короткие истории
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2022
Райц Дмитрий Владимирович (1990) родился и живёт в Новосибирске. Окончил Сибирский государственный университет телекоммуникаций и информатики. Автор книги «Случаи с англичанами» (2020). Печатался в журналах «Сибирские огни», «Дружба народов», «Урал».
Предыдущая публикация в «ДН» — 2020, № 4.
*
В три часа ночи все согласились, что Ворошилов опять победил.
Сгребая карты, Андрей умолял нас валить. Настя, зевая, сказала, что была рада всех видеть, — а Ворошилов везучий ублюдок, — и да, она согласна с Андреем — пора нам валить. Захватим коробки от пиццы? Только ради Андрея.
Мы устало смеёмся, уже и без шуток.
Пока мы играли, кажется, прошёл дождь. Вдоль дороги ползут фонари в окружении влажных листьев. Таксист Самандар с телефона слушает песню на чужом языке.
Самандар, мы мчимся по огромному круглому камню, летящему в темноте. Если Земля вращается нам навстречу, мы едем, стоим на месте или нас вообще нет? Римский официант, который путал гулаг и гуляш, никогда не подумает, что мы, молодые, забавные, сидим за настольными играми и болтаем весёлые лёгкие вещи вместо того, чтобы спать. Представь, Самандар, если бы мы проезжали не улицу семьи Шамшиных, а место, где две тысячи лет назад зарезали Цезаря. Пройдёт ночь, пройдёт смерть и две тысячи лет, пройдёт Земля. Листья высохнут, сгорят бесконечные фонари, мёртвый город рассыпется, будет только песчаная буря и обезумевшие слоны, Солнце станет красным гигантом, расплавит Землю, и не останется памяти о Риме и обо мне. Самандар — красивое имя. Что оно значит? Океан.
*
Левик сказал: «Наши внуки запомнят, как мы провели это лето». Серёжа вытащил пакет с ранетками из рюкзака. На пути в школу они сделали крюк, чтобы пройти мимо коробки, где всё лето играли в футбол. Пустынное поле застыло в синеватой тени. Они увидели Валю, он курил возле штанги.
Валя обычно играет в команде с угрюмыми близнецами. Все трое постарше. Близнецы лупят мяч так, что страшно ловить. За воротами в сетке дыра, и близнецы попадают по какой-нибудь бабке. Не стесняются бить по ногам. Про них говорят, что они на учёте. Валя ведёт неторопливо, скорее идёт, чем бежит. Как будто ленивый замах, и вдруг он кружится, скачет, обводит, кеды и мяч шаркают по мелким камешкам, на которые больно падать. Валя любит финты, он умеет пяткой перекидывать мяч через себя. Ещё он любит обыграть вратаря и вкатить в пустые ворота. Если Валя теряет мяч, он ругается: «Добаный в рот». Финтить Левик умеет не хуже, но делает проще. Проброс, рывок, скорость, удар в нижний угол. Близнецы не поспевают, поднимается пыль, они как быки, играющие в футбол. Серёжа подумал, что угрюмые близнецы опять не будут здороваться в школе.
Валя набрал из пакета ранеток. Он был, как и летом, в синих шортах и белой футболке, похожий на Харри Кейна. Валя спросил, придут ли парни сегодня. Завтра литература, нужно читать сраного Гоголя. Валя усмехнулся, сказал, что в галстуках они смотрятся тупо.
Вчера перед сном Серёжа заплакал, сосчитав, что до нового лета ещё двести семьдесят дней.
*
Работница загса провела в кабинет парня в серых спортивных штанах.
Ему свидетельство о мёртворождении. Чтоб никто не смел возмущаться.
Парень вышел и сел на пустую скамейку. Он казался немного растерянным, но не выглядел так, что беда, что он вязнет в кошмаре и не знает, как выбраться. Парень положил свидетельство рядом с собой, согнулся, чтоб завязать шнурок.
Ему позвонили. Он ответил и начал кричать.
Вписали только фамилию, вместо имени — прочерк.
*
Из кабинета начальника он переносит вещи обратно. Он возвращает на свой старый стол ежедневник, дырокол и вращающуюся подставку для ручек.
Когда он выходит, мы молчим, не переглядываемся, лишь улыбаемся не по-доброму. Он ставит на стол кружку с надписью It’s coffee time. Я представляю, как, приехав в Новосибирск, в первый же вечер он идёт в магазин, чтобы купить на работу кружку, и выбирает эту — It’s coffee time.
