Повесть
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2022
Моисеев Игорь Евгеньевич родился в семье сталинского сокола в ГДР (по праву, деды дошли до Берлина). Мать украинка, отец русский, дед поляк. Фамилия при этом библейская. Рос в Беларуси, на Украине и русской литературе. Национальность — сын империи. Прошёл иняз, учительство, Академию управления, госслужбу, в т.ч. МИД. Счастлив в семье, родил двух дочек. Публиковался в сборниках по политологии. Живёт в Минске. В «Дружбе народов» публикуется впервые.
Посвящается начинающим педагогам и тем, для кого они работают
Введение в глазовковедение
(да, звучит непривычно, а что вы хотели —
новая научная дисциплина, привыкайте)
Глазовка — это деревня. Как многие другие в Беларуси, такая же… но местные могут и поспорить, и я их понимаю. Да, всё вроде как у других, но это как посмотреть…
Вот взять хотя бы название. С одной стороны, вполне себе обычное, понятное название, ничего особенного. Потенциала, чтобы взорвать мозг, как, например, у Дофаренции (под Минском), Габитации (около Будслава) либо Тюрли (возле Молодечно; вот что за тюрли такие, спрашивается?), скажем честно, нет. Или поставить в тупик тайной происхождения названия, как у деревень (напомним, белорусских) Париж, Антонисберг, Монголия, Кавказ, Байкал, Сахалин, Палестина.
А что вы скажете об этой троице деревень: Марс, Юпитер, Венера? Вполне подходящие названия, чтобы стать родиной как раз для трёх белорусских космонавтов. Но нет, их вскормили вполне понятные городок Червень и деревни Комаровка и Белое. Недалеко от последней на лесном перекрёстке на столбе среди с любовью вырезанных из деревянных дощечек указателей — Москва, Лондон, Минск, Борисов, Барань, Моисеевщина (таки да, даже в этой дремучей чаще) — есть направление «Селец — света конец». Можно согласиться, так как дальше начинаются болота Березинского заповедника, а для кого-то и начало дороги в космос, как выясняется. (Хочется упомянуть и о Валентине Терешковой: её родители — выходцы из наших краёв, и в детстве она разговаривала по-белорусски.
А вот, допустим, вы такой рулите по трассе Р145 на Гродненщине, вечереет, места глухие, останавливаетесь переночевать. Так, от нечего делать, пересматриваете «От заката до рассвета» Квентина Тарантино и, зевая, спрашиваете у хозяина: «Отец, так как, ты говоришь, ваша деревня называется?» А он, значит, в ответ: «Так ты, сынок, ещё и не спрашивал, а называется она обыкновенно — Вамперщина». И так это у него один глаз заблестел (а может, показалось), а бабка его и внучка из-за шторы вышли и так это на тебя смотрят…
М-да… для ночлега больше подойдёт деревня Храпаки на Витебщине или, там, Заперинье, Семигостичи, Пироги либо Наливки. Мило и агротуристично, не то что расположенные (подряд) в Берёзовском районе Кабаки, Бухали и Рыгали, или Шалаевка на Могилёвщине (нехорошо так о женщинах, куда как лучше в Мостовском районе — Голубы). Скажем прямо — грубо, недопустимо, господа хорошие, вон Пропойск переименовали в Славгород, так совсем другое дело (ведь могут, если захотят). Так и хочется спросить: «Доколь?» — а это название деревни на Могилёвщине. На самом деле, всегда есть выбор, и если вас не устраивают слишком диетические Сухари, то рядом расположены Сластёны (на той же Могилёвщине).
Настораживает большое количество деревень с названием Козлы… (не заморачивайтесь, ведь можно перенести ударение на первый слог — и получаем устройство для распилки брёвен, а то лишь бы постебаться; так вот, нет, держите себя в руках, а то один шутник-охайник, например, расшифровал славный город Копыль как «коровы и пыль», так нельзя). К теме животных, ни одно не забыто, хватает Волков, Бобров, Барсуков, повыбитых Туров и других в разных вариантах, но первый зверь?.. Подсказываю, с нашими болотами… правильно — Комары, Комарово, Комарин и тому подобное в самых немыслимых вариациях.
Общество «Трудовые резервы» достойно представлено деревнями Ковали, Косари, Домоткановичи, Пряльники, Докторовичи, Пасека, Рудня, Кожан-Городок, Старые и Новые Чемоданы (Шкловский район), Пекари, Гончары, Конюхи (а рядом Жеребковичи — логично, не поспоришь). Это уже и не экзотика.
К какой категории пристроить Голосятино — не совсем понятно, наверное, к Погорелке, Гадиловичам, Галимщине (Ивьевский район), Застенку на реке Смердь и Гореновке на реке Жесть (ну просто ж… хотя ниже по течению расположилось Добрынево. Как говорится, если в одном месте убыло, то в другом — прибыло).
Уравновесим их деревнями Рай и Хорошее. К сожалению, приходится изъять из списка Целуйки, обезлюдевшие из-за Чернобыля. Но, слава богу, на страже мировой гармонии продолжает стоять деревня Вселюб (может, и простое совпадение, но тут рядом В.Высоцкий проводил медовый месяц с М.Влади и написал песню «Здесь лапы у елей дрожат на весу» и ряд песен военного цикла).
Завершаем с курьёзами и небывальщиной и попробуем определиться с самым что ни на есть белорусским названием. Едва ли кого-то в Беларуси удивит, что в этом соревновании с большим отрывом лидируют Заболотье, Заречье и Залесье, повторившись много десятков раз по всей территории страны. Кроме того, тема леса бесконечно расширяется в вариациях вокруг названий всех известных деревьев и кустарников нашей зоны, от сладкой Малиновки до солидного Дубно.
Белорусская деревня как-то всегда с лесом, старается прытулiцца к нему хоть одним боком. Когда лес за спиной, то как-то спокойнее (не ровён час, «наскочуць немцы або начальства», гы-гы-гы! — Нельзя так про начальство, вы что? — Так мы нiчога. — Ладно, смотрите у меня!). В худшем случае лес всегда в зоне прямой видимости. Бярозавiк (берёзовый сок), ягоды и грибы, как по пуповине, перекачиваются в живое тело деревни, и городским перепадает. Ну и что, дело обычное. Как посмотреть. Вас не поражала неистребимая тяга японцев полакомиться рыбой фугу, несмотря на ежегодную смертельную статистику? Экзотично, необъяснимо. Да, а у нас сопоставимую смертельную дань собирают грибные угощения (чаще среди городских, растерявших навык). Кроме того, ежегодно несколько человек не возвращаются с грибной охоты, обычно это люди преклонного возраста (невольно возникает ассоциация с уходом на гору Нараяма). Но разве это кого-то останавливает? И разве это не удивительно?
А бярозавiк (в смысле, берёзовый сок)? Как-то довелось участвовать в мультикультурном гастрономическом фесте. Подхожу со стаканом берёзового сока к арабской женщине и предлагаю попробовать наш аутентичный продукт. Моя собеседница оказалась благочестивой мусульманкой и первым делом поинтересовалась, не содержит ли напиток алкоголь. В этом плане я её успокоил. Но для халяльной еды важен не только состав, но и как приготовлена, добыта пища. Данный аспект я постарался объяснить попроще, доходчивее, на примерах. Представительница исламского мира приняла от меня стакан с берёзовым соком и стала внимательно, с доброжелательной улыбкой слушать.
«Получают напиток из сока берёзы, это такое дерево. Но это не тот сок, что, например, выдавливают из фруктов, а жидкость, которая циркулирует в стволе дерева, скорее, как кровь в теле человека. Её отбирают в особый короткий период пробуждения, взрыва всех жизненных сил, ну это как… э-э… у девушки на выданье. В это время жидкость-кровь особо богата биологически активными веществами. Делают такой надрез, ну как рану…»
По мере того как я рассказывал, глаза женщины округлялись, она побледнела, улыбка исчезла с её лица, рука со стаканом дрогнула. Она отшатнулась, вернула мне стакан и со словами: «Я держала в руках это дьявольское зелье, добытое столь ужасным способом, и теперь должна много молиться», — удалилась в расстроенных чувствах.
А вы говорите, что нам нечем их удивить. Рассказывать надо правильно!
Далее собственно Глазовка.
Глазовка явно из второй половины списка, где всё ясно и понятно. Звучит по-нашему, абсолютно, без подмеса, но вот в чём дело — название Глазовка ещё раз появляется только где-то на российских Тамбовщине и Дальнем Востоке. И о чём оно? Не привязка к местности, не род занятий, не характеристика, не производное от прозвища местных… Может, поселение инопланетных «зелёных человечков»? Вот у них глазищи так глазищи. Нет. Там живут наши, разве что случаются девчонки неземной красоты да парни под два метра (торчит такой старшеклассник за партой, як сабака на плоце). Обычно живут, ну, разве что самую малость по-своему, но наши, но всё-таки по-своему.
Что не так? Самое главное — у Глазовки нет леса, более того, его даже не видно. А стоит Глазовка в чистом поле, потому что «повезло»: балльность пашни высокая, поэтому в окрестностях лес повыведен к чёртовой матери и всё расчерчено мелиоративными каналами, необычно для Беларуси. Правда, в самой деревне, среди садов, палисадников и вековых деревьев вдоль улиц, находишься, как в оазисе. Потому что если в пустыне оазис — это вода, то для Беларуси жизненная сила и экология души связаны с лесом, с деревьями. (Кто-нибудь знает, сколько деревьев нужно, чтобы белорус почувствовал их лесом, а себя комфортно?)
Оазис, нет — остров. Ещё до конца 1980-х сообщение с райцентром шло по грунтовке. Где-то ближе к середине пути дорога спускается в низину, которую зимой месяца на два заметало до полной непроходимости. В тихую погоду грейдеры, бульдозеры разгребали снег, и автобус шёл в туннеле выше крыши (романтика), но если метёт, то всё бесполезно. Народ начинает прикупать хлеб с запасом, если что — одалживаются у соседей. Весной и осенью низина на несколько недель затапливалась. Сообщение с большой землёй осуществлялось трактором на гусеничном ходу, который тянул через хляби в райцентр на завод молоковоз — это святое.
Остров Глазовка. Теперь есть приличное шоссе, но характер глазовцев, характер стойких островитян сформировался задолго до улучшения связей с «большой землёй» (как и у других белорусов, привыкших к автономности и коллективному выживанию в лесах, среди болот, на многонедельных разливах половодья в поймах, что невозможно без местных неписаных кодексов, по которым, другой раз, живут не только селяне; кстати, деревень с названием Остров немало по Беларуси).
1980-е.
С детьми глазовских островитян выехали на колхозном автобусе (такой с «носиком», как у Жиглова с Шараповым, только поновее) к Миорским озёрам. В поисках удобной площадки под палатки петляем по немыслимой пересечёнке лесных дорог где-то между южной оконечностью озёр и деревнями Волковщина и Тетёрки. Выскакиваем из чащи сразу в деревеньку (названия уже и не помню) в одну улицу, которая идёт какими-то просто океанскими «волнами». Двигаясь по дороге вверх, ты не видишь ничего, кроме неба, а опускаясь, упираешься руками в спинку переднего сиденья. В нижних точках стоят вечные лужи, занятые домашними свиньями (отдельные — несколько зверского вида по окрасу, щетине и общему экстерьеру. Неужели?!. Нет, не может быть, хотя вокруг лес…), в том числе мамашами с выводком уморительных поросят. Свинским детям не лежится: они то и дело выскакивают из купели, играя в догонялки посуху, а дородная мамаша похрюкивает, призывая обратно (вот это жизнь! А то у нас: не лезь в лужу, я тебе сказала!!!). Каждый раз приходится подолгу сигналить, шофёр выходит и пытается совестить наглых животных, получается с умеренным успехом — местные они, а не он. Апофеоз наступает, когда через дорогу не спеша перебирается кролик и спокойно удаляется во двор. Дети не выдерживают и высыпают из автобуса. Мы несмело идём следом, удержаться ведь невозможно (ворота — перекладина, которая сейчас снята, забор — две параллельные жердины между столбами, наверное, чтобы лоси не заходили). Хозяин — спокойный, приветливый мужчина средних лет.
— К вам тут кролик забежал…
— Так, зноў загуляў з ночы, няма на яго ўправы, даскачацца, пакуль сабакi не парвуць…
— Так он что, сам вернулся?
— А хто ж яго будзе за руку… э-э, гэта… за лапу вадзiць?
— А почему он вернулся сюда?
— А куды ж яму яшчэ вяртацца? Дамоў.
— Так он тут живёт?
— Ну.
Хозяин повёл нас в дальнюю от дороги часть двора, там стояло несколько кроличьих клеток, под ними и рядом нарыты кроличьи норы.
— Вось тут, хто ў клетцы, а хто сам.
— А как свиней собираете?
— А чаго iх збiраць, есцi захочуць, дык прыйдуць, у iх абед, як у немца, — па раскладзе, да i ў лесе жалудоў-жалудоў, а нанач — у хлеў.
Хозяин явно заинтригован нашей неосведомлённостью в элементарных вещах и позволяет себе вопрос:
— А вы з горада?
— Да нет, сельские, но у нас немного по-другому (если не сказать больше). Я смотрю, у вас замки не врезаны?
— А ад каго нам зачыняцца, усе свае, а так куды з’едзеш, дык навясны.
Глазовка не просто остров — это главный остров архипелага. Глазовка является центром мира для расположенных вокруг посёлков в несколько дворов и вполне приличной деревеньки в одну улицу — Ивановки. Сама Глазовка в несколько улиц, застроенных вдоль сходящихся от соседей и посёлков грунтовок. Большинство традиционных деревянных домов (такие и на Белосточчине стоят, и окрашены так же) выходят на улицу торцом в два, реже три окна. От улицы отделены микропалисадником, огороженным штакетником по пояс. Далее идут высокие и широкие глухие ворота с калиткой, иногда ещё несколько метров забора под стать воротам. Дом к дому, двор ко двору тесно прижаты, как будто совсем нет места, как… ну да, как на острове. Поэтому двор небольшой, иногда мощённый основательно доской. Собственно, фасад дома во дворе, сбоку или напротив двор замыкается сараем, где и вся живность, и припасы для неё, и мастерская у иного хозяина. Вход в дом в дальнем от ворот конце через веранду (т.е. надо пройти от ворот в дальнюю точку через весь двор), и тут же проход к плану (огород). План с садиком вытянут в длину. Компактный закрытый дворик (по площади вместе с домом и садиком с очень просторную городскую квартиру) даёт ощущение комфортного, защищённого личного пространства, из которого и выходить-то не хочется (а поужинать тёплым летним вечером под яблоней… но бывают и осень, и зимы).
Новое поколение строит здоровенные многокомнатные кирпичные дома, огороженные прозрачным штакетником (может, и дома, как гаргары, потому, что личное пространство полностью перешло со двора за стены дома).
Но глазовский «домострой» не общее правило, и мы с детьми островитян прочувствовали это на сверхконтрасте на Браславщине. (Ну да, автобус, палатки, уха, купание, посиделки у костра за полночь, запах разогретой на солнце хвои…) Едем.
По одну сторону просёлка — озёра, по другую — из массива леса вдоль дороги «вырезано» пространство живописного луга. На лугу, в центре огромных участков, как будто только вчера (газон нетронутый) понатыканы дома. В результате деревня оказывается размером с Глазовку, а дворов при этом в несколько раз меньше. Участки чисто символически огорожены столбиками, соединёнными жердями, двумя-тремя и даже одной. От калитки (прохода с перекладиной) идёт тропинка к дому. Под грядки отведена ускользающе малая часть (на острове Глазовка и в междурядье яблонь могут быть грядки, под самый порог). Но дворы не запущенные, не заросшие, трава густая, но короткая, в разных местах над ней усердно трудятся «газонокосилки» — козы и овцы (последних в других регионах Беларуси уже было и не встретить). На подворье обязательно: несколько ульев, сарайчик с серьёзной дровней, собственная банька (часто на берегу озера, речки, пруда, чего здесь с избытком, или собственной копанкi).
Банька на подворье — роскошь на острове Глазовка. На любителя (на большого любителя): и на участке тесновато, и леса нет, поэтому дрова или торфяной брикет строго за деньги, десять раз подумаешь (если уж и затапливают баньку, то для всех родственников). Есть колхозная, без городского изыска — душевых, — всё через тазики, но так, ничего себе.
Остров Глазовка. Первая хозяйка
— Когда уже вашу колхозную баню отремонтируют? Нормально не помыться.
— А ты ўсл не намыешся, як дзеўка перад свадзьбай.
— А так просто мыться не надо?
— Мыйся, балею прынесцi? Вады нагрэем.
— А слить, а спину потереть, ну не Вы же…
— Гэта да, я табе ўжо не згажуся… вунь Любка Мiколкiна — у самым саку, аж шкура на ёй гарыць, так думаю, што яна табе i салье, як належыць, i патрэ, дзе трэба. Паклiкаць?
— Вы шуточки, а я серьёзно.
— Ён сур,лзна… Дзе я табе тую баню вазьму, з кiшэнi дастану? Сам, сам, не маленькi, балея ў хляве. А калi не, то мядзведзь не мыецца, дык здаровы.
(И что же произошло? От меня отмахнулись? Нет, мне предложили варианты и подарили философское обоснование, позволяющее сохранить мою внутреннюю целостность и предохраняющее, как говорят умники, от фрустрации. Это, может, и своеобразный, но целостный и самодостаточный мир.)
Глава первая
Трудоустройство
Собеседование
Выбор (за пределами премиального списка и жеребьёвки) был — школы в десятках деревень по всей Беларуси и небольших городах ждали своего учителя иностранного языка. Несколько дней прошло в телефонных переговорах с различными районо с лейтмотивом — «Да, конечно, приезжайте, всё будет хорошо, что-нибудь вам подберём». Как-то слишком абстрактно, а ведь это моя жизнь.
У друга тоже не задалось с телефонным трудоустройством. Решили провести разведку боем. Как-то выбрали Гомельскую область, произвели высадку в крайней северной точке, в Жлобине, и двинулись пешком (подсели на пеший туризм в студенчестве) прочёсывать деревни с общим направлением на юг (помните, как у классиков: «…Великий комбинатор вошёл в город с севера…», а в нашем случае — «Два начинающих авантюриста от педагогики…»).
На следующий день на границе Буда-Кошелёвского района, пока ничего не подозревающие местные жители мирно спали в своих хатах, мы заключили тайное сепаратное соглашение о разделе сфер влияния. Друг двинулся на запад, переплыл Днепр, как Чапаев, на одной руке, другой удерживая над головой узел с одеждой (занимался плаванием), и захватил деревню Капоровку в Речицком районе.
Я с боями прорвался через деревню Недойку. Директор и её муж-завхоз, что-то там заботливо подкрашивавшие на фасаде школы, были готовы взять меня в плен на любых условиях: «…Оставайся. Проси что хочешь. Немецкий не изучал? Подумаешь, да со словарём как-нибудь, не пожалеешь, часов по другим предметам надаём, на выбор…» (а название-то какое — Недойка, как из анекдота про колхоз «Сорок лет без урожая»).
Движение на юг было продолжено. Недойка осталась где-то позади, а на горизонте ничего не появилось. Местность вокруг была довольно странной, пустоватой. Родной белорусский песочек на просёлке внезапно исчез и перешёл в «лунную» пыль. Ничего, разулся, закатал штаны и брёл, по щиколотку утопая в горячей мелкодисперсной субстанции. Как будто я случайно пересёк невидимую линию (может, просто оступился) и через портал оказался где-то в степи с выжженной солнцем травой. Будучи фанатичным любителем географии и «юным натуралистом» по жизни, я не мог оставить этот вопрос без ответа, пытался зацепиться хоть за какие-то приметы. Был, конечно, надёжный способ: если встречаешь африканского страуса — это саванна, если страуса нанду — пампасы, если страуса эму, то ты в Австралии. Но страусы не попадались (да, солнце сильно пекло голову).
Назад было нельзя, там был плен немецкого языка (или портал?). Вперёд!
Пошли поля, расчерченные на большие квадраты мелиоративными каналами. Над одним из них, впритирку по-над свежескошенной стернёй, неспешно «парили» две головы… Какое-то время можно было наслаждаться сюрреалистическим зрелищем, но, поравнявшись, пришлось смириться с приземлённостью происходящего: два мужика то по пояс, то по колено в воде тянули по дну канала бредень. У дороги стоял мотоцикл с коляской, застеленной плёнкой. Там, переложенное крапивой, поблёскивало чешуёй рыбное ассорти, состоявшее главным образом из щучек и карасей вполне приличного размера (даром что местность без озёр и рек, наш мужик как только ни извернётся, чтобы порыбачить). Подумалось (опять же, вероятно, от солнцепёка): вот так, наверное, и марсиане рыбачили в своих каналах. Мои рыбаки были явно не с Марса. Во-первых, в семейных трусах чуть не до колен (на Марсе таких не шьют, это точно), а во-вторых, с деревенским загаром — голова, шея и «галстук» цвета пережжённой карамели, а остальное тело белое, мертвенно-бледного оттенка. Наши, определённо. Покурили, поболтали и между делом объяснили, как выйти к людям. Двинулся дальше.
Вскоре в дрожащем мареве горячего воздуха показались, как мираж, правее — посёлок, левее — деревня. На фоне статичного пасторального пейзажа взгляд цеплялся за передвигавшуюся вперед-назад вдоль тонкой линии забора крайнего участка с домом фигурку человека-муравья. По мере приближения картинка обрастала деталями, а фигурка очеловечилась и превратилась в дядьку, бродившего вдоль забора с лопатой, которую он периодически пускал в дело. В какой-то момент я перестал быть наблюдателем и вошёл в кадр.
Дядька, назвавшийся Аркадием («Здравствуй, здравствуй, мил человек!»), оказался словоохотливым, что мне было на руку: подробно рассказал о деревне и школе, что-то начал спрашивать и обо мне. Смеялся над моими шутками («…От скажишь ты, интересно девки пляшут», — приговаривал он каждый раз), это льстило, способствовало откровенности. При этом мой собеседник не отвлекался от своего основного занятия, копал с внешней стороны забора узкую траншею и две ямы по её концам, кряхтел, оценивающе рассматривал результат, потирая затылок, что-то подправлял. Я его развлекал. Мне информация, ему свежий собеседник (свежий собеседник ценится в деревне, его употребляют бережно, понемногу откусывая и тщательно пережёвывая).
Яма на краю участка была довольно глубокая и широкая, от неё под небольшим углом вверх шла длинная узкая траншея, которая поднималась вместе с профилем местности ко второй мелкой, но чёткой формы яме у калитки во двор. Закончив с земляными работами и удовлетворённо крякнув, дядька притащил со двора подобие сельско-дачного «атмосфэрного» туалета, но размером раза в два меньше и без традиционного окошка в виде сердечка на дверце. «Туалет» (будка?) был установлен над верхней ямой, дядька остался доволен, размерчик совпал. Затем Аркадий начал накрывать траншею кусками черепицы, шифера, досок, присыпая края землёй. Все эти манипуляции проходили под непрекращавшийся неспешный разговор. Беседа шла довольно непринуждённая, даже задушевная, об обычных вещах, но появилось и не отпускало ощущение нереальности происходящего. Действия дядьки по отдельности были понятны, обыденны, но они не складывались в понятную цель, что вызывало некоторую внутреннюю растерянность. (Вот персонажи «Аэлиты» А.Н.Толстого совершают посадку на Марсе, входят в заброшенный загородный дом и знакомятся с довольно привычной обстановкой, но ты «печёнкой чуешь»… Или вот Джон Картер, только что вывалившись через портал на Марс, разглядывает яйцекладку неведомых животных и силится понять, что это. Данный подстрочник, вероятно, кажется вам каким-то бредом… хорошо… Тогда проверка на адекватность. Ответьте, что это, для чего? Так, для разминки, для затравки — если ночью по улице шастают гномы, то им будет куда сходить, если приспичит, не беспокоя спящих хозяев, не заходя во двор. Дальше сами.) Аркадий развёл в нижней яме костёр, дал ему разгореться, притушил, накрыл щитком из куска жести и двинулся к «туалету» (итак, что это?). Что-то было не так, Аркадий снял часть дощечек над траншеей, где-то подкопал, где-то подсыпал и таки добился того, чтобы дым, пройдя по траншее метров двадцать, повалил через «туалет» (ещё раз, что это?). Затем вынес из дома ведро с кусками сала и принялся развешивать их на крючки в будке… для копчения (твою ж… через коромысло!). Я испытал настоящее облегчение, но здесь я был не с целью разгадывать задания телезрителей для знатоков из передачи «Что? Где? Когда?».
— Ну, ты даёшь, Аркадий! — только и смог я выдавить восхищённо. — А траншея зачем?
— Чтоб дым по ходу остывал, копчение холодное.
— Ладно, приятно было познакомиться, пойду я. Где тут ваш директор школы живёт?
— Я директор, Аркадий Иванович. Ты принят, мил человек. Через пятнадцать минут будет рейсовый автобус. Вези документы в районо, оформляйся!
(А вы говорите — Гоголь, «Ревизор», немая сцена…)
Аттестация
Есть два способа понять, что такое сизифов труд: обратиться к истокам, изучив древнегреческую мифологию методом погружения, или хотя бы полгода посидеть над поурочными планами и проверкой тетрадей (психика может пострадать в обоих случаях). Я пошёл по второму пути. Процесс можно сравнить с ежедневным поеданием опостылевшей манной каши. Покончив с «кашей», хочется наградить себя за усердие придумыванием необязательной части, какой-нибудь развлекалки в ходе урока (если кашу полить вареньем, то её всё-таки можно впихнуть). Но не приуменьшаем ли мы роль необязательного в своей жизни? Следуйте за мной!
Время было к десяти вечера. Торчать в школе больше не оставалось сил. Навесил замок — и к хозяйке «за печку». На улице дыхание сразу перехватило, кожу на лице мгновенно стянуло: стояла крещенская ночь под минус тридцать. Над головой висела катастрофических размеров луна, дававшая едва ли не дневное освещение, яркостью как минимум в два куинджи. В то же время тени были густыми и непроницаемыми, как входы в заброшенные казематы, они искажали очертания строений. Небо было глубоко чёрным, бездонным, так как оголтелое лунное сияние ослепило все звёзды.
