Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2022
Джасур Исхаков родился в 1947 году в Ташкенте. Сценарист, драматург, кинорежиссёр. Автор рассказов и стихов, по его сценариям снято более тридцати документальных фильмов, шесть мультипликационных картин, ряд сюжетов для сатирического киножурнала. Лауреат Международного конкурса сценариев стран Центральной Азии и Республики Корея. Живёт в Ташкенте. Предыдущая публикация в «ДН» — 2021, № 6.
Восьмой раунд с Робертом Тейлором
Увядающая августовская жара в тот день словно огрызнулась напоследок — весь день невыносимо палило, будто за окном стояло начало июля, солнце плавило асфальт, все водоёмы были переполнены детьми, взрослые сидели на гранитных парапетах городских фонтанов, опустив ноги в воду.
Я позвонил другу, и мы договорились ближе к вечеру встретиться в парке попить пивка. В предвкушении вечерней прохлады я мысленно пил холодное, кисловатое пиво, чувствовал вкус курта1 и представлял, о чём мы будем болтать с Бобом, наслаждаясь запахом политой земли и дымком шашлыка.
Только я положил трубку, как зазвонил телефон.
— Алло, можно Джавада Ориповича?
— Это я… Здравствуйте, Лариса Владимировна, я вас узнал…
Голос Ларисы Воротниковой, а вернее, её интонации, трудно было спутать с кем-то, она всегда говорила так, словно плакала, даже когда смеялась. То, что она назвала меня по имени-отчеству, насторожило, обычно она называла меня просто Джавад.
— Ой, Джавочка! Как хорошо, что я застала тебя! — с радостным плачем закричала она в трубку.
Переход к «Джавочке» насторожил ещё больше: так называли меня самые близкие друзья. Другим я не разрешал — не любил фамильярность.
— Я вас слушаю, Лариса Владимировна… — произнёс я, интуитивно понимая, что пить пиво сегодня не придётся.
— Джавочка, выручай!
Лариса Владимировна работала директором БПСК — Бюро пропаганды советского кино. Знакомство с ней было очень полезно: можно запросто попасть на закрытые просмотры заграничных фильмов и на лекции киноведов из Москвы и Ленинграда. В те времена ещё не было видео, а по телевизору показывали чаще всего скучные фильмы. И присутствие на этих «информационных» просмотрах было своеобразным знаком, отличающим вас от простых смертных, некоей приобщённостью к тайне. В такие дни в старом Доме Кино ломались двери под напором желающих посмотреть привезённый боевик, зрители сидели на ступеньках в проходах переполненного зала, залезая даже на сцену. А добрая Лариса Владимировна всегда давала мне билетик на двоих, даже до того, как я стал носить в кармане заветную красную книжку члена Союза кинематографистов.
— Понимаешь, у нас катастрофа! — Лариса по-настоящему всхлипнула. — Разлогин заболел, а все билеты уже проданы! Джурабаев на семинаре, а Ханжару не могу поймать… Одна надежда на тебя, Джавочка! Всего три лекции… Только не отказывайся!
— Ну, какой из меня лектор, Лариса Владимировна… — по-настоящему смутился я, и холодок пробежал меж лопаток. Я выступал всего один раз в интернате для слабослышащих детей, и даже там у меня от волнения дрожали коленки и язык прилипал к нёбу. Я живо представил ухмылки наших завсегдатаев «информационных» просмотров, и от одного этого трубка в моей руке стала мокрой. — Нет, я не смогу, — как можно твёрже произнёс я.
— Да сможешь, сможешь! — плачущим голосом воскликнула она и, словно прочитав мои мысли, быстро добавила: — Это ведь не в Ташкенте лекции, а в Самарканде! Джавочка, я тебя прошу! Денежки заработаешь, я тебе по высшей ставке заплачу — по семнадцать пятьдесят за лекцию, плюс синхронный перевод по восемь, итого, семьдесят шесть пятьдесят. Ещё суточные по три рубля… А они там тебя кормить будут…
Восемьдесят пять рублей за три дня — в те времена это были неплохие деньги, и моё принципиальное «не смогу» стало как-то таять.
— А что за лекции? — неуверенно спросил я, стыдясь скорости своего падения.
— Да ерунда на постном масле! — почувствовав перемену в моём тоне, более бодрым голосом проплакала Лариса Владимировна. — Для тебя раз плюнуть! Ты же в Москве учился! Там основной фильм, который надо переводить, — «Восьмой раунд» с Робертом Тейлором в главной роли, видел?
— Нет… — сказал я, мысленно прикидывая, куда можно будет потратить гонорар.
— И два отрывка по две части, это уже дублированные картины… «Большие гонки» и «Воздушные приключения».
— Как же я буду переводить этот?..
— «Восьмой раунд»? — торопливо перебила меня Лариса. — Господи, Джава, ты как будто только что родился! Не надо тебе ничего переводить, будешь читать по монтажным листам… А тема лекции — «Этот жестокий мир буржуазного спорта», понимаешь? Все билеты проданы! Джавочка, ты наш годовой план вытянешь!
«Хитрец лукавый этот Разлогин, такое название придумал!» — подумал я. Все эти идеологические примочки зритель давно раскусил, но шёл на ругательное слово «буржуазный», дабы своими глазами, с удовольствием, увидеть загнивание этого самого мира капитализма.
— Там летний зал, в парке, две с половиной тысячи зрителей! — поняв, что я согласен, сказала Лариса Владимировна. — Ну, уговорила?
Зря, опрометчиво сообщила Лариса Владимировна про количество зрителей. Я представил этот огромный переполненный зал и себя, одиноко стоящего на сцене перед двумя с половиной тысячами незнакомых людей, и страх предательски заныл где-то в животе.
— Нет, — сказал я виновато. — Я не смогу… Извините, Лариса Владимировна.