Пожарный выход в конце коридора открыт, приятный сквозняк. Что-то не так с его голосом. Говорит, что немного расстроен. Зато не будет сидеть допоздна. Стыдно немного. Заметив меня, он идёт на пожарную лестницу. Чёрт бы побрал Москву и её дурацкие аттестации.
Ветровку он вешает в шкаф, под стол прячет летние туфли. Мы стоим у окна. Он встаёт рядом с нами. По разделительной полосе Ипподромской опять гуляет бродяга с пакетом.
*
В сквере за цирком они раскурили косяк и пошли по дворам, кажется, в сторону центра.
Один с бородой, другой — просто небритый.
Они говорят о группе Тhe Doors, футболе, полиции и динозаврах.
Стихает шум от дороги. Бледные лампы горят над подъездами.
Они говорят об архитектуре, грибах, здоровье и женщинах.
Один пьёт пиво, другой — воду без газа.
Они вышли к тусклой витрине музея и увидели кость бронтозавра, трилобитов, моллюска, велоцираптора, какую-то древнюю злобную рыбу.
*
После станции Обь он не мог больше ждать и встал с чемоданом в тамбуре. Поезд летел над великой рекой. Включив песню Waterloo Sunset, он решил, что это лучший вечер в его жизни. Сумерки дёрнулись, и потянулась празднично яркая глыба вокзала. Он прижался к двери — она стояла на тёмном перроне в лёгкой кожаной курточке, телефон освещал её лицо, глаза улыбались.
Они заказали бутылку вина. На столиках летних веранд горят свечи. Кутаясь в плед и смеясь, она говорит, что он пахнет шпалой. Он не может не улыбаться. Центр гудит от музыки и голосов.
Хочется пить с ней вино без конца здесь, на летней веранде, слушать и говорить. Хочется пойти побыстрее домой и не терпеть ни минуты. Хочется проснуться вместе и поскорей варить кофе. Хочется посвятить выходные только приятным делам.
Чемодан на колёсах стоит у стола — там все его вещи. Он ещё не говорил, но больше он не уедет. Огонь от свечей блестит на застёжках. Ночные осенние люди, кажется, счастливы.
*
В Академгородке он никогда не был несчастлив. И сегодня всё прошло спокойно и радостно.
На Золотодолинской он остановился. Уже вечер, тонкие облака как красная акварель. Гигантские ели уносятся вверх. Коттедж какого-то академика. Может, того, который одомашнивал лис? Живая изгородь, тяжёлые треугольники елей, трава, низкий заборчик, густые ровные линии берёзовых листьев — всё это разный зелёный. Дача из детства. Запах рая, старые доски, прохлада земли. Чужая жизнь, которую хочется, но невозможно. Он слушает восьмую симфонию Малера. Вокруг Бог.
*
В первый раз за два года мы выходим из дома вдвоём. Жена берёт меня под руку, и мы быстро идём. Мышонок уснул, мама за ним присмотрит. Какой у нас план?
Хочется снова есть пиццу с вином, планировать путешествие, смотреть в кино несколько фильмов подряд, заходить в ночной парк — так дольше, но романтичнее, — засыпать в такси по дороге домой. У нас есть пара часов. Неужели всё это было с нами? Я скучаю. Нам вдвоём было весело. Жена не помнит. Она чувствует, как от усталости сворачиваются мозги. В кино ничего, достойного этой пары часов. Тогда погуляем по парку и пообедаем. Как мне такой план? План прост, потому красив.
Воскресенье, и никто, кроме нас, не спешит. Старики расставляют шахматы. В парке пахнет холодными листьями. Трактор тянет прицеп в виде лебедя, в котором катаются дети. Надо было мышонка назвать Лоэнгрином. Лоэнгрин твой заниматься не хочет, бегает и кричит. Уже нервы сдают. Когда возьмёт ложку? Когда начнёт показывать пальцем? Когда уже заговорит? Я смотрю на других детей и расстраиваюсь. Какое, должно быть, счастье. Жена говорит, что теряет надежду. Бедный малыш. Что с ним не так? Но я говорю, я верю, я должен сказать. Всё будет хорошо.
Кажется, телефон. Нет, не мама, мышонок спит. У нас есть пара часов.
Нам несут чайник грузинского чая. Вспоминаю, как мы отмечали тут годовщину. Жена пришла такая красивая, что я заробел. Два года тянулись и пролетели. Ежевичное вино у них снова кончилось. Похоже, за эти два года всё изменилось несильно, по крайней мере не так, как нам кажется.