Шагов не было слышно: до минус двадцати пяти снег весело скрипит под ногами, ниже — мороз комкает звук, а к тридцати звук остаётся там, где зарождается. Слова выкатываются на стылый воздух и падают недалеко от говорящего, как замёрзшие воробышки. Безмолвие — как в вакууме. Космос прикоснулся к земле.
Влага из воздуха вымерзает и оседает на снегу, деревьях, проводах тончайшими хлопьями-пластинами, которые пылят под ногами при ходьбе.
У клуба повернул в улицу, и в безмолвном, застывшем мире глаза выхватили метания стреляющих теней в ближайшем огороде. Из придорожной канавы на дорогу вышел здоровенный заяц с мощными, как у небольшого кенгуру, задними лапищами. Поднимаясь по склону канавы, косой ещё мог передвигаться «пешком», но на ровном месте несоразмерно развитые задние лапы заваливали его вперёд. Это был матёрый русак поджарого телосложения (если бы речь шла об автомобиле, то можно было бы сказать, что перед вами созданный в единственном экземпляре гоночный болид удлинённого профиля с задними колёсами увеличенного диаметра, предназначенный для установления рекордов скорости на идеальных поверхностях высохших солёных озёр). Он, похоже, ничего и никого не боялся. Кота он мог позволить себе не заметить, будучи размером со среднюю собаку «деревенской» породы или лису, остальным надо было его как-то догнать или успеть прицелиться. Подпустив меня шагов на десять, заяц не спеша развернулся и сиганул метров на двадцать-тридцать, стелясь над дорогой, оставляя за собой завихрения снежной пыли, ещё прыжок — и он уже в конце улицы у магазина. Опять развернулся и исчез за поворотом (сказать «ускакал» даже как-то смешно и неприлично, молниеносная чупакабра отдыхает).
И что? Вам ничего, а для меня заяц — мистическое животное, вестник, как для кого-то благородный единорог, мудрый кентавр, птица гамаюн, белый ворон, крылатый лев или огненный вепрь (и прочие уродцы).
Ладно, поворачиваю у магазина и вижу на мосту фигуры трёх мужиков (классика жанра), и у одного из них расстёгнут кожух (на таком морозе), — плохо. Не расходятся — значит, всё выпито, но хочется ещё (а уже нет) или приключений — а вот это совсем плохо, так как в складывающейся обстановке на роль приключения гожусь только я.
Казалось, мужики заняты беседой и не обращают на меня никакого внимания. Обойти справа или слева, справа или слева? Слева. Один из собеседников, не отвлекаясь от разговора, выбрасывает руку и, прихватив за отворот дублёнки, втягивает меня в центр стоящей группы (заяц, заяц… твою дивизию).
— Ходзь сюды, не спяшайся! Хто такi?
— Васiль, не чапляйся да хлопца. Гэта новы настаўнiк са школы.
— Без цябе ведаю, хай ён сам раскажа.
— Ну да, учитель, да. Вот, домой иду, к хозяйке…
— Куды ты пойдзеш, мне нецiкава, потым разбярэмся. Ты мне скажы, што ты за чалавек. Вось я рускi чалавек, рускi рабочы чалавек. Зарабляю на жыццё чэсным трудом. Вось мае рукi, глядзi! Пакажы свае! Ага, так я i знав. I што ты робiш гэтымi рукамi?
— Ну, я учитель…
— Што ты заладзiў — «учитель, учитель». Ты — жыдзяра, хiтры жыдзяра, якi схаваўся ў школе, каб не працаваць. Вось сам скажы, магу я цябе за гэта паважаць?
Прозвучало роковое кодовое слово (а до него нарочитое адресное оскорбление). Надо отдать Василию должное, он не опустился до примитивного мордобоя, практикуемого в городе через зацеп «дай закурить». Под всё подводилась философская база по модели «добровольное признание — царица доказательств». Дело обставлялось как утончённая, неспешная чайная церемония. Чувствовалась рука мастера, искушённого гурмана. Более того, для начала богатырской потехи требовалось моё согласие. Меня подводили к точке бифуркации и, как честный человек, я должен был ответить паролем на пароль, а именно — заковыристо и обидно послать задиру, т.е. поднять перчатку. И только после этого… Но я продолжал кочевряжиться и круцiцца як вужака на скавародцы, другими словами — вёл себя, как этот…
— Так я ж не один в школе работаю, там полно учителей.
— Ты iншых настаўнiкаў не прыпутвай, мы iх ведаем. Узяць хоць бы Пятровiча, ён, калi трэба, сам канём план разгонiць, а Коля, яго сын, дарма што настаўнiк, летам — на камбайне, у Ануфрыевiча — пчолы. А па-другое, тот жа Пятровiч выкладае матэматыку, справа патрэбная i зразумелая. Вунь Ллнiна жонка ў яго вучылась, а цяпер працуе бухгалтарам. Лёня, так?
— Так, праўда.
Это был сильный аргумент. Всё было по-чесноку. Никаких наездов, мне старались всё как есть растолковать, буквально разжёвывали. Вот скольких людей вы знаете, кто использовал бы английский язык на ферме, мехдворе, в полевых бригадах, правлении колхоза или даже в райцентре? (Если бы в тот момент я попросил в помощь звонок другу, то и это ничего не решило бы, правда, и мобильников тогда ещё не было, что сегодня кажется немыслимым.) Василий покрепче перехватил ворот моей дублёнки, закрутив его на кулак величиной с моих пол-лица. Однако я упорно пытался затянуть прелюдию и предложил зайти с другой стороны.
— Хорошо. А вот у меня в классе девочка учится, так её папа Семён Кац работает скотником. Как это у вас тогда получается, что он русский? А я русский, но не русский?
— Ну, ты кручаны! Сямён — чэстны еврэй, у нас тутака i палякi, i малдаване жывуць, i што? Ты мне добрых людзей з жыдамi не путай!
Было очевидно, что я попал. Василий при свидетелях зафиксировал факт ответного оскорбления, пусть не его лично, но дорогих ему людей и… Но здесь в игру вступил до сих пор молчавший пожилой мужчина.
— Васiль, я цябе паслухаў, а цяпер паслухай сюды! Мне ўнучка ледзь не кожны дзень распавядае, якi ў iх добры настаўнiк ангельскай мовы, як ён з iмi гуляе на ўроках. Што я ёй заўтра скажу, што ты яму пысу начысцiў? Адчапiся ад хлопца!
— Усё, усё, Анатольевiч, ты ведаеш, як я цябе паважаю.
Василий наконец-то отпустил ворот дублёнки, что позволило мне опуститься с невыносимо уставших носочков на всю стопу, и демонстративно приподнял руки вверх. Но он не мог просто так отступиться, это значило потерять лицо, и мы продолжили «вальсировать».
— Я толькi хачу спытаць, колькi ты ведаеш замежных моў?
— Два языка. — Почувствовав подвох, я добавил: — Кто сильно старался, тому давали ещё третий, а я средне учился…
Но это не помогло.
— Лёнчык, хто з тваiх зналмых ведае дзве замежные мовы?
Леонид стянул с головы шапку-ушанку и, почесав за ухом, начал честно перебирать в памяти знакомых. Василий продолжал, не дожидаясь результата.
— Вось i ў мяне нямаша-ка, i ў Анатольевiча. Не можа рускi чалавек ведаць дзве замежные мовы. Для чаго? Рускi чалавек працуе ў поле, на ферме, на заводзе, прыносiць сваiмi рукамi канкрэтную пользу.
Старший товарищ положил Василию руку на плечо.
— Усё, усё, Анатольевiч, я ўсё поняў, ён не жыдзяра, но ён — полужыдак.
Компромисс был найден, все вздохнули с облегчением. Надо признать, Василий не без элегантности вышел из сложной ситуации.
Я, не откладывая, сделал шаг из круга, выдавая примирительную фразу, не столько для членов философского кружка, сколько для себя:
— Ну, ничего, братья Стругацкие — полужидки, Высоцкий…
Тут же был схвачен за шкирку и втащен обратно. Важно понимать, что во всей предыдущей истории не было ни злобы, ни ненависти, ни деструктивной агрессии, людям просто хотелось праздника… Потом они зашли бы ко мне с бутылкой мириться… Но тут я по незнанию поднял руку на святое (оговорюсь, что к В.Высоцкому у меня особое отношение, не менее трепетное, чем у моих ночных собеседников).
— Ты зусiм з розуму сышоў? Ты куды Высоцкага запiсаў, вораг?
Спектакль затягивался, и Анатольевич применил право вето.
— Хлопцы, не балуйцеся!
Данная фраза, произнесённая авторитетным человеком тихим, спокойным голосом, но с требовательными нотками, означает в Глазовке: «ВСЕМ СТОЯТЬ!!!» Многим она сохранила здоровье, а кому-то и жизнь. И продолжил:
— Ён, вiдаць, выпiмшi, хай iдзе дадому!
В нашей цивилизации пьяному многое прощается. До определённой границы к нему относятся с пониманием и сочувствием. В каком-то смысле, глядя из зазеркалья, мужики действительно пребывали в особом состоянии ясности, просветления, а мой разум был затуманен мишурой повседневности, наслоениями ложных знаний и предубеждений, опасных социальных заблуждений, преувеличенным самомнением, страхами, сомнениями…
Уже по дороге домой я искренне порадовался тому, что мнение детей в Глазовке что-то значит. Дети меня аттестовали с положительной оценкой и сообщили родителям. И это имело значение. При этом решающие баллы я заработал на «ерунде» — на игровых моментах и весёлой зарядке на уроках.
А ещё мне объяснили, что раса или национальность не имеют никакого значения, только человеческие качества. В этом отношении островитяне обладают крепким нравственным здоровьем.
Местное видение понятия «русский человек» разрушило все мои представления об этнических, генетических, культурных и лингвистических границах. Получалось, что определение этого феномена лежит в сфере мировоззрения, образа жизни и отношения к людям.
Заключение контракта
Пришёл мой второй День учителя. И праздник, и подведение каких-то итогов. Если бы и забыл, то мне напомнили этим же вечером. Запомнилось.
В этот день я возвращался попуткой из Гомеля, вышел на трассе в Кривске и двинул на Глазовку. Показался посёлок Красное Знамя. От посёлка отделились две точки и, стремительно приближаясь, оформились в здоровенных псин, бегущих прямо на меня. В тот момент, когда в ногах от охватившего меня ужаса начала образовываться некоторая ватность, я заметил, что собачатины гонят по полю зайца, до поры незаметного по причине его серо-рыжего окраса, как у стерни, по которой шло преследование. Всю группу выводил на меня именно заяц. Его целью была ложбина, над которой насыпь грунтовки поднималась где-то в человеческий рост. Достигнув низины, длинноухий, запутывая следы, сделал несколько разнонаправленных прыжков и сиганул из дальней точки в трубу, проложенную как раз под тем местом, где меня угораздило оказаться на дороге. Пулей выскочил с противоположной стороны и понёсся в обратном направлении, в сторону поселка. (Как ни трудно в это поверить, но, похоже, косой не просто улепётывал куда глаза глядят, а использовал опробованную, беспроигрышную заготовку, так-то.)
Так как высокая насыпь перекрывала обзор, трюк не мог быть замечен преследователями, которые подлетели через несколько секунд и остановились в нерешительности, посматривая на меня. Бояться было нечего, я имел честь познакомиться с лучшими представителями друзей человека — свободным племенем деревенских собак «средней породы», равно удалённой как от членов сообщества «Во дворе злая собака», так и от малышей-звоночков, боящихся кошек. Это замечательные создания, не знакомые или мало знакомые с сидением на цепи. Достаточно умные, чтобы понимать, что человек — высшее существо и их предназначение — служить ему и дружить с его детьми. Они весьма смышлёные многостаночники, одинаково полезные с хозяином на охоте, при выпасе скота, охране имущества, присмотре за детьми, сопровождении хозяйки, истреблении крыс и пр. Бодры, жизнерадостны, доброжелательны. Легки на подъём, позволят ребёнку запрячь себя в санки зимой. Проживают в будке, а где же ещё, но в добрый мороз хороший хозяин берёт их в дом. В личное время обожают погонять зайца или поднять куропатку…
Я зря испугался, это от меня ожидали оценки их действий — может, что-то не так, перебаловали? Я развёл руками, мол, «отдыхайте, какие проблемы». Тут же одна собаченция начала рыскать в поисках следа, а вторая — высоко подпрыгивать, пытаясь заглянуть за насыпь. Ещё через пару секунд одна бросилась в трубу, а вторая через дорогу проскочила рядом со мной. Прыжок свечкой вверх, вертя мордой в верхней точке, — цель есть, и погоня продолжена, хотя заяц уже чуть виднелся вдали. Всё событие — как скорый поезд пронёсся.
…Однако опять заяц…
После официальных праздничных процедур с букетами, литмонтажом, накрахмаленными передниками и отдельными «спасибо» классным руководителям пришло время дискотеки. В школьном спортзале выключили верхнее освещение, в полумраке замигали фонари цветомузыкальной аппаратуры, женщины-учителя начали увлечённо обсуждать, кто кого из школьников и допущенной сельской «самостоятельной» молодёжи приглашает на танец. Всё было хорошо. В этот момент ко мне подкатил школяр, подёргал за рукав и, отводя взгляд, попросил пройти за ним: «Хлопцы хочуць пагаварыць». Пока шли, зародился и стал разрастаться в животе холодный комок, сжавший железной хваткой мои внутренности. Ещё бы, ведь поговорить можно было и в классе, а вот «пагаварыць»… (Но старался держаться, звёзды той ночи — свидетели.) За школой в саду среди яблонь ждали около десятка парней, в основном из старших классов. Впереди группа из четырёх человек, остальные в некотором отдалении, там-сям, немного утопая, размываясь в тумане (помните, как стояли в тумане инопланетяне в фильме «Знамение» с Н.Кейджем, не просто в тумане, но и отчуждённо).
Сошлись под фонарём, свет дробно падал через ещё густую крону яблони. Миссию «пагаварыць» от лица народа взял на себя Виктор (он же Витька, он же Витёк), с этой осени — ученик выпускного класса, главарь класса, а с уходом в армию предыдущего выпуска — всей пацанвы, и вообще — прирождённый лидер.
Виктор сорвал висевшее между нами яблоко («антон», кажется), поднатужился и с хрустом разломил его пополам. Молча, задумчиво пожевали каждый свою половинку.
— У нас, Яўгенавiч, да цябе ёсця-ка размова, трэба сур,ёзна пагаварыць.
— Раз «трэба», говори! Пока не поговорим, никуда не пойдём. — Клинч. Не факт, что отпустили бы, если бы захотел уйти, но не в этом дело, инициативу нужно было брать в свои руки. — Но почему на «ты»?
— Лепш не перапыняй, мне так лавчей.
— Ну ловчей так ловчей, давай дальше. (На острове «вы» — мёртвая форма, при обращении с уважением используют отчество без имени, но через «ты».)
— Ты, Яўгенавiч, сiльна няправы. Мы б каму iншаму ўжо даўно рогi паадбiвалi. Аднак ты трохi i малайчына, нам спадабалася, што ты пачаў вечары праводзiць, апаратуру, пласцiнкi купляць, ў Брэсцкую крэпасць турпаездку зрабiў. Але барзаты менш не стала i трэба разабрацца.
Происходящее можно было расценивать как угодно: например, как наезд местной шпаны, и пригрозить милицией, но я предпочёл рассматривать это как своеобразную форму предложения контракта, понятное дело, на определённых условиях. Предстояло поторговаться. Пикантность ситуации состояла в том, что в любом случае, уступая народу либо настаивая на своём, мне предстояло договариваться в их интересах:
— Давайте разберёмся, что не так и что за «барзата» такая?
— Ты вось кожны дзень нам распавядаеш, якiя мы тупыя, кнiжак не чытаем, урокi не вучым, са сваiм английским, нiкому не патрэбным, лезеш. Мы не тупыя, мы нармальныя хлопцы. Вунь ты ўчора пагрузчык зламаў, пасля таго як табе дзесяць разоў патлумачылi, калi i што павярнуць (было дело, работали в саду, дети высыпали яблоки из вёдер в ковш трактора; по его наполнении я должен был снять с предохранителя страховочный механизм… В общем, я что-то напутал, сделал что-то не так, и тракторист сломал подъёмный механизм, ковш беспомощно застыл на земле, и яблоки пришлось закидывать в высокий прицеп вручную). А ўзяць, напрыклад, хоць бы Валеру, так ён ацэнкi больш тройкi нiколi не атрымлiваў, але, калi трэба, сам трактар разбярэ i збярэ i любую працу на iм зробiць. Дык хто з вас больш дурнейшы?
— Ну, допустим, я вас так прямо не обзывал, но в целом понял, согласен — неправ. Если надо извиниться, хоть десять раз, но на колени падать или слезами обливаться не буду. Тоже мне обиженные детки. Вот вам нравится, что вечера, аппаратура, турпоездки, а на сельхозработы только полшколы ходит, работаете спустя рукава, разбегаетесь… на какие деньги мне всё это делать?
— На падбор бульбы мы хадзiць не будзем.
— Не понимаю, извинения за оскорбление вашего ранимого достоинства вы получили, дискотеки и турпоездки вам нравятся, но зарабатывать на них вы не желаете? Что не так?
— Мы працуем, а настаўнiкi, як наглядчыкi, стаяць над намi, як над неграмi, яще i падганяюць. Мы так не хочам.
Такой взгляд на положение вещей был для меня неожиданным, как падение ледяного астероида. Классные руководители сопровождали свой класс на сельхозработах, следили за дисциплиной и безопасностью. И всегда так было, и в моём школьном детстве. Мы были детьми, а учителя — взрослыми, которые устанавливали правила. Так устроен мир. Но, по крайней мере, часть глазовских детей видела это иначе. Что это — блажь или бунт троечников, прогульщиков и хулиганов? (Соображать надо было быстро.) Да нет. Старшие из них уже могли заменить отцов на тракторе или комбайне, легко управлялись с конём. А чему их могли научить в поле учителя? нагибаться за очередной картофелиной?
— И чего вы хотите?
— Няхай настаўнiкi таксама працуюць, а не гаўкаюць над галавой.
Как-то это не вырисовывалось в воображении. Попробовал ещё раз — не выходит, картинка не складывалась.
— Давайте по-другому. Десятиклассники по двое-трое прикрепляются к младшим классам и не столько ими командуют, сколько помогают отстающим. Вы сами будете смотреть, кого подтянуть, чтобы класс в целом не отставал от других. Из учителей на картошку буду ходить только я, какому-то классу тоже буду помогать, но всё-таки с бригадиром и трактористом мне решать вопросы, тут по-другому не будет.
Директор поддержал. В понедельник на линейке перед выходом на сельхозработы об эксперименте было объявлено учителям, уже одетым как капустные кочаны. Как они это восприняли? Освежите в памяти картину А.А.Иванова «Явление Христа народу».
В первый раз я волновался до полуобморочного состояния, думал, по дороге на поле моя трудармия разбежится. Но парни держали слово («пацан сказал — пацан сделал»), и всё шло как надо. Дисциплина? О чём вы? Посещаемость не стала идеальной, но держалась в пределах, не вызывающих беспокойства. Заработки выросли. Так закончили этот сезон и следующую осень отработали. Вероятно, при этом какие-то инструкции и нарушались.
На неформатном классном собрании в школьном саду было поднято множество вопросов. Некоторые достойны отдельного упоминания, так как имели принципиальное значение для жизни любого острова.
Виктор рассказал, что в подсобке клуба лежат полубитые электрогитары и ударная установка, и вот если бы… Нам легко отдали этот полуживой музыкальный хлам. Парни что-то подпаяли, где-то подкрутили, кое-что подклеили… Виктор сколотил группу, и целый год вечера шли под живую музыку, а его энергия и лидерские качества расходовались в мирных целях. К сожалению, никто из школьников или учителей не смог заменить Виктора после его ухода в армию, и наш школьный ВИА стал страничкой истории.
В числе прочего представитель школьного народа огласил просьбу-требование проводить вечера-дискотеки чаще. Вопрос не второстепенный. Клуб молодёжь ничем не занимал, и она собиралась на «пятачке» («пятачок» — место для неформальной тусовки; сразу за деревней на первом столбе электросетей делается незаконное подключение под фонарь и розетку для проигрывателя или кассетного магнитофона; там бурлит жизнь и всегда можно найти бражку, сигареты и самогон в качестве бесплатного приложения).
Поскольку здоровой альтернативы школьным вечерам не было, договорились, что они могут проводиться хоть каждую субботу, если приготовят тематическую программу, а не просто танцульки. В итоге через год на наши вечера приезжали из соседних деревень и райцентра.
По мере продвижения переговоров мы всё больше убеждались во взаимной заинтересованности в сотрудничестве, поэтому разговор становился всё более корректным и даже бережным. Я получил контракт, а народ — исполнительного директора проекта «Школьные годы чудесные». (Насколько я справился, им виднее, но я старался, и они тоже. Как бы там ни было, последующие два года стали самым счастливым периодом моей школьной жизни.)
В просьбе вождя восставших называть меня по имени (хотя бы тогда, когда никто не видит) было отказано, как и в обращении на «ты» с отчеством, по-взрослому.
Любители чтения книг и английского языка нашлись, каждому своё.
Глава третья
Игры самураев
Когда с яблонь облетают белые и розовые лепестки, энергия, тратившаяся на создание красоты цветущих садов, больше не нужна, и в последнюю неделю мая оказавшееся лишним тепло «вываливается» в мир, согревая не только день, но и ночь, а вечера становятся молочно-парными. Забродив на этом сугреве, вспенивается сирень, околдовывая всё вокруг пьянящим ароматом. И вот вы идёте-плывёте по заколдованной вечерней улице от фонаря к фонарю, как по волнам: светло — темно, светло — темно. В какой-то неуловимый момент перехода сумрака вечера в темноту ночи где-то на другом конце деревни подаёт голос соловей, потом вступает другой, затем ещё и ещё. Если вас угораздило влюбиться в это время, то, понятное дело, вы пропали.
В один из таких дней возвращались с Игорем (молодой специалист — зоотехник на отработке) из клуба. Смотрели «Танцор диско», уже несколько лет уверенно возглавлявший рейтинги сельского кинопроката наряду с другими индийскими фильмами, но с большим от них отрывом. Как бы я ни относился к данному факту, игнорировать его было невозможно, так как островитяне школьного возраста, особенно девчонки, были в числе преданных поклонников Болливуда. Мой же поход имел чисто профессиональную подоплёку (это как учёный бактериолог-вирусолог испытывает на себе новую вакцину). По его результату на каждой дискотеке стали вводить парочку саундтреков из индийских фильмов. Девчонки что-то там под них изображали со счастливым видом. Ну и ладно, чем бы дитя ни тешилось…
Так вот, идём мы, значит, по своим хозяйкам. Скоро мост (да, тот самый), за которым на перекрёстке нам расходиться по разным улицам. И тут мимо нас со стороны клуба начали пробегать молодые люди (взрослая публика разошлась раньше). Количество беглецов увеличивалось. Это напоминало панический отлёт птиц перед приближающимся цунами. Из глубины чёрного туннеля ночной улицы послышалось нарастающее механическое «так-таК-тАК-ТАК». Показался коренастый колёсный тракторишко не первой молодости (эту мультяшную модель я никогда не видел ни до, ни после). Двигатель бодро выдавал зычное «так-так», порциями выплёвывая чёрные клубы дыма из длинной трубы, над которой приплясывала крышечка. За рулём самохода без кабины возвышался крепкий хлопец (как десантник в увольнительной в машинке на аттракционе «Автодром»). Чудо техники тянуло за собой на тросах массивный стальной лист где-то 4 на 6 метров, занимавший фактически всю проезжую часть (на таких перетаскивают стога и груды силоса на небольшие расстояния). В центре платформы на зачуханном кресле, как на троне, восседал зачётный пацан. Двое парней стояли позади, положив руки ему на плечи. Ещё с десяток сидели вокруг на пятой точке, на коленях, в позе лотоса. Выглядело потрясающе. На какое-то мгновение я застыл с открытым ртом.
Парни были не наши…
По обе стороны от дороги по грунтовому «тротуару» с визгом неслись девчата, нагоняемые платформой.
— Ага, опять, значит, припёрлись, — что-то для себя подтвердил Игорь.
— Что, такое уже было? — вышел я из оцепенения.
— Да, на прошлой неделе, но девчонок не было, фильм был не индийский.
С платформы соскочили несколько парней и бросились в самую гущу разнаряженного визга. Я оторопел, в голове крутились самые дикие версии происходящего. Магия майского вечера, а с ней и вся мировая гармония рушились. Игорь, наоборот, оживился, прямо-таки пританцовывал на месте:
— Ну что, займёмся?
— Ты о чём? — растерялся я.
— Они как в прошлый раз заскакивали, на улице никого не было, так они со мной зацепились. Правда, я сам их послал куда подальше, и завертелось, так-то я им на фиг был нужен, они по девчонкам. Первых нескольких я моментом уложил, но потом они меня завалили и отыгрались по полной, рёбра до сих пор сине-фиолетовые и болят, не повернуться, — вводил меня в курс дела Игорь, похохатывая. — И губу вот расфигачили, но зуб уже не шатается. Станем спина к спине, тогда ещё посмотрим… А там, может, кто из глазовских хлопцев подбежит, — планировал наши подвиги Игорь.
Тем временем наскочыўшыя чужаки отлавливали девчат, перегораживая им дорогу, прихватывая за руки, за плечи, даже пытаясь обнять за талию, а то и пашчупаць. Кто-то отворачивался, согнувшись и закрыв лицо ладошками, а грудь локотками, испуганно причитая «вой, мамачкi!», другие отвешивали наглецам по мордасам и по шеям, пускали в ход наманикюренные когти. Но преобладала более спокойная реакция «адчапiся, дурань!», брошенное с улыбочкой превосходства (ведь всё это безобразие творилось из-за неудержимого желания наскочыўшых парней познакомиться с ними, красивыми). То есть происходило банальное «похищение сабинянок» в местной интерпретации, не более брутальное, чем в античные времена.
