккупантами. Я остановился и стал массировать через веки глаза, пытаясь вытеснить тошнотворную боль.
Была пора листопада. Я стоял в центре жёлтого вихря. Листья клёна шуршали о стекло витрины.
За стеклом стоял безголовый манекен в осеннем пальто.
Он прекрасно смотрелся без головы.
Голова в его случае была бы лишней.
Она бы только отвлекала от созерцания лёгкого, изящного пальто.
В осанке безголового была естественная надменность иностранца, случайно попавшего в провинциальный Новостаровск.
Его тело, поза были столь выразительны и так много говорили о чувстве собственного достоинства, что голова ему была совершенно не нужна.
Я подумал: он не знает, что такое головная боль. И позавидовал ему.
Безголовый манекен, изящно опираясь о трость-зонт, снисходительно позволял любоваться собой и своей безголовой женщиной в меховой шубке.
Из тёмно-серебристого воротника вырастала длинная шея, ничем не заканчиваясь.
Из-под шубки вырастали ноги идеальной пропорции.
С такими ногами иметь ещё и голову — это уж слишком.
Среди моих знакомых многие стремятся к такому идеалу. Замечательно, окружив себя прозрачной стеной изящной надменности, быть всё время на виду, всегда в завидном прикиде, в вечной праздности светской тусовки. Правда, им далеко до этих безголовых манекенов, но если постараться, отчего бы и нет?
Я долго стоял перед витриной, осыпаемый листопадом и завистью.
Безголовый поднял зонт и постучал в стекло острым навершием.
Вирусы устроили шабаш в моём мозгу, и я поспешил домой.
Я шёл через жёлтую горячую метель, а за спиной моей шуршали лёгкие шаги, угадывалось насмешливое дыхание, ритмичное постукивание.
Я знал, что, постукивая зонтом по заплёванному асфальту, меня преследует безголовый манекен. Я также знал, что это бред. И не оглядывался.
Однако этот навязчивый преследователь начинал надоедать мне.
Завернувши за угол, я не удержался и оглянулся.
За мною шёл Гоголь.
Рыжий ветер трепал его шинель.
В руках он держал цилиндр, полный опавших листьев.
Надеть цилиндр было не на что.
Гоголь был без головы.
Безголовый Гоголь в унылой озабоченности брёл по провинциальному Новостаровску в поисках украденной головы.
Пытаясь избавиться от него, я снова завернул за угол.
Гоголь последовал за мной.
Он явно подозревал в краже черепа меня. Чувство вины, угрызения совести, раскаяние стреножили.
Я сделал над собой невероятное усилие и побежал.
Он, загребая ногами листья, побежал тоже.
Я остановился.
Но он продолжал бежать ко мне.
Я рванулся прочь и, споткнувшись, зарылся лицом в куче осенних листьев. Они пахли коньяком и сушёными грибами.
Гоголь нагнал меня и, склонившись, перевернул на спину.
— Что с тобой, Фёдор? Уж не надрался ли ты? — спросил он.
Я жмурил глаза и молчал, с ужасом думая, каким образом может говорить безголовый Гоголь.
Между тем, подхватив под мышки, сопя и чертыхаясь, он поднял меня и, усадив на скамейку, принялся тормошить, бить по щекам и взывать к совести.
Я приоткрыл глаз и тут же закрыл его.
На туловище Гоголя была надета голова моего приятеля Туфелькина. Сидела она криво, косо. Как-то временно.
— Да у тебя жар, — сказал Гоголь, — пошли-ка домой, приятель.
Я упирался и говорил, что ничего не знаю о черепе, что моя голова нужна мне самому, а Гоголь отвечал зловеще: вот и хорошо, вот и хорошо, а сам тащил меня в горячую жёлтую метель, сквозь которую просвечивались силуэты деревьев, домов и экипажей.
Три дня и три ночи призрак Гоголя бродил по Новостаровску в поисках украденного черепа. Тонкими пальцами он ощупывал лица прохожих и примерял на их головы свой цилиндр.
На четвёртый день сознание вернулось ко мне, призрак Гоголя навсегда исчез из нашего города, а я вышел на работу.
2010 год