6,3 книги по философии, теории будущего и не только
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2022
Русский космизм, идущий от идей Николая Фёдорова, помимо радикальности своих идей — воскрешение всех мертвых, преобразование, возвышение человека на другой духовный уровень, освоение космоса и так далее — необычен еще и тем, что с этим течением так или иначе ассоциировались (примкнули, «приписали», обращались к спектру воззрений после) довольно многие и очень разнообразные мыслители. Все это заставляет, как и актуальность учения (двуплановая — и ученые обращаются к нему, и что-то из идей вдруг обретает вторую жизнь), пристальнее присмотреться к этому феномену, показывающему, что и крайне маргинальные, казалось бы, идеи не умирают, но возвращаются.
Тем более что посыл, девиз даже не только этого философского течения, но и широкого поля рассматриваемой в статье философской мысли можно и нужно оценивать в свете сформулированного еще Аристотелем в «Никомаховой этике»: «Нет, не нужно следовать увещеваниям “человеку разуметь человеческое” и “смертному — смертное”; напротив, насколько возможно, надо возвышаться до бессмертия и делать все ради жизни, соответствующей наивысшему в самом себе, право, если по объему это малая часть, то по силе и ценности она все далеко превосходит».
Реконкиста гуманитарности предстоит. Так чую…
Литература сейчас — на пороге Мысли. В 50—60 гг. — поэзия, в 70—80 — проза.
А сейчас — Мысль требуется. Ан не умели, отвыкли, да и не давали, боятся…
А мысль — дело гуманитарное.
Георгий Гачев. «Философия быта как бытия»
1. Незаочное постижение
Георгий ГАЧЕВ. Философия быта как бытия. — М.: Фонд «Мир», 2019. 712 с.
Я решил, вне хронологии развития философской мысли, начать этот обзор именно с книги Георгия Гачева не только потому, что как раз по году издания его книга должна быть в начале, но и по другим причинам. Гачев точно не очень вписывается ни в какие школы и течения, вряд ли относится к магистральным направлениям мысли и совершенно точно обделен вниманием, рецензиями, премию в его честь, как в честь Пятигорского, не назвали. Однако в каком-то идеальном хотя бы развитии мира такая свободная, внеинституциональная философия точно займет высокие места — в том гамбургском соревновании, что гораздо интереснее смотреть, чем какие-нибудь UFC.
Жизнь Гачева — пример, при всех приметах того времени, подобной независимости. Он даже и чужой, Другой отчасти и даже дважды — сын иностранца, болгарина, и сын «врага народа». «Иностранный элемент» можно и увеличить — в автобиографии из «Жизнеописания» в конце, что читается как повесть из советских лет, он пишет о своих болгарской и еврейской бабушках. Отца, приехавшего в Советский Союз со всем энтузиазмом того раннесоветского строительства и братства, образованнейшего, артистичного музыковеда и не только, посадили. Он руководил воспитанием сына в письмах из лагеря. После МГУ Гачеву предлагали вполне многообещающее и хлебное место в московском издательстве — а он взял и распределился в провинциальную школу. Нет, потом вернулся, работал в ИМЛИ, писал, вдохновленный Гегелем, Ильенковым, визитами к Бахтину (по автолегенде, встал перед ним на одно колено), дружбой с Вячеславом Ивановым, другими. Но мотив бегства, кажется, присутствовал всегда. То покорение горных вершин (да, эмблема того времени), то (отчасти тоже) наскучила рутина, и решил попробовать свои мужские, физические качества: все бросил, уволился и работал матросом, токарем в Молдавии, разнорабочим. Вернулся. Конечно, был слишком свободен для того времени и увлекся, например, темой сближения гуманитарных и точных наук — стал проводить параллели между Маяковским и биологией, электромагнетизмом и романтизмом. Вольный стиль, еще более вольная мысль и подобная междисциплинарность еще до изобретения этого термина — после очередной работы последовало шельмование в центральной прессе, издательства стали для него закрыты. И Гачев сбежал уже окончательно: писать в стол, для себя, ничем не связанный, возделывать сад1 около своего дома, ручной труд он очень любил.
К этому все вело, потому что как и для героя предыдущего обзора, Блейка2 , едва ли не самым важным было — воображение, а свобода — это единственная форма его функционирования. «В нем — воля к жизни, движению, тогда как в мышлении — воля к смерти, небытию, к “нет!”, к опустошению, к статике». Отметим не только цветаевские почти тире (дальше их больше), но и то, что философ, мыслитель сходу отшвыривает мышление. Ему важнее другое: «И вот способность Воображения в нас стоит у врат входа в новое — чтобы его впустить в нас, добыть и срастить с чем-то уже знаемым нами. Оно — представитель Будущего, его полномочный посланник в государстве нашего познания. Оно всегда забегает вперед и заносит: идеал, мечта, надежда — это все его сопутники и двигатели волевые». Вспомним и любовь Блейка к заглавным буквам — что-то другое он вкладывал в слова, видел «сны о чем-то большем». О чем говорить или молчать.
Погиб, сбитый поездом на станции Переделкино, Гачев в день католической Пасхи, а по православному календарю — в день памяти святителя Григория Паламы, отца исихазма. Выводивший свою мысль буквально из всего — солнце жарит в саду или с женой Светланой Семёновой вдруг поссорился, — Гачев, возможно, многие бы страницы тут написал про такое совпадение дат и на ж/д путях смертное падение. И о том, что ушел, бурный и говорливый, в молчание, и про будущее воскрешение пасхальное.
У автора концепций (ускоренного развития литературы), многотомнейшей серии «Национальные образы мира» и таких разных книг вроде «Книга удивлений, или Естествознание глазами гуманитария, или Образы в науке», «Русский Эрос», «Осень с Кантом» и «Музыка и световая цивилизация», представленные в этом сборнике (доходящего неизданного, переизданного, не важно, главное, книга теперь доступна) вещи, возможно, не самые главные. Тем более что главное у него было все. Тут показательно и прозвище его отца «разум восхищенный», и сама концепция этой книги — возгонка быта в бытие, не игнорирование считающегося низовым, но, наоборот, сугубое уважение его мыслью. «Художественные рассуждения, большие и малые эссе, из которых строится книга, написаны мною хотя и в разное время, но скреплены единой установкой зрения: брать состояние живьем, а мысль — in statu nascendi (“в момент рождения” — лат.), в коротком замыкании со своим предметом. Тогда они еще остры, достоверны и не отполировались. Мой азарт — добывать первичные опыты, охота на первоудивления».
«Утро восьмое. Холодок некий охватывает, трепет: присел на утренний сеанс мышления, а с чего начать и куда-то занесет?..» «Первоудивления» важны по нескольким причинам. Во-первых, философствование тут во многом дневниковое, очень свободное, в не столбовой, но богатой традиции — от Розанова до Бибихина. Во-вторых, важен именно момент схватывания мысли, во всей ее первозданности, в том виде (может, чуть сонном, затрапезном, не в парадных одеждах), в каком она явилась и осенила, до и вообще без наделения ее обычными коннотациями, результатами мировых штудий и конвенций, без набора цитат. А с набором — себя и ее, человека перед лицом мира и мысли, себя и сада. Не потому ли, кстати, что на шумных улицах и многополосных шоссе мысли было уже не найти ничего стоящего, философия с прошлого века шла иными путями, дальше в лес, где больше дров? Хайдеггер — по лесным тропкам из своей хижины, Юнгер призывал к «уходу в лес», Бибихин и о лесе писал, и о другом начале, что где-то там исток берет.
Даже можно и не удивляться, что мысль отталкивается у Гачева, берет разбег от совсем повседневного, неожиданного, столь разного: собака, сад, чаинки и кусок сахара, прищепка, корова, телевизор, мобильный, Кант, постперестроечные новости, что только не. Даже необязательно сравнивать с Розановым — вообще, все сравнения с его полифонией чреваты одномерностью, но это другая большая тема — и с его прыжками мысли от рассматривания собственной нумизматической коллекции. Но пишет, мыслит Гачев от — семьи и верблюда, актрисы Чуриковой и отключения электричества, критики и футбола, фильмов и радио. «Итак: мысль по ходу жизни и как участник в ней и — главное — в принятии решений, в их завязи, в этом звене, — и в этом отличие “жизнемысли” от других разнообразных форм “разрозненных мыслей”, зарисовок и “эссе”. Мышление — без отрыва от производства жизни, не заочно к ней (“незаочное постижение” — так красиво назывался принцип древнеиндийского философа Шанкары)».
Даже можно и не напоминать о том, что быт и подобная «бытовая» философия важны сами и сами по себе. Как писал евразиец П.Сувчинский, не только «в силу напора поступательного устремления быт плавится, развеществляется и гибнет», но и «пускай русский быт во многих отношениях был слепым и темным, но он заслуживал внимания и любви, потому что в нем раскрывался дар русского боговидения»3 .
При не заочном, а лицом к лицу, даже лоб в лоб, постижении может быть разное, от восторгов (много) до негатива и ссор с реальностью явленною (меньше4 ). И точно зачастую мысль выступает в парадоксальном ракурсе. Меломан, многие пассажи посвящающий любимой музыке из радио и коллекции пластинок, Гачев пишет: «Смирения нет, кротости у музыкантов-композиторов, а самовосхищение и сотворение себе кумира — из музыки-то. Развитие музыки — болезнь. Прекрасная, сладкая, но — болезнь цивилизации». А описывает, воспринимает так вообще: музыкальные инструменты — «как технико-трудовые орудия для возделывания вещества природы, так эти для возделывания вещества существования, вещества Психеи, мировой душевной реальности — все эти тубы и трубы, и отвертки флейточек и фрезы тромбонов, и домны органов, и токарные станки фортепиано». Это другая, избитое за свою модность слово взять если, оптика. Растут ли растения из земли вверх или из неба: «…обдумывая Город и Растение как виды вертикали мировой, оси, — понял, что Растение можно двояко толковать: как выталкиваемое из Земли вверх и как высасываемое Небом из Земли, как растущее сверху, из пустоты пространства, из поля образа и полной формы, чем станет в совершении». Впрочем, и с оптикой-зрением отношения можно отличные от общепринятых узреть: «…И вообще я почувствовал себя врагом зрения. Смотреть можно на вещи, предметы, но на человека смотреть нельзя: это превращает душу в вещь, предмет, овеществляет духовное, акт отчуждения учиняет. Недаром по традиции: душа и дух бестелесны; а тут кумирный подход и к ним совершается: превратить тайну и глубину — в видимость-кажимость и плоскость-маску-личность. Зрение — акт секуляризации, светскости…»
Но интенция у Георгия Гачева, конечно, не сокрушение всех основ философским молотом и не фраппирование оригинальностью суждений, но — приближение мысли к феноменальному, проще говоря, к жизни, сращение с ней, осознание себя и ее в процессе познания, да и жизни. Быта. Что, хоть и всегда бытие, сохранить как минимум нужно. «Как догадалось человечество завести Красную книгу Природы, куда вымирающие виды заносят, так и должно нам завести, пока не поздно, Голубую книгу Духа, куда странные слова, мысли, идеи, теории заносить бы — на сохранение, а то разрушим — и не сможем припамятовать и понять их сказ, когда понадобится снова…»
2. В борьбе с метафизической инфляцией
Анастасия ГАЧЕВА. Человек и история в зеркале русской философии и литературы / Отв. ред. Е.А.Тахо-Годи. — М.: Водолей, 2021. 700 с. (Серия «Русская литература и философия: пути взаимодействия». Вып. 5).