Захватывающая перспектива размяться, фактически подарок судьбы на вечер, как это видел Игорь, меня совершенно не воодушевляла. Конечно, русские не сдаются, но… В поднявшейся мiтусне выделялись две дивчины, подчёркнуто спокойно шествовавшие через хаос и дерзко отшивавшие чужаков.
— Смотри, вон внучки твоей хозяйки, мои школьницы, давай для начала выведем их отсюда, а то ещё обидят, — попробовал я упростить задачу.
Игорь заколебался, но перспектива отличиться перед хозяйкой взяла верх. Сёстры и нас не побаловали добрым словом, заявив, что провожатые им ни к чему, а «гэтыя прыдуркi хай толькi паспрабуюць!», но до поворота на свою улицу довести позволили.
Мы взяли под опеку сестёр, нас с визгом обогнала дивчина. Настигавший её здоровяк узнал Игоря и бросил на ходу добродушно:
— А-а-а, ну як, цэлы? Гета ж мы цябе ў мiнулы раз трохi шлiфанулi, так? Зубы ўсе на месцы, пералiчваў?
Его добыча, потеряв надежду ускользнуть, присела на корточки, спрятав голову в колени, и подвывала от ужаса. Преследователь присел рядом и начал что-то нашёптывать девчонке на ухо. Мы с Игорем напряглись, но вмешательства не потребовалось. Девушка поднялась, позволила взять себя за руку (кто её знает, насколько добровольно), пресекла попытку обнять себя за талию, и парень повел её провожать до дома. Провожалки удались ещё нескольким парням. Одну дивчину с писком и дрыганьем ногами перенесли на платформу. Она постояла… и бросилась прочь. Её не пытались вернуть. Две её подруги добровольно проследовали на «пиратский корабль». Другая, уже смешанная группа, побрела обратно к клубу. Обстановка разряжалась, завязывалась беседа, послышался смех. Под «ай-ой» оставшихся на палубе с кавалерами дам тракторишко рывками (это подарило хлопцам оправданный повод поддерживать дивчин) развернул платформу и двинул за остальными. Большая часть глазовской красоты отвергла ухаживания и разошлась по домам.
За поворотом маялся раздираемый противоречиями девятиклассник Вовка, от досады с ожесточением обкусывающий ногти, с пунцово-красным от переживаний лицом. Он должен был вмешаться, но отбить дам у него не было никаких шансов, «гости» ўвалiлi б яму як каню, и на этом всё. С нашим появлением возникал шанс, но момент был упущен, это даже Игорь понимал. Девчата, жёстко отказавшиеся от знакомства с «пиратами», уже разошлись по домам… А кого тогда защищать? Просто устроить драку, притом что правда уже не на нашей стороне? Но сам факт… Ну, подумайте, как это — кто-то хороводит местных девушек без согласия местных парней? Это верх унижения. Вот вы бы смогли такое пережить без красных пятен на лице и не обкусав ногти до мяса?
— Гета крыўскiя наскочылi, — просветил нас Володя. — Нiчога, праз год у нашай школе клас выпускаецца, дзе хлопцаў хапае, а iхнiя в армii будуць. Няхай тады нас у госцi чакаюць, мы iм пакажам, ну i яшчэ куды заскочым, а да нашых дзевак нiхто не сунецца.
Ага, подумалось мне, да тут законы космического равновесия: сегодня потенциал глазовских хлопцев в апогее, а через год в перигее. Парни сядут в пироги и отправятся на соседние острова за красотой. Наше с Игорем вмешательство могло нарушить колебания галактического маятника… но обошлось.
Если приземлённо, без космоса, — попытка познакомиться была грубоватая, навязчивая, но без насилия, с расчётом в следующий раз прийти уже на свидание. При этом последнее слово оставалось за девушкой (существенный аспект: это не было хулиганством с перепоя, так как платформу периодически судорожно дёргало и вихляло — отряд по дороге не досчитался бы пьяных бойцов). Я вздохнул с облегчением. Да, весьма своеобразно, но по-людски. Сирень и соловьи оставались на своих местах, гармония во Вселенной есть, мир не рухнул.
А что дальше? А дальше костяк этого десанта за красотой уходил в армию (через несколько дней, пару недель или осенью), зачастую в Афганистан. Бойцов, выросших на островах, в Афган направляли охотно, они справлялись. Каждый платил свою цену, но справлялись. Получалось как у самураев: прикосновение к прекрасному перед походом.
Вот такие самурайские характеры. Но справедливости ради заметим, что легендарных самураев отличала также любовь к оружию, а ещё увлечение интеллектуальными играми. Как с этим?
С оружием на островах всё хорошо. Ещё не пройдя до конца этап стрельбы из рогаток, хлопцы начинают заводить себе прыпеканкi. Самая простая изготавливается из алюминиевой трубки, загнутой с одного конца и с дырочкой у закрытого конца для поджигания толчёной серы, срезанной со спичечных головок. Этим чудом бабахают школьники младших классов у туалета за школой. Дети постарше используют трубки железные. По большому счёту, во всех вариантах мы имеем дело со схемой устройства компактного мушкета — пугача. Состав взрывчатой смеси со временем усложняется, и это уже секрет, предмет гордости, как соус для пасты у итальянской хозяйки (ах да, у нас всё под Японию… хорошо, тогда соус к рису или сурими). Прыпеканка может оставаться в джентльменском наборе зачётного пацана вплоть до после армии. Но вот парень женился, и обладание прыпеканкай становится смешным и опасным признаком затянувшегося подросткового созревания, одним словом — несамастойны. Выходит такой парень после «хорошо посидели» ближе к утру за ворота и палит из прыпеканкi куда-то в ещё ночной парк (в каждой деревне за правлением есть свой маленький парк или сквер), а там на первую дойку на колхозную ферму идёт доярка. Влепил ей в ногу самодельной картечью, накусанной из гвоздя, хорошо что кость не задело. Жена парня и доярка встретились и всё разрулили без уголовных последствий (но об этом потом).
Однако расставание с прыпеканкай не означает «прощай, оружие» (по крайней мере, не для всех). Кто-то получает в наследство от отца или деда, другие приобретают сами охотничье ружьё, которое частенько не регистрируется, но им и не пользуются для баловства.
В деревне за райцентром милиция изъяла у дядьки закопанный в огороде пулемёт военного времени и какие-то боеприпасы на чердаке. Новость неспешно, со знанием дела обсуждалась в колхозной бане под пивко распарившимися, покряхтывающими от приятных ощущений чистоты и свежести мужиками.
— Васiль (участковый) казаў, што той малец закруцiў стрэльбу адразу ў прамасленую паперу, потым у льняную тканiну, потым… — делился эксклюзивными сведениями один.
— Ага, i плёнкай зверху, добра упарадчыў, як новая будзе, толькi ад масла адмыць, — согласился с мерами, принятыми неизвестным им дядькой, другой собеседник, потягивая «Жигулёвское». Остальные одобрительно закивали.
— Гета ж хтосьцi здаў, падлюка?
— Не, кажуць, дзецi гралiся на гарышчы i знайшлi той цi гранату або патроны, ну i закруцiлася…
Помолчали.
— Ох, добра ж як, адкрый яшчэ пiва, не сядзi без справы!
Другое событие — обнаружение у ещё одного «коллекционера» с Полесья танкетки, с послевоенных времён спрятанной в сарае (не очень-то и спрятанной, но соседи своих не выдают…) и всё ещё бывшей на ходу, — с восторгом обсуждалось больше месяца, обрастая фантастическими подробностями. (Государство, очередное государство, в состав которого входили белорусские земли, слишком часто не справлялось с защитой населения островов от нашествия чужих. Северная война, поход Наполеона, мировые Первая и Вторая, московско- и советско-польские войны катком прошлись по землям Беларуси, истребляя каждый раз от трети до двух третей мирного населения. Иной раз сопротивление, самооборона начинались с топора и вил, но со временем выработался обычай запасаться чем-то посерьёзнее. А впрочем, насчёт вариантов «запасаться» смотрите «Семь самураев» А.Куросавы.)
Однако явное или тайное владение огнестрельным оружием не приводит к эксцессам, которых можно было бы ожидать. На островах спокойно.
А вот холодное оружие не окружено на островах ореолом романтики, от него исходит холод смерти и душок уголовщины, нечестной игры при честных разборках. Охотничьи ножи частенько держат вместе с кухонными, как бы приручая, приучая к людям и к мирной работе: нарезать хлеб и сало.
Что там ещё осталось, чтобы потягаться с самураями на равных? Интеллектуальные игры. Скажете, куда нам? Не спешите. Может, в другом месте было бы и трудно выкрутиться с достойным ответом, но только не в Глазовке.
В один из первых вечеров заглянул в клуб. В фойе стояло четыре стола, за тремя сидели мужики и играли в… Думаете, в домино, шашки, картишки? Нет! Играли в шахматы, за всеми столами! Более того, игроки использовали шахматные часы. Один из столов был окружён группой знающих болельщиков, обсуждавших ходы и варианты. Возможно, дальше воображение рисует вам публику в древнеримских тогах или хотя бы в смокингах, но нет. Большинство после работы — в кирзовых сапогах и телогрейках. На дальнем столе стояла бутылка «чернил» со стаканами, болельщик (он же третий) уснул, положив голову на стол, руки безвольно свесились до пола. Кто-то из игроков клевал носом, партнёр расталкивал его к очередному ходу, который делался после анализа ситуации, а не лишь бы походить. Народ не был одет как аристократы, но вёл себя весьма прилично, шахматы дисциплинируют и облагораживают. Там много правил непосредственно на поле и вокруг, и если ты их принимаешь, то подчиняешься части из них. Но откуда?
История одинокого ронина.
Мальчика звали Колей. В далёкие пятидесятые-шестидесятые прошлого века шахматы перевернули его мир, часть мозга добровольно отключилась от реальной жизни и с наслаждением бесконечно прокручивала комбинации и партии, сердце билось быстрее или медленнее в зависимости от удачности хода, в душе становилось теплее от вида шахматной доски. Впрочем, довольно скоро он уже мог играть у себя в голове, где шахматная доска при желании возникала в нужном количестве экземпляров для параллельной прокачки альтернативных решений или сеансов одновременной игры. Быстро выяснилось, что несколько односельчан, знавших, как двигать шахматные фигуры по доске, ему не соперники. Вы не поверите, но Интернета тогда ещё не было, даже 3G (только представьте: есть солнце, луна, люди по улицам ходят, дышат, а Интернета нет…). И Коля начал играть с такими же юными самородками в разных концах той большой страны, по переписке: покупал почтовую открытку, на ней записывал ход и отправлял (стопками) в Иркутск, Вышний Волочёк, Бердичев, Певек, в деревню в соседнем районе… У местного почтальона было две беды: распутица и килограммовые пачки открыток с шахматными ходами со всех концов Союза… Это стоило денег. Родители не могли работать только на его переписку. Парень занялся разведением гусей на продажу и перешёл на самофинансирование. Шахматный самородок, мальчик Коля, окончил пединститут и, поработав в районе, вернулся в родную школу уже Николаем Ануфриевичем… и начал создавать мир шахмат вокруг себя. Н.А. придумал шахматный факультатив в продлёнке (педколлектив младших классов был ему благодарен, безусловно). К пятому классу обеспечивалась полная шахматная грамотность. За несколько десятков лет упорного (но в охотку) труда он привил шахматную культуру нескольким поколениям глазовцев, в том числе женской половине населения (хотя дамы не использовали этот навык, так как в деревне у женщины досуга толком и не бывает).
Насколько высок был уровень выпускников «шахматной академии» из продлёнки и на что сгодились лучшие? Очередной учебный год начался с нежелания районо оплачивать Н.А. ведение факультатива. В ответ Н.А. отказался везти шахматную команду района на область (ну и что, свет клином на нём, что ли, сошёлся?). Быстренько снарядили вашего покорного слугу. Спросите, с чего это вдруг? Я и сам вначале недоумевал. Всё объяснилось, когда мне вручили список районной шахматной сборной с одной обязательной девочкой в её составе. Ба, знакомые всё лица. В течение многих лет базовый состав команды набирался из глазовских школьников, и на области ниже третьего места сборная района (читай — Глазовки) не опускалась. (Той обязательной в составе команды девочкой была шестиклассница Валя Гавриленко, в финале она играла с соперницей на равных, но уступила по нервам. Вот уж в ком бурлили эмоции: за полминуты могла успеть и покраснеть, и побледнеть, и тут же рассмеяться. Валя, привет!)
(В Германии есть всемирно известная шахматная деревня, предмет гордости нации. На гербе изображена шахматная доска, шахматы преподают в местной школе и всё такое. Вот бы и у нас. Да куда нам, там ведь Европа, а мы что?)
Глава четвёртая
Игры самураев — 2,
или Сбой в системе — ctrl+alt+delete
Что есть грех? Если без мистики, философии и религии (а то ведь запутаемся), а так, чисто житейски («технически»), то это по большей части образ действий, мыслей, идущих вразрез с писаными и неписаными правилами организации человеческого общежития в разных его ипостасях — от семьи до целого народа, а также по схеме «человек — человек» в рамках данных структур. (Ну, там ещё остаётся что-то из ЗОЖ, личной гигиены, в том числе психогигиены и экопросвещения, — всё это отцы-основатели религий закладывали, чтобы вытащить человека из скотского состояния и обеспечить выживаемость своему народу в веках. Вероятно, вам известен какой-то древний неистребимый народ, а то и не один, так вот это, возможно, — результат удачного кодекса правил поведения и желания ему следовать. Так-то, и никакой мистики.)
И как же это работает? Ведь безгрешных нет, но, несмотря на это, жизнь продолжается, небо на землю пока не падает, мёртвые из могил не восстают. Ну, тут как с прививками от гриппа: если около 40% (или близко к этому) населения привито и ещё какая-то его часть ведёт более-менее здоровый образ жизни, то эпидемии не будет. Что-то закреплено в области права, но что-то остаётся исключительно в сфере нравственности и морали и воспринимается как набор запретов или императивных рекомендаций, прошедших проверку и отбор на протяжении веков. Всё это формирует «красную черту», за которую можно другой раз и заступить, а потом вернуться в «зелёную зону». (Человек слаб, и отпущено ему с некоторым запасом, а по-другому можно сказать, что у системы, как у всякой устойчивой системы, имеется запас прочности, который лучше не испытывать, по примеру Чернобыля.)
Радикальные поборники безграничного расширения индивидуальных прав и свобод, по сути, предлагают полностью переселиться за «красную черту». Да, но ткань жизни общества не разрушается только потому, что освободившие себя от каких-либо обязательств «продвинутые» могут сколько угодно ощущать себя супергероями среди «косного», «мещанского» окружения за счёт, условно говоря, украденных чужих неиспользованных квот. Это как в случае квотирования выбросов парниковых газов (правами на выбросы хотя бы торгуют).
То есть можно и пошалить за счёт квот «слишком правильных»? Мир, пожалуй, не рухнет, но тут другая закавыка. В природе, за пределами человеческого начала, нет греха. Всё это связано только с человеком, с существом, у которого есть душа (можно назвать иначе — сложный комплекс взаимодействия сознательного с бессознательным, или ещё модерновее — устройство, способное подключаться к информационно-энергетическому полю; не отвертитесь, выбирайте свой вариант, и продолжим, уже скоро возвращаемся на твёрдую почву островов). А она-то (душа) как раз и уязвима перед грехом, и не угадаешь, когда и каким. Последствия всегда болезненные, хронические, без срока давности, вплоть до саморазрушения, а без неё, без души-то, и нас нет.
Если вы не хотите ждать следующего рейса полдня или опоздали на последний автобус, то из райцентра можно прогуляться до Глазовки и пешком (12 километров для добрай сабакi не круг). Не слишком пустынно, не слишком одиноко — по пути несколько посёлков и деревня Морозовичи, а если вы парень, то и не скучно, так как бодрит понимание, что в Морозовичах тебя могут перайсцi местные, папрасiць семак або закурыць, так што-небудзь паспрашаць, но в целом по понятиям, ведь им тоже к нам на пятачок, в клуб, в школу на вечер захочацца заскочыць.
Но в тот год что-то разладилось, как-то зачастили морозовские с перайсцi, стали целенаправленно цепляться, чтобы «поучить», не только парней, но и молодых мужиков, и не просто потолковать, а с мордобоем. Роль главного «учителя» взял на себя недавний дембель с компанией. Слухи ходили довольно мрачные. Настолько, что я прикупил туристический топорик и при визитах в райцентр (обратно зачастую — пешочком через Морозовичи) носил его в дипломате под газетой. Идея не самая удачная, и могла бы закончиться очень печально. И вот что было дальше. В счастливом для каждого учителя месяце июне, когда остаются только экзамены, не мешающие наслаждаться чувством обретённой безграничной свободы, вдруг неудержимо захотелось прочесть «Братья Карамазовы» Ф.М.Достоевского. Согласитесь, чтение Ф.М.Достоевского к разряду развлечений не отнесёшь, это тяжкий труд, и в результате получаешь не удовольствие, а душевную травму. Но вот захотелось. Когда, совершив гражданский читательский подвиг, собрался вернуть тома в районную библиотеку, выяснилось, что дипломат с трудом закрывается и его уродливо распирает. Какие-то отчёты для районо надо было отвезти, тома Фёдора Михайловича тоже. Пришлось выложить топорик.
На обратном пути в Морозовичах меня перайшлi.
Зацепили на дай закурыць по-лёгкому на деревне, а потом догнали за деревней для сур’ёзнага разгавора. Для меня всё происходило немного как во сне. Я был несколько не в себе и не в этом мире, в состоянии «тихого помешательства» и пришибленности вследствие ещё очень свежего общего впечатления от «Братьев Карамазовых», как питон, заглотивший слишком крупную добычу. И, как этот питон, нуждающийся для длительного процесса переваривания в укромном уголке, я был не боец. Поэтому пропускал и «тормозил». Мой основной оппонент тоже был не в себе, но пребывал в состоянии «буйного помешательства». Украсив меня фингалом, он объяснил, что цябе яшчэ вучыць i вучыць и если бы дело было в армии, то дзяды хутка зрабiлi б з цябе чалавека.
В этот момент на меня снизошло холодное, тошнотворное озарение — парень съехал с катушек. Он явно перенёс миссию армейского «дедушки-учителя» на гражданку. Почему? А вот представьте, растёт никакой парень, без успехов в учёбе, спорте или труде, без поводов для позитивного признания со стороны сверстников или взрослых, но при этом здоровяк, но — никакой. В армии первый год — опять никакой, а вот на второй год, пребывая в «дедушках», становится «человеком», «учителем жизни», хоть для победителя международной олимпиады (а для него — в первую очередь). После армии он опять никто и никакой, и это невыносимо, поэтому берёт на себя миссию… Ведь в это время нормальные парни и мужики на полевых работах, а этот местный «будда наоборот» собрал вокруг себя шпану и бегает за прохожими из других деревень учить жизни.
Осознание этого прискорбного факта привело к тому, что основным чувством, которое я начал испытывать к моему «собеседнику», стала глубокая грусть от предчувствия надвигающейся беды и растерянность от невозможности что-то изменить. (Надо сказать, что каким-то седьмым чувством я ощущал, что эта, даже не грусть, а вселенская скорбь была не моей. Меня накрыло ею, как лавиной или взрывной волной, а «Братья Карамазовы» помогли не противиться этому сопереживанию. Ведь моему «верхнему», житейскому уму было не до грусти, он лихорадочно соображал, что делать с поплечником «учителя», который упорно пытался зайти мне за спину.)
Меня необъяснимо быстро оставили в покое, пообещав продолжить при случае. Обернувшись, увидел, что вдалеке, со стороны Глазовки, над грунтовкой появились клубы сизой, как дым от куч осенних листьев, пыли, а затем, неспешно виляя между рытвинами, мотоцикл, производящий сие атмосферное явление.
Где-то через месяц Валера-резак получил в правлении нашего колхоза необходимую сумму для приобретения нового инструмента и отправился в райцентр в служебную поездку на рейсовом автобусе для покупки основного орудия труда своей профессиональной деятельности. Обратно он решил прогуляться пешадрала, в смысле пешочком. В Морозовичах его перайшлi.
«Учить» Валеру начали уже в деревне, но потом отпустили, видимо, появились посторонние глаза. Затем догнали за деревней и принялись за него всерьёз, свалили на землю, в ход пошли ноги (не по-пацански, однако). Когда Валера понял, что в запале его попросту убивают, он дотянулся до покупки, заткнутой за пояс под рубашкой, перевернулся на спину, и нападавший на него в этот момент главный «учитель» нанизал себя на огромный нож. Лезвие прошло через печень, долго он не жил.
Чтоб вы понимали (как говорят в Одессе): Валера-резак получил свою мянушку (прозвище) потому, что работал забойщиком скота. Несмотря на характер своей профессии, Валера по жизни был человеком тихим, добродушным, спокойным, как стоячее болото. Роста небольшого, тщедушный. У такого человека нож в описанных обстоятельствах мог появиться в руках только на грани перехода в мир иной, не раньше, и исключительно как пассивное орудие самообороны, не для того, чтобы навредить кому-то, а из желания ещё остаться с нами. Он избегал этого до последнего, но использовал, так как не был толстовцем.
В Глазовке тогда всё ушло на второй план, при встречах первым вопросом было: «Ну, як там Валера, что чуваць?». Новостями обменивались почему-то вполголоса, как будто находясь в зале суда какого-то, вселенского суда, с небом вместо потолка.
Следствие было недолгим. Валеру полностью оправдали и освободили прямо в зале суда. В решение судей не могли до конца поверить. Это был праздник для всех и для каждого, люди поздравляли друг друга, встречаясь на улице. Вот как перед грозой идёт длительное нарастание какой-то тягостной атмосферы, душно, не хватает воздуха, а потом — короткий мощный очищающий ливень с раскалывающей небо молнией, приносящий свежесть, ощущение возрождения и новой жизни.
Сельский житель не разбирается в тонкостях законодательства и судопроизводства, но точно знает, что справедливо, а что нет. Поэтому радовались не только за Валеру, тут было торжество СПРАВЕДЛИВОСТИ.
(Городская цивилизация, искусственно созданный человеком организм города, являясь сложной по структуре динамической социальной системой, не может функционировать без адекватной законодательной базы. Рядовой гражданин в этой системе нуждается в правосудии. В свою очередь, сельская жизнь регулируется ритмами и законами естественных природных процессов, которые оказывают непосредственное влияние на взаимоотношения между людьми и на организацию жизни сельской общины с достаточно простым и прозрачным сводом правил поведения. Соответственно, житель деревни ожидает от государства и судебной системы решений, не противоречащих естественно сложившейся системе ценностей, что и есть её величество справедливость.)
Оправдательный приговор был справедлив, поэтому его приняли и жители Морозовичей (за исключением семьи погибшего; но это понятно).
Но было бы наивным думать, что судьи исходили в своём решении из неписаных принципов справедливости, а не из писаного закона. И вот здесь ещё одно «чудо». Валера (в связи со своей профессиональной деятельностью) был официально направлен в служебную поездку для приобретения не ножа (холодного оружия), а рабочего инструмента, который вышел из строя. Купил на казённые деньги именно инструмент с установленными техническими параметрами, а для самообороны использовал его только при повторном нападении и очевидной угрозе собственной жизни. При этом не имел цели нанести нападавшему тяжёлые увечья или лишить его жизни. Отступление хотя бы от одного из этих условий привело бы Валеру в тюрьму. При другом раскладе любой человек на его месте попал бы за решётку надолго.
Вот и вся справедливость. Как-то так устроено, что в законодательстве и судебной практике право на сомооборону перекрывается положением о превышении самообороны, то есть у законопослушного гражданина небогатый выбор: либо позволить себя убить или искалечить, либо попытаться дать отпор нападающему и сесть за это в тюрьму.
С другой стороны, мейнстрим современной сверхтолерантности дарует право на существование любым стварэнням, в том числе сомнительно человечным и бездушным (или легко отказавшимся от этой беспокоящей субстанции как атавизма). То есть опасным инвалидам, у которых органически отсутствует внутренний механизм раскаяния, позволяют паразитировать на в целом здоровом организме социума. И как к этому относиться, как к триумфу гуманизма? Вот давайте предметнее.
Например, у вас завелись… нет, неудачный пример, ладно, пусть у меня завелись… нет, тоже как-то не хочется, ведь говорят же «на себе не показывай». Тогда сделаем так: допустим, у кого-то, не у нас с вами (кому ж этой «радости» захочется?), завелись глисты. Понятное дело, гражданин идёт в аптеку, покупает нужные таблетки, и тут ему на плечо ложится рука. Он оборачивается и видит перед собой человека с лучистым взором, борца за вселенскую гармонию, с красными веками от постоянных слёз из-за несовершенства мира и людей. Он заглядывает в самые глубины души (сознания) нашего гражданина и проникновенно говорит: «Не делайте этого! Не поднимайте руку на другую жизнь! Не берите грех на душу!» — «Так это же…» — пытается наш гражданин оправдаться, уже невольно чувствуя вину непонятно за что. «Не надо высокомерия! — отвечают ему. — У вас ведь есть собака, у детей — хомячок, и вы их любите, откройте сердце для ещё одного живого существа, оно тоже зависит от вас…» Гражданин в смятении, и, пока он не пришёл в себя, ему вручают рекомендации по диете, которую он должен соблюдать, чтобы тот, внутри, не испытывал ни в чём нужды… А если наш гражданин намерен настаивать на своём, то он рискует и на санкции нарваться. Скажете — бред! Ну так и я о том же.
Тут ещё вот какой аспект. Островитянин и гуманист навряд ли найдут общий язык, они живут в разных, параллельных мирах. Гуманист растёт и формируется в искусственной городской среде, буквально выдуманной, стерильной во многих отношениях. Он работает в офисе, может прожить жизнь ни разу не вспотев, всё необходимое находит в магазине, взгляды на жизнь формирует умозрительно из книг (Интернета) на выбор, без какой-либо связи с реальностью или собственным опытом. Домашние животные горожанина — эмпатические игрушки.
