Два письма на одну тему
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2022
Геннадий Прашкевич (Новосибирск, Россия):
Дорогой Алексей!
Это я об искусстве — как сфере, в которой мы обитаем.
Неважно, ходишь ли ты в театр, не пропускаешь заметных литературных новинок или тебе все это глубоко неинтересно. Ты — в ноосфере, никуда не денешься, не выпрыгнешь из нее, не запрешься в пустой квартире, не спрячешься в редеющем осеннем лесу. Обыватель, листающий книжку, обычно прикидывает, стоит ли ее читать, читающий человек — пытается соотнести прочитанное со своими вкусами, взглядами (если такие есть). Не улыбайтесь, я это — о нас, о людях разумных, хотя человек мало знающий выглядит в некоторых случаях даже предпочтительнее, — ведь он не имеет привычного (ординарного) привитого обществом вкуса…
Тут и начинаются вопросы.
В свое время, начиная «переводы с неандертальского» («Белый мамонт», «Белым по белому»), я был убежден в бесконечности становления человеческой души, эстетических воззрений, добра. Всё, считал я, в этом мире — только к лучшему, во всем можно разобраться. Это шло из самой жизни. В далеком военном (сороковые годы прошлого века), послевоенном детстве мы страстно искали книгу. Сперва хлеб, конечно, но потом — книга! Не как вещь, не как украшение квартиры (сейчас, кажется, многими даже эта функция книги отвергнута), а как источник чего-то нового, неизвестного. Мы даже на авторов тогда не обращали внимания. Да и какая разница, кто написал о приключениях Конька-горбунка или о Таинственном острове? — главное, это интересно, это необходимо. Почему необходимо? — объяснить не могу. Но прочитанное запоминалось, хотя бы отдельными фразами, чтобы потом, в течение всей жизни, всплывать из постепенно темнеющей памяти.
Мы искали книгу. Мы хотели узнать что-то новое. Прочитанная книга нас меняла. Никто не пытался оставить прочтение книги на потом: дескать, вырастем — разберемся. Максималисты, мы хотели разобраться сейчас, сразу, неважно, лежали перед нами «Сорочьи сказки» или «Севастопольские рассказы», «Порт-Артур» или «Занимательная физика», «Война миров» или «Семья Тибо». Детство тем и хорошо, что ты ничего не отталкиваешь. При этом споры наши часто шли о правдивости прочитанного, неважно, что сами при этом мы преувеличивали и врали (не только из-за отсутствия нужного воспитания), и черпали основные знания об окружающей нас жизни из рассказов соседей, никогда не слышавших ни про какие туристические поездки, зато побывавших в Германии, в Австрии, в Польше, в Румынии, Чехословакии и т.д., и т.п. (как победители), на Севере, на Сахалине, на Колыме и т.д., и т.п. (как проигравшие).
Многое меняется, когда с соседом говоришь доверительно.
Когда правду не утверждают силой, она доходит сразу, когда правду тебе навязывают, она легко превращается в слухи, вырождающиеся в чистую ложь, а слухи эти (давно известно) воздействуют на общество мощней самой талантливой книги. Новая информация всегда настораживает. Отсюда у всех свое толкование слухов.
О, это свое…
«Вы что, не знаете, что Марина Цветаева отдала своих детей в детдом?» — это в ответ на восхищение ее стихами. «Ой, а вы что, не знаете, что Артюр Рембо наркоманил, пил, торговал оружием!» — вот, дескать, не восхищайся этим «Пьяным кораблём».
Бесконечный, немыслимый ряд своих толкований.
«Ой, а вы что, не знаете?..»
И уже обыденно смотрится еще вчера сказочная театральная сцена, по которой бегают визгливые, обнаженные (усилиями очередного режиссера) героини стыдливого Антона Павловича Чехова, а герои Островского говорят словами, какими никогда не говорили.
«Нам так понятнее!»
И уже своей становится перемонтированная, перевранная, переиначенная, изувеченная (считавшаяся вечной) классика.
«Ой, а вы что, не знаете? — это же наша культура».
А раз так, то нам (режиссерам прежде всего) должны по закону принадлежать не только недра земли, но и искусство.