Про эту монографию с нейтральным названием — вышедшую в замечательной серии, над которой работают/ли Е.Тахо-Годи, Т.Касаткина, покойный О.Коростелёв и многие другие авторы, исследующие скрещенья русской мысли и литературы, — проще сказать, чего и кого тут нет. Есть — практически все, от В.Одоевского и П.Чаадаева до Д.Андреева и И.Ефремова. Фигурантов, на самом деле, гораздо больше: «В размышлениях о смысле искусства и конечном его назначении сходились П.Я.Чаадаев, причисляемый, хотя и с оговорками, к разряду западников, и славянофилы А.С.Хомяков, И.В.Киреевский, братья Аксаковы; монархист Н.Ф.Фёдоров и тяготевший к умеренному либерализму В.С.Соловьёв. В ХХ веке здание русской христианской эстетики возводили Н.А.Бердяев, С.Н.Булгаков, П.А.Флоренский, В.Ф.Эрн, Н.О.Лосский, И.А.Ильин, А.Ф.Лосев, В.В.Зеньковский, Л.П.Карсавин, Ф.А.Степун, Г.П.Федотов, А.К.Горский, Н.А.Сетницкий, В.Н.Муравьёв и др». И, пока мы не перешли к собственно идейному содержанию книги, стоит сказать, что круг рассматриваемых не ограничивается литературой, будут здесь публицисты и даже художники. И не только первого ряда: скажем, не один Филонов, но и попавший в двадцать пять лет под поезд Василий Чекрыгин.
Что же даже гипотетически могло объединить столь разные личности, такие разные идейные направления? Ключевыми здесь, скорее всего, станут идеи того же Николая Фёдорова, что не раз появится на страницах нашего обзора. «Мыслитель выдвигал идеал активного христианства, соработничества человека Богу в деле спасения, включая в него не только духовно-душевное делание, дела милосердия, благотворительности, христианизацию общественной жизни, но и соучастие в исполнении предельных онтологических обетований: преодоление смерти, воскрешение умерших, преображение земли и универсума в Царствие Божие. Это преображение представало не как мгновенный, катастрофический, трансцендентный акт, прерывающий апостасийное движение мира, а как творческий, имманентный процесс обожения человеческого и природного естества, “восстановления мира в то благолепие нетления, каким он был до падения”. А Царство Небесное представало динамической вечностью, где “покоение в Боге”, бесконечное, но статичное созерцание Божества уступало место благому творчеству в обновленной Вселенной, многоединым художником которой призван стать человеческий род в единстве всех поколений». Корневой смысл автор выводит из самой главной книги — «Отец Мой доселе делает, и Аз делаю». Работа творения не прекращалась, она продолжается (creation continua), и человек может, должен даже стать ее соработником. Грехопадение, изгнание из райского сада (вспомним сад Фёдорова-Гачева да и всех других философов) и вечности, воцарение в бытии смерти трагично, но обратимо. И это и есть самая главная задача человечества, ведь конечность жизни, всех усилий, финальное умирание буквально обессмысливает все прочие усилия и достижения человеческого рода. Объединив, возвысив свои усилия, человечество может победить смерть, вознести себя на иные ступени жизни, совершенствовать себя, животных, природу, космос… Это служение и становление, деятельная любовь, ведь «христианину недостаточно только молитвы и соблюдения обрядовых предписаний, “необходимо оправдаться деятельной любовью, самозабвенной отдачей души своея за други своя”. В труде христианской любви происходит встреча “с подлинным образом Божиим в человеке, с самой воплощенной иконой Бога в мире, с отблеском тайны Боговоплощения и Богочеловечества”», как мыслила деятельница первой русской эмиграции Е.Кузьмина-Караваева (мать Мария). «Проектируя и организуя в христианском векторе социальную жизнь и действие человека, апологеты идеи оправдания истории не отрывали его от природы. Фёдоровский трехчлен “Бог, человек и природа” задавал вектор целостного миросознания, в котором любовь к Богу и любовь к ближнему соединялись с религиозным заданием возделывать и хранить Богосозданный мир, с образом благого хозяйствования, регуляции природы, заступающей место эгоистически-потребительскому отношению человека к его земной колыбели. Значительную роль в становлении этого видения сыграла русская философская поэзия с ее онтологическим, а не социально-гражданским ракурсом взгляда на человека, с ее рефлексией о вечных измерениях его бытия — смертности, бессмертии, творчестве, с рождавшимся у Ломоносова, Державина, Боратынского, Тютчева образом человека-творца, “разумный гений” которого проявляет творящие силы самой природы, противодействует “запустению” и распаду. Рассматривая, как русские поэты-мыслители трактовали категории “пространства” и “времени”, мы ставим их в контекст русской христианской мысли, чаявшей преодоления пространственно-временной разделенности, выдвигавшей идеал динамической, творческой вечности».
Уже имена в приведенных цитатах — и их расположение, от первой половины прошлого века до века XVIII не будет столь уж некорректно, ибо обращение времени, преодоление его смертного вектора важно для этого направления мысли — еще раз подтверждают широту поля исследования. Натяжка ли это? Очень вряд ли, хотя бы потому, что не могла чья-либо мысль уйти далеко и не столкнуться с краем, с кардинальными вопросами. Да, можно было, если оперировать термином Д.Галковского, поставить «заглушку», а можно было, как у него же про Толстого, попытаться найти «выход из темного туннеля». Это не только снимало бытийный страх, но и давало свободу в высшем ее смысле, свободу созидания, со-творения: «Идея Богочеловечества, введенная в отечественную философскую мысль В.С.Соловьёвым, Н.Ф.Фёдоровым, Ф.М.Достоевским, не просто задавала перспективу онтологического роста, она открывала возможность разрешить в плане должного и ключевой для христианской картины мира и для темы истории вопрос о свободе. Раскрывая парадоксы свободы в падшем, “обезбоженном” мире, в закрытой от Бога душе человека, мыслители, утверждавшие историософский оптимизм, исповедовали высшую свободу, истекающую из божественного источника. Это не свобода от, а свобода для, свобода, сопряженная с ответственностью за землю, на которой рождается человек, и за историю, ставшую его поприщем. Заповедь о совершенстве была понята здесь не только как призыв к нравственному, духовному деланию, но и к творческой активности в мире, охватывающей все сферы человеческой практики. Концепция человека, восстановляющего в себе образ Божий, восходящего к богоподобию, и христианский общественный идеал оказались двумя сторонами единого целого. Как точно сказал об этом С.Н.Булгаков: “Богочеловечество есть догматический зов как к духовной аскезе, так и к творчеству, как к спасению от мира, так и к спасению мира”».
Эта крайне большая тема не только касается всех, но и поднимает множество параллельных вопросов и тем. Взгляд русских философов, писателей и публицистов на проблему памяти, красоты и трагического, Владимир Соловьёв (мы встретим в книге даже мини-обзор его биографии) и Николай Фёдоров, Леонтьев и Ницше, Ницше и Фёдоров, войны и эмиграция, советское переустройство общества и его тупик…
Что-то из этого почти необъятного (и принципиально открытого) спектра идей начали — с той или иной степенью успешности — реализовывать в рамках того же советского проекта: освоение космоса, освоение дотоле климатически недоступных земель. Идеи Фёдорова и Циолковского5 о преобразовании природы, избавлении ее от вредных для человечества стихийных явлений и управлении природой реализуется, кажется, сейчас, а фёдоровская идея мирного использования армии, обращения ее в «естествоиспытательную силу» нашла отражение в практике конверсии6 . Что-то вроде летающих людей фигурирует как в фантастических романах, так и в патентных заявках и даже роликах на YouTube’e, а было предсказано, предвидено еще очень давно: «Близкое представление о технике задолго до П.А.Флоренского высказал автор учения “Всемир” А.В.Сухово-Кобылин. Он полагал, что в процессе движения человечества от земной, теллурической, через солнечную (солярную) к звездной, сидерической стадии жизни, “человека технического” сменит “человек летающий”, просветивший “свое тело до удельного веса воздуха”, создавший себе “эфирное, т.е. наилегчайшее тело”. Изобретение таких средств передвижения, как велосипед, локомотив, для философа — своего рода прообраз “будущих органических крыльев, которыми человек несомненно порвет связующие его кандалы этого теллурического мира”».
Какие-то темы оказываются очень актуальны сейчас. Если уж, с Гачева, наметилась тема некоторой антизападнической инвективы, то эхо современных проблем можно услышать в давних еще спорах: «Новоградцы, подобно другим представителям пореволюционных течений русского зарубежья, были антизападниками. Но, в отличие от тех же евразийцев, критиковали европейскую цивилизацию не как чуждый этнически-культурный мир, а как мир, стоящий на противобожеских, ложных путях, обоготворивший Ваала, принявший “существующее за свой идеал”. Не Европа как таковая и не народы Европы — “Вавилонская башня европейской цивилизации и мирового хозяйства” — вот против чего выступали они, указывая на фундаментальные изъяны потребительского общества, на ложную направленность индустриального прогресса, который “в состоянии одеть весь мир в шелковые чулки и снабдить его презервативами”, но не может дать “предметов первой необходимости (хлеба, здоровья, жизни)”. Не раз сетовали деятели “Нового Града” на стремительно захлестывающую мир “метафизическую инфляцию”, которая, по их убеждению, гораздо страшнее инфляции монетарной, ибо ведет к оскудению души человека, к погашению в ней “жажды горних”, стремления к бессмертию и бесконечности, которое и составляет основу самостояния существа сознающего». Сейчас, после 24 февраля, во время написания этого текста, совсем не грех вспомнить одного из тех неоценённых по достоинству мыслителей, что присутствуют на страницах этой книги: «Размышляя о Второй мировой войне как сломе путей современной истории, кризисе прежних ее идеалов, открывающем путь к опознанию и исполнению общего дела, Горский критикует те идейные тенденции, которые продолжают удерживать историю в прежнем смертобожническом русле, загоняя ее в прокрустово ложе схватки идеологий, где верховным принципом действия оказывался “упрощенческий лозунг «убей фашиста»”. Чем дольше длилась война, тем настойчивее утверждался философ в своем убеждении, что вооруженная борьба — только паллиативное решение в плане ее окончания. Разгром фашизма, не сопровождаясь переменой сознания, обращением на путь общего дела, не устранит вражды в человечестве, а значит, и будущих войн».