В то же время островитянин (деревенский житель) значительную часть пропитания добывает своими руками, при необходимости может полностью себя обеспечить, поэтому он просто не в состоянии игнорировать законы природы. Окружающие его домашние животные — участники процесса жизнедеятельности: они выполняют функцию помощников или являются источником питания, поэтому находятся под целесообразным управлением крестьянина, без розовых соплей. Хозяева регулярно решают вопросы жизни и смерти по отношению к братьям нашим меньшим.
Рядовая крестьянская семья способна самостоятельно помочь корове отелиться, хозяйка отрезает (отрубает) голову курице, предназначенной в суп, определяет, сколько яиц оставить под наседкой для будущего выводка и, о боже, собственной рукой топит в ведре котят, которых не удалось раздать по соседям (для детей придумывают какую-то историю), и прочее.
У живой свиньи ни мяса, ни сала не выпросишь, предварительно её надо умертвить, зарезать, заколоть, попросту — убить. Далеко не всякий хозяин в состоянии поднять руку на животину, которая за пару лет становится почти членом семьи, тем более что она чувствует, что затевается неладное. Дети плачут. Бывает, что умелый резак с твёрдой рукой есть только в соседней деревне: надо одним движением попасть в сердце, иначе действо затягивается и превращается в истязание.
А приходилось видеть бегающую по двору курицу без головы, с хлещущим фонтаном крови из обрубка шеи? Зрелище не для слабонервных. Поэтому одним движением — и забыть. Эти решения даются далеко не бестрепетно, но они принимаются осознанно и ответственно. Люди — это люди, а скотный двор — это скотный двор, не смешивайте! (Так стали резать оккупантов, когда убедились, что они — не люди.) Понятно, что и отношения между людьми строятся не менее ответственно, да и не скроешься в толпе, как в городе, если наделаешь гадостей.
С Валерой вот ещё что. Любой другой на его месте не избежал бы груза смертного греха. Не нам судить, но, похоже, обстоятельства участия Валеры в трагическом событии могли и пощадить его душу.
Если вы не хотите ждать следующего рейса полдня или опоздали на последний автобус, то из райцентра можно прогуляться до Глазовки и пешком (12 километров «для добрай сабакi не круг»). Не слишком пустынно, не слишком одиноко — по пути та самая деревня Морозовичи и несколько посёлков. Впереди идут женщины с сумками, останавливаются передохнуть, не прекращая неспешного разговора. Через полчаса вы их нагоняете и уходите вперёд, кто-то стартует после вас, кто-то попадается навстречу. Ближе к Глазовке вы одни с тишиной. У последнего поворота потихоньку разрушается и погружается в землю опустевший дом. Забор отчаялся стоять на страже никому не нужного и повалился. Сад медленно, но верно тонет в сорной траве. Ближняя к большаку яблоня протягивает ветку с единственным — величиной с кулак — яблоком.
Это штрифель — красавец. Самый распространённый у нас сорт (наряду с антоновкой), что не делает его обыденным, так как слишком хорош. Что за окрас! Обычно яблоки предпочитают хохлому, но не штрифель — это импрессионизм. А запах, а вкус, а уходящий в глубину звук от щелчка? (Разочарую поколение стандартизированного потребления: вкус не примитивно, до одури сладкий, а сложный, насыщенный, «купажированный»; а то давайте понавыведем новых сортов овощей и фруктов с одинаковым вкусом кока-колы у всех, с двойным сахаром.) Да, не хранится, быстро теряет качества, впрочем, как всякое чудо. Есть надо с ветки, как дар из протянутой руки. У лучших экземпляров плод крупный, но лёгкий, плотность и не большая, и не маленькая, конечно, не пенистая, но с тенденцией. Откусываете, наслаждаясь звуком правильного хруста (это на заметку для палаты мер и весов), и вскрываете пронизанное «кровавыми» капиллярами «тело»!
Глава пятая
Вечер вопросов и ответов,
или В поисках любви
Что есть счастье? Так просто и не скажешь. Тут не обойтись констатацией, как со здоровьем: если не болеешь, то оно есть. Тут может быть и здоровье, и достаток, и успех, а счастья нет. Сложнее, наверное, только вопрос о смысле жизни. Ну и зануда, скажете вы, и чего ты тогда пристаёшь? Не подумайте, что я из вредности. Дело в том, что данный вопрос чрезвычайно важен для островитян, и они интересуются им не столько из философских соображений, сколько в практических целях, для прикладного использования, борются за счастье со всем напряжением душевных сил или непреклонно отстаивают имеющееся, что, собственно, и составляет наш с вами, драгоценный мой Читатель, интерес в этом деле: за что борются и как?
В глазовской школе мне довелось познакомиться с замечательной традицией — проводить в первую субботу декабря вечер вопросов и ответов. Оживление вокруг события невероятное, и оно на равных конкурирует с Днём учителя, Новым годом, вечером встречи выпускников и 8 Марта. За месяц до мероприятия выставляется урна, как для голосования, только поменьше, куда школяры вбрасывают два вида записок: в одной — вопросы на любую тему кому-то из учителей, в другой указываются любимые школьные предметы. Взбудоражены и ученики, и учителя. Ведь на День учителя кому-то из учителей могут вручить самый большой букет цветов и говорить самые красивые, но неискренние слова, а здесь тайным голосованием формируется реальный рейтинг каждого учителя как преподавателя и человека (суровая вещь, скажу я вам).
Вторая половина записок посвящена вопросам обо всём на свете, но, как правило, о том, о чём просто так не спросишь (а тут анонимность, и можно организовать целый консилиум, задавая свой вопрос нескольким учителям). И о чём же спрашивала молодая поросль, так сказать, наша смена и надёжа? Не отвлекаясь на экзотику, хохмы, сведение счётов, поиск справедливости, отстаивание достоинства (последнее, в чём вы ещё убедитесь, очень важно для островитян) и прочее, из года в год большая часть вопросов была посвящена теме ЛЮБВИ в самых различных её проявлениях. Их интересовало главное, и они нам (учителям) ежегодно об этом напоминали. Ведь любовь (в широком понимании этого чуда) является обязательным компонентом «философского камня» или «святого грааля» под названием счастье.
И хотя частенько под любовью и счастьем подразумевается что-то похожее, они не равнозначны и не идентичны. Нельзя сказать «трагичное счастье», но трагичная любовь — дело обыденное. Любовь абсолютно предметна, осязаема и материальна на уровне души, в то время как счастье всегда призрачно, неосязаемо, необъяснимо. Любовь — дар, который может взять тебя в плен, со всеми драматическими последствиями, счастье — только твой труд, поэтому оно бывает трудным. В счастье не нырнуть безоглядно, с головой, как в любовь, тут необходима особая сознательная сосредоточенность. Счастье не бывает слепым, только «прозревший» в состоянии его впустить в себя настолько, насколько прозрел. Любовь эгоистична, это частнособственническое чувство, всегда потенциально опасное — костёр на двоих: если огонь затухает, то бывает трудно удержаться от желания «плеснуть бензинчика» несмотря на то, что, полыхнув, может опалить. Счастье согревает всех и, по сути, безвредно, как солнце бабьим летом. Но нам хочется любви. А как островитяне? Островитяне — как все… но по-своему.
В жизни каждого человека, к сожалению, случаются неприятности, несчастья, выпадает горе. Живя среди людей, мы учимся в таких случаях держать себя в руках. Многим удаётся достичь в этом определённого совершенства: от сохранения закрытости внутренних переживаний при ровных отношениях с окружающими до душераздирающе противоестественного keep smiling. У детей и подростков держать себя в руках означает всего лишь не плакать, при этом выдают плечи, готовые задрожать от рыданий, а всё остальное написано на лице.
В тот день Таня явно «держала себя в руках», напоминая увядающую былинку. Надо сказать, что и в «солнечные» (удачные) дни Таня производила впечатление создания хрупкого и легко ранимого. Очень необычный персонаж для сельского пейзажа, вот как героиня с холста К.Русецкого «Жнея», будто с неё писано. Смотришь на «Жнею» и понимаешь, что это плод фантазии художника, писавшего в жанре романтизма. Однако в Глазовке обитало несколько девчонок (семей) этой невозможной породы. Почему невозможной? Потому что хрупкость не для крестьянского труда. Многовековой отбор создал два монументальных типажа женщины для жизни и работы на островах, два типажа, соразмерных подворью, с которым они существуют в симбиозе, душой, оправданием и условием существования, а также движущей силой которого являются (подворье-гнездо, где островитянки выкармливают своих «птенцов»).
Прошу познакомиться (для иноземцев, а для белорусов — освежаем). Кстати, не стыдно представить, так как есть чем похвастать.
Вот дзяўчына (жанчына) где-то среднего или почти среднего роста, кожей гладка и бела, но не бледна, здесь не увядание, а цветение. Телом богата, а грудью богата весьма. (С чем бы сравнить? В Астрахани сказали бы «как арбузы», в Средней Азии — «как дыни», на островах Полинезии — «как плоды хлебного дерева», а у нас? Ну, по аналогии: если бы существовало сметанное дерево, то можно было бы сказать: как хорошо выполнившиеся плоды сметанного дерева…) Только не надо жеманиться, это не натурализм, а лирика. Кто-то же должен был это воспеть от лица благодарных грудных младенцев и ценителей из числа мужского населения (в смысле, числа их не счесть). Сам же я только холодное и беспристрастное орудие наблюдения, говорящее с чужого голоса. А голос островных пацанов и мужиков прост. «Поўна пазуха цыцок», — с теплотой и гордым осознанием превосходства над многими странами и народами говорит островитянин. Кто там сказал — имплантаты? Нет, для имплантатов уже просто нет места.
Носик-курносик, ушки-малышки, здесь природа мило сэкономила и как-то забыла про талию (ну, и что вам та талия? не надо цепляться к несущественным деталям).
(Мужик этой породы — как крепкий боровик, грудь распирают кузнечные меха лёгких, руки — как мощные клешни; когда стоит, то кажется вросшим в родную землю корнями метров на десять — ничем и никому не сковырнуть.)
А вот её подруга и соперница по украшению собой островных земель. Станом гибка и стройна, выше среднего, длиннонога, остроноса (в ряде случаев в нос уходит то, что природа не додала в грудь). Лик скорее вытянутый, нежели кругленький. Не склонна к полноте настолько, что платье, сшитое на свадьбу, может надеть на собственную серебряную свадьбу.
Парни другой раз сравнивают своих избранниц, забывая, что о вкусах не спорят. «Ды твая як калабок, а потым будзе як тумбачка», — жалит один. «Гэта ты сам галавой аб тумбачку стукнуўся, — даёт отлуп другой, — зато ёсть за што патрымацца, не то што твая — сухастой». И тому подобное, едко, но беззлобно. Не обращайте внимания, здесь нет намерения обидеть, а только желание отстоять достоинство подруги и свой выбор. Эмоции зашкаливают. Ну, немного грубовато, ну да, бывает.
Несмотря на то, что постоянно идёт «метисация», дающая весьма приятные усреднённые варианты, в ряде случаев собирающие лучшее с двух сторон, создавая, так сказать, усладу для глаз, два основных антропологических островных типажа остаются представленными в ярко выраженных базовых вариантах. Но это далеко не всё.
На островах вы также можете встретить некрасовских женщин, из тех, кто коня на скаку остановит. Высокие, дородные, кровь с молоком. Их дети на голову выше сверстников. А ещё различные включения, дающие самые невероятные сочетания размера и цвета глаз, формы носа, скул (или их полного отсутствия), волос от одуванчиково-воздушных кудрявых до тяжёлых прямых цвета вороньего крыла, цвета кожи от нордически светлого до слегка дымчатого или с карамелькой, а ещё рыжие «солнышки» с конопушками, и всё это вперемешку — удивительное разнообразие для отдельно взятого острова и, вероятно, полная картина того, как поётся в песенке, «из чего же, из чего же сделаны»… белорусы.
Как такое могло получиться? Дело в том, что Глазовка — молодое поселение, где-то около полутора столетий, вот и получилась сборная солянка с отображением общей картины человеческого материала для белорусских земель. Но самое важное, что для местных все свои.
Отвлеклись немного, возвращаемся. В тот день Таня явно из последних сил «держала себя в руках». В деревне ничего не скрыть, и вскоре обо всём знали уже и в учительской. Танина мама попала в больницу: она выпила уксус, потому что… её обидел муж. Она решила, что он перестал её любить, раз позволил себе расстроить её. Так-то.
Таня и её младший брат были из хорошей семьи, в школу приходили накормленные, в свежем, намытые так, что носы блестели. Глазовка в целом удивила меня большим количеством хороших нормальных семей.
Но вот первое впечатление было убийственным. В первый же день, прибыв в Глазовку уже с вещами и только выйдя из автобуса, в сквере между магазином и правлением колхоза узрел картину не для слабонервных. Там вповалку лежали неподвижные тела, разбросанные как взрывом, некоторые парочками, как потом выяснилось, мужья с жёнами. Казалось, сквер завален ими. Я испытал шок (вот это попал так попал). Но, успокоившись, понял, что «полегло» чуть более дюжины душ. Это был день аванса. А остальное население в празднике не участвовало, по крайней мере так явно. Люди входили-выходили из магазина, шли по своим делам, прокатил трактор с прицепом, гружённым соломой, — нормальная жизнь. Ещё такая особенность (для того, кто понимает, без ханжества): в самогонку в Глазовке не добавляли стиральный порошок или куриный помёт — здоровые люди.
Что-то мы опять бросаем Таню одну, а ведь её дела не пошли лучше. За последние несколько дней её глаза покраснели, и под ними залегла синева. Отец, мучимый раскаянием, тоже выпил уксус и теперь лежал в одной больнице с матерью в райцентре. Таня, благо уже старшеклассница, осталась дома за хозяйку (ну, дальше дедушки с бабушками подтянулись). Мама оценила поступок мужа и ещё в больнице простила его. Не успевший остыть очаг любви разгорелся вновь. Видел их потом — чистые голубки. Островитяне посмеивались, но беззлобно, — небось люди не без понятия, что такое высокие отношения.
Однако это не значит, что искры любви невозможно высекать из более простого материала. Тут даже больше речь идёт об их сохранении. (Как говорил Дж.Леннон: «У нас есть дар любви. Но вы не можете просто принять его, как цветок, и поставить в чулан, о нём нужно заботиться и поливать».) И вот как это делается.
Центром жизни в деревне является не правление колхоза, сельсовет или клуб, а вполне себе обыкновенный магазин потребкооперации. Сюда приходят все, не исключение и жена председателя колхоза, и даже САМ, и бабка Маня с дальнего хутора, о существовании которой уже почти забыли. Все новости стекаются сюда, здесь формируются слухи и мнения. В этот день у магазина долго клубилась небольшая толпа, обновляясь приходящими-уходящими. Даже мужики не могли удержаться, чтобы не погреться у яркого пламени неординарного события. «Толочься» вместе с бабами было стыдновато, но постоять рядом, молча, солидно попыхивая цигаркой, — вполне. А послушать было что…
Героем дня был Грышка, известный любитель выпить, не то чтобы запойный, но любитель, а под этим делом и к одинокой жанчыне заскочить. Наутро, прося у супружницы рассолу, он не моргнув глазом утверждал, что ничего не помнит (ну, не паразит?). Чтобы вы сделали на месте Клавы, жены Грышкi? Ответы с вариантами наказания или расставания не принимаются, задача другая: как вновь разжечь угасающий очаг любви? А теперь сверяем ваши ответы с жизнью.
Когда в очередной раз Грышка дотянул на бреющем под утро до дому и, отмахнувшись от жены, залез отсыпаться на печку, оставив готовой к разборкам благоверной только торчащие сверху бессловесные пятки, решение напросилось само собой. Клава взяла топор и порубала эти наглые пятки…
— Так-такi i пасекла сякерай? Страх якi!
— Як ёсць пасекла…
— Вой, что ж гэта робiцца, кончыла мужыка…
— I што ж гэта будзе?
— Ды нiчога не будзе. Яна так толькi трохi пакоцала, неспадручна ж, высока. Ды i сваё, усё роўна ж шкада. Зразумела, што гэтая нахабная морда адразу прачнулася i нарабiла вiску, што твае парася. Клаўка сама спалохалася, сякеру кiнула i пабегла за Iрай, фелшаркай. Iрка яго забiнтавала, скорую выклiкала. Грышка ў район не паехаў, адмовiўся. Iра цяпер кожны дзень ходзiць да iх на перавязкi.
— I што Грышка?
— Я ж кажу, Iра, фелшарка ходзiць рабiць яму перавязкi.
— Ды я не пра тое, як яны пасля ўсяго памiж сабой?
— А… ну так вот, Вера да iх заходзiла, быццам за соллю…
— Вера?
— Верка?
— Вера? I ты так стаiш моўчкi?
— А вас перамовiш, цябе асаблiва. Ну, заходзiла. Клаўка на стале бурак на боршч крышыць, а Грышка з печы выглядае, хадзiць-то не можа, ужо не пабегаеш па чужым бабам. Паздароўкалiсь. Грышка сеў, ногi з печы спусцiў, пяткi ў бiнтах, пацягнуўся i кажа: «Клава, нешта супу захацелася».
— Як гэта супу? Так i сказаў?
— Ну так, супу. Клаўка яму супу налiла, падала на печку и кажа: «Гарачы, ня апячыся!» Ен адказвае: «Не, самы раз, хлеба адрэж!»
— I што?
— А нiчога. Грышка пацiху суп есць, на лыжку дзьме, Клава мне соль адсыпае.
— I што далей?
— А нiчога, узяла соль i пайшла з хаты.
Так-то, а вы говорите, Шекспир, Шекспир… На островах хорошо понимают, что жизнь больше любви, а за счастье надо бороться, поэтому на свадьбах желают… Чего? Ну да, любви (молодёжь в основном) и другого по стандарту. Но люди, кто постарше, поопытней, раз за разом повторяют как заклинание: «Жалейце, шкадуйце адзин аднаго».
Жалеть и беречь друг друга, однако речь идёт не о сюсюканье, каждый раз это ответ на конкретную жизненную ситуацию, в том числе экстремальную. Вот послушайте.
Значит, выхожу из школы, окунаясь в тепленный майский день, и вижу на дороге за забором группу мужиков, с задумчивым видом переминающихся у вечной лужи, что у клуба (не было ещё тогда асфальта на Кривск). Увидев меня, они оживились, поприветствовали издалека и стали делать приглашающие жесты.
Подошёл. Николаевич как бы между прочим ковырял носком кирзового сапога зеленовато-жёлтые разводы на подсыхающих после дождя берегах лужи. Остальные молча наблюдали. Семёныч вздохнул, почесал за ухом и обратился ко мне:
— Вас жа там па iнстытутах усяму вучаць? Дак ты i сам быццам хлапец граматны?
— Ну, не знаю… А что, что-то потеряли, в лужу что-то уронили?
Тот, что помоложе, Гендос, с языком, как у ехидны (сами понимаете, сур’ёзнаму хлопцу Гене мянушку Гендос не дадут), хохотнул и с нарочито серьёзным выражением объявил:
— Гэта ты прама ў кропку трапiў. Сямёныч дзесьцi тут, на дне гэтага акiяна, страцiў ключы ад сэрца сваёй супружнiцы, гы-гы-гы.
Семёныч тяжело вздохнул, глянул исподлобья на Гендоса и продолжил:
— Вось паглядзi на гэтыя разводы, што па вадзе i па беразе. Гэта ж кожны год так у мае пасля дажджоў, гэта ж пылок з коцiкав на вярбе i асiне змывае. Што, хiба не так?
— Ясное дело. Тут садоводом-ботаником быть не обязательно.
— Не, ты мне па-навуковаму скажы, так цi не? — продолжил настаивать Семёныч.
— Пусть будет «па-навуковаму» — да, это пыльца, и так каждый год, а то вы не знаете.
— Я-та, можа, i ведаю, але тут такая справа. Прыходжу дадому на абед, а ў хаце ўсё ўверх дном, як мамай прайшоў, пасярэдзiне навалены вузлы з дабром, мая Любка кiдаецца з кута ў кут, нешта збiрае ў адкрыты чамадан. Я яе пытаюся: «Ты здурэла, што ты творыш?» А яна: «Сам дурны! Казалi ж, што радыяцыя будзе выпадаць, вось сёння i выпала, што, сам не бачыш?» Ну не дурнiца? Я i так i сяк, не дапамагае, яна ўжо з суседкай перацёрла i ў эвакуацыю збiраецца. Ну, тады даў злёгку пад вока. Адразу супакоiлася, вiдаць, фiнгал асвятляе ёй праўду жыцця. Я яе ад самой сябе выратаваў, а можа, i ўсю вёску, у Любкi ж характар, як пажар. А так баба яна добрая, я яе моцна шкадую, не падумай чаго благога. Але на душы ўсё роўна цяжка было, а што калi i на самай справе? Тады б выходзiла, што дарма пакрыўдзiў. Так што дзякуй!
Жизнь каждого островитянина, каждой семьи проходит на глазах у остальных (а как говорил инженер человеческих душ, смотрящий по стране, дорогой товарищ И.В.Сталин, кто не слэп, тот видыт). К зрелому возрасту любой здравомыслящий островитянин понимает о жизни, семье, человеческих отношениях больше, чем толпа психоаналитиков с их книжной грамотой. Ясно, что для понимающего человека любовь — только один из компонентов счастья, иногда, до курьёзного, исчезающе малозначащий.
Если кто-то помнит, мой поход в педагогику начинался вместе с товарищем, Андреем, который впоследствии сеял разумное, доброе, вечное на просторах Речицкого района. Макаровна, одна из его хозяек, как-то за рюмкой чая поведала Андрушке практикоориентированную (ну очень упрощённо прикладную), очищенную от других примесей, женскую версию счастья. Макаровна — воистину героическая женщина, одна подняла шесть дочерей. Но это, как вы понимаете, только полдела. Она всех шестерых выдала замуж (вот где высший пилотаж).
— …I нiчога, выгадавала, выхавала ўсiх шасцярых, i ўсе замужам. Ды вось толькi шчаслiвая — адна.
— А что такое, детей нет? Что-то со здоровьем или там мужики поколачивают, на сторону бегают? — поддержал разговор Андрей.
— Ды не, тут усё як у людзей.
— Что, пьют?
— У тым-то i бяда, што не, так, па святах. А адзiн зяцёк так i зусiм не п,е, кажа, здаровы лад жыцця, вось што прыдумаў.
— Вот и хорошо…
— I што добрага, сядзяць, капейкi лiчаць — «бюджэт сям,i», цьфу! А калi захацелася новую кофтачку або завушнiцы, так што, задушыцца з-за таго бюджэту? Iншая справа ў Любкi, яе мужык, як зарплату або аванс атрымае, так напiваецца да беспамяцтва. Тут яна колькi трэба грошай у яго i возьме. Ранiцай ён ачуецца, а яна пытаецца: «Дзе зарплата, алкаголiк, зноў палову прапiў?» Яму, ясная справа, сорамна, глядзiш, яшчэ i падарунак якi купiць, каб не пiлавала. Вось я i кажу, адна Любка ў мяне шчаслiвая…
Ну, тут всё ясно, как по К.Марксу: бытие определяет сознание. Бытие у Макаровны, пока растила дочерей, было скудное, вот и… (однако если не судить строго, то свой долг перед Богом, людьми и дочками Макаровна выполнила, и корона с нас не свалится посидеть с ней вечерок за рюмкой чая пад яечню з салам, безропотно послушать откровения о накопленной житейской мудрости; ещё неизвестно, что вы в свою очередь под этим делом будете рассказывать лет эдак через сорок заезжему учителю-андроиду).
Получается, что любовь — это как душа, сердце счастья.
На самом деле формула счастья жителей островов сложнее, включает множество составляющих, которые, что характерно, реальны и достижимы собственными трудами, как, например, обязательный достаток, дабрабыт (не путать с богатством). Одно без другого на островах не работает, просто не бывает, как не бывает монетки с одной стороной. Всё это сходится на островном подворье, на котором, как в гнезде, в любви выкармливаются и растут дети. А над человеческим гнездом на столбе возвышается —оберегом — гнездо аистов: по-другому их на нашей земле и не воспринимают. Никому не приходило в голову, что аисты, может, тоже смотрят на нас и думают: вот они — наш оберег? Если так, то мы — ГЛАВНЫЕ ПО АИСТАМ, и это очень зачётный, полный внутреннего достоинства, благородный и красивый тотем. Даже не знаю, с чем и сравнить.
Глава шестая
Бремя молодости,
или В поисках любви и счастья — 2
Итак, пришло время отдавать долги. Очевидно, что я задолжал по счетам представительницам лучшей половины читательской аудитории. Ведь многие из них благосклонно следовали за моим невнятным повествованием только из предвкушения лирических саморазоблачений рассказчика (не автора, что вы, а всего лишь рассказчика, даже скорее пересказчика и невольного наблюдателя, который специально и не подглядывал, и не подслушивал, нет). И это справедливые ожидания. Посудите сами, кто бы читал «Войну и мир» Л.Н.Толстого, если бы там описывались одни баталии и всяческие философствования без бально-кисейных сцен? Вот и моя вторая хозяйка по прошествии какого-то времени с начала нашего знакомства спрашивает:
— А чаму ты дзевак не водзiш?
— Э-э… в смысле? Вы же сами сказали, когда брали меня на квартиру, что главное условие — «дзевак не вадзiць»!
— I што, ты так спалохаўся, что ў цябе там ўсё адсохла? Ты ж здаровы хлапец.
— Я не понимаю. Что, водить надо?
— Не, мне такiя кватаранты не трэба.
— Так я и не водил, и не буду, как договаривались, в чём проблема?
Цётка Нiна (а для меня Нина Ивановна) стала раздражаться на мою прямо-таки вызывающую непонятливость, но нашла в себе силы растолковать элементарные вещи такому тормозу, как её квартирант.
— Што ты як баран: да — не, да — не, мэ — ме, мэ — ме? Калi я забаранiла, то ты павiнен слухацца. А з iншага боку, калi ў цябе з якой дзяўчынай сур,ёзна, то я магу, калi трэба, спаць мацней, чым звычайна. А ўлетку ў хату можна i не заходзiць, у хляве добрае сена. Зразумела?