Слухи, токсичная информация.
«Ой, а вы что, не знаете, что баржа Зиганшина была загружена мешками с картошкой?» И уже не помнят Зиганшина, зато отплясывают «Зиганшин — буги, Зиганшин — рок!» И уже разносятся по всему миру столь же смелые слухи: тот пил, а тот воровал, третий служил у белых, а четвертый запятнал себя службой у красных, пятый торговал валютой, тоже нам — творцы!
Принимать сказанное как ложь? Принимать (утверждаемое) как правду?
Современное искусство сплошь и рядом занято так называемой борьбой Добра и Зла, никак не меньше. Люди, тролли, орки, эльфы, даже деревья, даже звери — все или за правду, или против нее. «Ой, а вы что, не знаете, что Толкин считал Россию страной орков? Ой, а вы что, не знаете, что родиной мирового зла Конан-Дойл считал Россию?» (Понятно, задолго до Рейгана.)
Чем дальше, тем страньше.
Если считать человечество единым, голова кружится.
Приходит Робеспьер, и революция принимает другие формы, уходит Троцкий — и жизнь страны меняется. Вдруг что-то случается, книга снова идет в народ, даже Баркова переиздают, даже стихи адмирала Шишкова печатают, а потом опять все рушится, Пушкин с Тютчевым — заря вечерняя. Народовольцы? Да кто их помнит? «Нам нужны потребители, а не умники», — как сказал один министр. В пыльных будках буккроссинга пылятся томики, еще вчера стоившие немалых денег, валяются книжки, заставлявшие нас плакать и смеяться, не одного выведшие на правильную жизненную дорогу.
«Ой, а вы что, не знаете, что разум требует упрощения?» Меньшими категориями уже не мыслят. Обломов? Какой Обломов? Тот, что на диване лежал? А чем плохо? Зла никому не делал. Корчагин? Какой Корчагин? А, тот, что шашкой махал? Маресьев? Да ну вас! Ну, летал с протезом. У нас вон плясун на сцене без обеих ног пляшет. Сидя, конечно. Но люди так и прут. Сочувствуют, радуются. Или вот недавно издали роман, в котором герои своими, наконец, объявляют не только недра страны, но и написанное предшественниками, ну, этими, помните? — Пушкиным, Тютчевым, Достоевским, Фетом, Толстым, Тургеневым. «Творческое воображение? Оставьте! Время — деньги. Когда тут воображать? Воображение, оно — как вода, которую силком закачивают в давние, уже почти выработанные нефтеносные пласты искусства. Поняли? У нас литературные недра такие бездонные, что придуманного всем и надолго хватит, зачем время терять, закачивай воду в пласты!
Вот написано в романе, о котором упомянули:
«От самого Барнаула только и слышно, что едет из столицы чиновник. Кто Кистепёрым его зовет, кто по фамилии — Салтыковым. Ну, конечно, не просто чиновник, написавший пару умных книг, а чиновник лобастый, лютый, придумал Закон о защите культур прошлого. А что такое прошлое? Да поле давно сжатое, заброшенное, поросшее сорняками. “Всё васильки, васильки”. Помните? А полем этим пользоваться нельзя, видите ли, Пушкин его пахал. А мы чем хуже? У нас каждый пашет в Сети. Недра страны, недра искусства должны принадлежать народу! “Мильоны вас, нас — тьмы, и тьмы, и тьмы!” Какая “Железная дорога”? Какой к черту Аполлон Бельведерский? Видите, в небе инверсионный след? Это вам не паровоз. Под СУ39 Каренина не бросится».
Скажете, переизбыток непереваренной информации?
А почему переизбыток этой информации (уже не просто непереваренной, а действительно токсичной) ставит героев Чехова на одну ступень с пассажирами Адама Козлевича, любящими плясать под луной голыми?
Профессор Донда, герой пана Станислава Лема, считал любую информацию сугубо материальной. Информация растет, накапливается. Кто-то создает новую физику, кто-то анализирует прошлое, кто-то лопочет стишки о прелестной даме (именно так, с прописных), а кто-то утверждает, что художникам ни в чем нельзя верить, они веру свою давно пропили. Книга плохо идет на рынке? Ну и что? Ушел папирус, ушли глиняные таблички, вот и продуктам Гутенберга конец. Информацию сегодня нужно подавать готовыми блоками!