Мы те же. И любим друг друга. Только очень устали.
*
Когда каждое утро ходишь одной дорогой, перестаёшь замечать бурьян и пустырь, лужу, которая не высыхает с апреля до ноября, казначейство, Хоккайдо, кусочек асфальта, торчащий над ямой, как Крым в Чёрном море, берёзы, сонных собак, длинную тень от заксобрания и три свечки, втиснутые на пятачок между двумя магистралями.
Те, кто каждое утро идёт по той же дороге навстречу, кому в хорошем расположении духа хотелось кивнуть, улыбнуться, как не совсем незнакомым, становятся неинтересными. Мужчина в тёмных очках, пиджаке, футболке с оттянутым воротом и с грушевым лимонадом. Красавица из казначейства с мушкой на верхней губе — не замедляешь шага — каждое утро воркует по телефону с каким-то счастливцем. Другой парень, крупный, круглый почти, с рюкзаком на одной лямке, раньше ходил один, теперь нет, и у девушки, кажется, круглый живот.
*
Женщина сидит на качелях. Она держит маленький термос и тихонько качается. Сегодня во сне она видела мужа и рассказала ему о внуке. Ей, наконец, стало легче. Через жёлтые листья пробивается жёлтое солнце. Хозяин с красным поводком зовёт собачонку: «Хаммер, ко мне». Трое ребят в сбербанковских галстуках подтягиваются на турнике. По Серебренниковской грохочет трамвай.
*
Не помню, кто предложил зайти в центральный парк — я или рыжий юрист Никита, — но помню, что мы шли к аттракционам намеренно. Никита дал пять, и мы купили два взрослых билета на пиратский корабль. Я дал пять Никите, и Никита с восторгом воскликнул, что после мы будем блевать. Билетёрша вылетела из будки, крича, что выдаст ведро и тряпку и будем сами за собой мыть. Никита вскочил — он юрист, есть закон, они не имеют права! Со скрипом корабль качнулся, и мы запели glory glory man united. Зелёные листья сметали в кучи. Кажется, это была последняя тёплая пятница.
*
Их высадили на Ядринцевской. Он держался, но больше не было сил — схватился за голову и разрыдался. Жена обняла его.
Он думал, этот день никогда не закончится. Они вошли в парк. Жена говорила, что запомнит папу весёлым и добрым. Шёл снег, мелкий, мокрый, гадкий, невыносимый. Он вспомнил кладбище и бродягу, который прятался за сосной. Наверное, ждал, что, начав поминать, нальют и ему. По дороге к машине он обернулся — бродяга стоял над могилой, вжав голову в плечи, и вдруг он почувствовал нестерпимую жалость и благодарность к бродяге за то, что тот теперь знает, что папа был жив.
*
По дороге домой Александр Иванович сорвал ей веточку с мокрыми красными листьями. Людмила Юрьевна вдруг спросила, думает ли он, что их ждёт после смерти? Александр Иванович ответил, что не думает, а точно знает. После смерти — выберем другого. И весь остаток дороги посмеивался, довольный собственной шуткой.
*
Он сложил в сумку свежую майку жене, полотенце, рулон туалетной бумаги, разводимую кашу, пару пелёнок, футболочки и штанишки, пачку подгузников и синий кубик, по дороге купил большую бутылку воды. Джинсы сзади забрызгала грязь.
В здании реального училища имени дома Романовых (он прочитал табличку у входа) нет и следа ни от реального, ни от училища, ни от тем более дома Романовых. Сумку в тележке из супермаркета повезли к лифту. Он сел на скамейку. Тучи не могли сдержать солнце — бледная полоса растянулась по больничному коридору. От жены спустили грязные вещи. Он подумал, что сейчас они всего в паре метров над головой, а он не может подняться туда, пощекотать ему пятку и хотя бы взглянуть…
Когда он снимал бахилы, сумка упала, рассыпались вещи, он стал собирать и увидел в крови маечку с пчёлами и жирафами.
*
В «Капитале» я встретил маму. Она хотела увидеть мою книгу на полке книжного магазина. Мама решила купить её. Ну да, я дарил. Просто ей очень хочется как-то меня подбодрить. Мама сказала, что стоит на всех этих критиков плюнуть. Злые болваны. Им никогда не написать такой книги, которую будут любить.
*
Варвара Антоновна заперла дом, присела на крыльцо, чтоб обуться, и напоследок решила чуть-чуть посидеть.
