Повесть
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2022
Юрий Серебрянский — прозаик, поэт. Родился в 1975 году в Алма-Ате. Окончил Казахский государственный национальный университет, получив диплом химика-эколога, и Варминско-Мазурский университет в городе Ольштын по специальности культурология. Дважды лауреат «Русской премии» в жанре «Малая проза» — за повести «Destination» («ДН», 2010, № 8) и «Пражаки» («ДН», 2014, № 9). Постоянный автор «ДН». Живёт в Казахстане.
Письмо Юрия Серебрянского родственно, пожалуй, точечной живописи австралийских аборигенов. И то и другое — острожное, осторожное, но вообще бездонное и бесстрашное. Только краски автора заметно более приглушены и дымны, если не сказать — печальны. Ну так — Австралия в Австралии, точечной живописи тысячи лет, а Юрий — сегодня и с нами. Но — с европейским пуантилизмом не имеет ничего общего! Суть же в том, что Мир является изумительно расшнурованный и изменяется с каждым шагом каждого существа и с колебанием каждого вещества в нём. Намерения и мысли — это тоже шаги и движения, и даже более чем. География остра и важна — но при этом надмирна. Герои совершают поступки — но главная речь идёт не совсем о них. И в результате мы имеем сумму каких-то очень важных Доказательств, словами их не выразить, несмотря на то, что явлены они при помощи одних слов. Это литература, которая является навигацией в чистейшем виде. А куда? И где мы окажемся? Ну, так таких вопросов не задают! Возможно, мы окажемся вплотную к себе — подойдём и обхватим ладонями собственную голову. А Хель — это крошечный курортный город на Балтике в Польше на кончике одноимённого полуострова…
Цитата как биопсия: «Владиславово за эти несколько лет стало похоже на монету, прилипшую ко дну старой металлической чашки в саду. Поверхность блестит, и герб покачивается под слоем дождевой воды, когда в чашку попадают капли, а если протянуть руку и достать её со дна, то окажется, что обратная сторона грязная, бугристая, в наростах от проржавевшего дна».
Денис ОСОКИН, писатель
Не могу слушать меланхоличную музыку. Но меньше всего ведь есть той музыки, что привлекает душу ясными, зовущими танцевать грациозными звуками, а потом, уходя от веселья незаметно, становится лишь сплошным широким потоком грусти.
Ольга КОБЫЛЯНСКАЯ, Valse mйlancolique
1
Чёрный опель марки «Астра», небольшой, созданный для семьи среднего достатка автомобиль, нёсся по объездной труймяста — как принято здесь, в бывшей восточной Пруссии, а теперь Польше, называть братство-сестринство трёх городов — Гданьска, Сопота и Гдыни, совершенно между собой не похожих, то ли привенчанных, то ли морганатических детей. Каждый из них давно повзрослел и живёт своей жизнью. Средний, Гданьск, — кажется высокомерным, может, потому что многого добился. Когда-то. Старший — Сопот, так и родился стариком у седого моря. Ничем его не отвлечь от созерцания горизонта. Он уже видел всё, кроме ненавистного высоченного забора обводной дороги, из брешей в котором выскакивают порой под колёса олени.
Младшая сестричка — Гдыня, с братьями общается мало. Поздний ребёнок, любовница новой Европы, в сумочке постоянно звонит мобильный, и мелодию никто не узнаёт.
Машины этой марки отлично держат трассу, чего не скажешь о видавшем виды ниссане, в котором Кинга с отцом ковыляли всё детство из Хеля в аэропорт Гданьска встречать очередного заокеанского гостя. Обводницы ещё не было, и дорога вела от города к городу длинной цепочкой. Крупные камни, их три, а между ними мелочь кашубских посёлков.
Новая трасса подпрыгивает иглой только на царапинах памяти, ровная дорога, анонимность больших скоростей. Не забывай об оленях, Кинга!
Поездки свои Кинга с отцом начинали весной, когда уже можно было сидеть вечерами на берегу Балтики и на старом кладбище меннонитов в Стогах сходил снег. Гостя встречали у выхода из небольшого аэропорта в Рембехове, и обычно в руках у него был небольшой чемодан на три дня. Иногда спортивная сумка.