А информации сегодня много.
А информация (так не только профессор Донда думает) — вещь материальная.
И ее, этой информации, час от часу прибывает. Ее все больше и больше. Она, как чудовищная Ниагара, ежесекундно низвергается в мир в невероятных объемах: научные трактаты, исторические исследования, стишки-порно и стишки лирические, лопотанье влюбленных и ругань грузчиков, споры бесчисленно нарастающей профессуры, категорические утверждения бесконечно множащихся политологов, блогеров, несть им числа. И приходит, приходит заветный час: лопотанье, болтовня, споры, трагические речи, всхлипы, выкрики, лозунги, проклятия, душевные романы, монологи актеров и философские эссе превышают некий критический уровень и —
бац! —
Большой взрыв! Начало новой Вселенной.
А там уже и первожизнь. А там уже и первый человек. А там уже первые переводы с неандертальского. Каждое лыко в строку, информация снова начинает множиться. То есть снова начинается свирепая битва за правду (каждого). Выкрики, ругань, лирика, страстное дыханье, трели соловья, разборки тех, кто за правду, разборки тех, кто лучше всех знает, что такое правда — колба жизни вновь взболтана, информация перемешана. «Мильоны — вас, нас — тьмы, и тьмы, и тьмы».
И опять — шепот. Опять робкое дыханье, трели соловья.
И —
бац! —
вот вам новый Большой взрыв, начало новой Вселенной.
Вот они снова — бесчисленные басни про империю лжи, несчетное количество книжек с однотипными названиями. «Ахматова в жизни», «Цветаева в жизни», «Коллонтай в жизни»; Томас Мор и Ньютон, Эйнштейн и Лобачевский, Бунин и Булгаков, Марк Твен и Вашингтон Ирвин. Все — «…в жизни». То есть снова и снова о том, что ели, как врали, с кем спали, с кем дружили, с кем соперничали. Как хрен на огороде прорастают, прут «знающие» люди. И вот уже театр с голыми актерками, вот смешение полов, фантастическое вранье всех типов и уровней; информация накапливается, накапливается, достигает критического уровня,
и вот —
бац! —
опять новая Вселенная.
А ведь интерес Стивена Хокинга к Богу (именно так, к Богу) определялся вовсе не тем, каким этот Бог мог быть «в жизни». И Эйнштейн высунутым языком вряд ли гордился, вряд ли приплясывал от восторга, видя везде эту фотографию. И Цветаева не смеялась радостно, стоя перед дверями дома, и Эдгар По ничуть не гордился очередным пузырьком опиума, и стыдливый Чехов повесть свою называл все-таки «Дама с собачкой», а не «Метёлка с хундиком». Только что с того? Как вырубались, так и вырубаются окружающие леса (печатать «Цветаеву в жизни»), сжигались и сжигаются леса доисторические (чтобы читать названную книжку в тепле). Снова шепот. Снова робкое дыханье, соловья трели.
И вот —
бац! —
Большой взрыв, новая Вселенная.
Или это все уже не важно, все это мелочь?
Но тогда очередной вопрос (продолжим движение к критической массе): а у Него есть мелочи? Он допускает существование мелочей? Он спокойно смотрит на взбаламученную (для нескольких поколений — навсегда взбаламученную) жизнь? Неужели человек разумный в процессе своей невероятной творческой эволюции, кроме вышеуказанного бах, ни к чему не пришел? Неужели Солнце запросто можно заслонить мутными мыльными пузырями?
И приблизятся годы, о которых ты скажешь: «Я их не хочу».
Неужели вот-вот перепишут и Экклезиаста?
Алексей Буров (Чикаго, США):
Дорогой Геннадий Мартович, обычно я пишу вам о звездах, о чем-то небесном или метафизическом. Не знаю, как можно писать про такое после 24 февраля, когда новая жуть началась, и неизвестно, когда прекратится. Ужас перед разверзшимся адом — вот мое постоянное состояние с тех пор. И все же, с другой стороны, мы не должны терять звезды из виду, что бы с нами ни происходило, хоть конец света.