Ей было немного тоскливо. Она думала про огурцы, что горчат, хоть ты тресни. Галины дети продали участок, вокруг теперь сплошь незнакомые. И те разъехались, уже до весны. После того как весной подтопило, перекосило крыльцо. Северный объезд как построили — стало топить. Два больших ведра ягоды уже заморозила. Соседям дом за неделю собрали из бруса, как детский конструктор. До чего теперь проще. Были бы деньги. Лето было хорошее, а сегодня день зябкий, но ясный. Морковка расти стала хлипкая, мелкая, как мизинчик. Зато помидоры мясистые, сладкие. И какие теплицы из поликарбоната нарядные, а раньше маялись с плёнкой каждую осень. Лишь бы им пережить эту зиму.
Повесив замок на калитку, Варвара Антоновна взглянула ещё на чёрные голые грядки и пошла на автобус. Сын обещал забрать её с Маркса. На Рябиновой улице сияли стальные трубы.
*
Пара ребят на самокатах не решаются ехать по первому льду.
Мальчик спросил: «Кого ты любишь?»
*
Отец надевает очки и щурится на холодильник. Он говорит, что бутылки все очень красивые. Сын привёл его в крафтовый бар. Для отца он берёт имперский статут Ivan, себе — ипу ingria.
Отец смотрит на самолёт с этикетки — это Ла-5, — делает робкий глоток и кивает. Он вспоминает, что вот раньше было тёмное пиво — прольётся на пальцы, руки к банке прилипнут.
Сын говорит, что пиво Ivan называлось «Иван Кожедуб», но потомки подали в суд. На этикетке у сына оранжевый лось, и отец вспоминает, как прошлой зимой возле школы он видел сову.
Сын идёт к стойке взять ещё пиво: Bunk ipa себе, Elvis juice — для отца. Он смотрит назад. Отец сидит за столом в полном зале людей такой одинокий и беззащитный.
*
Тоненький, уже с плешью, какое-то виноватое выражение. Полная, рыжая, с красным лицом. Идут, взявшись за руки. Они счастливы, почему их так жалко? Почему они так не подходят к этой ночи на улице Ленина, гулкой, весёлой, таинственной?
*
В тёмной прихожей глазок пропускает тускло-зелёную точку света. За дверью (проверил — закрыто) беспокойный, тревожащий город, луна и жёлтые светофоры, стая собак, перебегающая дорогу, тусклый безлюдный автобус, который совсем не отсюда, куры гриль, полицейский уазик, не включающий фары, фиолетовый зонтик, бледные лампы, горящие над подъездами, курьер в жёлтом плаще, бредущий через пустырь, не знает, что так не пройти, листья чернее всего, банкомат перед входом в больницу, свет в окне без занавесок.
Проверил ещё раз — закрыто. Чай с молоком, мама передала шарлотку, на ноутбуке сериал про коня БоДжека, гудят сообщения от друзей, жена засыпает, прижавшись.
*
Ковыряли дорогу, теперь ждут каток. Фрунзе пахнет горячим асфальтом. Крапает дождь.
На лестнице в крафтовый бар работяга вынимает из-под жилета банку «Балтики 9». Делает долгий хороший глоток. Он этого ждал весь день.
*
Антон вошел в комнату, включил Патти Смит и заявил, что покажет необычную штуку. Он принёс на балкон чемодан. Нашёл его на подоконнике в баре и спас от тинейджеров.
Чемодан из кожзама на ржавых застёжках набит фотографиями. Сердитые дети и воспитательница, Иечка Колпакова, тридцать девятый, три на четыре, испачкана клеем — мужчина с медалью и щёткой усов, пионеры, какая-то статуя, радостная собака, мужчина с щёткой и его класс, пятьдесят пятый, молодой солдат Толя пишет: «Июньчик» — подруги, ребята, Ленинград, институт, «Это трио всегда улыбается», с резными краями: «Дарю тебе сию мордочку. Ия» — Гагры, Алма-Ата, машина, река, Алтай, Ирочка, Нагасаки, ЖБИ номер один, застолье, золотые коронки, размытый любительский снимок, женщины в шапках, улыбки, восемьдесят шестой.
Такси стояло перед подъездом. Старик проходил по тропинке между кустами сирени.