— А-а… ну да, но я ведь учитель, как это я буду…
— Наставнiк, але не мярцвяк.
И тут мне было предложено подумать о знакомстве с серьёзными намерениями с домашней девушкой на выданье (родственницей, а не просто так).
Не знаю, чем я заслужил? Судите сами. Значительная часть островных девушек была именно домашними. Вероятно, это было самое ценное из того, что можно было найти на островах. Домашняя девушка — это как домашняя выпечка, ничего лучше быть не может. Чистая и свежая во всех отношениях. Её выращивают и холят, как жемчужину, в любви, для любви и для того, чтобы дарить любовь и заботу мужу и детям. И стараются передавать из семьи в семью не выстужая.
Она — безраздельная королева подворья, как закваска, вокруг которой вырастает ткань здоровой семьи и жизни (грязными руками не трогать!), или, говоря современным языком, «пятый элемент», или стволовая клетка нации (берётся девушка, и вокруг неё в прямом и переносном смысле строится подворье и весь образ жизни, он уже заложен в ней).
А если забросить домашнюю девушку на Марс, то через какое-то время какой-нибудь астроном разглядит в телескоп посреди мёртвой красной равнины подворье, рядом — возделанные под линейку грядки, бегающих по двору детей и кур, в палисаднике — цветы, и ошалеет от увиденного… Я не знаю, где она возьмёт кислород, но знаю, что она — начало и причина всего. Муж для неё в каком-то смысле необходимое, очень важное, но приложение (если кто-то из мужиков обиделся, пусть послушает ниже мнение островитянина на этот счёт).
И вот мне стали поступать предложения. Где и когда это обычно происходило? Правильно, в основном на свадьбах, где ж ещё (всему место и время, с этим строго), хоть не ходи, а не ходить, если пригласили, нельзя, иначе смертельная обида. Отводит как-то средь шумного бала меня в сторонку Петро (исключительно самостоятельный мужик, со свадьбы ушёл на своих, хоть в ГАИ проверяй), а там уже стоит мнётся его племянница (домашняя девушка).
— Вось хачу пазнаёмiць цябе з плямяшкай.
Собственно, мы уже были знакомы, как можно на острове кого-то не знать? Но когда тебя ЗНАКОМИТ уважаемый член большой семьи, это несколько другое, и очень даже другое. Поэтому мы с племяшкой помалкивали.
— Паглядзi, якая дзеўка нарасла, не дзяўчына, а каралева, прыгажуня, усё пры ёй, паглядзi.
Но я и так глядел: в разрезе нарядного платья (допустимой для домашних девушек глубины) вздымалась и опускалась в такт дыханию мужская погибель. Как можно было не смотреть?! Девушка волновалась, поэтому дышала глубоко и прерывисто.
— Сядзiць дома, нiдзе i нi з кiм не цягаецца, сцiплая. Вось i чаго яе марынаваць ў самым росквiце, хай бы дзеўка iшла замуж, як лiчыш?
— Ну да, вам видней, — промямлил я, — но, может, пусть попробует поступать, она, говорят, хорошо училась?
— Хто ж ёй не дае, няхай вучыцца… завочна, каб за дзецьмi i мужыком даглядала, што скажыш?
— А я что? Вам, ей и её родителям, видней, — пытался я не поскользнуться на дружеском льду, заливаемом для меня Петром.
— Ага, значыць, вось як, — с некоторой обидой и разочарованием подвёл итог первому туру переговоров Пётр. — Ты мне тады вось што скажы. Вось ты самастойны хлопец, а боўтаешся ўсё адзiн i адзiн, для чаго?
— Что значит «для чего»? Я работаю…
— Усе працуюць. Для чаго?
— Я не понимаю… польза обществу там, зарплата, надо же на что-то жить.
— Для чаго?
— …
— Так, слухай сюды! Чаму вас толькi ў гэтых iнстытутах вучаць?! (А и в самом деле.) Мужчына патрэбны, каб абслугоўваць жанчыну, працаваць, каб прыносiць у сям,ю, дзецям у дзюбе. Абслугоўваць не толькi днём, але i ноччу. Сумленнай жанчыне гэтай справы ўзяць, акрамя як ад супружнiка, больш няма дзе, гэта разумець трэба. I ты абавязаны…
Я покосился на племяшку.
— Няма чаго на яе глядзець, яна ўсё роўна нiчога не разумее, гэта мужчынская размова.
Но племяшка явно всё разумела, чай, не грудная, поэтому отчаянно краснела, переливаясь всеми оттенками красно-розового, брызнула и покатилась предательская слёзка.
Я наклонился к уху Петра и прошептал:
— Так, я всё понял, достаточно! Но повода я не давал.
— Ну, так дай! Ты мяне пачуў?……………………..
Пару слов для однозначного понимания. Мне не пытались посадить на шею молодую жену, мне предлагали самое дорогое — вхождение в большую семью, в которой не дадут пропасть. Дом поставить, огород обработать, урожай собрать, детей отдать присмотреть на время, собраться всем на праздник, поддержать в трудностях и горе — на всё это можно было рассчитывать, это доверие.
И ещё одно — ни на секунду не оставляющее ощущение публичности происходящего. Публичность явно была на руку домашним девушкам, служила им дополнительной защитой (при этом для девушек планка добропорядочности поднималась очень высоко). Такие правила заставляют парней жить по Омару Хайяму: «Имей дело только с той женщиной, которую мог бы и хотел бы взять в жёны». В этом плане предложение моей второй хозяйки повести домашнюю девушку из числа её родни на сеновал могло иметь примерно такое продолжение: выходим мы утром из сарая помятые, с пахучими травинками в волосах, а во дворе уже накрыты столы на полсела, исходят вкусно пахнущим паром горячие блюда, свободны только два стула во главе стола, все взгляды устремлены на нас, народ поднимает чарки, а тамада кричит «горько!».
Интересно, что если к помощи публичности прибегает мужчина, то это может принимать несколько комедийные формы и доводить до головной боли. Зинка, проживавшая недалеко от школы, мать-героиня (по рассеянности, между застольями), запала в сердце местному электрику Костяну. Уже и не упомню, что там у них периодически разлаживалось, но Зинаида регулярно выгоняла Костика восвояси на другой конец деревни. Костик, будучи по роду работы посвящённым в тайны электричества и используя свои знания в корыстных целях, соорудил там, на столбе, зверской мощности громкоговоритель, через который сутками крутил лирические песни для любимой, а иногда, в минуты чёрного запойного отчаяния, что-то выкрикивал в микрофон. И вот таким образом неделю-две терроризировал всю деревню до очередного прощения Зинкой.
Домашние девушки и публичность — правило. Но где есть правила, есть и отступления от них, — ведь как ни закупоривай помещение, всегда есть какой-то сквознячок. Подходит как-то Игорь, вы с ним уже знакомы, зоотехник, молодой специалист на отработке, облизывается, как кот, стянувший у хозяйки сметану, мечтательно улыбается и говорит:
— Кажется, жизнь налаживается, только вот не выспался.
— А что у тебя не так было раньше?
— Да всё было… кроме десерта.
— Рассказывай уже, любитель сладкого.
— Приезжаю я тут на одну ферму, туда-сюда, свою работу сделал, подходит дивчина и, глядя в глаза, спрашивает: «Ты е….ся?»
— Н-о-р-м-а-л-ь-н-о… И что ты?
— А что я? Она ж такая вполне, поэтому я, как честный человек, на прямой вопрос дал прямой ответ: «Да!»
— Правильно, нельзя обманывать девушку. И что дальше?
— Она говорит: «Тогда я к тебе сегодня приду».
— И что?
— Пришла… Утром оделась, а лифчик на спинку кровати повесила с наказом: «Пусть повесит тут, я за ним как-нибудь зайду!..»
Как говорится, на всякий остров со сложными правилами поведения, даже не правилами, а жесткими регламентами, довольно и простоты, вот так.
И как же узнать о ситуации со счастьем на том или ином острове? К сожалению, нет таких термометров (и такого места, куда бы его можно было вставить), и никакие рекомендации не помогут. Вы это почувствуете. Не знаю, как это будет с вами, но могу рассказать, как было со мной.
На сельхозработы обычно собирались в школе и потом пешочком тянулись колонной на примыкавшие к деревне поля. На дальние поля возили только средние и старшие классы на ЗИЛе, в кузове которого были съёмные доски-сиденья, когда — солома, в которую с удовольствием все укладывались, а когда и на собственном перевёрнутом ведре (корзинке) надо было сидеть, держась за борт или товарищей. Выезды были только в хорошую погоду, что добавляло настроения. Нормой выработки ставили поле, но при его безразмерности могли завершить очередной полной тракторной тележкой. Посреди ряда работу никогда не бросали, но, закончив прогоны, могли, например, отказаться встать в очередные, пусть и последние на поле. В таких случаях инициатива исходила не от меня, и я не мог повлиять на принятое непреклонное решение, как ни бился (казалось бы, ну что там осталось, всего лишь на ещё один проход, не бросать же поле с этим «хвостом»). Решение диктовалось группой старшеклассниц, меня они ставили в известность, мнение парней их вообще не интересовало. О каком-то саботаже, отлынивании не могло быть и речи, островные девочки лениться не умеют, не обучены, работали они хорошо, но до определённого момента. По мере окончания своих последних прогонов могли кому-то и помочь, но чаще не спеша мыли руки, освежали лицо, поливая друг другу из бутылей или кружкой из колхозного бидона, располагались группками, разворачивали перекус, захваченный из дому. Где-то раздавался смех, кто-то кого-то окликал. Кто-то закончил прогон и швырнул ведро в сторону грузовика — освободился.
Стояло образцово-показательное бабье лето с ласковым теплом, пролетающими парашютиками паучков. Высоко в безоблачном небе тянулись на юг разномастные стайки и клинья, дети спорили-гадали, что за птицы пролетают. Ночные заморозки очистили воздух, и было видно чёр-те куда далеко, до трассы Гомель — Минск с песчинками движущихся автомобилей. К полю примыкала небольшая рощица с непроходимой мешаниной из молодых берёзок, осинок и канадских клёнов (клёны, видимо, высаживали на делянку планово, а наши девчонки — берёзки и осинки — появились самосевом, чтобы пофлиртовать с иностранцами). Вперемежку они создавали октябрьскую палитру «взрыв на лакокрасочной фабрике». Смех, перекличка детей, удары зашвырнутого ведра о землю звучали пронзительно, как в наушниках. Обмылись, перекусили ссабойкамi (они же — тормозки), угостили друг друга своим вариантом домашнего морса, устроились в кузове.
ЗИЛ неспешно покатил, объезжая сомнительные рытвины и лужи. Девчонки переглянулись и начали петь. Парни заткнулись с шуточками-подколочками, задумались о чём-то. Перепевался репертуар из детских кинофильмов «Гостья из будущего», «Приключения Электроника» и др., топовой попсы и, конечно, Аллы Пугачёвой. Девчонки завершали песню, заливисто чему-то смеялись и начинали следующую, а если возникала заминка из-за незнания слов, коротко совещались или кто-то заводил сам мелодию, и дальше, дальше, до самой деревни.
Так бывало и в турпоездках. Если счастье есть внутри, ему хочется выйти наружу, слиться с другим. Когда-то в детстве в деревне у бабушки в определённом возрасте мы тоже пели по вечерам. Взрослые с нашей улицы потом рассказывали, что старались в это время найти работу во дворе. И я вспомнил. Пение — не само счастье, но его выражение, знак, что оно есть. Девчонки на каком-то подсознательном уровне не могли позволить себе задавить это счастье надрывным трудом, — ради чего тогда этот труд, даже если он принесёт богатство? Как говорится, па каўбасе на неба не залезеш.
Глава седьмая
Уроки истории и экономики
Так на чём мы остановились? Ах да, на колбасе. Ну вот, когда в моём детстве мы пели по вечерам, то в качестве бесконкурентных хитов были песни из репертуара «Песняров», при том что происходило это в южной Украине, всегда славившейся собственными песенными традициями. Ко мне, приезжавшему к бабушке из Белоруссии, было немножко особенное отношение — волна популярности «Песняров», прокатившаяся по Союзу, обдала своими брызгами и меня.
А как всё начиналось? На пороге 1960-х супруги Мулявины (не белорусы), приехавшие в Минск на гастроли от Читинской филармонии, были настолько поражены неправдоподобным, почти мистическим для советских времён явлением — не иссякающей в магазинах колбасой, что решили тут остаться. А так, гастролируя по просторам СССР, перекусывали в основном «макаронами, заправленными маргарином». В Белоруссии они могли как минимум заменить маргарин на сливочное масло и сыр или тушёнку.
Скромным, но надёжным дабрабытам мы приманили человека, который вернул нам наши песни в современном прочтении, сделал белорусскую культуру мировым достоянием, не говоря уже о просторах Союза. До этого она была милой «вещью в себе», исключительно для внутреннего пользования, павольна растворявшейся, исчезающей во времени и пространстве, как улыбка чеширского кота.
Призрак коммунизма, бродивший по Европе, остановился передохнуть в восточной её части и, загостившись, основательно обожрал здешние страны и народы. Белоруссия-Беларусь единственная отнеслась к этому гостю без особой любви и ненависти, пытаясь не повестись, но приспособиться, не расплёскивая внутреннюю себя. Поэтому, выплачивая высокую дань, умудрялась себя одеть и накормить, достигая этого исключительно собственным трудом и философским отношением к начальству, насколько это было возможно (ещё в нэповские времена Беларусь единственная выполняла планы государственных заготовок продовольствия, а при распаде СССР была последней и единственной республикой, сделавшей перечисление в союзный бюджет).
Понятно, что две другие зоны относительного благополучия — Москва и Прибалтика — не могут браться в расчёт. Мозг (Москва), как в любом организме, потреблял наибольшую часть калорий, а корчившаяся от ненависти высокомерная Прибалтика была зацацкана привилегиями и поблажками, особенно что касалось продразвёрстки.
В границах Советского Союза обмен произведённой продукцией осуществлялся директивно. Крупномасштабно это выглядело достаточно гладко (такие красивые стрелочки на карте) и обоснованно (экономисты и математики в Центре всё посчитали), создавало единый хозяйственный комплекс. Однако при детализации возникало много вопросов и шероховатостей, на которые старались не обращать внимания. А зря, так как они психологически работали на развал вполне себе разумных экономических схем (и не только). В результате при распаде СССР и всей социалистической системы никто даже не вздохнул.
«И чего это его понесло в большую политику? — совершенно справедливо заметит уважающий себя Читатель. — Рассказывал деревенские байки и про то, как школярам сопли подтирал, так нет же…» Скажу честно, мне было хорошо с вами и на островах, многотерпеливые, бриллиантовые мои читатели (куда я вас уже только ни заводил, самым бессовестным образом злоупотребляя оказываемым безграничным доверием). Не по своей воле я, здесь другое — это большая политика беззастенчиво вторгалась в жизнь островитян и в мой педагогический процесс. Вот, например, история моей единственной неудачи на сельхозработах.
Как-то обыкновенным сентябрьским днём — то выглядывало солнышко, то моросило из набегавшей тучки — нас срочно перебросили из колхозного сада на картофельные бурты, уже как положено послойно, с соломкой, укрытые на зиму для внутренних хозяйственных нужд. Выяснилось, что формируется эшелон картошки в одну из закавказских республик, и один вагон — наш. Вскрыли бурты. В невиданные ранее мешки в мелкую сеточку надо было отобрать картофель по нескольким показателям (местные себя так не баловали). Перебирая клубни, дети начали активно что-то обсуждать, и вскоре работа сошла на нет, казалось, без какой-либо видимой причины. Нам с директором пришлось вмешаться.
— Что-то рановато вы устроили перерыв. Хотя, если устали…
— Нiчога мы не стамiлiся, а проста не хочам для iх выбiраць бульбу.
— Вы что, белены объелись?
— I каб усе былi аднолькавыя, i каб без адной драпiны, як царам.
— Без повреждений — чтобы не погнила в дороге, а с калибровкой — чтобы сразу в торговлю, наверное.
— А вы бачылi, каб у нас дзесьцi бульба прадавалася прама адна ў адну? А мяшкi толькi што не залатыя. Хай бы яны нам хоць бы каробку мандарынаў даслалi, хоць бы калi-небудзь!
Парни, закинув ведро за плечо, начали расходиться по домам по одному, по двое, группками. За ними потянулись девчонки. Вернуть к буртам удалось больше половины, но работали с частыми перерывами на отдых, без особого энтузиазма. Часть мешков пришлось перебрать заново, так как особо недовольные понапихивали в них камней, что попадались в бурте.
Товарообмен не был прямым, а работал следующим образом. Картошка шла на Кавказ, мандарины — с Кавказа в Москву, а нам из Москвы транслировались по телевизору съезды КПСС. Несмотря на очевидную для центра выгоду (правильность), островитянам такой товарообмен не казался равноценным. Справедливости ради необходимо заметить, что дети островитян были знакомы с заморским фруктом — мандарином: две-три мандаринки (или один апельсин и несколько грецких орехов) входили в набор новогоднего подарка на школьной ёлке. Арбуз (осенний завоз астраханских) пробовали все, но не каждый год. Дыню — не все. Виноград — не более половины. Персики — единицы. Хурма своей ни на что не похожестью повергла в шок.
Бунт был вызван уязвлённым чувством справедливости, а так — что им до Кавказа (о котором они знали не больше, чем о Марсе), где живут Мимино и другие дядьки в кепках? — ничего личного, никакой межнациональной неприязни. В свою очередь, караван наших дальнобойщиков, поехавших впоследствии за мандаринами (не хочу называть конкретное место, это неважно) для детей из загрязнённых Чернобылем зон, отправили восвояси ни с чем, а одного особо возмущавшегося водителя ещё и избили. Было бы неправильно искать здесь какую-то другую подоплёку, кроме нежелания отдавать своё за так.
Недавно видел эти мандариновые плантации, уже много лет заброшенные, так как они оказались не в состоянии конкурировать с турецкими, греческими, египетскими, испанскими и марроканскими ни по качеству, ни по экономике. Местные говорят, вот бы как раньше… А «раньше» догнивает в виде составов проржавевших вагонов-рефрижераторов, застывших здесь с 1991 года. Из рассказа местных: «Политики говорили нам, что главное — выйти из СССР, а потом мы наладим экспорт ваших мандаринов и других фруктов в Европу и США…» Опять отвлёкся, но не могу не сказать, что у нас на такое даже дети не повелись бы — я же всё свожу к детям и не могу упустить случая, чтобы не похвалить их.
Возвращаемся к колбасе и вместе с ней в Глазовку. Колбасная река в сырных берегах сильно усыхала по мере продвижения от Минска к малым городам и исчезала напрочь в песках социалистической экономики в деревнях. Это было очень странно. Ситуация была похожа на колбасное кольцо, которое чуть-чуть, но не смыкается. Всё хрюкающее, мычащее, кудахтающее, в изобилии имевшееся в деревне, двигалось по цепочке переработки, попадая в конце концов к потребителю, но не к тому, кто всё это выращивал. Не скажу, что в белорусском сельском магазине потребкооперации колбасы не было совсем — всегда можно было найти «Чайную», «Студенческую», «Ливерную» — то, что идёт после 3-го сорта и городские бабушки-одуванчики покупают своим беспородным собачкам. Правда, сельхозтехникой, горючим и удобрениями снабжали исправно — так работал для деревни обмен на республиканском уровне.
Выращенный на островах скот поставлялся на мясокомбинаты. В случае Глазовки ближайший располагался в Жлобине и работал главным образом на Москву и Ленинград (ах, какую там делали «Останкинскую», а сырокопчёные и сыровяленые сорта, из тех, что паковались каждая палка отдельно в коробочку, как пенал! Большая часть народа и не подозревала об их существовании.
Сегодня магазины по всей стране до самого крохотного в самой отдалённой деревне переполнены мясо-молочными продуктами, при этом большая часть их уходит на экспорт, при этом мы пока производим продуктов на треть меньше, чем в советскую эпоху — это сколько же вывозилось в прежние времена?)
Однако существовало (и сохранилось) одно место, где можно было получить представление (не только узреть, но и отведать) о сырно-колбасном изобилии этой земли: Комаровский рынок в центре Минска. Место, достойное во всех отношениях настолько, что и туристам не стыдно показать: вот чем мы богаты. Туристу стоит сюда заглянуть уже хотя бы затем, чтобы воздать должное местной королеве сыровяления — поляндвiце. (Что, даже не знаете, что это такое? Мне вас жаль! А пока не попробуете, нечего трепаться про заморские хамон и прошутто.)
Не забыл ли я про острова, про Глазовку, отвлекаясь на Комаровский рынок? Нет, колбасные и сырные ряды Комаровки — это памятник (динамическая инсталляция, постоянно действующий флешмоб) труду островитян. Потому что сторонний наблюдатель не всегда может связать грохот трактора, необходимость ежедневно вставать в пять утра, надевать телогрейку, кирзовые сапоги и браться за вилы с роскошным и очень вкусным конечным результатом.
Большая страна ставила перед собой и решала большие задачи, ковала оружие для защиты своих интересов, осваивала Север, строила БАМ, летала в космос и прокладывала дорогу в будущее, одной ногой опираясь при этом, кто бы мог подумать, на пережиток прошлого — деревню. Всё, что выращивалось на колхозных полях и фермах, уходило на прокорм строителей прекрасного далёка и руководящих ими штабов.
Предполагалось, что крестьянин и страну накормит, и сам как-то продержится на подсобном хозяйстве (он какое-то время вообще был выведен из уравнения — не получал зарплату или какое-либо другое вознаграждение). Притирка этой схемы происходила с переменным успехом достаточно долго, в первую очередь из-за желания государства периодически изъять всё, разумеется, ради высоких целей, часть из которых была достигнута, но какой ценой…
Да, сложилась-таки более или менее равновесная система, не без недостатков, но работающая. Крестьянин был вынужден воспроизводить у себя на подворье мини-копию колхозного хозяйства (кроме овец и льна для изготовления одежды) и при этом работать и там, и там с некоторым перераспределением ресурсов для восстановления баланса (например, откуда бензин для заправки мотоциклов, на которых парни укатывают барышень? Правильно, с колхозной заправки, за бутылку). Практический урок по работе этого вечного двигателя я получил в первые дни после высадки на остров.
Вернулся из школы под вечер. Тётка Поля была в хате не одна. Несколько соседок разного возраста смотрели что-то по телевизору, что-то обсуждали, посмеивались, лузгали семки, вылущивая очередную порцию из свежеоткрученной шляпки подсолнуха. (Стоял характерный пронзительный запах полевой свежести — сворачивали когда-нибудь голову подсолнуху? Она не отрывается, нужно откручивать. Шляпка, плотно утыканная попками сырых семечек, не сразу поддаётся, на лопающихся волокнах «шеи» проступают капельки, дающие вот этот невероятный аромат.)
Но зашли, видимо, не в гости, так как были одеты по-рабочему, по-походному, даже платки и косынки были тёмных оттенков (сдуру подумалось — ниндзя перед ночной вылазкой). И не было атмосферы расслабленности, они чего-то ждали. А ждали они темноты. Тётка Поля, как человек, давший мне приют, явно рассчитывала на моё понимание и благодарность за всё, поэтому не мудрствуя лукаво с порога спросила, нет, предложила:
— Пойдзешь з намi ў крадла?
— ???
— Ня стой слупам, цямнее ўжо. Здымай свой пiнжак, цi ты пры парадзе, у гальштуку пойдзеш? Спартовае што-небудзь надзень, толькi каб не светлае. Торбу я табе знайду.
Остальные участники экспедиции уже были экипированы торбамi (что-то вроде вместительного подсумка, изготовленного из половины мешка, с пришитой длинной лямкой, позволявшей носить его через плечо).
— Какое такое «крадла»? Воровать что-то, что ли?
— «Что ли!» Прама адразу i «воровать». Цябе паслухаць, дык мы тут проста банда. «Воровать!» Так, трохi ў крадла, тут за агародамi поле калгасных буракоў. Возьмём на корм скацiне крыху, з агарода ж ня пракормiш, а можа, каб трохi самагонкi выгнаць.
— И что, вы хотите, чтобы я с вами таскал эти буряки?
— Ну так, я ўжо старая, сама шмат не данясу.
— Да вы что, я же учитель! Как это?
— Як-як? Вельмi проста. Малако ад маёй каровы п,еш, i нiчога, вось i буракi дапаможаш прынесцi.
— А что, вы не можете свёклу в колхозе выписать? Это же недорого, — попытался я уклониться от почётной миссии.
— Ужо выпiсала, ужо ў хляве ляжыць, хоць на маю пенсiю шмат i не выпiшаш. А так спытаюць, адкуль буракi? Як адкуль? Выпiсала.
— А если поймают в поле? — не сдавался я.
— На што мы каму здалiся? Гэта ўсё роўна, што самога сябе кусаць за руку. Пакуль мы лiшкi малака здаем у калгас, нiхто нас чапаць не будзе. Нам жа за яго капейкi плацяць, а план мы дапамагаем выконваць.
Вот такая саморегулирующаяся система, вот такая экономическая модель. Сомнительно, чтоб молока на выходе становилось больше, так как сдаваемое, вероятно, не столько давало прирост, сколько компенсировало уносимое доярками домой (не всеми, не всегда, но ловили регулярно).
Уговорить меня не получилось (как говорила в таких случаях цётка Поля, каня не перабздiш, свiнню не пераспорыш), а на дискуссии времени уже не было — отряд должен был выдвигаться. Поэтому через какое-то время цётка Поля вернулась к разговору, так как ей было не всё равно, что о ней думают.
— Мой мужык калi памёр, то я засталася з двума дзецьмi на руках. Не было тады ў нас ясляў i дзiцячага садка, i сваякоў свабодных не знайшлося, хто б за дзецьмi нагледзеў. А на працу трэба хадзiць, нiхто не пытаўся тады i нiкому не было цiкава, як я кручуся. Усiм было цяжка, кожнаму па-свойму. Малодшая яшчэ поўзала, а старэйшы ўжо бегаў i ўжо нешта балбатаў. З ранiцы iх пакармлю, а потым прывязваю за нагу однаго да ножкi стала, iншую — да ножкi ложка, так, каб не даставалi адзiн да аднаго, а то любiлi бiцца, малыя ж зусiм, яшчэ без паняцця.