Много чего мелькнуло, вспомнилось при размышлении над вашим письмом, но ярче всего — фраза, которой в 1675 году Барух-Бенедикт Спиноза закончил последнюю главу своей последней книги: «…если бы спасение можно было найти без большого труда, то отчего же почти никто не заботится о нем? Все прекрасное так же трудно, как оно редко».
Книга Спинозы называлась «Этикой» и описывала путь к подлинному счастью, раскрывая его через осознание фундаментальной реальности. Последняя же глава этого труда называлась «О могуществе разума или о человеческой свободе». Могущество разума, по Спинозе, вполне соединяется с редкостью проявления оного. Стремление к истине, реализация подлинной свободы, достижение подлинного счастья не были особенно присущи массовому человеку ни тогда, ни сейчас, всегда оставаясь уделом лишь редких одиночек. Хорошо уже, если массовый человек оказывается занят полезным делом, совершенствуется в нем, а не бросается громить города и не объявляет редких спинозовских одиночек врагами народа со всем вытекающим. Спинозе в этом отношении повезло: он жил в самой свободной стране Европы, и за вольнодумство был всего лишь изгнан из еврейской общины.
Во времена, когда издание книги стоило заметных денег, ее появление означало, что кто-то за нее поручился не слишком малой суммой, что создавало какой-то фильтр, худо-бедно отсекавший откровенную серость. Так было на Западе. В советской же стране всякая дышащая свободой книга уже вызывала интерес — не очень много их и появлялось, и не всегда легко было доставать стоящие вещи. Не так в наше время, когда каждый желающий свободно оповещает весь мир о своих мнениях, когда из таких мнений и состоит почти вся информационная сеть. У Хорхе Луиса Борхеса есть фантастический образ «Вавилонской библиотеки» — полного собрания всех текстов, что в принципе могли бы быть написанными; внутри примерно такой библио-, аудио-, видеотеки мы уже и оказались. Это то же самое, что оказаться внутри шума с редкими и трудноразличимыми проблесками сигналов. В принципе, рецепт поведения в такой ситуации понятен — поставить фильтры и обращать внимание лишь на то, что через них проходит. Фильтры должны быть достаточно узкими, чтобы оставлять нам возможность для осмысления реальности и общения с друзьями. И одновременно, мы не хотели бы быть закрытыми от важных сигналов. Универсального алгоритма для требуемых информационных фильтров нет и быть не может по спинозовской причине: прекрасное более чем редко, оно всегда своеобразно, тогда как всякий алгоритм нацелен на работу с рутинными паттернами. Центральное значение здесь имеет личный вкус; его выработка становится условием ментального выживания. Мы с вами, Геннадий Мартович, приложили немало усилий к выработке своих вкусов, но можем ли мы помочь в решении этой задачи нашим читателям? Хотя отрицательный ответ тут напрашивается, все же рискну дать совет тем, кто готов прислушаться: читать классиков, да не прозвучит это банально. Усилю совет: среди классической литературы есть суперклассические вещи, осмысление которых имеет первостатейную важность. Осмелюсь сказать, что в европейской культуре таких супервершин две, это две коллекции эссе: Библия и диалоги Платона. Внимательное прочтение и постоянные размышления над этими текстами имеют исключительное значение для формирования вкуса к подлинному; все остальное как минимум вторично. Эти тексты цитируют, на них опираются, с ними спорят, их сбрасывают с корабля современности, но они снова там оказываются, их переписывают на современный лад и опять восстанавливают их подлинный смысл. Это и есть диалог с ними. Так было и так будет, пока жива великая культура.