Пол залит сидром. Проталкиваемся во двор. Дым от айкосов пахнет горелым печеньем. Дым от гриля. Дым сигарет. Лысый охранник смотрит на паспорта. Девушка просит потрогать Антона за бороду и предлагает за неё выпить, она говорит, что такую же бороду хочет её отец. Двор кирпичного дома каких-то купцов. На Коммунистической, в таком же кирпичном доме, была ЧК. Это трио всегда улыбается. В баре звякает тамбурин и начинается старая добрая Сan’t take my eyes off you. Девушка убегает подпевать, веселиться и танцевать.
Зачем приносить сюда чемоданы?
*
Потом на Плахотного Настя не могла найти вход. Она обошла вокруг корпуса и готова была разреветься. Как можно видеть это серое здание и продолжать на что-то надеяться.
Девушка с каре, очень красивая, открыла окно. Уже устала лежать, хочется сделать доброе дело. Как ей помочь? Господи, пусть ей это поможет.
Мужчины с красными лицами и белыми головами сидели на лавочке. Как уголовники. Настя сообразила — стыдно ужасно.
Девушка выглянула из-за двери и поманила Настю тонкой рукой. У Насти тут мама. Понятно. Она знает палату? Её проводить? Света. Настя. Очень приятно.
Если мама никогда не узнает? А если не сможет понять — удар, за который не извиниться, — как ей дальше жить?
Мама спустилась сама. Заметила Настю в окошке.
Но вечер был солнечный. С мамой Насте не страшно.
Урны у лавочек покрашены в ярко-розовый цвет. Женщина в спортивных штанах и косынке равнодушно ела сухарики, запивая их «карачинской».
Мама вела экскурсию. Где лейка на подоконнике и маленький кактус — кабинет главврача. В подвале по воскресеньям службы, проводит сестра милосердия. Вот отделение радиотерапии.
Это как гулять по Освенциму. Смерть и серые кирпичи. Ужасно. Всё ужасно.
Ну а как в палате? Никто не стонет. Настя всё-таки заревела. Мама обняла её, улыбнулась. Ну не надо. Мама поправится. Она не собирается задирать лапки кверху. Будет как новая.
*
Паша принёс машинку. Пусть Толя несёт в ванную стул, берёт телефон и снимает. Для начала можно выбрить макушку, как у монаха, потом лоб — будет Ленин. Или оставить дурацкую чёлку? Толя сказал, что давно думает про ирокез.
Кроме машинки Паша взял пиво. Собрав в мешок волосы, парни сели на кухне. Мама на вечер приглашает родню, накроет стол, всё такое, пусть Паша заходит. Два года по недовесу не брали, он и не волновался. Толя допил последнее пиво. Страшно, конечно, живот даже сводит. Паша спросил, чего он боится. Толя признался: страшно, что будут бить.
Он вышел на улицу проводить Пашу и выкинуть волосы. Бритую голову пробрало холодом даже под шапкой.
*
Оля выспалась. Улыбнувшись, она потянулась и встала. Вчера она купила кофе и финики и отключила сначала будильник, а подумав, — и сам телефон. Сегодня ей никуда не нужно. Оля поставила турку на слабый огонь, взяла с полки книгу «Вся кремлёвская рать». Пол был горячий от солнца, и она задёрнула шторы.
*
Возвращаясь поздним вечером из гостей, он не торопился — курил, смотрел в освещённые окна. Вдруг с покачнувшейся ветки сорвалось что-то большое и чёрное. Сова! На Шевченко! Сова села на школьный забор и повернула к нему свою круглую голову.
*
Мишуня живёт вдвоём с бабкой в столетнем кирпичном доме. Ходит в офицерской рубашке с петельками на плечах. Дёсны кровят, бабка велит мазать дрянью, и зубы чёрные. По ночам Мишуня смотрит на спящую бабку. Хочет нос ей зажать, чтоб она не дышала. Бабка говорит, что он идиот. С матерью случилось плохое. Отца убили. Бабка говорит, цыгане, давно.
Мишуня ходит в киоск по разбитому плацу. На крыше казармы берёза растёт. Кухня сгорела, теперь там собаки. Хотел зайти посмотреть на котлы — из темноты зарычали.
Над военным городком поднимается дом. Самый большой, какой он видел, — солнца не видно. Пытался считать этажи, но всякое в голову лезет, мешает.
В киоске, где старая конюшня, он покупает заварку и вафли. Девочка жевала жвачку, бежала куда-то и улыбнулась. Она была в платьице. Мишуня хочет за ней побежать, но бабка будет кричать.
К бабке приходит полковник в спортивных штанах, пьёт чай, бабка даёт ему шоколадные пряники. Полковник говорит, на крыше нового дома бассейн. Говорит, генерала давали, но. Говорит, в их доме в подполе спрятали золото Колчака. Мишуня макает в чай вафлю. Размокшая вафля плавает в чашке. Бабка кричит, что он идиот.