Все эти аналогии и рифмы с современностью, что может иметь масштабная, даже веховая книга А.Гачевой, я привел, конечно, не для демонстрации ее сиюминутной актуальности, а для манифестации того, что главный посыл книги — объединение людей и народов ради решения фундаментальных задач, соработничества в бытийных вопросах, реализации всех заложенных в человеке, природе и мироздании потенций — оказывается не только не решен, но и толком не услышан.
3. Слушаем звук надгробий
и пространства крематория
Граждане космоса: Русский космизм в фильмах Антона Видокле / Ред.-сост. Николай Смирнов. — М.: Ад Маргинем Пресс, 2022. 352 с.
В монографии Гачевой про основоположника русского космизма Фёдорова сказано: «Взаимообусловленность в русской философии темы человека и темы истории особенно очевидна при обращении к наследию Николая Фёдорова, мыслителя, который резко и демонстративно отвергал “отвлеченное понятие” “человек” и очень не любил всяческих “философий истории”. И тем не менее именно Фёдоров во многом определил антропологический вектор русской религиозно-философской мысли конца XIX — первой трети XX века и именно он выдвинул и обосновал ключевую для русской историософии идею истории как “работы спасения”». Известно также, от жены Андрея Платонова, что книга Фёдорова лежала на прикроватной тумбочке писателя. А биокосмист Валериан Муравьёв писал о кинематографе будущего, который будет использовать небесный свод как экран. Эта книга подтверждает даже не степень распространения и актуальности идей Фёдорова и космистов7 , а то, какими неожиданными тропками расходится этот феномен и в наши дни8 .
Сама форма книги — хорошая эмблема подобной дискретности. Очень научноемкие статьи, несколько круглых столов, посвященных обсуждению фильмов Видокле, в свою очередь во многом использующих концепты космизма, статьи иностранных участников скорее в жанре «Как я познакомился с русским космизмом и что с ним делать в рамках (сильно идеологизированной) западной научной школы?», иллюстрации, довольно разношерстная хронологическая таблица распространения идей Фёдорова и почти всего как-либо с ними связанного (от выхода его книг до запуска спутников и предоставления андроиду Софии гражданства)… Вся эта «цветущая сложность» (термин К.Леонтьева) напоминает микстейп из «Логоса», «Синего дивана», «Неприкосновенного запаса», плюс «Искусство кино», плюс каталог к выставке/кинопоказу, плюс…
Компаративистское сравнение тут — не ради красного названия печатного издания. И многие участники строят свои выступления «от противного», через определение того, чем космизм не является, чем его блоки не стыкуются с космической станцией какого-либо иного учения. Так, после первой вводной статьи А.Гачевой с определением космизма — «философия космизма возникла как попытка созидательного ответа на пессимистическую модель мироздания» — его основными реперными точками и мотивами учения Фёдорова (музей, архитектура, колокола, хоровод), целый ряд участников виртуальной и очной дискуссии приступают к определению космизма через сравнения. Б.Гройс, еще один интересант этой темы9 , проводит сразу несколько аналогий — разводит по разным углам гамбургского ринга с теософами и марксистами, сополагает с Огюстом Контом и социалистами. Кети Чухров берет выше, расставляя демаркационные линии между учением Фёдорова и философией в целом, формулируя (отчасти за самого мыслителя) «фёдоровское обвинение философии в нарочитом нежелании решать вопросы, определяемые ею как немыслимые или невыразимые, поскольку эти вопросы относятся лишь к сфере спекуляции, а не к области действия или выполнения задач»: «Между тем Маркс и коммунизм (или даже христианство) остаются в области философии, в то время как фёдоровский космизм предпочитает из нее уйти». Составитель книги Н.Смирнов отталкивается от революционной герменевтики. И его достаточно смелая статья оказывается весьма показательной. Во-первых, демонстрируя интересность и витальность космизма, во вселенную которого вовлекаются совершенно разные и потрясающие персонажи. Так, он пишет не только об Андрее Белом, но и о социалисте Н.Морозове, который, сидя в одиночке (впрочем, сам Морозов про свое заключение сказал, что сидел не в крепости, а сидел во Вселенной.) и изучая по книгам созвездия, пришёл, еще очень задолго до Фоменко и Носовского, к выводу, что мировая история значительно короче. Во-вторых, принимая подачу продолжать мысль и сравнения, можно вспомнить очень разное. За любовь к астрономии другие сидельцы прозвали Морозова Зодиаком — так, в недавнее наше время, прозвали загадочного серийного убийцу, которого так и не нашли. Когда же Смирнов пишет, «погрузившись в сосредоточенное молчание (то есть создав герметическую ситуацию внутреннего созерцания), человек освобождается от космического детерминизма, очищая себя от кар материи (пороков), которые уступают место Божественным Властям (добродетелям) на внутреннем небе его сознания», можно, да и нужно, вспомнить медитативные практики исихазма.
Мысль, запущенная космизмом, действительно ничем не сдерживается, полет ее в космосе неограничен. На страницах несколько раз благодарно упоминается Даниил Андреев, когда же А.Гачева обсуждает сцену из фильма, где персонажи выдалбливают ямки в почве и встают в них босыми ногами, она приводит высказывание о том, что «обувь — это один из тех искусственных покровов, которыми человек, по мысли Фёдорова, отделяет себя от бытия». Но можно вспомнить и увлечение Андреева босохождением (был даже смешной эпизод, описанный в мемуарах жены Андреева, когда где-то на природе, около дома отдыха, он сбросил обувь и пошел по снегу в лес, прохожие же потом ужасались — вот лютуют органы, людей уже холодом пытают!). Аналогии, сравнения, мысли вообще так и рождаются при чтении, будто сам участвуешь в очередном круглом столе. Но, заканчивая с ними, приведу лишь один возникший ассоциативно-идейный ряд. В своей очень яркой статье, работающей с импликациями фантастического в современной фантастике, Оксана Тимофеева вспоминает одну из идей Эвальда Ильенкова, высказанную им даже в прозе: чтобы, огрубляя сформулируем, победить энтропию, «в какой-то, очень высокой, точке своего развития мыслящие существа, исполняя свой космологический долг и жертвуя собой, производят сознательно космическую катастрофу — вызывая процесс, обратный “тепловому умиранию”», то есть взрывают, поджигают мир. От этого же можно плясать очень далеко в разные стороны — от порождающего мир огня Эмпедокла до строчек песни из последнего альбома группы «Оргия праведников» Сергея Калугина:
Уже не страшно знать, что всё, что было мной,
Причастно вечности лишь тем, что в ней исчезнет.
И я твержу себе над краем этой бездны:
Прыгай в огонь, прыгай в огонь, прыгай в огонь…
В свое оправдание могу заметить, что и коллабораторов книги идеи космизма уводят далеко, приводят к любопытнейшим наблюдениям. В фильме Видокле «Граждане космоса» (2019) снимался японский обряд поминовения умерших10 — сортировка праха покойного в крематории его близкими. «Этому прекрасно соответствуют музыкальные ландшафты Alva Noto, которые созданы для фильма. Мы слушаем звук надгробий и пространства крематория; мне кажется, выслушивать бетон — это совершенно биокосмическая практика. Что-то мне подсказывает, что все камни являются надгробиями — бывшей или будущей жизни. И вот мы выслушиваем в них какие-то звуки. Каким будет следующий шаг?» Следующий шаг в разговоре — тут же, на глазах, возникшая аналогия между японским анимизмом и анимэ на тему трансгуманизма. Саму же японскую тему тоже никак не обозвать случайной — именно в Японии вышел первый перевод Николая Фёдорова.
Все это «игры разума» и «вечное сияние чистого разума», если речь зашла о фильмах? Такая мысль тоже дискутируется на страницах «Граждан космоса» — Фёдоров, его последователи и так или иначе аффилированные с ними были настолько безумны, что действительно верили в воскрешение всех мертвых, где они будут жить, как адаптируются, как общаться с древними людьми? На все это участники дают практические ответы — жить, писал сам Фёдоров, в космосе, адаптировать можно, заселяя людей одной эпохи в одни географические точки, общение облегчит, возможно, то, что в тебе есть часть крови этого прежнего человека… Но мне гораздо больше понравился другой ответ. «Что, например, происходит с человеком в старости, когда он чувствует глубинное одиночество, потому что новое поколение обладает своими ценностями и интересами, а все его близкие и родные, все его собратья по поколению ушли или уходят из жизни? Но представим, что человек участвует в их воскрешении, — какой радостной, одухотворенной, наполненной становится его жизнь». Действительно так, ведь, если дата-центры мировых гигантов цифровой индустрии уже хранят, как те музеи по сохранению жизни, которых чаял Фёдоров, все наши письма, фразы, действия в Сети и интересы, и скоро у каждого будет цифровой Голем (Фейсбук, то есть Meta, видит метавселенную уже не за горами), то ту же проблему старости и умирания до сих пор предлагают решать с помощью патронажной службы, хосписов, вообще того продолжающегося удаления смерти и ее осмысления с глаз долой (буквально — еще в моем детстве хоронили всей улицей, сейчас, как тати в ночи, быстренько выносят в черном мешке в машину без опознавательных знаков), о котором писал еще Бодрийяр в «Символическом обмене и смерти», но воз и ныне там…
4. Космическая литургия в Антарктиде
Русская философия. 2021. Вып. 2. Декабрь. — СПб.: Изд-во РХГА, 2021. 176 c.
Журнал, издаваемый Русской христианской гуманитарной академией11 , конечно, еще более дискретен, чем сборник Видокле. Два материала посвящены 200-летию Достоевского, остальные же, хотя и условно («Актуальные вопросы отечественной мысли») рубрицированы и, менее условно, содержат в себе в большинстве случаев религиозную мысль, варьируются крайне сильно. От академических статей и хроники научной мысли до написанной, видимо, на русском и плохо вычитанной редакторами статьи С.М.Капилупи о Достоевском же до полемической, чуть ли не в стиле колонки во «Взгляде», статьи А.Казина с антизападническим посылом «Белое, красное и жёлтое: метафизика русского спора».