Всех гостей отца объединяла одна особенность — в некотором смысле соседство — их фамилии можно было разобрать на надгробных плитах кладбища в Стогах. Геллен, Фалф, Петерс. Все гости так или иначе приходились родственниками лежавшим там с шестнадцатого века людям. Всю свою жизнь до этого момента они занимались делами, где-то внутри ожидая звоночка из прошлого, а получали письмо отца и фотографии фамильных надгробий. Оставляли дела на три дня и летели в далёкую Польшу, туда, где, как говорит Мисс Шортли, в религии не было никакой реформации.
Иногда, однако, приезжавшие оказывались набожны, в чемоданах привозили крестики, клали их на надгробие и о чём-то думали. Отец всю дорогу рассказывал им истории о меннонитах, одной рукой управляя ниссаном.
Эти ваши меннониты были самой экзотической общиной из всех, кто здесь когда-то пытался жить. Самыми экстравагантными, конечно, оказались пруссы, истреблённые ещё до того, как подробности их культуры успели остаться в истории. Даже название сохранилось ненастоящее. Вымышленное. Пруссия. А Восточная Пруссия для восточного человека, к примеру, греет душу. Но востоком здесь и не пахнет. Слияние и поглощение — вот истинный образ Пруссии. Известно только, что пруссы представляли собой народность. Как немцы и кашубы.
Поселившихся здесь советских людей (граница совсем рядом) объединяла идеология. Рыцарей тевтонского ордена — вера и деньги. Меннониты такие же христиане, как и рыцари, такие же идеалисты, как советские люди, только они оказались пацифистами. Не желая воевать за родную Голландию, бежали сюда. Как бежали в Россию, и в Мексику, и Белиз, и добрались даже до Хивы, тем самым опосредованно оправдав это название — Восточная Пруссия.
Переезжая с места на место, они ничего с собой не брали, только убеждения и личные вещи. Трудолюбие и изолированность позволяли им выжить каждый раз. Зная, что придётся начинать всё с начала и давно утратив чувство ностальгии, они оставляли после себя деревянные амбары и каменные кладбища. В общем, всё то, что так любит государственная служба охраны памятников истории любой страны.
Отец шутил, показывая свободной рукой на небольшой чемодан гостя, лежавший за диваном заднего сиденья: «Да вы настоящий меннонит, сэр, вещей у вас как кот наплакал!» Потом они вместе смеялись. Перед отлётом, когда отец доставал из багажника и ставил чемодан на тротуар, они снова вспоминали эту шутку, гость улетал навсегда, а Кинга с отцом оставались присматривать за могилой и трёхдневными воспоминаниями. Платили за это по-разному. Но всегда недостаточно.
У одного американского гостя кроме сумки в руке была деревянная бейсбольная бита. Молодой, дышащий глубоко, еле уместившийся в ниссан американец по фамилии Кран.
Кристине, университетской подруге Кинги довелось услышать эту историю про бейсбольную биту в формате посиделки в общежитии города N после двух бутылок красного. От самой Кинги, конечно. Подробности поездки, в которых то и дело увязала Кинга, осыпались почти сразу, оставив только яркий спектр.
Ладно, рубрика «мой самый первый раз»! Лет в четырнадцать у меня уже выросла грудь. Её хорошо было видно в зеркало заднего вида. Если отец замечал, что гость пялится на меня, разговор сводился к вечеру с пивом, и потом гость отправлялся в наш трейлер, где я сидела на кровати нижнего яруса, на моей собственной кровати, и иногда слушала беседы за стенкой, на берегу. Папа не разрешал им меня трахать под страхом страшной смерти. До шестнадцати лет я была целкой, перевидавшей разных размеров — тонких, толстых, трудных, безрезультатных и сверхзвуковых. У отца стратегическое мышление: он называл это попутные деньги.