Положил трубку и почувствовал на спине взгляд жены, которая полоскала простынки нашего первенца.
— Работу предлагают, лекции почитать… В Самарканде…
— А за сколько? — заинтересованно спросила жена.
— Рублей за восемьдесят, — небрежно ответил я. — Но я отказался…
Жена бросила пелёнки в тазик. Мыльные брызги плеснули мне в лицо. В другой раз я бы возмутился, но сейчас даже не обратил на это внимания, просто утёрся. Ещё ничего не сказав, жена была тысячу раз права.
— Ну конечно, лучше попить с дружками пива с водкой, назавтра болеть… А в холодильнике, между прочим, пусто… — сказала она тихо и почти не зло. — К тому же, надо купить коляску… Я видела в комиссионке, хорошая, всего за пятнадцать рублей… Без коляски плохо…
Три дня назад какая-то сволочь утащила прямо из подъезда замечательную немецкую коляску серебристого цвета. Нам её по большому блату достали в Детском мире, за семьдесят рублей.
Эта коляска стала последним ударом, разбудившим мою совесть, а бэушная коляска переборола мои страхи, и я позвонил Ларисе Владимировне.
— Знаете, я передумал, я поеду в Самарканд…
— Джавочка, ты просто золото! — по-настоящему заплакала женщина.
— Но хотелось бы посмотреть фильм заранее…
— Какой фильм? Поезд через час! Я за тобой заеду, и прямо на вокзал… Собирайся!
Я хотел было что-то спросить, но в трубке заныли частые гудки отбоя. Лариса Владимировна решила не испытывать неустойчивую натуру моего характера.
Через час я уже взбирался в плацкартный вагон поезда Ташкент—Самарканд с двумя тяжеленными яуфами — проржавевшими жестяными банками с фильмами.
— Не беспокойся, там тебя встретят, устроят в гостиницу… Вот, здесь монтажные листы и брошюрка… Пригодится.
Она протянула потрёпанную картонную папку.
— Ты — наш спаситель, — всхлипнула она.
Лязгнули вагонные сцепки, поезд тронулся.
— Пройдите в вагон, — строго сказал усатый проводник, поднимаясь по металлическим ступенькам.
Боковым зрением я заметил, как Лариса Владимировна смахнула со щеки слезу и мелким незаметным движением перекрестила меня. Для тех времён это было равносильно преступлению, тем более что Лариса Владимировна была членом партии.
Поезд тронулся, набирая скорость.
Я шёл, качаясь, по вагону к своему месту, и гордость переполняла меня. Потому что я чувствовал себя ратником, воином, идущим на подвиг.
Проплывали мимо убогие пригородные домики, водокачки, заборы из кроватных спинок, мусорные свалки.
Я сидел за столиком и перелистывал монтажные листы американского боевика «Восьмой раунд», который был снят аж в 1952 году. Машинописные буквы, видимо, пятого экземпляра расплывались на серой шершавой бумаге. Углы от многоразовых перелистываний слюнявыми пальцами были тёмными и блестящими. Из реплик для меня стал понятен сюжет фильма. Бедный мальчик с окраины Бруклина, как сейчас бы сказали, из неблагополучной семьи (папа умер в тюрьме, мама — беспробудная пьяница) беспрерывно подвергается издевательствам и побоям местных хулиганов. Однажды Томми (так звали героя фильма) встречается с человеком, который приводит его в боксёрский зал, где мальчик под руководством тренера начинает упорно заниматься боксом. У Томми обнаруживается спортивный талант, и через некоторое время местные хулиганы уже стараются обойти стороной Тома, потому что он может набить морду любому. На одном из соревнований Томми замечает босс из солидного клуба и приглашает перспективного мальчугана к себе. Томми взрослеет и одерживает одну победу за другой. Появляются деньги, и юный боксёр переезжает со своей излечившейся от алкоголизма матерью из бруклинской каморки в приличную квартиру. Карьера боксёра так головокружительна, что вскоре он становится равным в среде известных музыкантов, актёров и богатых людей…
Я успел дочитать монтажные листы до этого важного момента в жизни Томми, когда меня окликнул проводник. Он сунул в руки охапку сырого белья и указал мне на верхнюю боковую полку. Вскоре в вагоне стало темно, и только лампы под потолком светились неверным фиолетовым светом.
Самарканд встретил утренней прохладой, запахом лепёшек и угольного дыма. Водитель из кинофикации, Акрам, самолично донёс яуфы с фильмами до машины. Старенький ГАЗ-69, прозванный в народе «козлом» за излишнюю прыгучесть на колдобинах, с гордой надписью на помятой двери «КИНО», завёлся с третьего раза, и мы поехали по пустынным ещё улицам древнего города. Акрам был большим патриотом и, как заправский гид, рассказывал на ходу о памятниках, мимо которых мы ехали, пересказывал мелодраматические легенды о казнённых зодчих и несколько раз с гордостью добавлял, что Самарканд — ровесник Рима. На одном из перекрёстков машина заглохла. Акрам, чертыхаясь, вытащил заводную ручку.
Я вышел из машины и остолбенел. На заборе красовалась гуашевая афиша, в которой сообщалось о лекции на тему — «Этот жестокий мир буржуазного спорта». Перечислялись отрывки из фильмов и отдельно: «Захватывающий боевик “Восьмой раунд” о знаменитом боксёре с участием выдающегося актёра Роберта Тейлора». Но меня поразило не это. Внизу, выведенная огромными буквами, красовалась моя фамилия! Сквозь гуашевые разводы можно было различить полусмытую надпись «К.Разлогин». Но верхняя часть осталась прежней: «Лектор — доктор искусствоведческих наук, профессор, г. Москва»… И моя фамилия! Я переживал смешанное чувство. «Какой я, к чёрту, профессор, тем более из Москвы?» — думал я, но, с другой стороны, приятная волна тщеславия пробилась сквозь стыд. Я стоял как дурак перед афишей и даже не услышал, что завелась наша колымага. Акрам подошёл ко мне и, положив по-свойски ладонь на плечо, сказал гордо:
— Мы таких афиш девять штук по городу развесили! Красиво, а?