Корни европейской культуры, а русская культура есть ее часть, уходят в великие тексты. От Библии идет мистическая эстетика Вселенной, достоинство личности, культ любви и милосердия. Эти важнейшие элементы мировоззрения нельзя просто продекларировать и принять, даже при желании — не получится. Они могут лишь задаваться определенным представлением об основах реальности в контексте открытия и осмысливаемого переживания сакрального. Этика задается лишь как святое сияние метафизики, стоящей за ней величественной тайны мироздания и неотрывных от нее потрясающих душу историй — и более никак. Библия задает этот мощный багаж великих историй, говорящих человеку, кто он такой и что с ним уже было в веках, каковы опасности и средства спасения. Мощь библейских текстов выражалась не только в их многочисленных комментариях великими умами, но и в изобразительном искусстве, архитектуре, художественных и философских текстах, божественной музыке. И, конечно же, она сияла в церковных таинствах.
Переходя к Платону, вспомним высказывание математика и философа прошлого века Альфреда Норта Уайтхеда, что вся европейская философия может рассматриваться как примечания к платоновым диалогам. И это не преувеличение. Главное, чему учит Платон — мышлению. Многим такой тезис может показаться странным, ведь мы по определению относимся к виду человека разумного — у каждого нормального человека есть здравый смысл, на недостаток которого, по замечанию Декарта, никто не жалуется. На какие угодно свои недостатки люди жалуются, но не на этот. О каком тогда обучении мышлению может идти речь? Искусство мыслить, которому учил Платон, он сам называл диалектикой. Самое главное качество, отличающее диалектику от общего всем здравого смысла — отыскание и обращение на себя сильнейшей критики. Здравый смысл, выставляя какое-то утверждение, заботится обычно об аргументах в пользу этого тезиса, от возражений же стремится отбиться всеми правдами, а то и неправдами. Здравый смысл защищает свои тезисы и этим ограничивается. Диалектика же учит большему — не ограничиваясь поиском сильнейших аргументов в пользу исследуемого тезиса, она требует далее найти и рассмотреть сильнейшие ему возражения, контр-тезисы, на которые далее распространяется то же правило, отыскание сильнейших контр-контр-тезисов, и так далее. Диалектическое рассуждение строится подобно шахматной партии, где отыскиваются сильнейшие ходы за обе стороны, а не только за любимых белых, к чему тяготеет обычный здравый смысл, commonsense, мыслящий лишь одноходовками. Это отличие двух типов мышления может быть также выражено как оппозиция соломенного и стального аргументов (strawmanversussteelmanarguments). Диалектика, или критическое мышление, которому учил Платон, — это прежде всего искусство критиковать себя, искусство сильнейших, стальных, а не соломенных возражений себе, как метод движения к истине. Все сочинения Платона составляют примеры такого многоходового мышления, с весьма содержательными, глубокими выводами, многие из которых актуальны и сегодня, по прошествии двадцати четырех веков. В качестве любопытного примера обращу внимание на восьмую книгу диалога «Государство». Там Платон показывает механизм превращения демократии в мягкую тиранию, где тиран приходит к власти в ответ на народные чаяния по борьбе с олигархами, неизбежно порождаемыми демократией. Далее Платон устами Сократа показывает весьма вероятный переход тирании в жесткую милитаристскую фазу, где тиран теряет друзей, развязывает войны и террор. Одиночество тирана, окруженного вместо друзей льстивыми и трусливыми рабами, лишает его способности адекватного представления о реальности, вызывая тем самым деградацию полиса и военные поражения. Эта логика тирании прокручивалась даже в античной истории много раз, что Платон и отрефлектировал. Очевидно, она и будет возвращаться до тех пор, пока люди ее не осознают, не отнесутся к ней со всей серьезностью и не найдут адекватных противодействий. Природные процессы обычно цикличны; исторические же могут выйти из катастрофических циклов лишь благодаря тому, что невозможно для природных: рефлексии и адекватным противодействиям.
Ну и, говоря о Платоне, отмечу любимое — что античная математика развивалась в рамках платонических школ и что отцы математической физики XVII века были, все без исключения, христианскими платониками, что совершенно неслучайно. Язык современной физики математичен, а характер ее аргументации диалектичен, именно в смысле стальной игры за черных. К сожалению, это искусство диалектики усвоено большинством моих коллег лишь в рамках физики. Таковы следствия деградации научного образования до сугубо экспертного, с полным пренебрежением философскими проблемами и предельными вопросами. И увы, эта деградация носит общемировой характер. Массовый человек — он доминирует и в науке тоже. Конкретные задачи «нормальной науки» решаются по преимуществу чуждыми философии экспертами. Оно бы и ничего, но не следует забывать, что фундаментальные открытия в науке никогда не делались теми, кто чужд философии. Не с этим ли связано, что последние фундаментальные открытия в физике — скалярный бозон и гравитационные волны — подтвердили довольно старые идеи, высказанные аж полвека и век тому назад Питером Хиггсом и Альбертом Эйнштейном?