Вечарам прыходзiш, а яны адзiн супраць iншага знясiленыя спяць. Гэта так увесь дзень адзiн да аднаго хацелi дастаць. Ляжаць мае бедненькiя дурнi засцаные, усе ў гамне. Адмыю, пакармлю i пакладу спаць, а сама хуценька за ўласнай скацiнай падаглядаць i нешта на агародзе зрабiць, пакуль яшчэ не ўсё зарасло. Потым паплачу, з,ем чаго-небудзь i таксама спаць, ужо i ўставаць хутка.
Так што я гэтыя буракi шмат гадоў таму ўжо сто разоў адпрацавала. А так, калi прыпар, то брыгадзiр прыходзiць да нас, да пенсiянераў, просiць выйсцi на працу. А калi нас пакрыўдзiць, то хiба мы пойдзем? А ты кажаш, «воровать».
— Да ничего я не говорю.
— Вось i добра, пайшлi вячэраць!
При наличии у руководства здравого смысла, понимания жизни и знания людей такая система может достаточно эффективно работать, особенно в подразделениях со слаженным коллективом и где нет лишнего вмешательства.
Надо думать, что высоких показателей добивались полной самоотдачей, посвящая работе всё время. И если в этом случае граница между колхозным и личным была не совсем чёткой, то работников фермы можно было понять, так как при их скромных запросах в роли должника всё равно оставалось государство.
Местные с гордостью рассказывали, что ещё недавно их хозяйство было так называемым колхозом-миллионером, успешным многопрофильным хозяйством, в котором не боялись отводить большие площади под очень рисковый, трудозатратный, но доходный при хорошем урожае лён. Потом решением сверху к ним присоединили убыточное соседнее хозяйство и повесили на них его долги… Н-да, как-то лично имел удовольствие наблюдать одно такое решение сверху.
Уже пару дней через Глазовку на молочнотоварный комплекс с периодичностью в десять-двадцать минут шли гружённые кочанами капусты ЗИЛы. У магазина, молча провожая машины взглядом, попыхивали цигарками несколько мужиков. Поравнявшись, я не удержался от расспросов:
— А что это за капуста, у нас же не выращивают?
— Ад суседзяў, яны па гароднiне.
— А нам она зачем? Да, похоже, помороженная.
— Табе вось зразумела, а начальству — не, — заметил один дядька.
— Ды ведаюць яны, што робяць, — вступил другой, — прапусцiлi маразы, а потым, каб канцы ў ваду схаваць, не паказваць страты, загадалi нашаму старшынi забраць гэтую капусту на ферму, каровам.
— Никогда не слышал, чтобы коров кормили капустой, да ещё и мороженной, — удивился я. — И что коровы?
— Як што? Дрыщуць. Зразумела, што нашага старшыню прымусiлi забраць гэтую капусту, але жывёле яе навошта даваць? Паскiдаў бы ў канаву i чорт бы яе ўзяў, — в сердцах сплюнул третий и пошёл восвояси.
— Скiнеш тут, яшчэ i прыцягнуць за гэтую гнiлату, — спокойно подвёл черту который постарше, помудрее; не спеша достал беломорину, постучал ею по пачке, привычным движением замял на трубке папироски «коленку» и… закурил.
Мне повезло, Глазовку я застал в довольно здоровом состоянии. Она была уже не успешной, но ещё вполне благополучной во всех отношениях, этакий крепкий середнячок. Достаточно сказать, что рядом с садом стояло несколько отстроенных колхозом «про запас» домов усадебного типа с водопроводом для семей специалистов (в том числе и молодых специалистов) — дело почти невиданное. Конечно, процветанию не способствовало ни присоединение убыточного хозяйства, ни частая смена председателей.
Но проблемы критического характера, постепенно нарастая, надвигались с неожиданной стороны. Успехи механизации, электрификации, автоматизации облегчали труд на земле и на ферме, но при этом не обязательно способствовали росту объёмов производства и, кроме того, создавали (создают) эффект лишних рук. Энергонасыщенный трактор, например, заменяет несколько машин более ранних модификаций (а значит, и трактористов). Убыточные хозяйства люди покидали от безысходности, а из таких, как Глазовка, уезжали не в поисках лучшей жизни, а из-за отсутствия рабочих мест и перспектив занятости.
Поначалу малозаметный, «мягкий» процесс депопуляции со временем приводил (приводит) к нецелесообразности содержания в подобных населённых пунктах как управленческих структур — сельского совета и правления колхоза, — так и социальных объектов. Надо понимать, что в социальной сфере заняты мужья и жёны работников колхоза. То есть семья вынуждена либо переезжать, либо смириться с падением доходов. А когда закрывается школа, то можно говорить о том, что деревня обречена.
В Глазовке первые признаки кризиса появились уже в 1980-е годы. Так, на мехдворе «приютили» что-то около пятнадцати механиков. Реальная потребность для обслуживания колхозной техники была в два раза меньше, но председатель пошёл на искусственное раздувание штата, чтобы удержать молодёжь. Однако проблема не была решена, а кроме прочего, снижалась эффективность, проедался и без того сокращавшийся бюджет.
Обеспечить экономически эффективную занятость (а значит, обеспечить развитие хозяйства и деревни в целом) можно только одним способом: через внедрение переработки различной глубины и выход с конечным продуктом на рынок (в идеале это может быть восстановленный региональный бренд, но не обязательно традиционный, его можно и измыслить). Такие примеры имеются по всей стране, хоть и не столь многочисленные, как хотелось бы.
Каждый раз за историей успеха стоит, как правило, бессменный руководитель, в прямом и переносном смысле положивший жизнь на развитие хозяйства. Бессменный руководитель, опирающийся на безграничное доверие коллектива, особенно важен на этапе перехода от получения первичного продукта в растениеводстве и животноводстве к технологическим процессам его подготовки и переработки. Переход может занять многие годы и не должен прерываться во избежание возвращения на изначальные позиции. От руководителя потребуются целеустремлённость и терпение, а также готовность всё начать сначала, тщательнее работать с кадрами, думать на шаг вперёд от фантазий начальства и спать только одним глазом (тут и до инфаркта недалеко, чем обычно и заканчивается).
А ещё важно избежать отчуждения по причине как огромных масштабов, так и обезличенных технологий. А то, бывает, построят гигантский автоматизированный животноводческий комплекс, где почти всё на кнопках и коровы с пронумерованными чипами, а работников завозят из райцентра. Вроде и зарплата приличная, а местные не идут. Технологическая дисциплина предусматривает, кроме прочего, жёсткую привязку к рабочему месту. А как это возможно, если надо отскочить подоить собственную корову (свиней, допустим, и дети покормят; попробуй не покормить в привычное для них время — визгу наделают на полдеревни: они в своём загончике на положении младенцев, полностью зависящих от матери) или убрать со двора раскиданное на просушку сено — дождь, вроде, собирается.
Не подумайте, что крестьянский образ жизни делает кого-то свободнее в принципе, просто шлейка, привязывающая к хозяйству, становится длиннее по времени и месту. Когда вы видите крестьянина, расслабленно обменивающегося с соседом новостями в середине дня, это не значит, что он лентяй. Просто он сам устанавливает себе технологические перерывы в целесообразное для него время, так как работать начинает с шести утра, а не с девяти, и заканчивать ему не в 18.00, а с заходом солнца. Или вот представьте на секунду, что вы островитянин (островитянка) и собрались в отпуск в Турцию или на Бали, не суть. Тогда берите лист согласования и идите собирать подписи на разрешение на выезд… у коровы, свиней, кур…
А вот взять да и убрать одним махом всю эту животину с подворья. А кто хочет на грядках поковыряться, пожалуйста, после работы. Это возможно для части работников центральной усадьбы уже процветающего агрогородка (может, даже большей части). А в целом — НЕТ. Домашняя скотина, в первую очередь корова и свиньи, обеспечивает хозяев не только животными жирами и белком, но и снабжает огород органическими удобрениями, без которых на наших песках-глинах ну никак (навоз, нет — «его превосходительство навоз» в нашем случае не неприятный побочный продукт хозяйства, а необходимый компонент для его цикличного функционирования). Поэтому — возвращаясь к Марсу: для укоренения там белорусской семьи нужно будет захватить с собой не только семена и саженцы, но и всю живность, обычно обитающую на подворье.
Глава восьмая
Шифгретор
Знакомый переводчик рассказал о том, как сопровождал из аэропорта Минск-2 официальную иранскую делегацию. Один из высокопоставленных гостей захватил с собой в поездку сына, мальчика лет десяти-одиннадцати. Парнишка с интересом рассматривал пробегавший за окном автомобиля пейзаж. «Папа, посмотри, здесь всё зелёное!» — поделился он первым впечатлением. По мере приближения к Минску ребёнок всё активнее вертел головой в разные стороны, как будто пытаясь что-то высмотреть и, наконец, с удивлением и даже некоторой растерянностью спросил: «Папа, а где камни?»
Вероятно, дитё имело в виду скалы. Действительно, со скалами у нас откровенный напряг. Единственный выход скальной породы на поверхность, если верить прикреплённой мемориальной табличке, можно лицезреть на склоне откоса над Гродненским шоссе в районе Ракова. Но при строгом научном подходе выясняется, что названная «скала», как и другой каменный «изюм», которым порядочно начинена земля северной части Беларуси, «понапритащены» к нам периодически наползавшими ледниками из Скандинавии, своих нет.
А как же Белорусская гряда, пересекающая нашу страну с юго-запада на северо-восток? С северных склонов ручьи, сливаясь в реки, скатываются в Балтийское море, с южных — в Чёрное. Настоящий водораздел. Обычно, это горный хребет. Возможно, Белорусская гряда — древняя горная цепь, превратившаяся за миллионы лет в систему холмов? Вот называют же Логойщину белорусской Швейцарией. Однако — нет. Это даже не остатки горных массивов, а «морщина» (складка), которую ледники (ещё те бульдозеры) собрали на гладком лике наших земель. Они же наковыряли нам озёра, главным образом в Витебской области.
Ладно, но вот в случае «нормального» водораздела реки берут своё начало из горных ледников, постепенно накапливающих влагу и относительно равномерно её отдающих (поэтому реки текут не только во время дождя; не смущайтесь, я тоже не сразу догадался). Но… как же это работает у нас? Ответ: верховые болота, покрытые сфагновыми мхами, — наши «сверкающие ледниками вершины» (осталось придумать, как организовать на них восхождения или, может, погружения, ха-ха). «Сфагнос» по-гречески значит «губка», которая в состоянии удерживать влагу, на две тысячи процентов превышающую её собственный вес! Не очень романтично, но эффективно. А как качество воды? Вода наших ручьёв, прошедшая через природные сфагновые фильтры, не уступает по прозрачности ледниковой. Кроме того, она ещё и обеззаражена антисептиками, выделяемыми мхами. Да, её можно пить, а вот от ледниковой можно подхватить, например, гепатит.
Сравнимую роль в регулировании речного стока, а также уровня грунтовых вод играют другие типы болот и, конечно, леса. Есть ещё одно существенное отличие. Если на состояние ледников пока может повлиять только глобальное изменение климата, то наши болота и лес благодаря техническому прогрессу полностью в наших руках: что хотим, то с ними и творим (попались, голубчики).
В мои немногочисленные обязанности квартиранта-захребетника входило следить, чтобы вёдра были полными. Дело нехитрое, колодец наискосок через дорогу, принесёшь с утра в две ходки четыре ведра, потом в обед, затем вечерком. Расход был больше, но ведра только четыре, и остальное приносилось без меня. Сами посудите: корова с поля пришла, приложилась — ведра воды как не было, свиньям замешать и больше надо, постирушки, в умывальник, готовка, посуду помыть и прочее. Так что я закрывал только часть потребностей. Про запас в бидон вода не набиралась, потому что после отстоя на дне оставалось с палец глинистого осадка — гэтак замучышся гэты бiтон паласкаць за кожны раз.
Несмотря на явно «крафтовый» характер воды, посторонние запахи отсутствовали, вкус был не без приятности, на зубах ничего не скрипело, так как взвесь была тончайшей, кипячения не требовалось (я бы первым пострадал). Одна беда, в самый солнцепёк и в морозы вода исчезала. Успехи мелиорации и сведение на нет леса опускали грунтовые воды всё ниже. Углубление колодца отставало в этой гонке, хотя к моему появлению на острове достигло где-то под тридцатник метров, и пока ведро туда-обратно, много чего можно было успеть передумать.
«Сухой сезон» накрывал нашу улицу не вдруг. Накануне ведро возвращалось из чёрной глубины колодца неполным, через несколько дней — ополовиненным, потом — заполненным на треть, и зачерпнув порядочно субстанции, напоминающей растаявшее шоколадное мороженое. Важно было встать пораньше. Когда появлялись очереди и хватало не всем, трактором подгоняли цистерну и набабахивали колодец водой доверху, при необходимости повторяя процедуру. Правда, летом можно было сходить с бидоном на тележке в центральную часть деревни, где были колонки, но это чисто для себя, а хозяйство так не обслужишь, не набегаешься.
Зима привносила свои нюансы в битву за эту живительную влагу — H2O. Как бы аккуратно вы ни доставали ведро из колодца на заключительном этапе, как бы аккуратно ни переливали из него воду в свою тару, что-то неизбежно расплещется и останется тонким слоем наледи. Подумаешь, какая беда! Через неделю уже задумаешься, а через две до ворота и ведра чуть достаёшь — колодец превратился в ледяную глыбу, такую мини-копию вулкана, этакую Фудзияму с покатыми ледяными склонами. На следующей стадии дотянуться до «жерла», чтобы вытянуть ведро, уже невозможно. Как строили колодец сообща, так и лёд обкалывали вместе.
Собрались уважающие друг друга люди, сделали нужную всем работу, внеся в неё равноценный вклад, — и разошлись, довольные друг другом (без осадка ущемлённого самолюбия), чтобы жить дальше как добрые соседи и в следующий раз при нужде всем миром решить проблему (а она, проблема, в следующий раз может быть очень серьёзной и потребовать участия действительно всех, так что общий сбор у колодца можно рассматривать ещё и с позиции проведения учений, очередной демонстрации друг другу готовности выступить вместе, возможности положиться на соседа). И называется этот совместный общественно полезный труд толокой.
Толока — дело тонкое, требующее подхода к людям. Если об этом забыть, то никакой производственный результат не будет в оправдание, то есть это тот случай, когда цель не оправдывает средства. Вот дорога к одному из посёлков (я подумал-подумал и решил его не называть, не суть важно) стала памятником неудачной толоке. Сколько в Глазовке жил, столько мне эту историю рассказывали и рассказывали, как ребёнку сказку о Колобке, если потеряю память, то это будет единственное, что не забуду, на смертном одре — последнее, что вспомню, так въелось в печёнки. Очередному сказителю хотелось наступить на язык и предложить: «Давай я сам тебе расскажу, давно наизусть знаю, сколько можно». Но вот зацепило островитян. А я что? Я рассказываю только то, что важно для них.
Рассказывать-то особенно и не о чем. Дорога к посёлку была доведена до такого состояния, что скорее препятствовала сообщению с Глазовкой, нежели способствовала. Если бы там был какой-то производственный объект колхоза, то вопрос решили бы в рабочем порядке, а так дорога стала головной болью председателя сельского совета, потому что посёлок был, условно говоря, одним из «спальных микрорайонов-спутников» Глазовки.
«У мяне ж няма грошай. Калi нешта купiць або якiя працы, то я з працягнутай рукой iду ў калгас, — в надцатый раз излагал свою версию событий председатель сельского совета. — Старшыня калгаса будматэрыялы i тэхнiку вылучыў, падводы дазволiў выкарыстоўваць колькi трэба, а як людзей арганiзаваць у непрацоўны час, ужо мая праблема. Вось як мужыкоў угаварыць выйсцi на суботнiк? Я iм паабяцаў, што паспрабую выбiць добрую аплату за працу. Галоўнае ж зрабiць дарогу, гэта ж для iх, для сябе ж рабiлi.
Дарогу адрамантавалi, аплаты, вядома, нiякай не было. Так яны мне ўжо колькi часу гэта ледзь не кожны дзень успамiнаюць, усю душу атруцiлi, кажуць — падмануў. Затое цяпер дарога ёсця-ка, хаця б хто дзякуй сказаў».
Тут дело не только в честности и холодной, как ледяной дождь, справедливости (потому что она, как и закон, — одна для всех, равнодушная к отдельному человеку), но и в уважении к глубоко личному, индивидуальному чувству собственного достоинства. Вот и Петрович провёл весь день до темноты на дороге у правления колхоза, останавливая каждого проходящего, чтобы поделиться своей обидой. Я проходил несколько раз, и каждый раз вынужден был его выслушать. Дело было в горячее время первых весенних полевых работ, но механизатор Петрович прогуливал (дело немыслимое). Можете представить, как его жгло. Да он и сам сейчас расскажет, удерживая меня за рукав куртки.
Вось паслухай! На планёрцы наш агроном дае мне заданне:
— Пятровiч, паедзеш у сад, трэба разараць мiжраддзi.
Я яму як чалавеку кажу:
— Паслухай, Васiльевiч, у садзе зямля будзе яшчэ падмарожаная, плуг можна паламаць.
А ён мне:
— Будзеш мяне вучыць, што рабiць? Едзь давай, выконвай што сказана!
Але я яму таксама не хлопчык смаркаты, адказваю:
— Не ярыся па дурасцi, паехалi ў сад разам, гэта ж метраў пяцьсот, не болей, сам паглядзiш.
А ён не хоча мяне пачуць:
— Няма ў мяне часу з табой па пустым раз,язджаць.
Але i я стаю на сваiм:
— Не буду араць мёрзлую зямлю i ўсё тут, сам займайся!
Тут у яго вочы крывлю налiлiся, твар пачырванеў i як заверашчыць:
— Пагавары яшчэ, дык пастаўлю прагул, а не падабаецца, так будзеш кабылай, а не трактарам кiраваць.
Добра, хай так, начальству лепш ведаць. Ты — начальнiк, а я — дурань, трактарыст. Заехаў я ў сад, плуг, ясная справа, паламаў. Так ён што надумаў, кажа:
— Ты спецыяльна зламаў плуг, знарок, мне на злосць. (Не исключено, что в этом утверждении агронома могла быть доля правды, но достоинство Петровича уже было уязвлено, он же живой человек). Таму за плуг будзеш выплачваць, будзем у цябе з заробку ўтрымлiваць.
И, обращаясь уже ко мне, заглядывая в глаза, Петрович вопрошал: «Вось скажы, як жыць, дзе праўда?» Я промямлил что-то неопределённо-ободряющее в ответ, чем купил себе свободу, а Петрович уже останавливал следующего прохожего. Ему нужно было выговориться и ощутить солидарность в понимании того, как устроен мир, что правильно, а что нет. В нём не было ожесточения, больше растерянности (как же так?), но просто смириться он не мог. И с младых ногтей никто из островитян не был готов смириться с унижением собственного достоинства.
Свой первый урок по рассматриваемому нами, уважаемый Читатель, предмету я получил, понятное дело, в школе, но не от учителей, а от врача. Приехала в Глазовскую школу в начале учебного года бригада медицинских работников из районной поликлиники провести медосмотр детей, в том числе на педикулёз (проще говоря — на вшивость). У одного из пятиклассников обнаружили целую колонию невиданных по упитанности вшей, аж лоснились. Парень был, может, и не из трудной, но пограничной семьи, с учёбой уже в этом возрасте полностью завязал и пытался переходить с сигарет на «взрослый» «Беломор».
Вши вызывают у меня единственное чувство — омерзение, и следующее за ним — содрогание, поэтому на вопрос врача (женщины немного за сорок) «что будем делать?», ответил без колебаний:
— Брить налысо! Так мы и от гнид избавимся, и ему урок будет.
Женщина вздрогнула, покачала головой и укоризненно заметила:
— Что-то вы круто берёте, товарищ педагог, я категорически против. Какой такой урок? Это вина родителей, но мы их с вами не изменим, хотя в семью, конечно, и наведаемся. А его вы опозорите.
— И что, оставить всё как есть? А как же другие дети, его сосед по парте? Извините, тут нельзя быть добреньким, — настаивал я, включая эмоции.
— Не горячитесь. Волосы мы ему подкоротим, но в разумных пределах, а паразитов надо выбрать. Иначе его задразнят, а ещё, смотри, и кличку обидную приклеят. Вот и вся педагогика, насколько подсказывает мой опыт, — спокойно, с грустной улыбкой парировала врач.
Но я всё больше раззадоривался:
— Замечательно! И что же вы предлагаете, чтобы я тут с ним начал «искаться»?
— Не переживайте, никто вас не заставляет, я сама займусь.
— Шутите, зачем вам это нужно?
— Ничего страшного, лишние полчасика уделю прополке его зоосада. Поверьте, оно того стоит, сохраним парнишке достоинство, это важно.
Что она и проделала без посторонних глаз в отдалённой классной комнате. Я заглянул туда: мой юный зверовод уже с подкороченной шевелюрой сидел на табурете, под которым была расстелена белая простыня, а врач суетилась вокруг него с пинцетом в руках. От уделяемого его персоне внимания, мягких прикосновений рук доброй тёти и задаваемых ею тихим, умиротворяющим голосом каких-то дежурных вопросов о детском житье-бытье обычно колючий хулиган теперь пребывал в состоянии сладкого полузабытья, как согретый за пазухой щенок. Вот такая, не доступная нам, мужикам, женская педагогика. Но это не конец истории.
Спустя лет десять я, уже бывший педагог, ехал поездом из Минска в Гомель. Когда наливал из титана кипяток для продления чайной церемонии, ко мне подошёл стройный, крепкий парень в ладно подогнанной солдатской форме, достойный быть помещённым на плакат «Советский солдат — защитник Родины». Его распирало радостное удивление, но он изо всех сил сдерживался, стараясь держать себя солидно. Я не вдруг узнал в бравом бойце того пацанёнка, которого отбивала от нападения мелких зверей сердобольная тётя-врач. Вот те раз.
Выяснилось, что наш парень отслужил и как раз возвращался домой, в деревню, к земле (о других вариантах не желал даже задумываться), несмотря на все уговоры остаться на сверхсрочную. В части его ценили, было несколько благодарственных писем в семью, он был лучшим механиком-водителем на самоходке в бригаде, освоил смежную военную профессию и был в числе лучших по стрельбе. Пока он с гордостью рассказывал о службе, стараясь не казаться хвастуном, я со стыдом вспоминал, что не увидел тогда в парне будущего защитника Родины и хранителя родной земли.
Но, с другой стороны, какие у меня тогда были жизненные горизонты? Да никакие. Я это понимал, поэтому мне тогда вообще казалось, что раньше сорока лет к детям нечего подпускать. Но вот в чём парадокс: дети безответственно подходят к проблеме — им нравятся молодые учителя, несмотря на все их косяки и проколы (и что прикажете с этим делать?).
В этой части повествования вообще нет легких ответов, однозначных ситуаций, героев и злодеев в чистом виде. Пока даже не ясно, удастся ли как-то назвать то, о чём рассказывается, и к чему-то прийти. Но двигаться вперёд надо.
Вот, например, Митрич, родственник моей второй хозяйки. В каком-то смысле воплощение идеального крестьянина — малопьющий (бывают же свадьбы, крестины, поминки и ещё события, где это уместно), хозяйственный, работящий, умелец (из тех, кого можно бросить в лесу с одним топором в руках, а через пару лет на этом месте будет стоять дом, хозпостройки, банька, ульи в колодах, подниматься сад из привитых дичков, и прочее для жизни). Семья в порядке и достатке, люди уважают, точно знает, что правильно, а что нет, и твёрдо придерживается своих принципов. А они не всегда вписываются в жёсткие экономические рамки. Довольно долгое время Митрич руководил строительной бригадой, но затем её расформировали. Причиной стали постоянные недостачи материалов. Как объяснил Митрич, воровства он не допускал и сам за жизнь чужого не взял, но никогда не отказывал просящим: кому лист шифера на ремонт крыши, кому несколько досок починить забор…
Где-то к этому моменту мы, дорогой мой Читатель, казалось, выходили на разговор о чертах характера типичного островитянина, но не вырисовывается что-то его лубочно-простой, однозначный привлекательный образ, покрытый сусальным золотом. Сложно всё как-то, запутанно. Лично я в большом затруднении. О чём вообще шла речь в этой главе? О кодексе чести и недопустимости потерять лицо, а может, о непростых установках морали и нравственности на местной почве или о совести и верности принципам, либо об отсутствии для островитянина альтернатив при необходимости сохранять достоинство и доброе имя? Как-то и не разделить. Этакая целостность и самодостаточность, выстроенная на очень «неудобном» фундаменте. За неимением других попыток свести подобные «самурайские» качества к одному понятию остаётся только воспользоваться шифгретором — результатом мудрёного исследования американской писательницы Урсулы К. Ле Гуин, предпринятого на полях романа «Левая рука тьмы». Термин придуманный, но за неимением лучшего, а точнее, любого другого… — вот до чего нас довело погружение в нюансы островной жизни.
Как жить с такой гремучей смесью? А вот, может, без этого и не выжили бы? А так, глядя на покладистого и спокойного островитянина, и не скажешь, какой «чёрт» сидит у него внутри. И если с ним не договориться, то не работают ни законы экономики, ни научное управление, ни тупое принуждение, не всегда срабатывает даже самое коварное — мелочная выгода. Когда островитянин каким-то внутренним барометром ощущает, что его личный шифгретор может быть нарушен или умалён, включается сопротивление, нарастающее по мере усиления наезда и не считающееся с ценой. Но это не значит, что шифгретор — препятствие для развития. Да, его нельзя не учитывать, но при умелом использовании он превращается из препоны в неиссякаемый источник силы и неукротимого упорства в достижении цели.