Лезет в голову всякое: кирпичом размозжит бабке зубы. Пол проломает. За золото купит дом и бассейн. Бабка не сможет кричать, размозжит ей всю рожу, чтоб она не дышала. Мишуня дождётся у старой конюшни девочку и пригласит в гости.
*
Когда они выходят в антракте из зала, Володя слышит, что впереди иностранцы. Володя недавно искал в словаре, как будет «ёж» на английском, и он произносит погромче: hedgehog.
Володя встаёт перед бюстом Глинки, и бабушка фотографирует. Дедушка ждёт их в буфете. Он берёт бабушке бутерброд с ветчиной, Володе пирожное, ну и себе — коньячку.
Володя читает программку вслух. Тоска. Не тоска, а Тоска, так зовут тётю, которая пела. Джакомо Пуччини. Джакомо. А если б его звали Джакомо? Был бы Джакомо Зольников. Володя говорит, что запомнил мелодию, и поёт.
Дедушка лижет дольку лимона и вспоминает, как во Владикавказе в восемьдесят шестом он услышал по радио дуэт из «Тоски» про руки, пели Атлантов с женой. Двадцать три года прошло, а не может забыть впечатление.
*
В «буфете № 1» кассирша моет стаканы. Длинноволосый поэт берёт пять рюмок водки и пять кружек пива, несёт на подносе всё это наверх и кричит, что сейчас будут пить водолаза. Кавказец среднего возраста танцует под Вoney М. Я и рыжий юрист Никита, взяв по сосиске в тесте и пиву, собираемся играть в шахматы. Одинокий мужчина с усами, похожий на строгого Якубовича, берёт полстакана зубровки и винегрет. Мужчина с глазами, заплывшими щёлками, садится к поэтам и говорит, что он архитектор. Архитектор чего? Он машет рукой — вот этих домов. Длинноволосый поэт услышал, что артдиректор. Разбивается кружка. По телевизору беззвучно идёт «Голубой огонёк» семьдесят пятого года — Атлантов поёт. Архитектор снимает ботинки и швыряет их в стену. На музыкальном автомате Якубович включает Вeatles, песню Тhe long and winding road. Паша в синей тельняшке мутным взглядом следит, как поэты пьют водолаза и выходят курить. От водки в воздухе щиплет глаза. Никита говорит, что тут пиво моча, надо идти туда, где есть гиннес, и рубит коня. Строгий Якубович, вздохнув, допивает зубровку. От Паши тянет завтрашним перегаром. Поэты рвут страницы из Ленина, из ненависти к насилию над человеком, и вытирают разлитое пиво. Гипсовый Шолохов прикручен намертво к полке. Кассирша зевает. Архитектор занимает у поэтов десять рублей и включает «опустела без тебя земля». Кавказец среднего возраста поёт. За окнами «буфета» холод и темнота. В чёрных окнах отражается тот же «буфет». Тоска. Какая же всё тоска.
*
Снег стал дождём, и капитан натянул капюшон. Сбитые костяшки он прячет в карманы. Капитан идёт по улице Дачной, в пакете — манговый торт из «кузины». Пока человек идёт с тортом, всё не может быть плохо. Капитан позвонил, чтобы ставила чайник. Как поняли? Конец связи. И когда горят люстры, дома не такие уж серые.
Капитан никогда не пробовал манго.
*
Застряв под диваном, робот-пылесос беспомощно махал щёткой, похожей на лапу креветки. Она тянула его и ворчала: ну куда ты полез, недотёпа?
*
Миша с ребятами в «клевере». Он хотел попрощаться. Уже завтра Миша улетает в Москву.
Вспоминают, как помогали с ремонтом и пёрли чугунную ванну к нему на четвёртый этаж. Ну и на кой? Там будущее, там деньги, это понятно. Остальная страна — без денег и шансов.
Пьют, чтоб у Миши всё получилось.
Его мысли в Москве. О квартире на станции Кунцевской — там рядом Филёвский парк, гольф-клуб и гребной канал, — о работе, о, прости господи, Красной площади, на которой он ещё не был.
В углу бара на сцене какие-то парни собираются играть Цоя.
Пьют, чтобы Миша не забывал друзей.
В «клевере» дружба закончится. Миша приедет на следующий год, потом через три, сядут сюда, выпьют гиннес с грёбаными гренками. Посиделки из вежливости. «А у нас в Москве…» От дружбы останется просто знакомство.
