Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2022
Не думал, что буду об этом писать. Но ведь приходится.
Сто шестьдесят лет назад был начат один из самых сомнительных и самых известных романов в классической русской прозе.
Начат в декабре 1862-го, дописан в апреле 1863-го.
Не такой уж юбилей. И роман — если и не слабый, но явно уступающий тому, что появилось в том же 1862 году. «Записки из мёртвого дома». «Казаки». «Отцы и дети».
Почему же — все-таки — роман Чернышевского? В котором слог, по едкому замечанию Набокова, «смахивает <…> на солдатскую сказку», и вообще много «прелестных безграмотностей»? Да и сам автор «Что делать?» признавал: «У меня нет ни тени художественного таланта. Я даже и языком-то владею плохо».
Оттого что время подоспело. Оттого что современная «жизнь так настроена», как сказано в самом романе. Оттого что в нем есть, как минимум, две вещи, которых сегодня остро не хватает русской прозе.
При том что современная русская проза исключительно богата; по крайней мере — пока. Кажется, что в ней есть всё — и даже больше, чем всё.
Правда, на глазах за последние пару месяцев (пишу это в конце апреля) стало многое приостанавливаться. Сайт «Современная литература»1 . Премия «Национальный бестселлер». Премия имени Аркадия Драгомощенко… Институты мне не близкие, но будет жаль, если они исчезнут. Литература живет и дышит, пока она разнообразна.
Но речь сейчас не об институтах, а о тематике. В той новой реальности, в которой мы оказались, «зоны дефицита» в ней стали гораздо заметнее. Чтобы поговорить о них, я и взял в руки пыльный том Николая Гавриловича.
Дефицит первый — связанный с оптимистическим осмыслением будущего.
Пусть будущее с «чугунно-хрустальными» дворцами выглядит у Чернышевского слегка убого и пародийно. «Везде алюминий и алюминий…» Но сегодня для нас это важно: современной русской прозе нужно снова научиться говорить о будущем.
Литература последнего десятилетия была слишком заточена на прошлое, на историю 2. Ни один короткий список «Большой книги» или «Букера» (пока тот существовал) не обходился без романа, где основное действие происходило в прошлом. Особенно — в советском, становившимся все лучше и милее.
Если же будущее — то, наоборот, все оттенки черного. Или антиутопия: «Теллурия» Сорокина, «Коронация зверя» Валерия Бочкова, «Саша, привет!» Данилова… Или постапокалипсис: «Остров Сахалин» Веркина, «Все, способные дышать дыхание» Горалик, «Бог с нами» Щипина… Третьего не дано. Будущего, пусть даже с этим чудесным «алюминием», но такого, в котором хотелось бы жить, влюбляться и рожать детей, создать не получилось.
Это не значит, что исторический жанр плох. Или антиутопия с постапокалиптикой подлежат списанию. Просто рядом с этим должно быть другое.
«Историческое чувство, когда оно властвует безудержно и доходит до своих крайних выводов, подрывает будущее, разрушая иллюзии и отнимая у окружающих нас вещей ту атмосферу, в которой они только и могут жить».
Я не любитель Ницше, но тут он, похоже, прав.
Безудержное опьянение историей, безудержная власть «исторического чувства» подрывают не только будущее. Они уничтожают и распыляют настоящее. Они подпитывают и вполне мирную ностальгию, и далеко не безобидный реваншизм… Да, «дефицит будущего», обращенность к истории (неважно, в виде консервации или ниспровержения) — это сейчас международный тренд. Но серьезная литература должна иногда идти против тренда.
Это будет сложно. Позитивный образ будущего — такая же трудная для писателя вещь, как и положительный персонаж. Но попробовать нужно; время подоспело.
Кстати, о положительном персонаже. Даже не положительном, а действующем, социально активном. И снова ставлю гиперссылку на «Что делать?».
«Недавно зародился у нас этот тип. Прежде были только отдельные личности, предвещавшие его; они были исключениями и, как исключения, чувствовали себя одинокими, бессильными, и от этого бездействовали, или унывали, или экзальтировались, романтизировали, фантазировали, то есть не могли иметь главной черты этого типа, не могли иметь хладнокровной практичности, ровной и расчетливой деятельности, деятельной рассудительности».