А при чём здесь леса, болота, реки? Природа органически участвует в формировании характера островитянина. Поэтому её здоровое состояние далеко не абстрактный показатель. И всегда существует черта, через которую она не позволяет переступить безнаказанно. В ряде случаев нарушение здоровья окружающей среды откликается моментальной кармой (как с колодцем), но в других — за очередными «победами» над природой или её «улучшениями и усовершенствованиями» кармический ответ следует не сразу, попробуй угадать, когда. Может, взять в штат Минприроды буддийского монаха?
Глава девятая
Твёрдая цена
А что есть удача? Тут особенно и не пофилософствуешь, так как предмет сугубо индивидуальный. Но всё-таки можно сказать, что это не что иное, как редкие точки пересечения судьбы или, там, кармы с реальной траекторией человеческой жизни. Казалось бы, что может быть проще? Дело в том, что мы (большинство из нас) не знаем своего предназначения и, даже когда догадываемся, противимся ему, так как исполняем волю родителей, делаем как все, строим карьеру, переделываем себя под кумира, завидуем судьбе соседа, поступаем по совету друзей, и прочее.
Если кто помнит начало моего похода в педагогику, то мне чрезвычайно хотелось жить и работать в лесу, на берегу речки или озера, что для Беларуси скорее норма, чем исключение. Но чтобы наверняка, мы с другом отправились в Полесье. И вот Глазовка — ни леса, ни воды. Есть ли ещё другое такое место в стране (ведь сельхозугодья преобладают над лесом не только в Буда-Кошелевском районе)? Когда посмотрел на карту лесов Беларуси в школьном атласе, то выяснилось, что другого такого места действительно нет. Самое крупное белое (безлесное) пятно находится именно здесь, а Глазовка расположена недалеко от центра этой «залысины» или «аномалии». Так я — сталкер?! Круто.
И в чём же моя удача? Всё просто. Именно в этой точке Вселенной неформальная ценность торфяного брикета достигала своих максимальных значений (по причине безлесья), а молодому специалисту-учителю полагалась от государства в дар, в смысле бесплатно, то есть безвозмездно, аж тракторная тележка (не помню, сколько там по весу) этого бесценного топливного элемента, универсального эквивалента других материальных ценностей, и не только. (Помните молодого мужика с подростковыми мозгами, подстрелившего по пьяни доярку из припеканки? Жена стрелка встретилась с потерпевшей, и женщины всё разрулили без милиции и суда. Что скрепило их договорённость? Есть несколько версий, но чаще называют две тонны торфяного брикета, сыгравшего роль цемента, не позволившего разрушить социальные отношения.)
И тут я с приличной кучей торфяного брикета «в приданое». Понятно, что при таком раскладе шансов не найти хозяйку для постоя и на законных основаниях улизнуть из Глазовки (если бы я измышлял откосить) не было. Директор школы (он же специалист по холодному копчению сала) нашёл мне хозяйку в первый же день по приезде, а через несколько дней мы уже дружно перетаскивали оперативно направленный районо брикет из кучи с улицы в закрома моей первой хозяйки — тётки Полины.
Жили мы душа в душу, я себя чувствовал дальним родственником, не меньше. Поэтому с удовольствием свалил на тётю Полю не только готовку, но и постирушки. Продержалась она год, а затем решила вернуть себе свободу. На улицу не отправила, прежде чем предложить съехать, подыскала новую хозяйку, Нину Ивановну. Состоялись смотрины меня, договорились о доплате, и я переехал. А районо доставило мой торфяной брикет по старому адресу…
Получив известие, Нина Ивановна всполошилась, прихватила вашего покорного слугу и, не откладывая, отправилась к тётке Полине. По прибытии мы застали бригаду в составе тёти Поли и соседки с сыновьями, ударно завершавшую переноску торфяного брикета с улицы в сарай моей бывшей хозяйки. За воротами ещё оставалась небольшая кучка пыли и крошева, из которой выуживались последние целые брикетины. Нина Ивановна изменилась в лице и с надрывом в голосе спросила:
— Палiна, што ты робiш?
— А ты не бачыш? Брыкет впарадковую, чаго яму на вулiцы ляжаць, а раптам дождж?
— Няма дажджу, але дзякуй, што зберагла. Я ж твайго кватаранта забрала, значыць брыкет мой.
— На iм не напiсана, а скiнулi мне.
— А завярнуць хлопца, якi табе яго на трактары прывёз, да мяне ты прама вось i не магла, за рукi цябе трымалi?
— А мяне дома не было, калi прывезлi. Прыходжу, ляжыць. Так што, я буду адмаўляцца?
Разговор глухого со слепым продолжился, когда подошёл директор школы (кто-то из учеников за ним сбегал). Понятно, что он встал на сторону Нины Ивановны, в конечном счёте на мою. Ведь казалось, что всё очевидно и имеет простое решение, но это только казалось.
— Полина, — вступил в переговоры Аркадий Иванович, — брикет привезли не для тебя и не для Нины Ивановны, а по линии районо — для моего учителя, или, может, мы чего не знаем и ты уже в нашу школу направлена молодым специалистом?
— Было раней сказаць, а то стаiш тут i насмiхаешся над старой жанчынай. Вунь, забiрайце! — указала она на жалкую кучку крошева (то, что в ведомостях проходит по статье «усушка, утруска и бой»).
— А остальное?
— А што астатняе? Там усё ў адной кучы з маiм старым торфабрыкетам. Хочаце, iдзiце адбiрайце! Паглядзiм, як вы зможаце аддзялiць, нябось i майго прыхопiце?
Я решил, что это вариант, и вполголоса высказал Аркадию Ивановичу готовность так и поступить, оставив тётке Полине торфобрикета с запасом (мне хватило ума самому в торг не вступать).
— Ни в коем случае, она нас специально пытается подставить, при свидетелях, — взволнованным шёпотом ответил Аркадий Иванович.
Хорошо, что я помалкивал и слушался старших, иначе моему шифгретору мог быть нанесён непоправимый ущерб. Вот как выглядело ристалище: обмен аргументами шёл не как во время обычной беседы с расстояния в два-три шага, а на дистанции десять-пятнадцать метров, поэтому аргументы произносились громким театральным голосом, и было для кого. Место действия, как произвольный ринг, окружили человек двадцать соседей, и зрители продолжали прибывать.
Что ж, мы ретировались, тётя Поля, как Суворов, сделала нашу команду не числом, а умением, одной левой.
Нина Ивановна со своей стороны дала нам с директором месяц сроку на решение проблемы. Конечно, я ей доплачивал, покупал газ в баллонах. (Ещё один носитель универсальных ценностей. Сегодня в Глазовке газопровод, а к началу 1980-х труба не доходила примерно в половину районов Беларуси. Интересно, что северные соседи были полностью газифицированы уже к 1970-м. Кремлёвским очень хотелось, чтобы Прибалтика их полюбила. Ну как, полюбила?)
Но настоящей, твёрдой валютой был торфобрикет (остальное — бонусы, пусть и значительные). Ценность, ради которой можно было запрячься на обслуживание взрослого ребёнка после того, как своего, слава богу, давно подняла и отправила в город. Бывали случаи, когда Нина Ивановна, накрутившись за день, засыпала на припечке, так и не раздевшись, в то время как для квартиранта надо было периодически стелить чистую постель.
Перезванивания с районо длились недели две, потом меня вызвали для личных консультаций и, выслушав подробно всю историю, не поверите, выделили торфобрикет повторно, согласившись с оценкой ситуации, данной директором.
О прибытии трактора с прицепом сообщили заранее, попросив присутствовать лично. Нине Ивановне нужно было куда-то отлучиться, и она проинструктировала меня, куда перенести торфобрикет, а также наказала проследить, чтобы при разгрузке не зацепили небольшую клумбу с чудесными георгинами. (Нина Ивановна 99% своего времени проводила на подворье, но как-то так получалось, что в период очень важных событий ей край как надо было быть в другом месте, как бесы её сманивали. Катастрофы, происходившие в таких случаях, в конце концов и разрушили наши взаимовыгодные деловые отношения. Но об этом далее.)
Хмурый тракторист, доставивший заветный груз из райцентра, меня долго оценивающе разглядывал. Понятное дело, кому не любопытно посмотреть на человека, которому дважды бесплатно выделяют ценностный эквивалент. Нимба над головой или других признаков сверхчеловека, поднимающих меня выше простых смертных, он не рассмотрел и начал язвить. Я держался отвратительно вежливо, как самый поганый интеллигент. И тут последовала моя просьба быть поаккуратней при опрокидывании тракторной тележки, чтобы случайно не задеть клумбу. Дядька буквально встрепенулся и бегом за баранку. Ёрзал, ёрзал трактором туда-сюда, прицеливался и наконец высыпал брикет аккурат на клумбу, только пара цветов осталась торчать, надломленных и покрытых торфяной пылью. Отмечу, попасть было непросто, подъезд именно к клумбе был неудобный, через канаву, но он, как настоящий профессионал, справился, мастерство не пропьёшь.
Из трактора ко мне вышел уже совсем другой человек — жизнерадостный, с открытой, солнечной улыбкой, довольный жизнью балагур, рубаха-парень.
— Ну что, хозяин, доволен? Бумаги будем подписывать, а то мне ещё в район возвращаться?
Нина Ивановна горевала о своей клумбе, как о покойнике. Так в кино бойцы после боя стоят над свежей могилой любимого комиссара.
Что ж, мужика можно было понять. Тут горбатишься, горбатишься, семья, дети, мать-старушка в деревне, а какой-то… и… Я справедливо посчитал, что по жизни мы в расчёте и кто-то на небесах, усмехнувшись, записал нам с дядькой твёрдой рукой 1:1.
Если вы подумали, что я решил уличить островитян в какой-то негативной черте, то заверяю, что не беру на себя такую смелость. Какие-то слабые места в жизнеустройстве, оказывающие определённое влияние на характер местного населения, есть везде, и они неразрывно вплетены в цельную ткань жизни, не извлекаемы без ущерба для понимания общей картины. В конечном счёте человек слаб, и так было во все времена и везде, но в разных местах это проявляется с местным колоритом. И у меня к островитянам не более предвзятое отношение, чем у Воланда и его спутников к москвичам в несравненном романе М.Булгакова «Мастер и Маргарита»: «Ну что же… они — люди как люди… Ну, легкомысленны… ну, что ж… и милосердие иногда стучится в их сердца… обыкновенные люди… квартирный вопрос только испортил их…»
Неразбериха с торфобрикетом была первой трещиной в фундаменте экзотической конструкции взаимоотношений, возводимой из плохо стыкуемых элементов опыта и молодости. Окончательно это здание рухнуло через два года. Учитывая тот факт, что бракованные компоненты поставлялись, как правило, с моей стороны, надо признать, продержался я неожиданно долго. А дело было так.
Как-то по весне моего третьего года (формально — последнего года отработки) заходит к Нине Ивановне родственник и предлагает поехать вместе с его семейством на ярмарку. Нина Ивановна разволновалась чрезвычайно… Тут надо понимать, что такое крестьянин и что такое для него праздник и отдых.
В нашем случае крестьянин — это человек, работающий в колхозе (сейчас есть уже и фермеры, но это частности), непосредственно занятый в земледелии или животноводстве. Если его труд связан с земледелием, то летом у него работа без конца и края, а зимой он относительно свободен. В животноводстве труд в году распределён более или менее равномерно, но может быть размазан по всему дню, а не с 9.00 до 18.00, даже если суммарно это меньше восьми часов в день. Понятно, что для земледельца отпуск летом исключён (в наше время зимний сезон в Египте и Таиланде в принципе устраняет эту дискриминацию), но в животноводстве такого ограничения нет. Однако есть своё подсобное хозяйство. Допустим, бросить огород на неделю или дней на десять возможно. А что делать с живностью из обязательного набора: коровой, свиньями, курами, собакой и котами, а ещё могут быть кролики, козы, овечки, утки, гуси, нутрии, пчёлы и даже лошадь? Да и нет у крестьянина стремления сбежать со своего подворья, тем более на целую неделю, он с ним одно целое, один организм. Это вы у себя в офисе или у станка в плену, а он на подворье — дома и хозяин.
Те, у кого деревенские бабушки и дедушки, могут поучаствовать в экспресс-опросе. Как часто во времена своей молодости бабушка ездила в Крым, чтобы поплавать в ластах и поохотиться с подводным ружьём, или жарилась на солнце в Сочи? Может, дедушка в сезон, то есть во время жатвы, оставлял свой комбайн и отправлялся с командой для восхождения на Эльбрус или на сеанс просветления к шаманам в Якутию? С точки зрения крестьянина, всё это — пустопорожние, бессмысленные и необъяснимые занятия. Если приспичило загореть — заголилась в поле во время прополки и через неделю будешь чёрная.
А праздники? Может, как с отпусками, по логике? А вот и нет. Праздники — святое в прямом и переносном смысле. Их наличие — жёсткая необходимость, чтобы сохранить себя физически, психически и духовно. Если в городе суббота и воскресенье — выходные, то для деревни это понятие достаточно условное, так как в любом случае от работы на подворье всё равно никто не освобождал. Поэтому праздники для крестьянина — это где-то даже принудительное и единственное средство для передышки. В этом смысле хороши как календарные (светские и религиозные), так и ритуальные (связанные с работой и с социальными отношениями).
Нина Ивановна предупредила, что через неделю будет копать картошку у себя на участке («плане», как его называют в Глазовке) и надеется на моё участие. Помочь в таком деле я был готов в любое время (это же главная жатва для личного подворья). Меня удивило, что уведомление делалось так заранее и на определённую дату, а вдруг дождь? Сходу вызвался после школы потихоньку начать копать до указанной даты, чтобы в назначенный день не надрываться (да я и сам бы всё выкопал за пару недель, кусочек за кусочком, подумаешь). Однако моя инициатива не была поддержана.
В назначенный день во двор к Нине Ивановне набилось человек двадцать родственников, кто-то даже из Гомеля приехал. Конём под плужок разогнали в какие-то полчаса весь план, и ещё часа полтора понадобилось на сбор и перенос картофеля во двор. Всё. А потом допоздна, до последнего помощника-гостя длилось застолье.
И свиделись, и дело сделали. Собрались по максимуму. Попробуй собери всех, в том числе далеко живущих, просто потусить, а здесь помощь нужна, как тут откажешь. Угощение было нехитрым. Накануне вечером Нина Ивановна выскоблила ножом столешницу. И теперь посередине дубового стола высилась приличная горка отварной картошки, от которой ещё поднимался густой пар. Таким же макаром, на голой столешнице, кучками располагались куски нарезанного сала разного вида, целые свежие огурцы, помидоры, зелёный лук. Солёные огурцы, «резкие» бочковые помидоры, жареные карасики, варёнка (понятное дело, украшение стола) в тарелках. Селёдка пряного посола — в раскрытой жестяной банке размером с противотанковую мину, и несколько вскрытых баночек с килькой в томате.
У помощников-гостей есть тарелки и вилки, но картошку предпочитают брать рукой. Стояло несколько сковородок с горячей яечняй з салам, желающим наливался борщ. Чуть не забыл — самогон, водка и винцо, куда ж без них. Но большинство употребляет горячительные напитки весьма умеренно (Нина Ивановна, как и моя первая хозяйка тётя Поля, обычно после первого и единственного глотка далее только мочила губы), тут ведь и жёны были начеку. Половина участников застолья теснится вокруг стоя. Атмосфера оживлённая, заинтересованная, ведь столько надо рассказать друг другу, столькими новостями поделиться, кого-то вспомнить, с кем-то давно не виделись, «ой, а дзеткi як падраслi!».
Своё, особое место у свадьбы — это три в одном. Во-первых, публично извещается, что девушка выбывает с ярмарки невест (даже одежда у замужней женщины другая, а такая яркая замануха, как коса, прячется), а парень больше не охотник, а браконьер, если об этом забывает. Во-вторых, проходит самый широкий сбор родных и близких, их очередная консолидация, и предпринимается попытка создать новый круг родства. В-третьих, демонстрируются социальный статус, благосостояние и понты, — а куда же без них.
Понятно, что такое важное мероприятие заритуализировано и превращено в шикарное зрелище, спектакль. Не случайно кроме гостей приходит ещё и куча зрителей («на галёрку»), которые стоят за забором или под окнами (обычно им тоже что-то выносят из угощения). В городе всё минимизировано и сведено к условности или перевёрнуто с ног на голову, так как известить всех-всех-всех тут не получится (да и нет никому до этого дела, здесь отношения строятся по заявительному принципу), большой круг родственников не созывается, новый не формируется, поэтому в случае свадьбы с размахом во главу угла ставятся демонстрация успеха, та или иная степень крутизны, то есть понты.
Но даже с такого замечательного праздника, длящегося два дня, хозяйке надо отлучаться на дойку коровы, а заодно и всю остальную живность покормить.
Не бойтесь, все праздники перечислять не будем. Мы здесь не для этого. Сказанного достаточно для понимания жизненных ритмов островитянина, соотношения в них труда и отдыха. Поэтому возвращаемся к событиям на островах, к тому месту, на котором прервались.
Как-то по весне моего третьего года (формально последнего года отработки) заходит к Нине Ивановне родственник и предлагает поехать вместе с его семейством на ярмарку. Нина Ивановна разволновалась чрезвычайно. Это как гастроли Большого театра для эстета, Олимпиада для болельщика, EXPO для предпринимателя, выборы для политика или одновременное посещение цирка, зоопарка, магазина сладостей и игрушек для ребёнка. А тут свинья вот-вот должна опороситься. Мучилась Нина Ивановна страшно, но перед отходом ко сну решилась.
Я был проинструктирован приглядывать за свиньёй на сносях, а также в отношении необходимых действий, если она произведёт на свет выводок. Рано-рано утром инструктаж был сделан повторно. Меня несколько шокировал легкомысленный подход Нины Ивановны к ситуации. В случае родов (предполагалось, что это произойдёт не раньше, чем я вернусь из школы; и откуда такая уверенность?) я должен был дождаться появления последнего поросёнка (а как это узнать, расспросить роженицу, сделать ей УЗИ?), после чего перегнать свинью в отдельный загончик, так как в стрессовом состоянии она могла перетоптать или придавить часть потомства, ещё недостаточно шустрого. Согласитесь, для выполнения указанных действий необходимо обладать определённым опытом и сноровкой. Думаю, Нина Ивановна всё это понимала, но поехать на ярмарку ей очень хотелось.
Вернувшись из школы, я ознакомился с ситуацией. Свинья стояла посреди загончика несколько врастопырку и устало похрюкивала, её огромный обвисший живот при этом вздрагивал, весь её вид говорил о крайней степени утомления и измученности. Ничего не происходило. Сказав свинье в поддержку что-то типа «no pasaran!», я отправился доставать из печи чугунок с оставленными мне Ниной Ивановной харчами. Благополучно отобедав, заглянул ещё раз к хрюшке и решил вздремнуть часок-другой. Однако долго благоденствовать не получилось. Проснулся немного чумной от пробуждения не на той фазе сна. Надо мной стоял один из моих школьных активистов и аккуратно, но настойчиво потряхивал меня за плечо, вполголоса призывая по имени и батюшке. Выяснилось, что им там в школе что-то нужно готовить, одно из мероприятий. Отказаться было нельзя, так как я же их к этой общественно полезной движухе всю дорогу и подстрекал.
Обернулся ещё засветло. Нина Ивановна уже была дома. Впечатлениями от ярмарки делиться не спешила, проявляя нечеловеческую сдержанность. Вместе с тем в воздухе висело некое напряжение, как перед дождём, а надвигающуюся бурю предвещало громыхание посудой, как отдалённые раскаты грома из-за горизонта. Закончив артподготовку мисками, Нина Ивановна неестественно ласково справилась о моих делах и здоровье и поинтересовалась:
— Нiчога мне сказаць не хочаш?
— Нет, а что такое?
— Кажаш, усё ў цябе добра?
— Ну, нормально.
— Хай так, а цяпер пайшлi са мной!
По дороге к сараю у меня из подсознания всплыло и взорвалось в голове обжигающее: «Свиноматка, твою ж! Как я мог забыть!».
— А что там… — промямлил я. Во рту мгновенно пересохло, язык одеревенел.
— А зараз паглядзiш.
От увиденного я на какое-то время потерял дар речи. Свинья произвела на свет добрую дюжину поросят. Однако не все они дождались наших с Ниной Ивановной атведак — посещения роженицы и новорождённых. Свиноматка всё ещё была несколько ошалелой и вела себя нервно, то заваливалась на бок, и поросята резво подбегали к сиськам, то вскакивала и начинала бродить по загончику. Маленькие свинтусы, как стая мальков, за полсекунды «до» угадывали её движение и шарахались в безопасное место. А вот в первые минуты им явно досталось: парочка посиневших задавленных трупиков лежала рядышком, ещё один был бесформенно втоптан в окровавленную солому, другой, с продавленной насквозь грудкой, судорожно дёргал задней ножкой, два или три поросёнка пытались подниматься и, волоча за собой кишки, уворачиваться от бродившей по загону свиньи.
— Ну як, падабаецца? — холодным, без эмоций голосом спросила Нина Ивановна.
Вот что значит фраза «он не мог двигаться, как будто врос в землю» или «он не мог оторвать руки от перил, они как приклеились»… В этот момент мне пришлось прочувствовать, что это такое. С ровными прокурорскими интонациями Нина Ивановна продолжила казнить меня дальше.
— Вось ты за свiннёй, парасятамi не можаш нагледзець, а табе дзяцей даверылi, як гэта атрымлiваецца? Я ўсё жыццё корчуся на гэтай працы, з ранiцы да ночы, а вы майго дзiцяцi не маглi толкам даглядзець. Накормiш гэтага малога, надзенеш ва ўсё лепшае i адправiш да вас у школу, а сама на працу i думаеш, што ўсё добра. А тут са школы выклiкаюць i распавядаюць, што забылiся, калi яго бачылi, што ён замест вучобы, можа, ужо ўвесь буквар на самакруткi скурыў. А вы навошта? Я яго куды адпраўляла? Чаму вы мне праз месяц гэта распавядаеце? Так ён у мяне i адвучыўся. Я сваю працу перад Богам i людзьмi рабiла па сумленнi, а вы, настаўнiкi, сваю?
— Нина Ивановна, — попытался я прервать незаслуженные обвинения, — ваш сын старше меня, я его не учил, что вы в самом деле?
— Ды ўсе вы аднолькавыя, знайшлi сабе бабскую працу — за дзецьмi даглядаць…
— Прямо-таки и бабскую, — прервал я филиппику Нины Ивановны, — в младших классах лучше, когда учитель — женщина, а в старших без мужчины не обойтись.
— Так працуйце, калi не абысцiся! Што ж вы, прыедзеце, круць хвастом i праз тры гады ўцякаеце, а то i раней. I ты такi ж, я цябе наскрозь бачу.
— А с какой стати я должен оставаться? У меня тут ни жилья, ни родственников, я тут чужой.
— Вазьмi нашу дзеўку i будзеш сваiм!
Это не был спокойный философский спор с выдвижением обдуманных аргументов, выстроенных в логической последовательности. Нет, это была беспорядочная перепалка в атмосфере высочайшего эмоционального накала с выплёскиванием наболевшего «вообще» на не виноватого в этом «вообще» собеседника.
— Но мои мать и отец живут в другом месте, у меня там, может, и девушка есть, почему я должен жениться на вашей местной девушке, жить в вашей деревне и учить ваших детей, при этом выслушивая, что у меня бабская профессия?
— А таму, што пакуль ты рос i вучыўся, мы тут працавалi, каб вам у горадзе было салодка есцi i мякка спаць. Адпрацоўвай цяпер!
— Интересно, как своего сына — так вы в Гомель отправили, а я должен тут, как вы говорите, отрабатывать.
И моя первая хозяйка тётя Поля, и Нина Ивановна отправили своих детей в землю обетованную — Гомель. Иногороднему там всегда можно было начать с «Гомсельмаша», а дальше — как пристроишься. Другие города и страны как-то не котировались в сравнении с Гомелем. Минск, например, был не ближе и не понятней для глазовцев, чем Занзибар. Мои ученики после посещения столицы неоднократно говорили, что Минск какой-то слишком шумный, слишком многолюдный, слишком большой, слишком город. А вот Гомель — это да, сами понимаете (но я не понимал).
— Кажаш, цiкава. Нiчога цiкавага, я на сваёй працы адмучылася i за сябе, i за сына, паглядзi, як пальцы пакруцiла, зрабiлiся як карчы. Маю права адправiць яго на Гомель. I жонку ён узяў гарадскую, з кватэрай. Хутка назбiраю яму на машыну i куплю без чаргi, у мяне ордэн за працу, я табе паказвала, у мяне такiя прывiлеi, я iх зарабiла. А вам, гарадскiм, не перашкаджала б пажыць i папрацаваць у вёсцы, хопiць мы працавалi на вас.
Ну прямо как из речей Мао Цзэдуна.
Нина Ивановна, безусловно, была права. Глазовка давно заработала право на лучшую жизнь и на возврат долгов со стороны города. Цена за это право давно была переплачена, и не только на трудовом фронте. При освобождении Глазовки погибло тринадцать советских солдат, а на фронте полегло двести восемнадцать уроженцев Глазовки. Что тут можно добавить?
Для Нины Ивановны я олицетворял город и людей «чистых» профессий. Но для самого себя был человеком, который честно отработал положенные три года и теперь мог хоть на Марс лететь в один конец.
— Я сам буду решать, где и сколько мне работать. Я тоже работаю честно и никому ничего не должен.
— Тое, што ты нiкому нiчога не павiнен, я ўжо зразумела там, у хляве над загубленымi парасятамi, ой, бедненькiя мае, за што ж ён вас так?
— Вы так говорите, как будто я сам…
— Я кажу як ёсць, а цяпер паслухай мяне! Па холаду я цябе не выганю, але да мая, праз месяц, выбiрайся, жывi дзе хочаш i як хочаш.
Дело было на третий, последний год моей отработки. К этому времени я уже продумал несколько вариантов дальнейшего жизненного пути, среди которых не исключалась возможность остаться работать в школе. От своих учителей-коллег я неоднократно слышал ехидно-ироничное: «Ты вот такой замечательный, весь такой для детей, как живой упрёк остальным учителям. Посмотрим, что ты будешь делать, когда женишься, появятся свои дети, заведёшь хозяйство».