В одной фразе он умудрился использовать таджикский, узбекский и русский языки одновременно.
Я промолчал, мы сели в машину и поехали устраиваться в гостиницу.
Старомодный номер мне понравился сразу. Высокие фанерные потолки, домашние занавески на окнах, горячая вода в душе, пружинная металлическая кровать с блестящими шариками и картина Васнецова «Три богатыря». Что ещё надо? Едва я вытащил из сумки помятые брюки и рубашки, как в дверь постучали.
— Завтракать пора… — улыбался в дверном проёме Акрам.
— Мне бы погладить… Можно найти утюг?
— Э, какой утюг-мутюг? Это не мужское занятие! Пошли…
Мы сидели во дворике гостиницы, макали горячие лепёшки в свежайший каймак, пили чай и хрустели «дамскими пальчиками».
Акрам рассказывал, как он любит кино, что он смотрел фильм «Тарзан» десять раз, а «Бродягу» с Раджем Капуром восемнадцать! Он знал реплики из фильмов наизусть и кричал гортанным голосом, тыча мне в грудь: «Джейн, Тарзан! Джейн, Тарзан!» Напоследок, к удовольствию официантки, Акрам проникновенно пропел песню из знаменитого индийского фильма: «А бара я, а-а-а-а! Бродяга я, а-а-а-а! Никто не ждёт, не ждёт меня, а-а-а-а!..»
После завтрака Акрам объявил, что нам предстоит поездка на Афрасиаб. Я хотел отказаться под предлогом того, что мне нужно подготовиться к лекции, но мой чичероне категорически настаивал на своём, ссылаясь на указание директора кинотеатра.
Я вошёл в номер, удивлённо остановился на пороге. Миловидная девушка в синем халате вешала на плечики мои выглаженные рубашки. Брюки с идеальными стрелками висели на спинке стула. Начищенные до блеска туфли чинно стояли у кровати. Девушка оглянулась и вежливо поздоровалась. Я ответил ей и полез в карман за деньгами.
— Сколько я вам должен? — я показал взглядом на выглаженную одежду.
— Ну что вы, что вы, товарищ профессор! — замахала руками девушка. — Это такая мелочь…
«Профессор»… У меня запершило в горле. Я всё-таки протянул горничной мятый рубль, но она решительно отвела мою руку.
— Прошу вас, не надо… — она промолчала и улыбнулась просительно. — Если можете, достаньте мне два билета на вашу лекцию… — и сама вытащила из кармашка трёшку.
— Да что вы! — вовсе смутился я. — Я вас и так проведу… А что, на самом деле билетов нет?
— Уже три дня, как все раскупили… — сокрушённо вздохнула девушка. — Я приду с подружкой… Хорошо?
— Конечно-конечно! Найдёте меня в кинотеатре, минут за пятнадцать…
Она вышла из номера и через мгновение я услышал шёпот из коридора:
— Слушай, он такой молодой, а уже доктор наук! И такой скромный!
— Москвич!
Мы бродили по афрасиабскому городищу, спускались в раскопы, находя тут и там мелкие керамические осколки. Но поднявшееся солнце стало так припекать, что вскоре Акрам объявил:
— Всё, хорошенького помаленьку, едем в чайхану!
— Какая чайхана? — возмутился я. — Мне надо готовиться к лекции, почитать кое-что! Да хорошо бы и фильм посмотреть, я его не видел…
— Увидишь, дорогой Джавад-жон, всему своё время! — философски произнёс Акрам, заводя астматически чихающий двигатель своего газика.
Чаепитие под развесистой чинарой на берегу хауза2 плавно перешло в обеденную трапезу. Самаркандская сюзьма3, нохот4, шашлык и подозрительно крепкое пиво привели меня в состояние полудрёмы и ленивой сытости. Подушки и курпачи5 манили к себе. Когда пришло время расплачиваться, я вытащил деньги, но Акрам строго посмотрел на меня:
— Ты — гость! — важно произнёс он. — Директор уехал в отпуск, в Карловы Вары, и поручил мне встретить тебя как полагается… И дал деньги на расходы… — К своей смеси трёх языков шофёр добавил американское: — Всё будет о’кей!
Сопротивлялся я недолго и вяло, понимая, что моих денег вряд ли хватит на оплату нашего затянувшегося обеда.
Акрам довёз меня до гостиницы и сказал, что заедет за мной в половине седьмого. Я достал потрёпанную папку, открыл её, но калорийная еда, жара и, главное, ершистое пиво сделали своё дело. Я прилёг «на минутку» и проснулся от стука в дверь.
— Подъём! — весело сказал Акрам. Он не пил пива и был бодр, свеж как огурец на грядке.
Я посмотрел на часы и вскочил с кровати — стрелки показывали пятнадцать минут седьмого.
От гостиницы до парка, где располагался летний кинотеатр, можно было пройти пешком за пять минут, но Акрам торжественно довёз меня до служебного входа. У кинотеатра уже толпился народ, и я ещё раз с удовольствием прочитал на афише свою фамилию. В небольшом дворике Акрам познакомил меня с замдиректора кинотеатра Мирзо Турсуновичем и кассиршей Клавдией Мироновной, томной женщиной неопределённого возраста. Мирзо Турсунович осведомился, хорошо ли я устроился и нет ли каких проблем. Я сказал, что всё в порядке, и Акрам благодарно улыбнулся.