Попытки отразить в прозе «нового человека», деятеля, а не просто зрителя театра социальных действий, в современной литературе были. Громкой заявкой был «Санькя» Прилепина; вообще, герои ранней его прозы. Но отразить «нового человека» не получилось, даже просто героя, способного идти «поклонениям и толпам поперек». Прилепинский герой так и остался каким-то вечным подростком, с гремучей смесью анархизма и интимнейшего этатизма.
Возможно, не было самого запроса на «нового человека». Как не было внятного запроса на позитивный образ будущего. Главным героем русской прозы остается деполитизированный, социально пассивный обыватель. Он может даже противостоять каким-то отдельным чиновникам — как историк Иван Мальцов из «Крепости» Алешковского. Или просто складывать лапки и отдаваться на волю непостижимых карающих госорганов, как филолог Серёжа из уже упомянутого последнего романа Данилова. В обоих случаях — исчезнуть.
И протест, и покорность — это лишь две стороны одной и той же медали; к «новому человеку», с его «ровной и расчетливой деятельностью» это, похоже, отношения не имеет. Ни Кирсанов, ни Лопухов, ни Вера Павловна, ни даже Рахметов не манифестируют свой протест — они просто меняют сам модус социального существования. Протест — при всей его важности — это всегда действие в уже заданном пространстве, по заданным не тобой (а тем, против чего ты протестуешь) правилам игры. «Новые люди» Чернышевского создают новое пространство социального существования — по крайней мере, пытаются его создавать… И пытаются, не без успеха, жить, действовать и любить в нем.
Эта попытка выйти из дихотомии бунта и покорности, возможно, и была самой ценной в романе. Поэтому — снова сошлюсь на Набокова — «…ни одна вещь Тургенева или Толстого не произвела такого могучего впечатления. Гениальный русский читатель понял то доброе, что тщетно хотел выразить бездарный беллетрист». Чернышевский показал возможность — пусть иллюзорную — создавать социальную реальность завтрашнего дня и быть при этом спокойным и даже радостным.
И это важно сегодня, когда всё буквально взрывается от разрушительных эмоций, когда происходит стремительная поляризация и общества, и культуры.
«Спокойствие сейчас — это свидетельство или мертвой души, или мертвого разума, — пишет антрополог Роман Шамолин3. — Быть спокойным сейчас — это признать: никакой ты не гражданин, а так, беспечный и случайный биоэлемент территории».
Это так, если под спокойствием понимать социальную пассивность и безразличие. В остальном — сейчас как раз требуется то спокойствие, которое мы видим у «новых людей» Чернышевского.
«…Они все живут спокойно. Живут ладно и дружно, и тихо и шумно, и весело и дельно». Именно этого неистеричного, дельного спокойствия сегодня не хватает.
Можно, конечно, возразить, что времена были другие. Либеральные реформы Александра Второго и прочая, и прочая.
Да, но лишь отчасти. Напомню, что когда писался роман, происходило подавление польского восстания, настроившее против России всю Европу (Соединённым Штатам было не до этого, в них самих шла Гражданская война). А где находился во время работы над романом его автор, напоминать, надеюсь, не требуется.
Так что стоит все же присмотреться к «новым людям». К их «вольной, просторной, деятельной жизни».
И попытаться продумать, придумать, если угодно — смоделировать — в современной прозе новых людей дня сегодняшнего. Повторюсь, это сложно; но тем интересней и, возможно, социально полезней.
Так что одним из ответов на вопрос «что делать?» может быть — да, попытаться написать новое «Что делать?»; неважно — роман, повесть или просто рассказ. С попыткой дать более-менее реалистичный и в то же время позитивный образ будущего. И тех людей, которые это будущее могут приблизить.
1. Продолжает обновляться только раздел новостей, остальные разделы, по решению владельца сайта, с начала апреля «заморожены».
2. Могу бросить камень и в свой — прозаический – огород, с «Поклонением волхвов».
3. «Новая газета», 2022, № 25.