Когда мы встречали того гостя с битой, мне уже исполнилось шестнадцать. Вечером он затащил биту в трейлер и перво-наперво стал осматриваться, куда бы её положить. Я сидела на кровати в одних трусах. При тусклом свете ему трудно было сориентироваться в нашей тесноте. Он просто положил биту на кровать второго яруса. За стенкой он рассказывал отцу, что играл в высшей лиге, а теперь занимается инвентарём. На бите, между прочим, его имя и роспись. Не настоящая. Часть логотипа. Я сползла на пол, чтобы он смог протиснуться и лечь на кровать, но он поднял меня за талию и положил на спину, сначала стянул футболку, а потом начал тянуть меня за трусы. Я сделала страшные глаза, кивнув в сторону стенки, — там, на улице, сидел мой отец у костра, и если только трейлер качнётся… Он не слушал меня, но действовал очень медленно, как будто пиво не имело над ним контроля! Не то что это русское вино! Он первым до этого догадался. Может, раньше я просто была слишком мала для куни. Будет ещё взрослый мужик лизать ребёнку! Не помню, о чём думала в тот момент. Потом повторилось, мне захотелось сжаться, но он как будто знал об этом и держал.
Я подумала, что пора, и вернулась в сидячее положение. Сердце колотилось, он посмотрел на меня, подставил ладонь между ног, и я начала легонько тереться об эту ладонь, чувствуя, что палец вот-вот проникнет внутрь. Единственная кровать, которую я вообще помнила в жизни, оказалась страшно неудобным приспособлением для всего происходившего. Он каким-то образом освободился от шорт и проскользнул подо мной всем телом, настоящий спортсмен, мокрый пловец, извернулся и ухватил за талию, довольно больно сжал меня и приподнял, как гимнастку в цирке. Я ухватилась двумя руками за края кровати верхнего яруса и очень легко, удивительно легко, я была кусочком растопленного масла на сковороде, села на его член, и дыхание перехватило. Я думала только — «держусь, тружусь», до побелевших костяшек. Он сам всё что надо делал, приподнимал и опускал. Я открыла глаза и увидела, что его живот в крови. Боже, как я испугалась, соскочила в проём, схватила футболку и начала тереть его живот и член, он тоже был в крови. Бейсболист поджимал ноги к животу, защищаясь, и руки выставлял, а я уворачивалась и тёрла живот и член, потому что отец убил бы меня, ведь это я сама сделала. А биту он мне подарил. С лакированной подписью «Берген». Она там так и лежит, в нашем трейлере, только я её переложила под свою кровать, там отделение для вещей во всю длину.
2
На такой дороге чувствуешь себя мышью в лабиринте, серый высоченный забор ведёт влево-вправо, географию узнаёшь по указателям. Бок о бок несутся другие.
Но выезжаешь за Сопот, и вдруг заборы пропадают — перед глазами зелёные холмы, и видно, как автомобили вдалеке, на краю заката, медленно вползают по дороге на холм, а у тебя впереди резкий спуск, похожий на обрыв, и там дороги совсем не видно, но ты уверен, что это не обрыв, ведь те машины как-то выползли! Ты летишь вниз, с холма, не снижая скорости, но и не позволяя машине разогнаться, замечаешь мост над заросшей рекой в самой нижней точке спуска, но реку разглядывать некогда, замечаешь сильный, уже холодный в низине боковой ветер с запахом дикой травы, уходишь на резкий подъём, и остаётся только ощущение прекрасного свежего вдоха и вечернего солнца. Как будто кто-то на секунду вынул из пачки фотографий и показал тебе идеальную картинку, тут же сунув обратно и перетасовав. Потом ты влетаешь на холм, и справа блестит полоска моря, дорога раздваивается в развязке, знаки просят снизить скорость, и за бетонной изогнутой эстакадой оказываются видны этажи кораблей. Это порт Гдыни, куда тебе не надо. Да и дорога твоя теперь резко уходит влево. Море исчезает за спиной, и ты уже у самого въезда в темнеющий посёлок. Невидимая рука всё решила за тебя. Пора включить фары, и ты попутно смотришь на часы — весь пролёт по холмам длился не больше пяти минут, и море мелькнуло всего на минутку, но ты ведь даже названия посёлка не заметил, думая всё время лишь о том, что никогда этой реки в долине раньше не видел и даже не знал о её существовании, и что машины чудом с холма не падают.
Странные кашубские сёла, живущие вокруг дороги. Костёл напротив ресторана, школа, всё на виду проезжающих мимо. Не сказать, чтобы завидно.
Заправочная станция с важным названием, а за ней, кажется, кафе.