Мы прошли в маленький закуток за кулисами, где на колченогом столике стояла настольная лампа.
— Вот ваше рабочее место… — сказал Мирзо Турсунович. — Экран отсюда виден не очень хорошо, но все привыкают… Ну что ж, готовьтесь, Джавад… Если понадоблюсь, я в своём кабинете, — и он ушёл.
Я присел за столик, разложил монтажные листы и включил лампочку. Тонкая спираль двадцатипятки еле освещала листы со слабо пропечатанными буквами.
— К вам тут пришли, — сказала Клавдия Мироновна, заглянув в мой закуток.
Я вышел и увидел знакомую по гостинице девушку, которая отгладила мою одежду.
— Вот и мы… — сказала она, показав взглядом на стоявшую рядом подругу.
— Клавдия Мироновна, дайте девушкам билеты, — обратился я к кассирше.
Женщина недовольно посмотрела на девушек и принесла билеты — четыре синих, обычных по сорок пять копеек и два белых по тридцать копеек — от БПСК.
— С вас два сорок, — сухо сказала Клавдия Мироновна.
Девушки, довольные, убежали.
И тут я услышал шёпот:
— Товарищ доктор, можно вас? — я обернулся. Передо мной, опираясь на костыль, стоял безногий инвалид. На груди виднелась медаль участника войны.
— Я вас слушаю, — и снова при слове «доктор» меня охватило смешанное чувство неловкости и стыда за своё мелкое тщеславие.
Инвалид подошёл ближе.
— Не могли бы вы помочь мне? — тихо произнёс он.
— Костя, отстань от человека! — крикнула Клавдия Мироновна и, обернувшись ко мне, громко добавила: — Это наш спекулянт, тунеядец! Будет клянчить билеты… Иди отсюда!
Инвалид, словно не слыша её, сказал:
— У меня семья, дети… Мне их кормить надо: — Наклонившись, добавил: — У неё есть. Она вас послушается… Мне очень надо. Выручайте…
И я увидел в его глазах слёзы.
— Дайте ему билеты, — сказал я твёрдым голосом.
— Сколько тебе? — вздохнув, спросила кассирша Костю.
— Сто… — сказал инвалид.
— Ты что, рехнулся? — закричала Клавдия Мироновна.
— У тебя же есть, Клава… — спокойно сказал он. — Бронь для горисполкомовских, ОБХСС, пожарных, санэпидстанции… А у них сегодня совещание, я знаю… — Улыбнулся: — Ты же хорошая женщина… Красивая…
Кассирша смягчилась при этих словах и пошла в кассу, что-то ворча под нос. Инвалид подмигнул мне.
— Спасибо…
— Да не за что…
Через некоторое время Клавдия Мироновна вернулась с пачкой билетов.
— С тебя сто двадцать рэ, — сказала она и с укоризной посмотрела на меня.
Костя отдал деньги, забрал билеты и, поблагодарив, заковылял от служебного входа.
Я вернулся в свой закуток и хотел было внимательно почитать эти самые монтажные листы, но тут из-за кулис послышался гул, топот, смех… В зал начали входить зрители.
Этот странный, смешанный звук негромких переговоров, шарканье сотен подошв, покашливание, гул, раздававшийся из зала, превратили мой закуток со слабой лампочкой в своеобразный форт, крепость. Неожиданно у меня пропало всякое желание общаться с этой массой незнакомых людей. Я почувствовал, что в любой момент меня может стошнить…
И именно в этот момент подошёл замдиректора Мирзо Тусунович и, взяв под локоток, сказал спокойно:
— Ну что, братишка, вперёд?
Мы вышли на освещённую сцену. Мирзо Турсунович постучал пальцем по микрофону и представил меня. Усиленная мощными кинаповскими динамиками прозвучала моя фамилия, и я почувствовал, как коленки слабеют. Замдиректора ушёл за кулисы.
— Здрасьте… — произнёс я охрипшим вдруг голосом.
В зале засмеялись, и кто-то крикнул: «Громче!»
— Добрый вечер, товарищи кинозрители! — отчаянно выкрикнул я в микрофон.
И на мой нелепый крик в зале опять раздался хохот и свист. В этот момент я увидел на первом ряду инвалида с костылями на коленях. Костя ободряюще подмигнул, и это помогло мне собраться. Теперь я смотрел только на него. Сбивчиво я стал говорить об ужасном мире спорта в капиталистическом мире. Вспомнил почему-то Джонни Вайсмюллера, чемпиона мира по плаванию, который играл Тарзана, повторил за Николаем Озеровым фразу: «Нет, нам такой спорт не нужен!»
Костя, видимо, понял моё состояние. Он виновато посмотрел на меня, мол, так надо, и вдруг заорал на весь зал: «Кино давай!!!» И тут же его поддержали десятки горластых зрителей. «Кино показывай, профессор!!!» Я ухватился за это, как утопающий за соломинку, и нагло сказал в микрофон:
— Тут поступило предложение посмотреть фильмы… Как вы считаете?
Зал одобрительно засвистел, затопал ногами. «Правильно, кино давай!», «Кино!»
Я откланялся, вызвав новый прилив смеха, и боком ушёл со сцены. Свет в зале погас, и спасительный луч вырвался из кинопроекционной будки. На экране возникли ревущие гоночные автомобили.
Я спустился вниз. Клавдия Мироновна демонстративно посмотрела на часы и скептически сказала:
— Три минуты двадцать пять секунд… На тридцать копеек лекция никак не тянет…
На что Акрам резонно заметил:
— Краткость — сестра таланта!
— Между прочим, Костя продавал билеты по три рубля! За десять минут он заработал чистыми сто восемьдесят рублей, — язвительно сообщила кассирша.
Акрам снова выручил меня.