Здесь напрашивается еще и иной вопрос, политического порядка.
В обществе развитой демократии власть формируется на основе волеизъявления большинства. Если это большинство состоит из чуждых философии, чуждых классике потребителей массового искусства и дешевой информационной жвачки, то на какое качество власти могут рассчитывать демократические страны? Тут, пожалуй, впору удивляться тому, что Запад вообще существует, обеспечивая и научно-технический прогресс, и, пусть с серьезными оговорками, основы права. Насколько стабильно такое обеспечение — это вопрос. Не может ли так оказаться, что те сакральные основания, что породили Запад, медленно уходят, обрекая цивилизацию на беспочвенность, неустойчивость и катастрофы? Сакральные основания Запада отнюдь не массовым человеком были созданы, и если вопросы власти переходят в компетенцию близоруких и бездумных масс, то не подобно ли это дереву, чей корень поражает гниль? Похоже, что Запад вступает в новую глубокую неопределенность. Определится ли она откатом в религиозный консерватизм, новое средневековье, неомарксизм, экофашизм, новый христианский либерализм или, упаси Бог, разверзнется война всех против всех — нам знать не дано.
Какова бы, однако, ни была последующая судьба нашей цивилизации, для меня ясно, что осознание ее духовного основания, со всем ее величием и болезненными проблемами, имеет первостепенное значение как в локальном, так и в долгом времени.
В этой связи поделюсь размышлением о проблеме человеческого достоинства. Об этом много говорят в последние годы, но суть дела нередко упускается, на мой взгляд. Откуда оно может вообще взяться, сознание априорного достоинства личности? В теистической картине мира, теистической онтологии человек есть растущий сын творца всего видимого и невидимого; достоинство человека тем самым и задано на уровне логики и ее эмоционального переживания в формах искусства. В сциентистской же, или материалистической онтологии человек подобен бессмысленному пузырю на столь же бессмысленной воде, и здесь никакого достоинства у человека в принципе быть не может. Такой бессмысленный человек будет либо разлагаться в тоске и цинизме, либо надувать пузыри псевдорелигиозных культов с вавилонскими башнями и кровавыми единствами вокруг вождей всех времен и народов. Да, пузыри будут заслонять Солнце и лопаться — тем быстрее, чем энергичнее их будут надувать и чем меньше общего будут иметь с реальностью порождающие их фантазии. Бегство от реальности в надувание пузырей провоцируется еще и ощущением ничтожества человека во Вселенной, ощущением бессмысленности и тщеты, которое за здорово живешь не преодолевается. Мне могут возразить, что есть в нас еще и нечто врожденное, что само собой протестует против унижения человеческого достоинства. Положим, что так, — но ведь протест этот слаб перед унижающими онтологиями и чувственным восприятием нашего ничтожества во Вселенной; иначе он не терпел бы поражение сплошь и рядом. Я не хочу сказать, что теистическую онтологию можно принять на раз, как таблетку для достоинства, но настаиваю на важности понимания ее значения. Теизм — это не просто какие-то желанные нам слова; он согласован со всем, что мы знаем о Вселенной и человеке, да так великолепно согласован, как никакое иное воззрение. В формах христианства он богато выражен через мощные историю, философию, изобразительное искусство, музыку. И при всем этом богатстве он в принципе не может быть полностью осознанным, ибо восходит к переживанию моей и вашей живой связи с Mysterium Tremendum, величественным таинственным началом всего.
На сем обнимаю вас, дорогой Геннадий Мартович. Молю Бога о скорейшей победе добра над злом. Их поляризация достигла такой отчетливости, как никогда не было на моей памяти. Храни вас Бог, дорогой друг.
а