Кинга упёрлась фарами опеля в его стеклянную стену. Это единственная парковка, и сидящие внутри, наверное, чувствуют себя ангелами во свету.
Ни одного посетителя. Только бариста протирает матовую поверхность своего кофейного паровоза. Кинга заказала латте, обычный. Как в городе. Парень невозмутимо спросил её имя, чтобы написать на стаканчике. Вот так игры! Но красиво. Пусть теперь кричит на всё пустое кафе: Кинга Марушевска, ваш латте! Кафе небольшое. Пять столиков.
Вот и имя! Спасибо, прелесть.
Справа от водительского кресла в опеле есть удобная ниша, как раз для стакана. Кинга включила фары, снова превратив помещение кафе за стеклом в подобие аквариума с единственной рыбкой за стойкой, теперь она знала, что никаких ангелов там нет. Рыбка не отвернулась, подняв глаза от кассовой книги безо всякого удивления и интереса. Бариста слепо посмотрел на замершую пыль в воздухе. Опель выехал на дорогу, теперь уже больше не трассу, теперь впереди изнурительные светофоры и пешеходные переходы до самого Владиславово. Почти стемнело, люди с улиц исчезли, превратившись в огоньки за окнами домов. Неяркие аляповатые вывески провожали Кингу, передавая из рук в руки от одного посёлка к другому, пока она пила на ходу кофе. Каждый раз, когда рука опускалась взять стаканчик, по тонкому запястью соскальзывала весёлая тёмно-красная нитка с единственным металлическим шариком.
Вернув стакан на место, между сидений, Кинга нервно трясла рукой, поднимая фенечку почти до самого локтя. Разноцветные огни вывесок и светофоров мелькали на её лице, словно сны, и, если сесть рядом, в пассажирское кресло, любому стало бы неуютно от воцарившегося в салоне напряжения. Кинга посмотрела на пустое соседнее кресло, пока машина ждала очередной зелёный, и включила музыку. Кто-то забыл в CD-проигрывателе диск Моби, и старческий дрожащий голос начал атмосферно и качественно грустить. Кто-то, тоже бравший эту машину в аренду, бросил здесь Моби. Дело не в нём, подумала Кинга, хотя жалко ей стало именно его. В одной из папок её компьютера был раздел, названный с ошибкой — Мобби, слово, чем-то похоже на фобию.
Владиславово стало похоже на монету, прилипшую ко дну старой металлической чашки в саду. Поверхность блестит, и герб покачивается под слоем дождевой воды, когда в чашку попадают капли, а если протянуть руку и достать её со дна, то окажется, что обратная сторона грязная, бугристая, в наростах от проржавевшего дна.
Проезжая мимо железнодорожного вокзала, Кинга убедилась, что здесь мало что поменялось за эти пять лет её отсутствия. Киоск с алкоголем, пустырь, дальше дома и двухэтажный магазин, нависший над площадью, с огромным билбордом рекламы единственного ресторана на фасаде. Он не подсвечивался, но Кинга и без того помнила его текст от начала до конца. За магазином дорога уходила к неухоженному, заброшенному парку.
Которого теперь было не узнать.
Она заметила стёжку новенькой велодорожки и двух велосипедистов — молодую пару, преодолевавшую подъём, которого опель даже не заметил. У самого парка появились старые деревянные ворота, а вдоль дороги, отделявшей парк от берега, потянулся самый настоящий променад. В темноте угадывались огни коттеджей и корпуса отелей, навигатор вёл Кингу в сторону яркого пятна света, полной иллюминации. Как будто какой-то гигантский лайнер пришвартовался у самого берега и на палубе вечеринка в полной тишине. Кинга ехала осторожно, присматриваясь к новому, разглядывая чудо, произошедшее с Владиславово, с этой его частью. Отель должен был быть где-то там. Как раз где свет. Но навигатор предложил свернуть влево раньше, и потом почти сразу во двор трёхэтажного коттеджа, где все парковочные места оказались свободны.
— А что это там сияет? — пока полусонный служащий копался в поисках брони в компьютере, Кинга разглядывала тёмный холл и широкую лестницу, сопровождавшуюся энергосберегающими лампами, которые обязательно зажгутся, когда она потащит чемодан в номер, пересчитывая колёсиками ступеньки.