— Клава-апа, зачем считать чужие деньги, да? — и ушёл в зал смотреть кино.
Я остался один, глядя на искажённый с моей точки экран, где мчались рокочущие приземистые машины, где победителей обливали шампанским… Потом пошёл отрывок из «Воздушных приключений». Умиротворённые тропические пейзажи, снятые с верхней точки, сменялись бурями и ураганами, и воздухоплаватели спасали себя и свой воздушный шар. Два этих фильма я видел на экране. Копии были цветными, хотя и немного потрёпанными.
Экран на мгновение погас, и цветное изображение сменилось чёрно-белым. Зазвучала бравурная музыка, мощные прожектора освещали две огромные цифры — ХХ. Я заглянул в монтажные листы и без запинки начал: «Двадцатый век Фокс» представляет Роберта Тейлора в фильме «Восьмой раунд»…
На мрачной улице пятеро подростков избивали маленького героя фильма. «Бей его, бей!», «Задай ему жару!» — переводил я реплики с экрана. Какая-то девочка пыталась разнять дерущихся. Потом избитый мальчик возвращался к себе домой. «Мама, я хочу кушать…» — говорил по-английски Томми, и я повторял это по-русски. «Возьми там, в буфете…» — слабым голосом отвечала мать. Мальчик заглядывал в шкаф, но он был пуст. Потом он поднимал с пола пустую бутылку из-под виски и многозначительно смотрел на мать. Музыка рыдала скрипками. По лицу Тома стекали слёзы. Я почувствовал, как притих зал. Я даже услышал всхлипыванья. Фильм с ходу увлёк зрителей. Это придало мне сил, и с каждой репликой мой голос становился всё громче и уверенней. Мне даже удавалось передавать актёрские интонации, нюансы.
Потом пошли сцены боксёрских боёв, разговоры Томми с тренером. Всё шло как по маслу. Вот уже Томми — взрослый красавец с атлетической фигурой — Роберт Тейлор. Вот он нокаутирует одного за другим… Вот ему дают гонорар — увесистую пачку долларов: «Возьми, это…Тебя ждёт великое будущее, Томми!»
Я с удовольствием прислушивался к собственному голосу и к тому, как зал принимает мой перевод. Казалось, что я причастен к созданию этого боевика. И вдруг…
На экране возникло чудесное озеро, освещённое луной. По мостику медленно поднимался Роберт Тейлор, Томми, и его новая знакомая, светская львица с белокурыми волосами. Он был во фраке, она в белом длинном платье. Они негромко говорили, словно ворковали. Общий план сменился крупным, лица героев словно светились в ореоле. Лунная дорожка зыбко качалась волнами.
Я заглянул в монтажные листы и увидел: «Бей левой, Томми!», «Сделай его!», «Кончай с ним!»
Это несоответствие реплик и того, что происходило на экране, привело меня в настоящий шок. Я взглянул на страницы и понял, что не хватает пяти страниц текста! Я судорожно начал перелистывать монтажные листы, но недостающих страниц нигде не было…
А на экране продолжали ворковать Томми и красавица.
Сначала в зале стояла тишина, уж очень красивая была картинка. Но вскоре раздались отдельные голоса: «Эй, говори!», «Сапожник!» И через мгновение зал разразился свистом, топотом тысяч ног и криками: «Эй, переводчик, говори!», «Зву-ук!!!», «На мыло!»
А любовной сцене, казалось, не было конца!
Осипшим голосом я произнёс: «Томми вы мне так нравитесь…» Зал моментально затих, прислушиваясь к моему голосу. «И вы мне тоже сразу понравились, Джекки…» Уф! О чём же они так долго говорят?!! И я продолжал на ходу придумывать: «Я была на вашей последней встрече. Здорово вы отлупили этого бугая!» — якобы говорила красавица. «Я видел вас в зале, и это придавало мне силы!» — стыдясь убогости собственной фантазии, продолжал я «переводить» длинный диалог.
Зал внимательно слушал, а меня мучила одна мысль: когда, наконец, хоть один знающий английский язык выкрикнет из зала, что я несу околесицу…
Томми, Роберт Тейлор, наклонился к красавице и нежно поцеловал её.
«Я люблю тебя…» — наверняка произнёс я, расслышав шёпот: «Ай лав ю…»
В зале бурно зааплодировали.
Наконец-то сцена при лунной дорожке закончилась, и Томми снова был на ринге, в свете ярких ламп и наносил точные удары противнику, чернокожему верзиле.
«Бей левой, Томми!», «Сделай его!», «Кончай с ним!» — переводил я крики американских любителей бокса и в кинозале повторяли эти реплики, болели за Томми, как будто это было не на экране, а ринг был рядом с нами.
Фильм закончился. Томми стал чемпионом мира, и они с Джекки поженились. Чистый хэппи энд. И не только в кино, но и для меня. С большим удовольствием я прочитал: «Конец фильма»
Я перевёл дух и вышел из служебного выхода. Мимо проходили зрители. У многих на глазах блестели слёзы.
Утром, в гостинице, я по памяти написал диалог Томми и Джеки при луне. Что-то добавил, что-то изменил. Потом прочитал внимательно брошюрку, которую мне дала Лариса Владимировна. Вечером вышел на сцену подготовленным. Лекция моя длилась уже минут пятнадцать, и никто не кричал: «Давай кино!» А на любовной сцене зрительный зал молчал, прислушиваясь к каждому моему слову.
И третий сеанс прошёл на «самом высоком уровне», как сказал Мирзо Турсунович. Он даже просил, чтобы я провёл ещё один сеанс, но копии надо было возвращать. Билеты мне взяли на утренний рейс.
Я шёл в гостиницу усталый и ужасно довольный собой.
У входа сидел инвалид Костя. Мы поздоровались. Он был тщательно выбрит, на нём была приличная одежда, и от него пахло одеколоном «Шипр».