Кстати, про так или иначе мелькающий в рассматриваемых изданиях антизападнический дискурс. В статье А.Гачевой «Идеи христианской политики в философском и художественном ракурсе» редуты Запада атакуются с точки зрения Фёдорова — и точнейшим образом отвечают сегодняшнему дню, когда западный мир, со всеми накопленными во время ковидных ограничений силами, сплотился в экономической и идеологической войне против нашей страны: «Разрыв между реальным и должным планом истории, между идеалом Христовой любви и жертвы и реальным состоянием человеческих душ и общественных организмов, хорошо сознавал Н.Ф.Фёдоров. Ключевая категориальная пара его философской системы — “несовершеннолетие / совершеннолетие”. Несовершеннолетняя эгоистическая цивилизация, утратившая религиозное измерение бытия, пользуется в политике дурными средствами: столкновение партий и групп, соперничество интересов, борьба за сферы влияния, войны политические и торговые, взаимная манипуляция и обман, скрытый под видимостью приязни. В цивилизации “недорослей”, символом которой выступает у Фёдорова Европа Нового времени, политика и мораль принципиально разведены».
При разговоре об абстрактных, казалось бы, понятиях («Восточнохристианская традиция в творчестве Томаса Мертона», «Бертран Рассел в России: рецепция идей и влияние на формирование отечественной школы аналитической философии» или беседа болгарского коллеги с С.Хоружим о паламитских понятиях или междисциплинарности его интересов, физика и православная мистика) актуальности возникают одна за другой. Так, нельзя не согласиться с А.Казиным, что февраль 1917 года действительно во многом оказывается схож с февралем 90-х: «Структурно оба “февраля” совпадают вплоть до деталей, начиная с лозунгов демократии и свободы, предательства властных элит и кончая очередным изданием “сексуальной революции”». Или с Р.Светловым о (невольных?) прозрениях К.Леонтьева: «Не до конца ясно, что Леонтьев подразумевал под “новыми социалистическими сословиями”, но нет никаких сомнений, что история советской России показала нам, как сословность начинает формироваться в качестве некоторого естественного явления. Это касается даже не клана “старых партийцев”, ветеранов Революции и Гражданской войны, который оказался существенно прорежен во время репрессий Сталина. Речь идет о создании фактических корпоративных групп (“феодализм общин”, как об этом пророчествовал Леонтьев), объединенных характером профессиональной или служебной деятельности». Автор корректно не именует нынешние корпоративные группы, благо мы их знаем, от «бывших не бывает» в нашей стране, до, скажем, выпускников Лиги плюща на Западе. Зато приводит следующее высказывание: «По концепции С.Г.Кордонского, сословия есть общественные группы, возникающие в экономике, которая ориентируется преимущественно не на рынок, а на инструменты распределения ресурсов»12 .
Нам же среди всего этого пестрого многотемья интереснее, как аукаются идеи Фёдорова — напрямую или же весьма окольными, но не менее убедительными путями. Так, в статье с интересными посылами Н.Синдюкова «Великий инквизитор как великий гуманист» присутствует ремарка: «Чудо, творимое далее Христом, — дар зрения слепцу, воскрешение девочки — в контексте повествования воспринимается не как нарушение естественного миропорядка, где властвуют смерть и распад, но именно как естественное же его продолжение, поскольку и сам этот миропорядок — понятый, разумеется, в религиозном смысле — зиждется одним лишь чудодейственным ликом Христовым». И это прекрасным, радостным образом укладывается в ту логику, о которой писал Фёдоров и идущие за ним и рядом: творение не закончено, вознесение возможно еще задолго до Второго пришествия, соработничество человека, Бога и мира, при известном усилии, открыто. Об этом приводятся слова Бахтина: «Тот катарсис, которым завершает романы Достоевский, можно было бы, конечно, не адекватно и несколько рационалистично — выразить так: ничего окончательного в мире еще не произошло, последнее слово мира и о мире еще не сказано, мир открыт и свободен, все еще впереди и всегда будет впереди». И «культура — не вершина духа, а плод его усилий в земной жизни, путь от зверочеловека к Богочеловеку» (из статьи «Философия культуры от Гегеля до Бердяева» Д.Богатырёва, Л.Богатырёвой и К.Преображенской). И даже когда С.Хоружий говорит о продуктивности объединения гуманитарного и точного знания, сведения в одну двух оптик, это тоже может быть прочитано в рамках общей фёдоровской идеи о необходимости объединения всех усилий человечества из самых разных областей, будь то управление пагубной погодой или же самые имманентные мистические потенции: «Что касается эволюции сознания, представлений о мире, о бытии, то, безусловно, такая общность есть. И больше того, она вполне уже выражена какими-то обобщающими терминами, которые приложимы и к сфере естественного, и к сфере гуманитарного познания, в представлениях о мире, о реальности в целом. Признано, что наше познание, наше представление о реальности перешли, как говорят, из классической парадигмы в неклассическую».
Все это, однако, интуиции изнутри, показателен же будет взгляд со стороны: серба Владимира Меденицы, философа и издателя — серии «Русские богоискатели» в созданном им издательстве «Логос»13 . Кстати, взгляд этот будет сторонним, но и вовлеченным, учитывая историческую, религиозную, политическую и прочие близости России и Сербии14 . Свою статью «Проективный геоцентризм Николая Фёдорова» он начинает с того, что самое «понимание геоцентризма в более широком контексте, в теологической, философской, биологической, экологической перспективе, было дано в учениях русских религиозных мыслителей, прежде всего Николая Фёдорова; и с того момента не очень продвинулось», — возможно, нам стоит обратить внимание на это «не продвинулось». Демонстрирует он и возможности расширения контекста, привлечения, как и в предыдущей книге, иных персонажей, когда пишет о «земном космическом корабле», о котором «мечтали философ Валериан Муравьёв и советский физик Георгий Покровский, который Землю представлял себе как звездолет, своего рода космический корабль, который в случае медленного и неизбежного охлаждения Солнца, должен освободиться от его силы притяжения, уйти с орбиты и направиться в другие пространства универсума в поиске нового солнца. В этом смысле Покровский рассуждал о мощных ядерных реакторах в Антарктике15 , за счет приводной мощи которых Земля могла бы выйти в свободные пространства вселенной. Существенное отличие идеи Фёдорова о землеходе и идеи Покровского о звездолете заключается в цели этого приведения Земли в движение: у первого — речь идет о супраморалистической миссии всеобщего восстановления и спасения всей вселенной, у другого — о “эгоистической” идее спасения самой Земли». Замечу, что идея реакторов в Антарктиде так или иначе реализуется/дискутируется прямо сейчас, когда очень востребованной стала не только тема освоения Северного морского пути (ведение проекта отдано ГК «Росатом»), но и стратегического и ресурсного освоения постепенно, в связи с климатическими изменениями, освобождающихся ото льда огромных территорий с не менее впечатляющими запасами полезных ископаемых. Воспользовавшись цитатой из Меденицы по другому поводу (на ту, обобщая, тему христианской политики, о которой говорилось в других материалах номера), можно заключить, что и вся эта научная, но уже не фантастика, а повестка, тоже имеет глубинные корни в тех идеях, что были озвучены давно, считались/считаются безумными и актуальными, несмотря на все дискуссии и аналогии: «Эта космическая поэма о новом “Арго” представляет собой картину “внехрамовой литургии” Фёдорова, которая открывает стены, открывает купол храма (“летний храм”) и возносит церковную литургию в космические высоты. Таким образом, в этом видении, в этом “проективном геоцентризме”, Церковь ощутимо и материально становится Вселенским Собором всех живых и мертвых, ныне воскресших поколений. Напомним, что в основе этого понимания лежит глубокое христианское понимание пространства и времени, которое пространство и время принимает в их изначальной чистоте, как изначальное пространство и изначальное время, пока они еще были открыты для вечности и бесконечности. С падением человека вечность исчезла из времени, а бесконечность и общедоступность пространства превратились в дурную бесконечность, в недоступный хаос, “организованный” слепыми силами природы. С восхождением человека, с его взлетом бесконечность пространства становится преодолимой, невозможное становится возможным, новая геометрия становится данностью, параллельные линии действительно пересекаются в божественном присутствии, с полной точки зрения они собираются во “всевидящем” оке Сына Человеческого и Сына Троичного, и вечность теперь возвращается во время, и вместо Леты, реки забвения и разложения, делает его океаном, омывающим все берега, все миры. Красота времени будет теперь в его истинной непроходимости, в его окончательном освобождении от формы отсчета, то есть в его заполнении содержанием сложения».
5. Евразийская экзопланета
Евразийство: Исход к Востоку. Книга 1; На путях. Книга 2; Евразийский временник. Книга 3: сборник. — СПб.: Лимбус Пресс; Издательство К.Тублина, 2022. 704 с.
Масштабное переиздание основных текстов формировавшегося в эмиграции в Европе течения евразийской мысли к столетию со дня первопубликации. Уже с самим термином интересно — то, что было опять же довольно маргинальным течением мысли, сейчас присутствует в официальной риторике, на политической арене (ЕАЭС — экономический союз постсоветских государств, расположенных в Восточной Европе, Западной Азии и Центральной Азии), не только в риторике евразийца А.Дугина и в ее ироническом осмыслении у его противников. Про последние импликации этой идеи (вряд ли все же идеологии) хорошо сказано в предисловии к этой книге — «опасная тематизация».
Между тем, идеи евразийства можно — если не брать весь спектр их помышлений, уход, особенно на последних этапах существования этого течения, в 30-е годы, отдельных его деятелей в иные области, будь то православие, союз с коммунизмом и так далее — можно сформулировать довольно просто. Есть особый цивилизационный вектор, сочетающий в себе как Европу, так и Азию. Он располагается по большей части на территории РФ/СССР (посему идеи о «Евразии от Владивостока до Дублина» — это из сферы дискредитационных хохм, направленных в массовое сознание). Все народы в его рамках равны. Но для этого идеального существования нужно уменьшить нынешнее даже не влияние Европы, а крен в ее сторону, и, с другой стороны, признать и реализовать восточное16 , азиатское наследие/влияние. Если очень грубо, то это все.
Собственно, в представленных здесь трех книгах-сборниках евразийцев даже особо и нет политологии и идеологии. Да, из предисловия и послесловия П.Зарифуллина17 можно не только почерпнуть первоначальные представления об этом течении, но и узнать, что на каком-то втором этапе в условной хронологии его развития у участников — молодых, двадцатилетних эмигрантов с прекрасным образованием, опытом научной, дипломатической и прочих работ до того, как революция выкинула их из России в Болгарию, Чехию и далее по географическому списку — появилась прекрасная мечта, что коммунистический режим обречен, его можно скинуть, в том числе с помощью их идей, и они стали писать простые манифесты, переправлять их в советскую страну… И как ГПУ с помощью хитроумной операции «Трест» сыграло на этом и разрушило планы в самом их основании.