Какие-то парни играют «скоро кончится лето». В ноябре такое петь глупо.
Миша обнимает ребят. Просит всех, кто будет в Москве, набирать ему. Одинокие снежинки проносятся под фонарём. Красные фары скрылись за домом. Миша уехал. Ребята решают зайти в кальянную. Им грустно и не хочется расходиться. Грёбаная Москва.
*
Ворошилов проходит к стойке «окея» с салатами и просит насыпать в большие контейнеры, берёт упаковку одноразовых ложек и идёт за бутылкой несладкого кваса — мы будем в кино смотреть Клинта Иствуда и есть окрошку.
*
Выходя из кино, Дима встретил бывшего лучшего друга.
Дима так это и представлял. Они обменялись кивками, пожали руки. Друг всем своим видом спешил.
Всё, что выпало, стало таять. Чёрные ветки смыкались над головой. Диму трясло.
Пять лет назад лучший друг перестал отвечать — без ссоры, ни слова, просто перестал — и пропал. Может, сошёл с ума. Может, идёт за ним. Вдруг он прямо сейчас у него за спиной… Нужно делать усилие, чтобы не обернуться.
Последние листья дрожали на кончиках веток.
Дима подумал, что скоро встретит его ещё раз.
*
Когда у Серёжи родилась дочь, он посмотрел на часы, потом в окно на солнце и снег, позвонил маме и бабушке, ходил по пустой квартире, хлопнул в ладоши, написал всем друзьям — они обещали приехать, — выпил коньяк из серебряной рюмки прапрадеда, взял отвёртку, подтянул у кроватки шурупы, лёг на диван, но опять подскочил, поставил вариться пельмени, забыл включить плитку, думал о папе, поплакал, умылся холодной водой, оделся, выбросил мусор, обошёл вокруг дома, смотрел на пар над котельной трубой, улыбался, вдруг вспомнил запах сигарилл с виноградом и как он был счастлив тогда.
*
В почтовом ящике Рита нашла скорлупу от фисташек, фантик и три письма Александре — опять. Дома, налив чай и устроившись на диване, Рита вскрыла первый конверт.
Бельгиец Вилли писал, как в детстве ходил с отцом на рыбалку, которую он не любил, — ему было жалко рыбу. Зато он любил смотреть на лодки, плывущие по каналам. И теперь он живёт в такой лодке и будет счастлив, когда Александра приедет и станет хозяйкой на его корабле. Любит ли Александра секс? Если нет — почему? Если да, то какой? Та фотография, где она в голубом, очень нравится Вилли. Когда Александра приедет к нему, они примут ванну. Он обещает быть нежным… Может быть, ей нужны деньги, чтобы она могла приходить в интернет-кафе чаще и чаще писать ему? Вилли бросил пить, когда его лучший друг разбился на машине, и трезв уже тридцать два года — у него есть сила воли, но он так скучает без её писем! Он мечтает и думает только о ней. Он любит её, она ему нравится. Пусть Александра напишет ему на бумаге и пошлёт письмо на адрес друга, которому Вилли всё рассказал, друг его понимает. Ему жаль Николь, не хотелось бы ранить её. Он надеется, что пройдёт время, и Александра с Николь станут подругами.
Второй конверт из Австралии. To Aleksandra (Angle) from Warren. Уоррен не пишет, он шлёт фотографии. Вот он пьёт пиво на заднем сиденье джипа. Вот его дом, вот его чоппер. Вот он в каком-то болоте с банкой пива и корешами. Вот его татуировки. И вот член. Господи боже!
Третье письмо пришло из Америки, из города Рино в штате Невада. Рон японец. У него три дочери и шесть внуков. Брат наркоман, сестра больна диабетом. Он писал тушью на бумаге с узором из листьев и вензельков. Рон снял им в Рино квартиру побольше. Александра знает, что такое imax? В паре кварталов от них кинотеатр imax. Двенадцатый день от Александры нет новостей. В интернет-кафе сломался компьютер? Как дела с визой на выезд? Он с деньгами успел? Она всё оплатила? Пусть напишет ему номер рейса, и Рон её встретит. Александра выбрала колледж? Ей нужно будет научиться водить. Без машины ей будет трудно добираться в колледж и до магазинов. Если она не захочет, Рон поймёт — они поедут и купят ей другую кровать. Сегодня она ему снилась, и сон был приятный.
Бедные идиоты!