— Я вас жду, — сказал, поднимаясь на костыли, Костя. — Хочу угостить вас…
Я хотел отказаться, но Костя был настойчив.
— Вы мне здорово помогли… Пойдёмте, я вас очень прошу… — сказал он удивительно вежливо и интеллигентно.
Мы вошли в ресторан. Приветливая официантка усадила нас за уже сервированный столик.
Костя разлил по рюмкам водку.
— За вас, — коротко сказал он, мы чокнулись и выпили. Официантка принесла шашлыки.
— Клава обзывает меня спекулянтом… И это правда, — грустно усмехнулся Костя, наливая по второй. — Но я, наконец, смогу сделать себе протез… Хороший, добротный… Не собесовскую бесплатную деревяшку… Понимаете меня?
Я промолчал.
— А насчёт этой сцены, которую вы придумали… — Костя закурил. — Там всё не так, вы уж извините… Дело в том, что Джекки оказалась той самой девочкой, которая пыталась спасти маленького Томми. Он её сначала не узнал, но она всё ему рассказала… Вот они и вспоминали своё тяжёлое детство…
— А откуда вы… — я покраснел от стыда. — Вы знаете английский?..
— Знаю, — Костя наполнил рюмки. — И, кроме того, видел этот фильм в пятьдесят четвёртом, в Берлине, в американской зоне… Военный переводчик, майор Дорохов… — протянул он мне руку. — А ногу потерял в Венгрии, в пятьдесят шестом…
Я сидел, опустив голову.
— Да вы не расстраивайтесь, вы всё здорово придумали… — он засмеялся. — И никто ничего не заметил! Давайте выпьем… За хороший фильм «Восьмой раунд»!
Акрам погрузил яуфы в вагон. Прокричал тепловозный гудок. Я поднялся по ступенькам. «Джавад!» — услышал я и обернулся. По перрону, опираясь на костыли, быстро шёл Костя.
— Фу, еле успел! — тяжело дыша, произнёс он и протянул мне бумажный пакет. — Вот, тут самаркандские лепёшки… И пиво…
— Спасибо, Константин Юрьевич… — сказал я с искренней благодарностью, потому что накануне мы просидели в ресторане до его закрытия. И пиво сейчас было как нельзя кстати.
Поезд тронулся.
Акрам и Костя шли вслед за вагоном, махали мне руками.
В какой-то момент инвалид споткнулся и Акрам еле успел его подхватить. Я заметил взгляд Константина Юрьевича. Какой-то виноватый, растерянный и одновременно светлый.
И тут я понял, что он удивительно похож на американского актёра Роберта Тейлора в фильме «Восьмой раунд». Только без ноги.
Комок застрял в горле. Я отвернулся.
Поезд набирал скорость.
Стол, как у Льва Толстого
Отец готовил плов очень своеобразно. Обычно он сидел в нашем дворике рядом с очагом, играл в шахматы с гостем, пил зелёный чай и давал указания. В приготовлении плова принимали участие почти все домочадцы. Домработница Ксеня, обливаясь слезами, нарезала лук. Какой-нибудь очередной родственник-студент резал мясо. Мама стучала по доске, нарезая морковь соломкой. А я обычно был кочегаром — рубил дрова и подкладывал их в огонь.
Отец подходил к очагу только в самые ответственные моменты.
Незнакомец появился в калитке нашего дворика, когда отец бросил мясо в раскалённое масло. Мясо громко зашипело, и отец не услышал неуверенного оклика. Человек был невысокого роста, с большой головой и некрасивым тёмным лицом, которое подчёркивал грубый шрам на губе.
Он виновато посмотрел на меня, и подобие улыбки скользнуло по его небритому лицу.
— Папа, к тебе, — сказал я, ломая сухие ветки.
Отец, щурясь от дыма, оглянулся.
— Баратов? — отец отложил капкир и подошёл к мужчине. Какое-то мгновение они стояли друг против друга, потом бросились, обнялись крепко.
…По распоряжению отца Ксеня разожгла примус и поставила ведро воды. Мама вытащила из дома чистые трусы и майку. Отец протянул Баратову бритвенные принадлежности: опасную бритву, помазок и порошок «Нега».
— Приведи себя в порядок, — сказал ему отец.
— Спасибо, — благодарно улыбнулся Баратов и прошёл в наш летний душ — под сорокалитровый бак на металлической треноге, обёрнутый тряпками…
Мама дала мне рубашку и брюки отца, чтобы я передал их гостю. Я зашёл в душ.
Таких худых людей мне видеть не приходилось. Отец не был толстым человеком, но его брюки и рубашка висели на Баратове, как на детской вешалке.
Когда плов был готов, отец попросил накрыть ему и своему гостю отдельно, в уголке. Они негромко разговаривали, ели плов, пили водку. Я не слышал, о чём они беседовали, но было видно, что о чём-то важном и тяжёлом. Большей частью говорил Баратов. В первый раз я увидел, как по лицу отца текли слёзы, которых он не замечал. Проговорили они до поздней ночи, а утром отец объявил, что Баратов будет жить у нас, и выделил для него диван в своём кабинете.
Мы сдружились с первого дня. При всей своей некрасивости и какой-то загнанности Баратов при ближайшем знакомстве оказался хорошим человеком, во всяком случае, для меня. С домработницей Ксеней у него сразу сложились неприязненные отношения. Ксеня ворчала, что не надо было бродяжку брать к нам домой, доказывая маме, что местом на диване не обойдётся и что к другим ртам прибавится и этот, обезображенный шрамом. Отец рано уходил на работу: читать лекции и проводить семинары по философии и марксистско-ленинской эстетике. Мама и сёстры почти не общались с Баратовым. А Ксеня стала какой-то важной. Потому, наверное, что до появления Баратова она чувствовала себя на низшей ступеньке нашего семейного сообщества, но теперь появился этот маленький несчастный человек, и она, соответственно, поднялась. Хотя бы в своих глазах.