Пока же сборники перед нами — скорее даже научные статьи, эссе, то, что сейчас публиковалось бы в специализированных или просто толстых журналах. Много, конечно, рассуждений о революции, религии, истории, а также — об эволюции, Чаадаеве, торговых путях и экономике, о поэтике Блока, о Ницше, Лескове, Леонтьеве. О «красочном и двойственном, внешне спокойном, внутренне напряженном, отображающем борьбу спорящих друг с другом о господстве вулканических сил» XIX веке. И даже о том, что «только музыка может замедлить время».
Кстати, нет здесь и обычных эмигрантских стенаний о «той России, которую мы потеряли», — евразийство вообще кого-то привлекло тогда (а кого-то и фраппировало) молодой энергией и энтузиазмом его участников. Евразийцы хотят не рыдать, но радоваться в работе. Посему и революция, например, это «не только бунт; она не есть голое разрушение, не всплеск буйной неосмысленной стихии; в ней есть свои свершения, свои достижения».
Многообразие дискурсов, многотемность, совершенно различные интонации и стили — это объясняется пестротой самого евразийского течения. Здесь разное, даже зыбкое все. Включая хронологию — предтечами евразийства называют Достоевского и Леонтьева, а доводят умершее в 30-е годы течение мысли до Л.Гумилёва, затем и до наших дней. А уж основные, основоположные участники… Лингвист, философ Николай Трубецкой, которому европейские мыслители в целом и Леви-Стросс в частности обязаны структуральному методу. Географ, поэт, кто только не Пётр Савицкий с судьбой, которую бы Спилбергу экранизировать: в Праге участвовал активно в антифашистском движении, не пострадал только потому, что гауляйтером Праги был его бывший студент, зато пострадал уже в советской Чехии как «белогвардеец», в мордовских лагерях с ним познакомился вроде бы Л.Гумилёв, в 60-е годы его опять арестовали в Чехии за антисоветские стихи… Богослов Г.Флоровский, музыковед П.Сувчинский… Так или иначе примкнувших к течению вообще не перечислить — Л.Карсавин, Д.Святополк-Мирский, В.Ильин, С.Эфрон — или, например, только в Брюсселе: Н.Степанов, Н.Перфильев, В.Яновский, С.Малевский-Малевич, Н.Сербулов. Сюжеты же опять претендуют если не на экранизацию и описание в духе альтернативной истории, то уже совершенно точно на многие статьи в жанре интеллектуальной истории: так, например, в 1931—32 годах евразийцы Антипов и Савицкий пытались установить связи с немецкими консервативными революционерами, состоялся даже обмен статьями для журналов. Представим себе Эрнста Юнгера, выступающего на съезде евразийцев в Берлине или Праге! Или, если говорить о протоевразийцах, вестфальский дворянин, «хозяин» Казахстана во времена Николая I, Густав Христианович Гасфорт, считал, что религией будущего геополитического проекта должен стать иудаизм, пытался завести в подвластные ему земли евреев из Украины — это, вспомним, криво аукнулось в создании Еврейской АО со столицей в Биробиджане…
Разумеется, пересечения евразийства и космизма не просто были, но и весьма разноплановые. «Видение Русского мира как концепта, как космической гармонии произросло не на пустом месте. Гумилёв упоминает, что Трубецкой при написании своей евразийской концепции интересовался работами Александра Богданова», а «космизмом Николая Фёдорова всерьез интересовались левые евразийцы Эфрон и Карсавин. Ну а настоящий синтез астрофизики и этнографии предложил Лев Гумилёв — ученик как Трубецкого и чингисхановеда Хара-Давана, так и великого русского естествоиспытателя и космиста Владимира Вернадского. Кстати, сын Вернадского Георгий был евразийцем и написал великолепную историю России с точки зрения евразийства», — напоминает П.Зарифуллин. Еще раньше А.Гачева исследовала связь евразийца Константина Чхеидзе с идеями космизма18 , а также дрейф многих, за явным исключением Флоровского, евразийцев «к противоположной позиции христианского социального делания, нашедшей крайнее свое выражение в фёдоровстве». Много мы находим соответствий и в текстах самих участников. «Религия — единство, сопрягающее живых и мертвых, прошлое, настоящее и будущее», пишет Савицкий, настаивая на «творческом расширении сознания и опыта Церкви», в другой же статье замечает, что «христианство чрезвычайно обогатилось в среде эллинистического мира, приняв в себя тайну космоса». Аукнутся идеи Фёдорова — или Д.Андреева? — и совсем в наши дни.
Заканчивается книга некоей программой Международного общественного Движения «Новая Евразия». И честно, если у кого-то эти идеи и вызвали живую симпатию, то участники этого движения сами активно подставляются — и большие буквы, и пассажи вроде следующего будто специально написаны для постмодернистского охохмачивания: «Время ускоряется? Добро. Где наши электрические колесницы и лазерные луки? Термояд в каждом доме? Отлично! Быстро построим скифскую конфедерацию Новая Евразия на Земле с филиалами на экзопланетах. Разумеется, на идейных принципах скифского мудреца Анахарсиса: на скифской экологии, правах народов и экономике красоты». Про научную фантастику, сиречь киберпанк, мы поговорим в самом конце этого обзора. И в этом же манифесте целые разделы будут посвящены экологической тематике, созданию системы плейстоценовых парков, «восстановлению уничтоженных человеком за последние тысячелетия животных, в том числе с помощью генной инженерии, максимальное возрождение уничтоженного биоценоза».
Впрочем, выход на современные реалии этим отнюдь не ограничивается — сборник вообще можно читать столь же своевременно, как и новостную ленту. В статье «К преодолению революции» П.Сувчинский призывает смириться с ограничением туристических возможностей — что звучит крайне злободневно, вся Европа закрыла свое небо для отечественной авиации: «Разверзшаяся бездна черной смуты является достаточным предостережением от выхода на старый путь. Конечно, это может быть неприятным для тех преклонных почитателей Западной Европы, которые десятки лет кряду ездили во Францию, Италию, Испанию, Германию, Австрию и т.д. для отдыха и просто от скуки и поныне из всех стран мира только эти страны считают стоящими признанья и вниманья». Он добавляет, будто предвосхищая пропагандистскую компанию и «культуру отмены» в действиях условного «золотого миллиарда» против России: «…У многих романо-германских народов наблюдается вековая необоснованная враждебность к русскому народу, легко прорывающаяся у них при первом обострении политических отношений между правительствами. Наша пламенная всепобеждающая любовь к Западной Европе была, несомненно, неразделённой односторонней страстью. Много этому способствовало наше собственное презрение ко всему своему. Надо надеяться, что теперь русский интеллигент излечится от своего пристрастия ко всему нерусскому. Не страдаем этим пристрастием и мы. Но это не значит, что мы повинны в ненависти ко всему иностранному».
Евразийцы в свои 20-е годы вообще многое знали и предвидели из повестки наших дней. Возвышение США, «европеизация современной Японии» и глобализация («национальный характер, слагающийся из отдельных индивидуальных характеров, изменится») — окажись у них машина времени или квантовая суперпозиция, они бы мало чему удивились. Даже нынешнее импортозамещение им уже виделось — у Савицкого оно названо «самодавлением» (по отношению к «мировому характеру»). Как и то, что интеллигенция (я бы поставил в наших условиях это слово в кавычки) будет окрашивать свои аватарки в соцсетях в цвета любых флагов, кроме российского: «Вот это и есть самое страшное. Если иностранное иго будет морально поддержано большинством русской интеллигенции, продолжающей преклоняться перед европейской культурой и видеть в этой культуре безусловный идеал и образец, которому надо следовать, то России никогда не удастся сбросить с себя иностранное иго и осуществить свою историческую миссию — освобождение мира от власти романо-германских хищников». Предсказывают евразийцы и отдельные территориально-геополитические «кейсы». «…То такой выход стремились найти хотя бы в стороне от основного круга земель “Российского мира”; обретали его на Квантунском полуострове. Но воздвигаемый здесь Дальний поистине оказывался лишним» — можно вспомнить и вооруженный конфликт, и возвращение острова Даманский Китаю. Или еще Савицкий: «Следует добиваться реальной гарантии, что флот противника не будет пропущен через проливы и не придет громить берега Черноморья». Не из-за всего ли этого именно сейчас евразийство, над которым смеялись, еще когда в начале 1990-х его начал возрождать Дугин19 , оказалось актуализировано в нашей политике?
Что же завещали и советовали евразийцы в столь сложной геополитической и идеологической обстановке? Всю амбивалентность которой, надо заметить, евразийцы учитывают и отнюдь не стоят на позициях однозначного славянофильства — «как раз в области экономической существование России оказывается, быть может, наиболее “западническим”. Мы не видим в этом никакого противоречия возможности и факту настоящей и грядущей культурной своеобычности России». Итак, вывод, призыв, как и их основная идея, тоже очень простые: «Только деланьем, экономическим и административным, можно среди испытаний, ниспосланных Господом на Россию, воссоздать и укрепить нарушенный лад жизни, общественной и частной». Но, как показывает история, тезисы эти оказываются тем не менее сложными для осознания и реализации на практике. Требуется «поворот ума» и сердца, метанойя — «и мечом, и политикой Россию не освободить. Она победит свой плен и, может быть, плен всего мира внутренним ростом и вдохновением своих культурных сил».
6. История века,
сотканная из монад интерсубъективности
Философские поколения / Автор идеи, сост. и отв. ред. Ю.В.Синеокая. — М.: Издательский дом ЯСК, 2022. 1232 с.
«Групповой автопортрет отечественных философов», приуроченный к столетию Института философии РАН, содержит в себе весьма развернутые свидетельства о философских поколениях действительно за век — от философского поколения 1920-х и 1930—1940-х годов до 2010-х. На каком-то этапе все это напоминает фильм Slacker Ричарда Линклейтера, состоящий из набора абсолютно разных монологов никак не связанных персонажей. Затем проступают реперные точки, опорные имена, единство если не мысли, то точек ее устремления.
Про единство хотя бы деления на поколения могут быть — и есть — разные точки зрения. Как пишет создательница этого фолианта Юлия Синеокая, «эпоха “семидесятников-восьмидесятников” растянулась почти на три десятилетия, а время “девяностодесятников” длилось максимум пять-шесть лет». И эта спорность принципиальна: не только чуть ли не каждый второй (хорошо, третий) из участников сборника высказывает собственное мнение о принадлежности к поколению и вообще дискутирует возможность быть вписанным в оное, но можно вспомнить и другой недавний поколенческий сборник — в «Мои девяностые. Пёстрая книга» те же 90-е то сводятся действительно к пяти-шести годам, то растягиваются до середины нулевых. В.Лекторский из рецензируемой книги суммирует: «Я думаю, что поколения в социально-психологическом смысле и поколения философские различаются». Я же думаю, что поколение каждого индивидуума — разное.