В этой связи самый простой и одновременно самый трудный выбор — отказаться от семьи и материального благополучия, как сделали многие великие педагоги.
О чём мы говорим? О цене для учителя. Для учителя цена — вся его жизнь, точнее, отказ от своей жизни (ладно, в той или иной степени; но это твёрдая цена, и вы — учитель, пока её платите).
Глава десятая
Смачна есцi!
или В поисках самих себя
Как-то пришлось работать с группой итальянских гуманитарщиков. Перед отъездом в детские дома и деревни чернобыльской зоны для формирования групп детей на оздоровление в Италии они попросили организовать культурную программу в Минске на пару дней. Не вопрос. Предлагать им оперу было бы смешно, но наш балет вполне, художественный и краеведческий музеи тоже были уместны. Однако реакция на мои усилия была довольно сдержанная. На последнее мероприятие гости шли с нескрываемым настроением военнопленных. Объяснились. Выяснилось, что они хотят увидеть народную культуру. Ладно, любой каприз. Тут кстати подвернулся концерт «Хорошек», но большого интереса и он не вызвал (представьте мою досаду с учётом того, чего стоило добывать билеты в театры и на концерты для толпы народа в последний момент). Ещё раз поговорили. Мне объяснили, что я пытаюсь пичкать их искусством, а их интересует культура, а культура, культура народа, — это прежде всего кухня. Неожиданный для нас взгляд на вещи, тем более в исполнении земляков Петрарки и Микеланджело.
Обычные кафе и рестораны их разочаровали (тогда, в начале новой эры, считалось, что нужно быстрее переходить на европейскую кухню, чтобы не было стыдно перед такими замечательными, благородными иностранцами, наконец-то начавшими оказывать нам честь своим посещением). Итальянские друзья быстренько на пальцах мне объяснили, что стандартная европейская кухня — это никому не интересная банальщина, почти как «Макдональдс» (но нам-то тогда американские бутерброды казались шикардосом, смешные мы были).
Итальянские гости охотно прочитали мне лекцию о том, что такое шедевры национальной кухни, которые только и интересны туристам-ценителям. В устах настоящих гурманов-итальянцев доводы звучали убедительно. Выходило, что лучшие блюда рождались не в замках аристократии, где кухня упрощённо сводилась к жаренному на вертеле оленю, а на кухнях обычных хозяек, изобретавших блюда от нужды, из последнего, что по сусекам наскребли. Так запекли заготовку пшеничной лепёшки, посыпанную тем, что нашлось, и получилась пицца (и в настоящее время достаточно популярна так называемая белая пицца, то есть без ничего; у нас её назвали бы не «белой», а по-честному — «ленивой»; пресловутый французский луковый суп из той же серии, но это уже даже не от бедности, а от беспросветной нищеты, хотя любители могут продолжать восхищаться его «аристократической» изысканностью).
Следуя указанному принципу гибкой рецептуры (по возможности вводить любые компоненты), на нашей почве получим мачанку. И кто осмелится заявить, что мачанка не шедевр?
Если у итальянцев роль базового продукта играет паста, то есть всевозможные макаронные изделия, то у нас — бульба, то есть картофель. Это и ежедневный продукт, и «еда последней надежды» (как говорится, бульба ёсць, вада радам, дроў насек — i парадак), и рекордсмен по использованию в различных блюдах. Как только и чего только у нас из неё ни готовится (вообще даже непонятно, как мы без бульбы раньше обходились). Продолжив условную аналогию с итальянской кухней, выясняем, что, например, роль лазаньи у нас выполняет «бабка» (и то и другое по сути — запеканка).
Интересно, что итальянцы невысокого мнения о наших макаронах, но их картофель вообще не съедобен, хотя красивый, намытый, суперупакованный (а вот голландский картофель, продающийся в непрезентабельных рядновых мешках в четверть размера наших, с грязными клубнями, с песком и торфом — то что надо).
Чем севернее европейский регион, тем чаще появляется на столе картофель, но мы — мировые лидеры. (По общим объёмам производства картофеля Беларусь входит в первую мировую десятку, по понятным причинам сильно уступая таким странам с большими территориями, как Китай, Индия, Россия, США, Украина. Но вот в производстве картофеля на душу населения, а значит, и потребления, мы являемся бесспорными мировыми лидерами, опережая ближайших конкурентов Украину и Нидерланды в два раза.)
Древние философы полагали, современные медики считают, что человек — это в значительной степени то, что он ест. Согласен, очень узкий взгляд на вещи, но всё-таки… В каком-то сказочном мире, где существует пряничный человечек, мог бы существовать и картофельный. Как его могли бы называть? Наверное, «бульбаш».
Наш человек подсел на бульбу, как Румыния на мамалыгу или Юго-Восточная Азия на рис. За три года жизни в Глазовке у двух хозяек я что-то не припомню макарон, ни разу, крупы появлялись в виде каш и в супах пару раз в неделю, а вот блюда с бульбой мне предлагались ежедневно, начиная с банального отварного картофеля с солёным салом и заканчивая хитроумными вкуснейшими «бабками» из печи (если не пробовали «бабку», приготовленную в печи в горшочке, с выпукло запёкшейся, матово-блестящей, хрустящей при вскрытии шапкой-корочкой от коричневого до светло-жёлтого оттенков, то вы и не знаете, что такое «бабка»; то же самое касается томлённых в казанках или горшочках каш и борща). Моя вторая хозяйка Нина Ивановна вообще предпочитала готовить в печи.
Речь идёт о так называемой русской печи. Вот где чудо из чудес. Невероятная универсальность и экономичность. Если брать по-крупному, то минимум три в одном. Во-первых, самый экологичный вариант приготовления пищи — томлением, а ещё выпечка, прежде всего хлеба, а ещё сушка грибов, ягод и фруктов. Одновременно протапливается помещение и просушивается одежда. Плюс спальное место (зимой — тёплое).
Без этого изобретения было бы невозможным существование развитой аграрной цивилизации в довольно холодном климате с коротким летом, сырыми и стылыми весной и осенью и с морозной зимой, когда необходимо много и часто (но при этом экономично) топить, а также регулярно получать здоровое и тёплое питание. (Для городских объясняю: это сверхэффективно, учитывая, что весь массивный куб печи находится в доме и, накопив энергию, затем её постепенно отдаёт с очень большой площади поверхности.) Без русской печи указанная евразийская цивилизация давно бы пришла к самоуничтожению через экологическую катастрофу, вырубив все леса на дрова, или просто не развилась бы.
Ай да итальянцы, ай да молодцы! Это ж какой инструмент они нам предлагают для нетривиального взгляда на самих себя. Итак, пляшем от печки и получаем базовый принцип для определения границ восточнославянской цивилизации как культурного явления (быть русским в широком смысле этого понятия — это культура, бытовая культура, прежде всего, как объективная данность, без которой не выжить, а не кровь). Получается сплошная зона от Белого моря до Чёрного и от Белостока до Владивостока (не сплошным цветом, а штриховочкой добавляем занимающихся земледелием, использующих русскую печь и всё ещё говорящих на своих языках наряду с русским, фино-угров и тюрков). Интересно, где-нибудь стоит памятник русской печи?
«Кулинарная экспертиза» даёт пересечение по многим позициям с соседними народами и культурами. Например, такой шедевр, как бигус: «бигос» в Польше и «солянка» в России. «Халоднае», как и зразы, под различными названиями и в разных вариациях готовятся всеми близкими и дальними соседями, а ближайший аналог «колдунов» можно отыскать в Литве под именем «цеппелины», и так далее. Не с неба упали, чай, среди людей живём, хоть и по-своему. А сакральные для нас драники по схожим рецептам готовятся фактически во всех странах, где картофель входит в регулярный рацион.
Мой завтрак (права заказывать у меня не было, ел что приготовят) обычно состоял из яечнi з салам (или омлета), которая могла сопровождаться одним из вариантов пюре (на воде, точнее, на собственно картофельном наваре с укропчиком, на свиных шкварках, на молоке, на луковой зажарке, на едва прихваченном яичном желтке, на толчёном непосредственно перед вбиванием в пюре льняном семени).
Основное блюдо всегда можно было разнообразить квашеной капустой, солёным огурцом или мочёным помидором. Запивалось пиршество стаканом свежего или кислого молока (знаете, такого, лежащего в кружке двумя-тремя подрагивающими, как холодец, цельными кусками, которые можно есть ложкой или пить, предварительно разболтав). Бывали сырники, предлагался жареный картофель с прыгаркамi (а как же без них, не тот вкус). В обед основное блюдо — супы-борщи. Впрочем, их, как и каши, можно было извлечь из печи в любое время суток. Постные супы и каши, как правило, хотелось сопроводить шматком солёного сала для достижения ощущения сытости (до Глазовки сала не ел, терпеть его не мог, а вот островитянину без сала никак, ну и я перековался — куда денешься с подводной лодки, точнее, с острова?). Обратили внимание, что всё перечисленное на более чем 90% готовилось из выращенного на собственном приусадебном участке, на подворье?
У моей второй хозяйки, Нины Ивановны, сало хранилось в здоровенном дощатом «дышащем» сундуке-ящике, установленном на веранде, в углу, «смотрящем» на север (минимум солнца, тенёчек ниже линии остекления), где этот без преувеличения незаменимый продукт, своего рода золотой запас (уверенность в завтрашнем дне), был уложен огромными пластами в несколько слоёв, пересыпанных солью (на мой взгляд, сало находилось чуть ли не на улице; опять же, мясо так не сохранишь).
Въедливый читатель сразу усомнится в правдоподобности такого способа хранения: а как же мыши, а то и крысы? Справедливо. Отвечу: на то и коты, которых держат не для фоток в Инстаграме, а для очень ответственной работы. Они защищают дом и подворье от вторжения мелких соседей из природы, которая прямо за порогом. Без кошки мыши загадят дом, сделают жизнь невыносимой, а сон невозможным буквально за пару-тройку месяцев. Поэтому нерадивого кота просто вывезут куда подальше и выбросят, заменив на толкового (и так во всём: например, если курица не несётся, то идёт в суп). По этой причине у кота есть доступ в любой уголок в доме круглые сутки, чего лишён пёс, что и является, как мне кажется, причиной ревности и вражды. Лично знал кота, который с утра оставлял задавленную мышку на пороге дома, а там уже ждала мисочка с парным молоком. Вероятно, кот считал, что хозяйка ест мышей и они так обмениваются пищей, на равных. Почему я так решил? Самомнение у того кота было, скажу я вам…
Для человека, не работающего физически, такой рацион тяжеловат: перебор по жирам, да и по углеводам. Хотя никто не заставляет всё подряд заедать салом, а летом, например, на столе часто появляется холодник (окрошка) на зелени и кислом молоке, своего рода жидкий витаминный салат в ноль калорий, если без хлеба.
Да, это вам не средиземноморская кухня — всемирно признанный источник здоровья и долголетия. Взять хотя бы самое известное (точнее, распиаренное) в мире поселение с рекордным количеством пожилых людей с хорошим здоровьем и долгожителей, итальянскую деревню Розето. А вот сейчас самое интересное. Розето основана итальянскими переселенцами на территории США (Пенсильвания), и со средиземноморской кухней там большой напряг, вся еда готовится на топлёном свином сале, в большом почёте жирные сыры и колбасы. То есть, как говаривала моя первая хозяйка: «Люблю вiтамiн С — сальце, мясце, яйце».
Кстати, о яйце, являющемся, как считают многие, холестериновой бомбой. Первое место в мире по потреблению яиц на душу населения занимают жители ещё одной зоны долголетия — Японии. Правда, у них там морепродукты с незаменимой омега-3, как и в Италии, где ещё и оливковое масло. А как же, спросите вы, тутэйшыя по жизни выкручивались? Омега-3 содержится в достаточных количествах в льняном масле, витамины группы В — в ржаном хлебе, а квашеная капуста по витамину С обходит любые цитрусовые. Это так, по верхам, не кулинарный справочник пишем.
А вообще на наших продуктах и кулинарных традициях можно иметь хорошее здоровье, возможно долголетие? Как выясняется, да. Перешагнувших столетний рубеж долгожителей у нас не так и много, где-то несколько сотен человек, но они есть. Что характерно, большинство проживает в сельской местности (то есть они никогда не слышали о средиземноморской кухне, как и о морепродуктах) и ведут активный образ жизни: продолжают трудиться у себя на подворье (как и жители Розето, как и кавказские долгожители). В одном из телерепортажей показывали двух сестёр с Полесья, оставшихся в чернобыльской зоне, одной под сто лет, другой — за сто. Огород у них был обработанный. Собрали гостям-тележурналистам на стол и сами с ними выпили по пять капель самогоночки, так-то.
Немецкие «врачи» периода оккупации с удивлением отмечали идеальное здоровье молодого поколения во многих регионах Беларуси, где дети, в частности, вообще не страдали от кариеса и не имели никаких проблем со зрением (кстати, у японцев чуть ли не вся нация в очках, несмотря на их морепродукты). Наблюдательность нацистских «докторов» имела трагические последствия для наших детей: в различных местах Беларуси появились лагеря-лаборатории, где у детей (часто это были сироты из детских домов) брали кровь для переливания раненым нацистам (смотрите мемориал в Красном Береге).
Что тут скажешь, наконец-то мы им пригодились, а то прямо не знали, что с нами делать, — жгли и жгли деревни сотнями, вместе с жителями, живьём. Правда, и дети-доноры могли рассчитывать на выживание только пока справлялись с дозировкой (усиленного питания им, естественно, никто не предлагал), но ведь пригодились же цивилизованной Германии (и сегодня можем чем-нибудь пригодиться цивилизованному Западу, надо только верить, стараться всему найти оправдание и рот пошире открыть).
Справедливости ради следует отметить особое отношение к нашим детям-сиротам со стороны основного контингента зарубежных усыновителей — итальянцев (тоже ведь Европа). В ряде случаев тут не только свойственное всем итальянцам благоговение перед ребёнком, но и несколько легкомысленное стремление многих усыновить именно породу: белобрысых, голубоглазых, высоких (сами-то итальянцы в своём большинстве немного «чумазенькие», кургузенькие). Потому такой ребёнок становится предметом особой гордости, демонстрируется при любом удобном случае, а сама итальянская семья по собственному почину идёт к нему в услужение, как к принцу крови. Вот. А мы таких детей в детские дома сдаём, грех нам (понятно также, что современный «эксперимент» немецкого профессора Г.Кентлера по передаче детей-сирот на усыновление педофилам на итальянской почве был бы невозможен, как и у нас).
Конечно, природные условия и кухня играют важную роль в том, что Япония и Италия возглавляют мировой список стран и народов с высокой продолжительностью жизни, но пример Розето говорит о том, что дело не только в питании и климате. («Ты не представляешь, насколько, — говорили мои итальянские друзья. — Вот мы предпочитаем жить большими семьями, стариков в дома престарелых не сдаём, но сегодня за ними смотрят главным образом сиделки или прислуга широкого профиля из Украины, их в Италии несколько сотен тысяч. Некоторым из них даже удаётся переводить наши семьи на украинскую кухню. Вот они-то и добавляют старикам три-пять лет жизни, позволяющие нам оставаться в верхних строчках мирового рейтинга средней продолжительности жизни и долгожительства». Любопытная история. Выходит, то, чего немцам не удалось добиться жестокостью и насилием — превратить в слуг, — вполне удалось итальянцам любя, так, что ли, получается?)
Мы не привыкли рассматривать здоровье в контексте культуры, но без данного фактора на наших землях долголетие и жизнь без болезней вообще невозможны. Тут мы чем-то похожи на итальянцев и японцев — склонностью к общинности, которая даёт ощущение предсказуемости и стабильности, защищённости, изолированности от внешних неприятностей, предполагает ту или иную степень зарегулированности внутренних связей и отношений.
В этом плане можно говорить и об определённой близости к пониманию правильного устройства общественной жизни на базовом уровне, свойственной датчанам и финнам, у которых высок уровень социальной сплочённости и связей. Здесь же имеет место ещё одна особенность (не чуждая и белорусу-долгожителю), по мнению исследователей, способствующая созданию благоприятной психологической атмосферы, а значит, и физического здоровья — примерно одинаковый уровень доходов и отказ от показной демонстрации богатства и «культуры потребления».
Однако подобное стремление к справедливому мироустройству имеет и свою оборотную сторону — зависть как реакцию на любое нарушение баланса всеобщего равенства. На этот счёт существуют и поговорки. Жители Суоми в таких случаях говорят: финн скорее потеряет сто евро, чем увидит, что сосед заработал полсотни. Нас этим не удивишь, как говорится, пусть лучше у меня сдохнет последняя корова, чем у соседа будет две (есть и более жёсткая версия на тему глаз).
Почему мы заговорили о долгожителях? Вероятно, потому, что эти люди в наибольшей степени соответствуют местной окружающей среде, поддерживают правильные (экологичные) отношения и с другими людьми, и с природой. Они являются выразителями оптимальной судьбы на данных конкретных землях. При таком подходе белорусские долгожители обнаруживают неожиданно много общего с пониманием принципа долгой, здоровой и счастливой жизни, бытующего в экзотическом королевстве Бутан, — не препятствовать судьбе.
Счастливая жизнь не как результат или мимолётное удовольствие, а как ежедневное движение в правильном направлении по правильной дороге, жизнь, имеющая смысл. Непреклонная жизненная позиция, реализуемая ежедневно и ежечасно, «очки», через которые наблюдаются и оцениваются мир и собственные поступки. Вместе с тем все перечисленные высокие принципы стоят на почве реальной жизни и обслуживают вполне реальные ожидания, достижимые собственным честным трудом, — хорошо питаться, иметь стабильную работу и дом, удачно жениться, завести детей. Не думаю, что кого-то из белорусов удивит приведённый перечень. Но дело в том, что описывался китайский концепт счастья — синфу. К чему всё это? А к тому, что наша культура насколько уникальна, настолько же вписана в общечеловеческую ткань и находит близкие соответствия в самых неожиданных местах, у самых непохожих народов.
Безусловно, какие-то особенности культуры и черты характера бросаются в глаза или ярко выделяются. Например, каждый приезжий отмечает «угрюмое» выражение лица у белорусов, что ассоциируется с неприветливостью (после долгого отсутствия в стране любой из нас это признает). Однако после начала общения первое впечатление быстро исчезает, приходит понимание, что перед тобой не мизантроп, а человек со спокойным выражением лица, вполне себе открытый и доброжелательный. И когда есть повод, появляется и улыбка, то есть мы не враждебные, не закрытые, а адекватные, и это поведение «по-чесноку».
Проблема с улыбкой.
А с другой стороны, ну отучили нас улыбаться первому встречному. Вот хоть про последний раз, когда был получен стресс на генном уровне, на многие поколения вперёд: приходят на нашу землю чужие «люди» и устраивают нам Азаричи, Хатынь, Красный Берег (в мире вообще ещё не накоплено столько греха, чтоб оправдать наказание нас Красным Берегом), наваливают из нас горы в миллионы трупов, преимущественно женщин, детей и стариков.
Только высококультурное цивилизованное общество способно на такую изощрённую жестокость (возможно, это издержки закрепощения искусственной, противоестественной моралью, взрыв котла под высоким давлением…). Мы тут на своих болотах по простоте душевной даже не подозревали, что такое возможно, это был шок, от которого до сих пор стынет кровь.
А через какое-то время те же люди или их потомки приезжают и рассказывают нам, что они передумали так поступать, что им даже неловко и немного стыдно, ну самую малость, в конце концов, с кем не бывает (с нами не бывает!), и теперь главное — улыбаться, а то мы какие-то угрюмые, придерживаться общечеловеческих ценностей (они знают, каких, мы, естественно, — нет), антисемитизм — это плохо (как выяснилось, но белорусы, вероятно, единственный народ, не устраивавший погромов и «охоты» на евреев, не говоря уже о личном участии в холокосте; более того, Западная Беларусь стала их последним прибежищем, откуда началось культурное и религиозное возрождение и вышли многие политики-основатели Государства Израиль), и смертная казнь — это не модно… Да ладно! После всего?! Как быть? Ах да, у них деньги… и бомбы, если что. Ребята, мы не успеваем сориентироваться, чтобы понять, когда вы приезжаете за нашими жизнями, а когда — за улыбками.
Порой кажется, что лучшие образцы западной культуры в своём высоком проявлении гуманизма — это попытка обуздать в человеке живодёрское, людоедское начало, загнать его поглубже в подсознание, в самые отдалённые подвалы души. Но, с другой стороны, мейнстримом масскульта всё в больших масштабах становятся все эти вампиры, ходячие мертвецы и прочее… Нельзя сказать, что мы полностью избавлены от этого первородного греха. Статистически рождаются уроды и мутанты, но в массе своей душа нашего народа свободна, не нагружена шлаком, атавизмом жестокости.
Такое заявление может показаться претенциозным и бездоказательным, но это не совсем так. Вторая мировая война открыла окно возможностей для тех, в ком садизм в мирное время сидел едва сдерживаемым острым желанием. Так, «лучшие сыны» наших соседей с юга и с северо-запада в охотку сбивались в стаи, чтобы в удовольствие, с выдумкой (например, операция с романтическим названием «Зимнее волшебство») отрываться в акциях массового уничтожения на наших землях.
Следует признать, что и в Беларуси коллаборационизм был явлением достаточно распространённым, наряду с массовым партизанским движением, и противостоящие стороны не щадили друг друга, доходя до крайней степени ожесточения. Однако белорусы, сотрудничавшие с немецкой оккупационной администрацией, не устраивали кровавых бань местному населению в качестве самоцели (а ведь кроме белорусов проживали на этих землях сотни тысяч евреев и десятки тысяч поляков), не говоря уже об организованных походах для кровавой развлекухи на соседние территории (надо сказать, оккупационные власти были чрезвычайно разочарованы).
Справедливым будет замечание, что время было военное, и не удивительно, что люди массово теряли человеческое лицо. Но вот уже в мирное время, в начале 1946 года, отряды польского Национального военного сопротивления (ранее состоявшие в Армии Крайовой) под руководством Р.Райса Бурого уничтожают на Белосточчине (Подляшье) несколько белорусских деревень вместе со всеми жителями. Его действия можно было хотя бы объяснить (оправдать их нельзя), если бы белорусы поселились на польских землях, но это исконно белорусские земли, а польское государство веками безуспешно пытается их колонизировать, а местных жителей ассимилировать. Р.Райс решил в мирное время применить радикальные методы с холодным расчётом.
Власти той, народной Польши, Р.Райса осудили и расстреляли, а власти этой, демократической Польши, в 1995 году его реабилитировали, правда, признав, что его «действия не всегда были однозначно этические» (действительно, подумаешь — сорвался, подумаешь — какие-то белорусы). В 2005 году польский Институт национальной памяти посчитал, что действия Р.Райса «имели признаки геноцида» в отношении православных белорусов. Но в 2019 году всё тот же Институт назвал свои прежние выводы ошибочными, «…ведь у него была возможность сжечь не пять, а гораздо больше белорусских деревень…», а он её не использовал (ну просто мать Тереза… с окровавленным топором в руках). Запутано у наших соседей всё как-то в толкованиях тех событий. Неужели там у них по одному из вариантов для получения статуса национального героя надо сжечь белорусскую деревню, лучше со всеми жителями, желательно живьём?
Добавим, что Р.Райс и его команда были не одиноки в своих «подвигах». Да, дела давно минувших дней, но польские власти, правосудие, общественность и СМИ никак не могут решить, является серийный убийца героем или преступником (наши прибалтийские «братья»-соседи мучаются такой же дилеммой со своими «героями»). Вот это-то и смущает и даже настораживает, так как получается, что смотрят они на нас сегодня всё теми же глазами, в которых через десятилетия отражаются сполохи горящих белорусских деревень.
К чему это всё? К самоуважению, которое никогда не бывает лишним, например, при выборе друзей.
А может, забыли ещё что-то важное? Как же, как же, гей-парады. Но это без меня. Чего только со мной на островах ни случалось, в какие только переплёты ни попадал (и не всё-то рассказываю, а о чём рассказал, подавая помягче), но вот, несмотря на полученную закалку, поднимать среди островитян данную тему не решился бы.
Послесловие
Со смешанным чувством удивления, интереса и недоверия я сегодня изучаю в бинокль кратностью в сорок лет молодого человека, который тогда был мною (или я был им?). Да было ли это?
Волны времени давно подмыли те берега острова Глазовка, на которых довелось стоять. Я не претендую на истину в последней инстанции, мой опыт уникален только для меня. Повествование, касающееся именно Глазовки, документально условно. События, в которых я лично не участвовал, переданы со слов местных жителей. И я отказался от первоначального намерения скрупулёзно восстановить факты. Для меня оказалось важнее не столько их точное воссоздание, сколько отношение к ним местных жителей (а вот это я запомнил). Дело не в том, что и как было, а как это воспринималось и как оценивалось. Некоторые имена изменены. А я, как и все люди, не свободен от предвзятости и предубеждений. Как и у всех, у меня есть недостатки. Например, как вы уже знаете, у меня сложные, запутанные отношения с зайцами. Может, жертвенное капище какое соорудить и оставлять там морковку с капустой? Вы как считаете?
Майская тёплая ночь, задыхающаяся от благоухания сирени, шалеющая от накладывающихся друг на друга соловьиных трелей. Туда-сюда снуют майские жуки; бесшумно мелькают едва заметной тенью летучие мыши, заставляя невольно вздрагивать, как от прикосновения холодной руки… Комарья и мошек ещё нет. По улице не спеша идёт компания молодёжи. Один из парней остановился, поднял руки к весело помигивающим звёздам и выдал кому-то наверху, во все лёгкие, насколько хватило воздуха: «А-а-а-а!» Девчонки так и прыснули заливистым неудержимым смехом; одна, не в силах остановиться, аж перегнулась пополам и, держась за бок, жалобно простонала: «Я зараз памру, спынiце мяне хто-небудзь, ой не магу, пашкадуйце!» Кто-то из парней спросил: «Сашка, ты што, здурэў?»
А я его понимаю, в этот момент он был в лучшее время в лучшем месте на Земле. Кто бы на его месте удержался?