А со мной было проще. Уже утром он починил мой старый велосипед, который я сломал ещё в мае, и всё лето пришлось обходиться без него. На мне висела обязанность «делать базар», и Баратов сам вызвался помочь. Мы ходили по рядам, и я заметил, как он, словно собака, принюхивается к фруктам и зелени. Он с большим удовольствием торговался, хохотал, подшучивал над торговцами, но никто на него не обижался. Потом мы разбирали мои новые учебники, и я с удивлением понял, что многие стихи он знает наизусть. «И перед новою столицей померкла старая Москва, как перед юною царицей порфироносная вдова!» А его познания в истории и географии превосходили то, что я потом услышал на уроках в школе. Он увлечённо рассказывал об удивительных странах, обычаях народов. Именно благодаря Баратову я стал читать Жюль Верна и романы Дюма. На второй день нашего знакомства он смог за два часа пересказать мне всего «Графа Монте-Кристо».
Обычно мы уединялись где-нибудь во дворе или в отцовском кабинете, потому что Баратов хорошо видел неприятие со стороны домашних и старался быть как можно более незаметным. Он никогда не рассказывал о своей жизни. Только из скупых реплик отца и его разговоров с мамой я узнал, что в начале тридцатых годов Баратов окончил факультет журналистики Ленинградского университета. Потом вернулся домой, работал в газетах, писал статьи и фельетоны. «Баловался», как он сам говорил, стихами. Арестовали его на второй день после назначения главным редактором одной из центральных газет Узбекистана. Он валил лес в Сибири. В первый раз его посадили ещё до войны. Потом он воевал в штрафбате. А после войны снова попал в Воркутинские лагеря на угольные шахты.
Только однажды, словно забывшись, Баратов рассказал мне, как его взяли в лагерный лазарет фельдшером. При ЛГУ были краткосрочные медицинские курсы, и когда об этом стало известно начальству, Баратова вызвали в «контору», потом отвели в баню, дали новую одежду и халат с колпаком. И какой-то звероподобный охранник, увидев его, воскликнул: «Глянь-ка! На человека, падла, похож! А я всё думал, что это — обезьяна!» И все вокруг расхохотались до слёз.
У Баратова был потёртый портфель. Ручка давно отвалилась, и он носил его под мышкой.
Всё своё свободное время он ходил с этим портфелем по разным инстанциям: исполкомам, адвокатурам, собесам. Однажды вечером он пришёл измотанный и злой. Родителей дома не было, ушли в гости. Ксеня снимала с верёвок бельё.
— Когда же кончится эта бюрократия? — ковыряясь в портфеле, произнёс Баратов.
— Правильно! — уверенно сказала Ксеня, складывая бельё в таз. — Товарища Сталина на них, подлецов, нет!
Она приехала в Ташкент из-под Оренбурга, и мама нашла её, голодную и несчастную, в рыбном ряду Алайского базара. У Ксени до войны раскулачили семью, а потом расстреляли отца и двух братьев.
— Ну и дура же ты, Ксеня! Тёмный человек!
— Это я — тёмный человек? — Ксеня подбоченилась полными руками в широкие бёдра. У неё было до болезненности белое лицо с широкими скулами. — Вы лучше на себя посмотрите! Как негр! — И, пользуясь тем, что отца рядом не было, перекрестилась.
Баратов вздохнул и ничего не ответил. Только опустил своё смуглое лицо, перелистывая бумажки в портфеле.
Ксеня поняла, что переборщила и, отведя глаза, сказала:
— Идите, руки помойте… Там на столе макароны… Поешьте…
Баратов молча сел за стол. Как всегда, он до блеска вылизал тарелку, собрал с клеёнки все крошки и положил их в рот. Потом ушёл к себе в кабинет.
Он что-то писал по ночам. Но большую часть написанного рвал и бросал в корзину. Потом выходил на улицу и, сцепивши руки за спиной, ходил взад-вперед, что-то бормотал и возвращался в кабинет.
— Писака! — недовольно ворчала Ксеня, убираясь наутро в кабинете. — Только чернила да лектричество зазря тратит!
Однажды мы шли с ним с базара, нагруженные тяжёлыми сумками. В тот день в доме ждали гостей. Баратов остановился передохнуть, спросил вдруг:
— Ты когда-нибудь был в Ясной Поляне?
— Нет, — ответил я.
— Это усадьба Льва Толстого… — вздохнул он. — Я студентом туда на экскурсию ездил… В тридцать первом году… Вот жил человек! Видел бы ты, какой у него стол!
— Какой?
— Потрясающий стол! До дому дойдём, я тебе его нарисую.
Пока Ксеня разбирала продукты, Баратов чернильным карандашом рисовал мне стол Льва Толстого.
— Посмотри, по краям этого стола вот такие маленькие балясины… Как бы ограничение, понимаешь? Это он сам придумал. Очень удобно, листы не падают, есть много места для черновиков… — он вздохнул. — Когда-нибудь и я обзаведусь таким… И напишу. Большую книгу напишу! — Баратов словно забыл про меня, глаза его горели, и он смотрел куда-то в небо. — Мой замысел требует именно такого стола… У меня всё в голове! Я ничего не забыл! Ух, какая это будет книга!
Ксеня, слышавшая разговор, взглянула через плечо на рисунок.
— Ишь, стола ему не хватает, — хмыкнув, сказала она. — А промежду прочим, Ленин свои книжки на пеньке писал, в шалаше! Сама в кино видела!