Как, разумеется, и восприятие самого времени: в том же предисловии Ю.Синеокая упоминает исследование НИУ ВШЭ, как различается употребление эпитета «далекий» в отношении десятилетий — идет часто с 80-ми, но про тридцатые никто почти не скажет «далекие 30-е».
Все это лишь говорит в пределе о востребованности подобных рефлексий — и, «в пользу реальной необходимости нового подхода свидетельствует востребованность изданий, подводящих к концепции “философских поколений”», составитель приводит небольшой, но весомый список подобного рода изданий (с. 15—16)20 . По аналогии с Гуссерлем, «философское поколение — это духовная общность замкнутых на себе индивидуальностей-монад, которые, находясь в пространстве интерсубъективности, создают единое трансцендентальное поле смыслов — свою поколенческую мифологему». Ю.Синеокая, работу которой трудно даже гипотетически переоценить, приводит пробную каталогизацию поколений: «позднесталинское, оттепели, застоя, гласности, рыночных реформ и протестное, формирующееся, становящееся на наших глазах. Или так: поколение догматической и адогматической марксистско-ленинской философии, поколение реформированного марксизма, Гегеля и Сартра; поколение Канта и Деррида; поколение Ницше, Фуко, Бердяева и Соловьёва; поколение Хайдеггера, Витгенштейна и Ивана Ильина; поколение Делёза, Деннета, Меёясу и Хармана. А можно и так: поколение, говорившее догматами, поколение, говорившее на своем “птичьем языке”, молчаливое поколение, поколение переводивших на русский язык, интерпретирующее поколение, поколение переводивших на английский…» Эти три версии наименований лишь манифестируют возможность продолжить ряд «имени имен».
Так же невозможно определить и жанровый состав приведенных в книге свидетельств. Выступая в целом в жанре лично-общественной интеллектуальной истории, авторы демонстрируют весь спектр — от настоящих мемуаров (свойственно, как я заметил, в особенной мере пожилым участникам и — совсем молодым, поколения 2010) до статей, манифестов, высказываний по тому или иному волнующему вопросу.
И самые непредсказуемые имена можно встретить в самое неожиданное время. Так, казалось бы, в самые глухие советские годы — речь о самом первом из представленных поколений — Ольга Танхилевич, по воспоминаниям уцелевших коллег (речь о мемуарах в этом поколении идет очень редко…), распространяла область своих интересов «вплоть до мистики и каббалы», написала мистическую поэму «Даймон», читала Рильке. Православную философию опять же в глубокие советские годы изучал Г.Батищев (1932—1990).
Глубокие рассуждения о Гегеле или рассказ (Г.Белкиной) о том, какие — американские — фильмы смотрело послевоенное поколение: перед нами, по сути, история даже не философии, но нашей страны, ценнейший человеческий документ. Сталинизм, война — куда же тут без истории?
Вектор же говорения философов воистину широк, практически безразмерен. Из книги можно узнать далеко не только о российских реалиях, но и об особенностях немецкой философской академии наших дней, о созданном США кластере востоковедческих исследований в Гонолулу (действительно, замечу из своей японоведческой сферы, большинство книг по японоведению несет на себе гриф Honolulu University Press).
Будет в книге и множество, целая интеллектуальная россыпь, суждений, применимых к современности. (Притом, конечно, что многие декларируют так или иначе свою аполитичность — в духе, разумеется, «Рассуждений аполитичного» Т.Манна. В формулировке В.Анашвили и И.Чубарова — «Мы не заслушивались речами Сахарова на съездах народных депутатов, не вчитывались в тексты Солженицына, презрительно усмехались над ставропольским выговором Горбачёва и карьерными кульбитами Ельцина. Для понимания бездны, отделявшей нас от героев перестройки и мучеников путча, достаточно вспомнить, что в первый день штурма Белого дома мы с одногруппниками собирались на ретроспективу Пазолини и были расстроены лишь тем, что нас остановил милицейский патруль, выставивший оцепление как раз перед зданием киноцентра на Красной Пресне» 21 .) Спорных, провокативных и, кажется, весьма справедливых суждений. Так, скажем, Н.Кузнецова обобщает претензии к наукометрии в духе международно индексируемых публикаций: «Жесткие правила WOS и Scopus привели к отказу от прежней неповторимой авторской стилистики в публикациях. <…> Нынешние квалификационные работы и большинство читаемых мною статей напоминают более или менее стройные пазлы, собранные из отдельных готовых кусочков зарубежных исследований». Б.Межуев фиксирует такую импликацию подхода к консерватизму: «С моей точки зрения, консерватизм более выигрышен именно как рефлексивная стратегия, позволяющая видеть и понимать тренды наступающего дня, не стремясь при этом адаптировать себя и свою ценностную систему к ним. Конформист будущего, мне кажется, будет проигрывать в рефлективности, а соответственно, и в философской состоятельности, любому консервативному скептику, способному спокойно и невозмутимо читать книгу Времени».
Но нужно и сказать о том, что не уместилось в этот огромный том, не было отражено в воспоминаниях его героев. Некоторые имена как бы остались за кадром. Многие, особенно посещавшие его лекции в 90-е, с тем или иным знаком вспоминают В.Бибихина. Есть и редкий философ В.Налимов, как и Г.Гачев. Но вот Лосев и Бахтин действительно лишь упомянуты. Не нашлось места питерским философам (А.Магун, О.Тимофеева — картина новейшей философии нашего времени без них рискует быть однобокой). Абсолютно не присутствуют на страницах вольные философы и люди «южинского кружка». Все это, конечно, можно объяснить тем, что речь не только об академической, институциональной философии (через каждое воспоминание проходит красной нитью — почему выбрал(а) философский, как поступала, кто читал лекции, когда и как прошла защита в аспирантуре), но и о конкретной ее площадке. Однако все равно немного странно — так, ближе к концу тома, все чаще мелькает название НИУ ВШЭ, Вышки, различных журналов, философских форумов, других, зачастую локальных вещей, но, скажем, переписывавшаяся в те же советские годы с Хайдеггером22 , ведшая активную диссидентскую деятельность в области православия и феминизма (в те годы, когда и слова-то такого многие не знали), а затем экологии Т.Горичева не присутствует на 1200+ страницах ни разу. Если мы сотни раз прочтем о Мамардашвили, Пятигорском, Мотрошиловой, то о Подороге, Ахутине, Гиренке — десятки раз в лучшем случае. Можно, боюсь, вполне солидаризироваться с Д.Дубровским: «Несколько слов о впечатлениях об особенностях нынешней популяризации деятелей советской философии в средствах массовой коммуникации и специальной литературы. Куда ни повернись, со всех сторон — Мамардашвили, Ильенков, Мамардашвили, Ильенков, немного реже — Зиновьев». Возможно, третье издание книги расширит ее кругозор? Ведь не столь важно, был ли «остепенен» тот или иной деятель, заведовал ли секцией там или здесь, и к какому лагерю он принадлежал, но именно в «поисках смыслов российского цивилизационного процесса, перспективе качественно нового, гуманистически ориентированного состояния российского общества. Вместе с тем в новых условиях требуется обновлять аргументацию в пользу презумпции невиновности философов, стремящихся к достижению истины, которую в принципе нельзя знать заранее» (Н.Лапин).
Что же касается (авто)характеристик каждого поколения, то, несмотря на крайне интересные выводы, нюансы и отдельные высказывания, это уже, к сожалению, выходит за допустимые объемы этого обзора. Рассмотрим лишь первое и последнее из представленных поколений. Поколение 1920-х и 1930—1940-х годов — практически не выжило, о нем мы видим скорее чужие свидетельства, чудом уцелевшие мемуарные свидетельства. Сначала они уничтожались именно за то, чем призваны были, считали своим долгом заниматься: «Самостоятельное мышление, поиск истины, предъявление этой истины властям как чего-то, с чем нужно считаться, рассматривалось как подрыв легитимности власти». Затем началась война, на которую многие пошли добровольцами — и столь немногие вернулись.
Не менее любопытно с последним из репрезентированных поколений — 2010-х (у кого-то из них первопубликация состоялась в 2017 году!). Если, скажем, для поколения 90-х философскими героями и моделями для подражания часто становились те, кто фигурировал как самостоятельные «спикеры» в предыдущих главах, в широком спектре от Ильенкова до Мотрошиловой, а к 2000-м релевантнее становились западные имена, их перевод, освоение и адаптация «на русской почте», то именно новейшее поколение выбивается из этой матрицы. То, что привело их в философскую профессию или просто вдохновляет, действительно весьма своеобычно. По три раза (!) в качестве мотиватора названы «Звёздные войны», Толкин и — диснеевский фильм о подвигах благородной китайской девицы «Мулан». Рискуя прозвучать несколько олдскульно, отмечу, что для этой генерации в свою очередь не столь важны и бумажные издания — скажем, тот же «Логос», многажды названный более старшим поколением — и иным формам самоорганизации — в отличие опять же от различных семинаров, лекций, просто чуть ли не кухонных дискуссий, характерных для поколения оттепели и застоя — они предпочитают сетевые. Впрочем, можно не бояться подобной междисциплинарности и раздвижения привычных рамок, но только радоваться. Тем более что и для предыдущих поколений было свойственно внимание отнюдь не только к философским трудам — так, в совершенно очаровательных и, возможно, в силу возраста наиболее близких мне воспоминаниях самой Ю.Синеокой про поколение 90-х видим/слышим/читаем: «В памяти остались и оглушительное выступление екатеринбургской рок-группы “Наутилус Помпилиус” (Вячеслав Бутусов, Илья Кормильцев и др.), сотрясшей стены учебных аудиторий, и звонкая тишина, заполнившая единственный раз на моей памяти наше 11-этажное здание: в этот день все студенты и преподаватели собрались в огромном актовом зале на втором этаже, где читал лекцию А.Ф.Лосев. Уверена, что сегодня среди философов моего поколения нет человека, забывшего песни Бориса Гребенщикова, Юрия Шевчука и Виктора Цоя, а мои однокурсники наверняка еще помнят альбомы “Крематория” и “Запрещённых барабанщиков”. Мы обсуждали музыку Эдисона Денисова, Софьи Губайдуллиной и Альфреда Шнитке, напевая Джима Моррисона, Дженис Джоплин, Джими Хендрикса».
Развернутую рефлексию, почему именно эти герои, и характеристику поколения 2010-х — и не только — с большим любопытством ждем в следующих изданиях этого, без преувеличения, эпохального труда.
7. P.S. Свободное воскрешение
Ричард МОРГАН. Видоизмененный углерод / Пер. с англ. С.Саксина. — М.: АСТ, 2021. 669 с.