Рита пошла мыть посуду. Она не понимала, почему письма приходят к ней, но больше не удивлялась.
И кого в мире больше: несчастных или болванов?
*
На выходе из метро девочка пальцем рисует снежинку на запотевшем стекле. Бабушка рядом послушно держит в руках её варежку.
*
Весёлые сонные парни зашли позавтракать в «чашку кофе». В кафе пусто — семь утра, воскресенье.
Зачем я смотрю на меню с алкоголем? Не могу уже. Хочу яичницу.
Начинает светлеть. Снег в окне из чёрного становится серым.
Отсюда захочешь и не сбежишь. За открывшейся дверью пустота. Ну Томск. Мне ехать час до Азовского моря. До Чёрного чуть подольше. На новый год я из Краснодара поеду в Грузию на машине. Парни, почему вы не уезжаете? Почему я сам не уехал отсюда раньше? Всё рушится, крошится, сыпется. Точно тут не живут. Ямы на дорогах засыпают камнями. Тут так и воняет свинячьим говном? То, что надо для миллионника — запах свиного говна. Третий в России, да? Я заказал омлет с ветчиной. Простите, парни. Деньги пойдут свинокомплексу… А ещё снег можно чистить и не сыпать песок. И не удивляться потом, что песчаные бури. Ещё ограждения эти позорные. Мэр ваш, конечно, мудак. Бюст Сталина — это ж капец просто.
Сонный бариста мелет кофе. Официантка приносит омлет, кашу и сырники.
Как же это приятно утром выпить несколько чашек кофе. Мы отлично провели время. Я очень рад, что всех вас увидел, парни, я счастлив, что мы сидим так и завтракаем. Простите, что раззуделся. Просто этот город не платит взаимностью. Он разбивает мне сердце. Третий город России, полтора миллиона, но тут всё провинцией вымазано. Тут свиное говно навсегда.
*
В библиотеке, не зажигая света, сидят люди в зимних ботинках. Длинноволосый поэт читает о смерти другого поэта, об усталости и любви. На стальных крышах гаснет холодное мутное солнце. Синий лёд на реке.
*
От реки подул ветер, и он застегнул куртку под самое горло. Он стал бояться ветра и сквозняков. Свернув на Владимирский спуск, он поднимался к переходу над железной дорогой. Врач советовал вызвать такси, но он захотел прогуляться немного, он так долго лежал, и были такие минуты, когда он думал, что больше не будет ни прогулок, ни снега. Ни солнца над той стороной реки. Как было больно, а теперь нет. Вцепившись в перила, он часто дышал. Пахло шпалами, горели красные огоньки, почтовый поезд ехал на север в синий дымчатый сумрак. Ветер был свежий.
*
Встретились за спиной заиндевевшего Ленина и поскорее пошли. Пожаловались друг другу на мороз в ноябре, поговорили про ерунду: о курсовых, о зачёте, о встрече в маршрутке из академа с профессором и, как результат, крайне неловкой поездке. О том, что им лучше расстаться. Понятно, а почему? Да, появился другой человек. С факультета того же, но учит корейский, а не японский. Давно? Кажется, это серьёзно. На прошлой неделе вместе ходили на пляж: под снегом серое море, серое небо, и не видно, где заканчивается одно и начинается другое.
Морозное солнце зачем-то светило на Красный проспект. Чтоб согреться, зашли в первый же магазин — с музыкальными инструментами. Продавец был один. Из вежливости попросили его показать пианино. Продавец сел к инструменту, признался, что у него этот самый любимый, и сыграл этюд Милана Дворжака. И так стало жалко его, и себя, и всех, и всего. И хорошо. И прекрасно.
*
Он срезает бороду ножницами. Тёмные клочья кружатся по раковине. Лицо, беззащитное, непривычное, не молодеет, просто пустеет. Подбородок странно сужается.
Он решил: борода приносит ему несчастья.
*
После работы я взял такси. Решил, что и так устал, голова как кофейный жмых, терять уже нечего. Я полулежал на заднем сиденье, гнал от себя мысли о работе и боялся, что простываю. На проспекте Дзержинского сталинские дома и пышный снег сыпется с неба, и я подумал: очень красиво. Я еду через полгорода к другу, рыжему юристу Никите, который сейчас в Японии, в лисьей деревне. Он завёл бы лису и дома, но живёт в микрорайоне Олимпийской славы, какие тут лисы… Я еду, чтобы полить цветок, который зовут Лаврентий. Какая у меня интересная жизнь.