— Ваш номер восьмой, вот ключи, пожалуйста, завтрак с восьми.
— Так а что там за свет на берегу?
— Спортивный комплекс. Стадион включили. Ночная тренировка.
— Ночная тренировка, — Кинга взяла ключ с гирькой и восьмёркой на торце.
— Кухня уже не работает, но мы можем чай предложить.
— Благодарю вас, не нужно. Я лучше спать лягу.
— Доброй ночи!
В номере Кинга открыла чемодан и достала бутылку греческой рецины. Глупо было пить перед сном, но выбора не было. Рецина прекрасна своей самодостаточностью, да ещё и пахнет духотой Афин и ближних островов и рекой в низине. Выпив стакан белого лёгкого вина, Кинга подумала, что ни один из гостей отца не приплывал сюда на корабле.
3
Она проснулась с желанием пройтись по берегу до завтрака, но, посмотрев на часы, поняла, что завтрак внизу не будет её дожидаться.
В пустом ресторане скучали два составленных в ряд стола с графинами сока, молока, стеклянной чашей хлопьев и накрытыми белыми тряпичными салфетками блюдами с колбасной и сырной нарезкой, варёными яйцами и дольками помидоров. Из горячих напитков предлагался термос кипятка и чайные пакетики. Круассаны и булочки располагались открыто, что подчёркивало свежесть и сиюминутность происходящего. В зале никого не было. Только столик в углу стоял до сих пор не убранным после какого-то гостя. Кинга собрала скромную композицию на предложенных условиях и неспеша позавтракала в полном одиночестве, глядя в окно на то, как трижды начинал моросить дождь, потом переставал, а тучи при этом висели и злобно выворачивались наизнанку. Одно из окон ресторана было приоткрыто, и дождь барабанил по большому деревянному столу, где летом хорошо было сидеть семьями.
Музыка в зале не звучала, только с рецепции доносился утренний голос радио.
Парень, делавший вид, что записывает что-то в журнале учёта гостей, поднял лицо и улыбнулся, оглядел Кингу с ног до головы быстрым взглядом и посоветовал вернуться в номер за зонтом, а в случае его отсутствия гостья может воспользоваться зонтиком гостиницы. Джинсы с высокой талией, чёрная кожаная куртка и кофта казались Кинге достаточными для прогулки, но она поднялась за зонтом, поблагодарив парня. Выходя на улицу, оставила ему старомодный ключ с гирькой. Отдала в руки.
Дождь начался, как только она вышла со двора на брусчатку тротуара, спускавшегося к набережной вдоль высоких каменных заборов коттеджей. Пустая улица, только велосипедист в спортивной куртке пронёсся по дороге. Ей захотелось выйти к берегу, и можно было сделать это, пройдя через променад, начало которого обозначали высокие ярмарочные ворота с надписью «Владиславово», как и положено на любом уважающем себя курорте. Но Кинга пошла влево, туда, где теперь можно было рассмотреть забор и стадион большого, неизвестно когда успевшего здесь вырасти спортивного комплекса.
Пройти на территорию удалось безо всяких проблем, никто даже не спросит ни о чём, спрашивать было некому. Аккуратно постриженная трава лужаек, чётко прорисованные велодорожки, виднеющиеся в глубине клумб столбики фонарей. Кинга как будто оказалась во дворце хозяина аленького цветочка, в той вселенной, где он оказался спортсменом.
Стадион ей обходить не пришлось, дорожки сливались в аллею, ведущую к берегу, и здесь уже все блага цивилизации заканчивались, берег не принадлежал ни спортсменам, ни муниципалитету, он принадлежал только Балтийскому морю.
Обернувшись, стоя уже на песке, Кинга смотрела на склон, с которого только что сошла по тропинке, на забор за ним и на жёлтую невысокую траву, причёсываемую ветром, будто это волосы на голове собеседника, когда двое прощаются, стоя совсем близко друг к другу.
Кинга посмотрела на привычное серое вечное одиночество моря, здороваясь. Она ждала этого момента от самой границы в Мамоново, ждала его в магазине города N, выбирая кроссовки, и ждала в гостинице, оттягивая этот момент второй чашкой чая.