В романе Ричарда Моргана (2002), сочетающем в себе киберпанк, научную фантастику, крутой (hardboiled) детектив и политический триллер, идеи трансгуманизма занимают важное место23 — как сюжетообразующее, так и то, вокруг чего в книге развернуты моральные рефлексии. Люди в романном мире практически избавились от смерти. Память (сознание) человека хранится в очень маленьком чипе, зашитом где-то в основании черепа (место это может быть дополнительно физически укреплено и защищено). Поэтому обычная смерть особенно никого не пугает — чип можно переложить в любое другое тело. Человека можно убить — причинение так называемой настоящей смерти сурово карается, — только если сжечь ему голову или, вырезав имплантат, физически уничтожить его. Есть и иные образы жизни. На правах то ли людей, то ли функций (обслуживающего персонала) существуют синтетические копии — впрочем, от людей они отличаются внешне, их же софт, содержание в виде интеллекта и самосознания развито чуть ли не до человеческого уровня. И есть так называемые мафы — влиятельные и сверхбогатые люди, которые живут многие столетия, не только покупая и создавая под себя самые дорогие физические оболочки и имея их множество, но (другие не могут себе это позволить из-за цены) просто копируя свое сознание по беспроводной связи раз в сутки и имея бэк-ап его в крайне защищенных дата-центрах. Все это, не считая ИИ, — искусственный интеллект опять же настолько развит, что может разговаривать, шутить, проводить расследования и, хоть эта линия и не является главной, можно заподозрить, что он тоже выступает практически равным людям.
Это общая картина мира, в котором развертывается весьма динамичное, сложное24 и все обрастающее различными деталями действие книги. Но, возможно, интереснее даже детали, отношение людей к почти достигнутому бессмертию. Само бессмертие, разумеется, относительно и классово-финансово детерминировано. Физические оболочки тех, у кого нет денег на новые воплощения, поступают в некий банк на хранение — их, как и тела осужденных, может выкупить каждый желающий. Но один раз проговаривается и другая немаловажная деталь: многим оказывается достаточно двух жизней, дальше скучно и нудно, все то же самое. Они уходят в виртуальную жизнь, постепенно, как обычные умершие, стираются из памяти поколений. «Но дело в том, что всем, за исключением очень богатых, приходится полностью прожить отведённый срок, а даже с препаратами против старения это очень утомительно. Второй раз всё становится хуже, потому что человек знает, что его ждет впереди. Мало у кого хватает духу повторить это больше двух раз. Большинство добровольно отправляется на хранение, лишь время от времени загружаясь в оболочку для каких-нибудь особо важных семейных дел. И, разумеется, с годами и эти перезагрузки становятся все более редкими, так как новые поколения прекрасно обходятся без своих отдалённых предков».
Как человечество научилось буквально любым образом модифицировать свои тела, так и масштабно освоило оно и виртуальную реальность. Там торгуют сексом — достигшим в VR почти полной вседозволенности и немыслимых форм. Там же — а где еще, если человеку не страшна физическая смерть? — пытают: бесконечными кругами прогоняют сознание через пытки, пока оно не дойдет до грани. «Человечество тысячелетиями мечтало о рае и аде. О наслаждении или боли, не имеющих конца, не убавляющихся со временем, не ограниченных тесными рамками жизни и смерти. Сегодня фантазии сбылись благодаря виртуальному форматированию. Достаточно лишь иметь силовой генератор промышленной мощности. Мы действительно создали ад и рай на земле».
Сознание вообще оказывается мало привязано к физическому источнику — после аварии ли, тюремного заключения ли человек является после восстановления к близким в любом доступном или купленном обличии. Существуют специальные курсы для быстрой адаптации.
Но и отдаленное от физического и смертного, сознание людей реализует эти концепты в своей новой жизни. Так, у молодёжи популярен наркотик, который имитирует смерть: и тело, и сознание доводятся, приводятся на край, за которым уже совсем рядом небытие. Вышеописанные опыты с абсолютизированными болью и наслаждением также доказывают, что без фундаментальных основ, характеристик собственной жизни человечеству на новом этапе его развития скучновато и неуютно.
О чем свидетельствует все это? Очевидно сложно говорить как об ощущениях и чувствах грядущих относительно вечных поколений (у них, уже можно сказать, появятся подстроенные под новые задачи науки психология, философия и так далее), так и о более локальном — посылы этой книги. Можно, конечно, сказать, что «Видоизменённый углерод» предлагает пессимистическую картину развития трансгуманизма и вечной жизни25 . Но и, условно говоря, апеллирующей к консервативным ценностям ее отнюдь не назвать. Здесь нужно рассказать об еще одной линии книги. Католики (под ними, скорее всего, собраны все христианства, без конфессиональных различий) выступают против искусственного воскрешения, пишут нотариально заверенные завещания с отказом от них. Автор же не жалеет черной краски, чтобы представить этих самых католиков как мрачную, зашоренную, ретроградную, чуть ли не агрессивную секту26 . И таким образом в книге почти одинаково мрачно изображены оба фундаментальных подхода к смерти и бессмертию: как традиционный/религиозный, так и прогрессистский. Какой же выход и решение у человечества, с помощью технологий почти достигшего бессмертия, автор не указывает даже намеком. Возможно, конечно, эта рефлексия станет материалом для его будущих книг.
Завершая наш разговор, можно напомнить, что русский космизм и близкие ему идеи предлагают в конечном счете такой выход уже самим вектором своих призывов — развивать не только технологии и физическое27 , но и сознание28 , возносить его на более высокие уровни, реализовать максимум заложенных в человеке потенций, что в пределе приведет его к абсолютной реализации высшего, божественного плана, приблизит человека к совершенному, равному Богу статусу. Философия же, о которой мы говорили в этом обзоре и на материале книг, не относящихся напрямую к русскому космизму, дает нам механизм, модели, сам язык для помышления, рассуждения и, в потенции, решения столь непростых вопросов. В пределе же «философия становится той сценой, на которой сражаются с одной стороны экономные и просчитанные силы природы, а с другой — свобода, которая постоянно хочет сотворить нечто новое, нечто кардинально отличное от уже существующего. В философии, как и в трагедии, борются механизмы сохранения старого и революция»29 .
ПРИМЕЧАНИЯ:
1 Процесс садовой активности не только важен сам по себе, но и может быть экстраполирован. См. разбор из следующей книги нашего обзора, дочери философа Анастасии Гачевой: «Н.Ф.Фёдоров, наиболее полно раскрывший понятие регуляции, намечал и конкретные ее направления. Во внешнем мире это борьба со стихийными природными катаклизмами: ураганами, землетрясениями, наводнениями, цунами, засухами и эпидемиями, уносящими миллионы человеческих жизней, умение не просто предсказывать, но предотвращать эти бедствия; регуляция климата и атмосферы, превращение планеты в Сад, выход в космос для его освоения и преображения, безграничное творчество в обновленной Вселенной. При этом мыслитель подчеркивал двунаправленность регуляции, ее обращенность и вовне, и на самого человека». Гачева А. Человек и история в зеркале русской философии и литературы. С. 37.
2 Чанцев А. Энтуазиаст, эмансипе и низвергатель // Дружба народов. 2022. № 3 (https://magazines.gorky.media/druzhba/2022/3/entuziast-emansipe-i-nizvergatel.html?).
3 Сувчинский П. Инобытие русской религиозности. С. 479, 494 в сборнике «Евразийство», о котором мы поговорим далее на этих страницах.
4 Негативному толкованию подвергаются телевизор и некоторые реалии переходящей от социализма к капитализму нашей страны. Есть и антизападнические настроения-наблюдения: «…в Первой мировой войне вошла Россия в зацепление с Западом, что живет по Эдипову комплексу (Сын сильнее, убивает Отца и женится на матери: оттуда Революция, Прогресс, культ Молодого, Нового, Новостей, Моды и т.п.). И русский человек с ружьём, Народ-Сын, это воспринял — и, вернувшись, стал по Эдипову действовать: сверг-убил Царя-Батюшку и женился на Матери — Родине — России». Кстати, в связи с увеличением продолжительности жизни культ молодости в последние десятилетия на Западе и у нас заменяется культом старости, или, вернее, равенства всех возрастов — все старее стали модели на обложках, все больше звезд в весьма немолодом возрасте «пилят в инсте селфи» в купальниках и так далее. Но это опять же другая большая тема. Про эдипальные коннотации прогресса см. у Н.Фёдорова: «…подверг резкой критике идею прогресса за ее однонаправленность — устремленность в будущее при забвении и отрицании прошлого: “Прогресс состоит в сознании сынами своего превосходства над отцами и в сознании живущими своего превосходства над умершими”. Такой тип развития есть не что иное, как перенос на социальную жизнь закона вытеснения и смены поколений, который действует в “падшей” природе». (Гачева А. Человек и история в зеркале русской философии и литературы. С. 18.)
5 О недавнем издании работ Циолковского см.: Чанцев А. С верою в прогресс // Учительская газета. 2022. 25 января (https://ug.ru/s-veroj-v-progress/).
6 Можно было бы «продлить» сравнение до реализации идей Фёдорова и Циолковского в полусекретных программах климатического оружия (американский HAARP, российский многофункциональный радиокомплекс «Сура» и др.), но это было бы в корне неверно, потому что Фёдоров никак не мог быть ни за какое оружие, использующее еще и регуляцию климатом, напротив, призывал к обращению орудий разрушения в орудия спасения и армии — в естествоиспытательную силу, поэтому обычно даже говорят, что МЧС и конверсия — это некая перекличка с его идеями.
7 В книге будет нелишним прочесть, что название «русский космизм» не является, конечно, самоназванием, а появилось уже в советское время, в «Философской энциклопедии» (1970), по одной из версий, на волне популяризации советского космического проекта.
8 Уже после завершения этого обзора вышла еще одна довольно представительная антология: Русский космизм: Н.Ф.Фёдоров, К.Э.Циолковский, В.И.Вернадский, А.Л.Чижевский. — М.: Росспэн, 2022.
9 См. отклик на его выходившую в 2015 году в том же издательстве антологию «Русский космизм»: Чанцев А. Принцип всеединого музея // Новый мир. 2016. № 2.
10 И в целом киноопыт А.Видокле напоминает Космокинетический Кабинет Noordung — «абсолютно космический театр» Драгана Живадинова, в котором актеры перед показом тоже вроде бы умерли. См.: Лейдерман Ю. Космокинетический Кабинет Noordung // Moscow Art Magazine. 1995. № 8 (http://moscowartmagazine.com/issue/65/article/1404). Объединяет две художественные интенции и любовь к старым манифестам — Святогора в случае Видокле и Малевича в случае Живадинова, см.: «Кто-то ставит Шекспира, кто-то ставит Чехова, а я ставлю Малевича». Драган Живадинов о театре в невесомости и искусстве информанса // Коммерсант. 2020. 11 декабря (https://kommersant-ru.turbopages.org/kommersant.ru/s/doc/4595330).