— Да при чём здесь Ленин? — в первый раз закричал Баратов и скомкал рисунок. — И вообще, не вмешивайся в наши разговоры!
— Ну конечно, я человек тёмный! — язвительно произнесла Ксеня, перекладывая картошку в корзину. — Куда уж нам до вас! Хоть бы рубль в дом принёс…
Баратов вдруг схватил со стола блюдо с яблоками и грохнул его о цементный пол.
— Ты чокнутый! — закричала в ответ Ксеня. — Нашёл моду чужую посуду бить! Захребетник!
Ксеня пожаловалась родителям, даже всплакнула.
— Сумасшедший он, разве не видите?
Но Баратов прожил в нашем доме ещё почти год.
Мама, работая врачом-стоматологом, тоже занималась литературной деятель-ностью: переводила романы Флобера и Достоевского, рассказы Чехова, сама писала рассказы.
— У Вас, Хабиба-хон, отличный язык, — хвалил Баратов, читая мамины рассказы. — Но, извините, темы немного мелкие… Женские, что ли… Любовь, измены, ревность… Надо мыслить более масштабно…
И он опять стал рассказывать, какой роман напишет, какие великие темы поднимет.
Но кроме жалоб и заявлений в газеты, в райкомы и другие конторы, из-под пера Баратова так ничего и не выходило. Кожа его портфеля без ручки совсем облезла на ставших пузатыми боках. А он всё ходил и ходил. Днём — «по инстанциям», ночью — по тротуару возле дома, взад и вперёд…
Через год, по настоянию отца и мамы, Баратов женился на сестре мамы Томат-апе. Много лет она прожила вдовой. «Женитьба» — не очень подходящее слово к этому случаю. Отец с трудом уговорил Томат-апу принять Баратова в свою квартирку на Чиланзаре. Раньше она работала в музыкальном театре, но ушла со сцены из-за мучившей её астмы. Несмотря на возраст, она была ещё красива, и рядом с ней Баратов, зная о своей, мягко сказать, непривлекательной внешности, ещё более замыкался и, казалось, становился ниже ростом и темнее лицом.
В неделю по два раза он приходил к нам со своим неразлучным портфелем.
Ксеня старалась уйти от него подальше и говорила тихо:
— Упаси, Господи, от этого умом тронутого! — и незаметно крестилась.
Однажды он пришёл очень взволнованным.
— Вот, смотри, что я тебе принёс!
Он торопливо вытащил из портфеля роман-газету, и я прочитал на бумажной обложке: «А.И.Солженицын. “Один день Ивана Денисовича”».
— Вот! Почитай! А потом расскажи этой куриной башке, Ксеньке! Даю тебе на ночь, утром я должен отдать! Это гениально! — он ходил по нашему дворику и ломал пальцы. — Но я напишу лучше! Да! Намного лучше! Я всё опишу!.. И весь мир узнает, что я пережил!..
Я тут со страхом понял, что он и в самом деле похож на сумасшедшего. По щекам текли слёзы, желваки крутились под смуглой кожей скул, шрам на губе стал розовым и словно светился.
— Напишу! — хрипло говорил он, почти кричал. — Напишу!
И вдруг резко остановился, огляделся затравленно по сторонам и приложил палец к изувеченной губе.
— Тсс… Знаешь, как будет называться этот роман? — прошептал он. — «В бездне страданий»… Хорошо, правда? Но это пока секрет! — и он принялся мерить шагами наш маленький дворик. — Только вот с концовкой никак не получается…
Через месяц тётка выгнала его. Баратов снял комнатку у какой-то старухи на Кашгарке.
Поздней осенью шестьдесят пятого года Баратов сильно заболел — простудился. Отец отвёз его в ТашМИ6 . Простуда перешла в двустороннее воспаление лёгких, потянув за собой все старые болячки.
Мы пришли навестить его в солнечный воскресный день января. Отец остался в коридоре поговорить с врачом. Я вошёл в палату. Баратов улыбнулся, увидев меня, взглядом показал на табуретку рядом с кроватью.
— Спасибо, что пришёл… — тихо произнёс он. — А знаешь, я придумал конец… Знаешь, как важен в романе финал, даже фраза… Герой увидит на вокзале женщину, которую не видел двадцать лет… «И взгляды их встретились…» И всё… Как, нравится?
— Не знаю, наверное, хорошо, — ответил я.
— Только вот стол нужен! — Баратов приподнялся на постели. — Как у Льва Толстого в Ясной Поляне… Помнишь? — это были последние слова, которые я услышал от него.
…Ни пенициллин, ни бульоны из куриных потрохов, которые приносила ему Ксеня, ни опытные доктора, хорошие знакомые отца, не помогли Баратову.
Всё его имущество, состоявшее из поношенной одежды, стоптанной обуви и старого портфеля, работники больницы передали отцу.
На самом дне портфеля я нашёл завёрнутые в газету фотографии и открытки. На одном из пожелтевших снимков, наклеенном на жёсткое паспарту, была изображена красивая женщина в изящной шляпке. Она стояла на фоне Исаакиевского собора. «На долгую память о Ленинграде. 1 мая 1930 года», — прочитал я. Среди открыток мне бросилась в глаза одна — стол, широкий, с балясинами по краям, тот самый, из Ясной Поляны.
А в новой коленкоровой папке с шёлковыми завязками, — стопка чистой линованной бумаги. На первой странице каллиграфическим почерком было написано: «В.Д.Баратов. «В бездне страданий», роман, часть первая».
Кстати, как я узнал позже, да и стол с балясинами стоял у Толстого не в Ясной Поляне, но — в Москве, в Хамовниках…
1. Курт — закуска — сухой солёный шарик из творога (тюрк.).
2. Пруд.
3. Творог.
4. Варёный горох.
5. Узкие длинные одеяла.
6. Ташкентский медицинский институт.