11 Ситуация с философскими журналами стала не так мрачна в последние годы. Можно, например, с чистой совестью рекомендовать журнал «Философия», издаваемый Высшей школой экономики (из уже вышедших особенно — номер памяти В.Бибихина). Все номера выкладываются на сайте: https://philosophy.hse.ru/.
12 Не только посвященный космосу номер журнала «Знание-сила» (март 2022) выглядит, с обсуждением уничтожения одних астероидов с помощью других и т.п., (уже не) полной фантастикой, но и обсуждение ресурсов Луны заявлено как крайне важная тема: например, у КНР, являющегося крупнейшим экспортером необходимых в нынешней промышленности редкоземельных металлов, оные месторождения исчерпаются через примерно 15 лет, но тогда же, к 2035-му, есть четкие планы начать добычу на Луне. Идеи Фёдорова, заметим, получили другой знак: не «экспорт» цивилизации и людей на другие планеты, но, в лучших традициях колониальной эпохи и потребительского отношения к природе, «импорт» полезного оттуда. Для полноты возможного сравнения еще деталь: если Фёдоров планировал воскрешать мертвых из разброшенного по всей Вселенной праха, то основная и более или менее легко доступная часть полезных ресурсов на Луне находится в так называемом реголите — пылеобразном лунном грунте из пород «местного» и метеоритного происхождения.
13 О круге его интересов и впечатляющем списке изданного см.: http://www.hrono.ru/biograf/bio_m/medenicav.php.
14 Имя Фёдорова — наравне с именами не только Бердяева, но и Т.Горичевой — можно встретить и в книге Drawing Closer To God другого серба, психиатра и богослова Владеты Еротича.
15 Эхо не их подобий ли слышал Мандельштам, когда фиксировал — «Я слышу в Арктике машин советских стон»?
16 Тем более, что, как подчеркивает П.Бицилли, Европа вообще изначально многим обязана Востоку, от заимствованных иудаизмом из зороастризма концептов мессианизма и эсхатологизма до пришедшего из Персии же растительного и животного орнамента ранних миниатюр.
17 Из недавних и даже отчасти попавших в сферу внимания книг о евразийстве можно вспомнить исследование Чарльза Кловера «Чёрный ветер, белый снег». См.: Чанцев А. Агент Евразии по вызову // Rara Avis. 2017. 10 октября (http://rara-rara.ru/menu-texts/agent_evrazii_po_vyzovu).
18 Гачева А. Неизвестные страницы евразийства конца 1920—1930-х годов. К.А.Чхеидзе и его концепция «совершенной идеократии» // Вопросы философии. 2005. № 9.
19 Он же способствовал тогда изданию, изучению и популяризации евразийского наследия.
20 Отвлекаясь, можно было бы порассуждать об исторической детерминированности подобного интереса к поколениям, эскапизму из настоящего: «Вопросы истории русской философии увлекали молодых философов, сотрудников Института философии АН СССР и философского факультета МИФЛИ. Л.А.Коган вспоминал: “В нашем тогдашнем умонастроении намечался некоторый поворот в сторону истории русской философии. Было бы неверно видеть в этом простой уход от современности, ее актуальных проблем в прошлое. Это было дистанцированием от тогдашней догматической конъюнктуры, идеологического диктата, причем, надо прямо сказать, скорее всего, на стихийно-подсознательном уровне”», — говорится в статье «Сто лет изучения истории русской философии в Институте философии» С.Корсакова и А.Черняева из рассмотренного выше издания «Русская философия».
21 О значимости для того поколения этой ретроспективы говорит и то, что ровно такой же мемуар — шла в Киноцентр, милиция развернула, куда вы, вас же убьют, так у меня билет! — присутствует в уже упоминавшемся сборнике воспоминаний «Мои девяностые» Л.Аркус. В пандан же к вопросу о политической ангажированности не лишним будет прочесть список ушедших затем в политтехнологические области выпускников-философов в заметке А.Антоновского: Н.Тимакова, экс-пресс-секретарь Д.Медведева, А.Чеснаков, бывший идеолог «Единой России», Ю.Сапрыкин, журналист и «один из соорганизаторов протестов 2012 года», идеолог ДНР и Русской весны А.Бородай. Последний в заметке назван Юрием — контаминация с отцом, философом Юрием Бородаем. Понимая, разумеется, каких усилий потребовала публикационная подготовка такого объема материалов, обратим внимание на досадные опечатки — «Вениамин Ерофеев» (с. 640), «Антонет Арто» (с. 1155) или «перемещались с ДАСа» (с. 978) и так далее все же царапают слух в таком высоком издании, как пенопластом по стеклу.
22 При этом в книге присутствует свидетельство П.Гайденко, пятикурсницей писавшей дипломную работу о Хайдеггере (глава о поколении 60-х).
23 Именно поэтому не книга, но сериал по ее мотивам становился и объектом философской рефлексии: Писарев А. Конфликт бессмертий: биополитика церебрального субъекта и религиозная жизнь в сериале «Видоизменённый углерод» // Государство, религия, церковь в России и за рубежом. 2019. № 3.
24 Реализован в этом мире и тот экологический концепт, о котором упоминал Фёдоров и гораздо фундированнее писал Андреев — человечество в некий День Понимания обрело возможность общаться с животными. Жаль, что эта линия в романе никак не развивается, дана лишь впроброс среди множества деталей этого прекрасного и ужасного нового мира — сказано лишь, что у людей стало модно общаться с китами. Видимо, в этом мире оказался прав не Витгенштейн, заявивший, что «если бы лев мог разговаривать, мы бы его не поняли», а Бротиган, в одном из стихотворений еще в 1967 году прозревавший «киберлуга, где люди, звери и компьютеры живут все вместе в запрограммированной гармонии» и люди, «свободные от трудов, воссоединятся с нашими меньшими братьями и сестрами, туда, где за всем следят машины благодати и любви».
25 Интересно, что, хотя антисциентизм популярным в науке направлением сейчас никак не назовешь, появляются и такие книги. Так, в книге «Спасите человечество» (М.: Эксмо, 2022) Ху Цзянци предупреждает о грядущем уже в ближайшие столетия «кризисе вымирания» людей: «Человечество может исчезнуть от развития нанотехнологии, биоинженерии, искусственного интеллекта или других технологий будущего». Спасение китайский мыслитель видит как в довольно локальных (и весьма фантастических, в свою очередь) шагах вроде заветов «следует поощрять развитие предприятий, ориентированных на ручной труд, чтобы ограничить развитие высокотехнологичных предприятий. В частности, необходимо строго ограничить производство продуктов, разрабатывающихся с использованием сложных технологий. В то же время необходимо ограничить образование в области естественных наук. Общий уровень должен быть снижен, а численность учащихся всех специальностей, занимающихся естественными науками в крупных колледжах и университетах, должна строго контролироваться». Так и в более капитальных подвижках: «продолжение развития науки и техники уничтожит человечество, и если мы не создадим великое единое общество как можно скорее и строго ограничим развитие технологий, то скоро вымрем навсегда». Объединяющая мир организация выглядит для него как «прокачанная» ООН. Не управлять, но направлять мир будет — опять же по аналогии с Советом безопасности ООН — «доминирующая группа» из четырех стран: США, РФ, КНР и Индия. К ним могут присоединиться еще пять стран на правах сменяющихся участников. Антинаучный и технологичный посыл выглядит, признаем, как некий литературный манифест между сочинением прекраснодушного идеалиста и современной, очень, кстати, продвинутой китайской фантастикой вроде Лю Цысиня.
26 У очень образованного и толерантного автора две чуть ли не личные антипатии в этой книге — католицизм и курение — их он готов шпынять и подкалывать не раз.
27 В еще одном фантастическом произведении — фильме «Титан» Л.Раффа (2018) — мы встречаем именно такую импликацию. Из-за исчерпания ресурсов Земли, перенаселения и войн (проблемы сформулированы скомканно в самом начале) человечество уже в середине нашего века оказалось перед необходимостью переселения на Титан. Решив менять не планетные условия под себя, а самого человека — прибегнув к так называемой «принудительной эволюции». В этом можно было бы отметить отказ от колониальной, потребительской логики по отношению к чужому миру, но по большому счету этого не происходит — символическая фраза сына главного героя «включи мне звезды» может означать, что такой способ переселения оказывается лишь более подходящим, потом колонизация Титана пойдет в обычном ключе, способствуя тому, что человечество в будущем освоит ресурсы еще многих «домов»-планет… Измененный с помощью инъекций, операций и внедрения ДНК существ с Титана, homo titanus становится в полной мере «чужим» (alien) — не только внешне, он утрачивает и навыки коммуникации (общается тактильно и на низких частотах), становится крайне жестоким. Unheimlichkeit он предстает дважды — опасным объектом и жертвенным субъектом (часть подопытных убивают в столкновениях). Конец фильма, когда единственный выживший в результате эксперимента все же отправлен в космос и вольготно чувствует себя на новой планете, можно списать на дань двум голливудским матрицам финала — happy end и unexpected twist (неожиданный поворот, в данном случае — с намеком на многозначность и возможность продолжения). Но, даже не противопоставляя идеям русского космизма, посыл фильма легко прочесть в христианской парадигме как пагубную гордыню уподобления богу («мы стали как боги», звучит в фильме фраза ученых, как и термин «сверхчеловек»).
28 Еще из современных аналогичных отчасти идей — предлагая термин новоцен для будущей, после нынешнего антропоцена, эпохи, ученый и теоретик Джеймс Лавлок предсказывает гармоничное объединение людей и киборгов. Если в целом его представления о цивилизации Геи можно прочесть в логике экологизма и киберфутуризма, отдельные постулаты у него могут быть интересны в контексте нашего разговора. 1) «Бит — это фундаментальная частица, из которой образована Вселенная», — пишет он в своей книге «Новацен: Грядущая эпоха сверхразума», повторяя по сути предположение Вернадского/Тейяра де Шардена о существовании ноосферы, 2) киборги/роботы будут помогать человечеству, они будут заниматься одним делом — сохранением планеты Земля — более того, человечество чему-то будет научаться у своих цифровых братьев. Но, при всем при этом, хоть Лавлок и пишет, что киборгам люди уже не будут нужны, кроме разве что контролирования на первоначальных этапах каких-то физических процессов, люди машинам понадобятся и в более фундаментальных вопросах, ведь «у них отсутствует некое качество — душа, эмпатия, что делает их неспособными преодолеть последний барьер, отделяющий их от человечества». (Лавлок Дж. Новацен: Грядущая эпоха сверхразума / Пер. с англ. А.Рудаковой. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2022. С. 108.)
29 Савицкий Е. Критическая теория трагедии как протоавангардная школа революции // Новое литературное обозрение. 2022. 1 (173). С. 329.