Справа, метрах в пятистах от неё, берег под углом в девяносто градусов упирался в каменный мол с маяком на самом конце, слева сливался с линией горизонта. Если дойти до мола, а потом по нему до маяка, вполне возможно разглядеть линию косы. Она была в этом уверена. Отсюда до Хеля несколько километров.
Кто-то бежал по твёрдой мокрой полосе песка. Опять заморосило, но порыв ветра раздувал капли во все стороны, и открывать зонт не имело никакого смысла. Фигура приближалась, превратившись в мужскую, облачённую в современное трико чёрного цвета и тренировочную кофту с болтающимся в такт шагов капюшоном. Аккуратная борода, длинные, собранные в пучок волосы. Кинга пыталась зацепиться хотя бы за надпись на спине, обернувшись вслед пробежавшему мимо. Никакой надписи не было.
Только хруст кроссовок по песку, когда он медленно и сосредоточенно пробежал мимо. В наушниках, наверное, подумала Кинга.
Кинга пошла к молу по следам кроссовок, но вскоре они пропали. Мокрый песок рассасывал поверхность, как леденец. У океана нет памяти. Хотя это всего лишь море.
4
— Приятного аппетита!
Кинга вздрогнула, инстинктивно выключила экран телефона, что, наверное, глупо выглядело. За соседний столик усаживалась ухоженная борода с чаем и тарелкой, загруженной колбасой и сыром.
— Спасибо, — она положила телефон рядом, на белую скатерть.
— Можно присесть за ваш столик, раз уж мы знакомы? — чашка и тарелка парили над поверхностью соседнего столика, и руки у него не дрожали.
— А мы разве знакомы? — Кингу совсем это не смущало.
— Вчера же на море познакомились.
— Я вас помню, думала, вы спортсмен, но не помню, чтобы мы знакомились. Садитесь, конечно. Если мы точно познакомились…
— Но мы же увидели друг друга. Я это тоже почувствовал. Вы смотрели мне в спину.
— Вы самонадеянный! — Кинга уместно рассмеялась, но, в общем, они были здесь одни, всё это ни к чему не обязывало.
— Прошли соседними курсами. Или, знаете, что я подумал. Как собачки рядом проходят.
— Умеете красиво говорить? Завидую!
Он так ловко и быстро пользовался столовыми приборами, разделался с яичницей и ломтиками помидоров, что Кинга решила, что к тому же это ненадолго. Мешки под глазами не утренние, постоянные, мимические морщинки, сбрей бороду, возраста бы это не поменяло.
— Чем вы здесь занимаетесь? Шпионите за мужем?
— С чего вы взяли!
— Просто я идеальный вариант для мести, если что, меня зовут Кшись.
— Не старайтесь так уж сильно, Кшиштоф.
— Полное имя Кристиан. Но здесь Кшись.
— А я Кинга.
— Вы тоже неместная?
— Нет, жила недалеко отсюда.
— Это в какую сторону? Здесь место классное рядом — Хель, длиннющая песчаная коса выходит в море. Хотите, съездим?
— А почему вы там не живёте?
— Я не сам гостиницу выбирал, мне бронировали.
Он закончил с завтраком, принявшись за кофе, и по тому, как он держит чашку на весу, как она задействована в жестикуляции, было понятно, что дальше уже никакой спешки не ожидается.
— Приглашаю сегодня послушать джаз. Вечером.
— Где, в Хеле, что ли? — Кинга заворожённо следила за чудом — кофе из его чашки мог выплеснуться, но этого не происходило.
— Да, я теперь ударник джаз-бэнда, они меня пригласили на прослушивание, но, похоже, уже нанят. Во всяком случае, других ударников в гостинице нет, и, если только вы не берётесь составить мне конкуренцию, то я утверждён.
— Нет, я не играю ни на чём, только на нервах! — Кинга оглянулась по сторонам, будто пытаясь убедиться, что, и правда, никого больше нет и можно довериться.
5
Того, что зал будет переполнен, Кинга никак не ожидала. Она оглядывалась по сторонам, стараясь понять, когда же небольшой магазин успел превратиться во внушительного размера клуб? От магазина остались только прямоугольник стен и дальняя дверь в служебные помещения. Отсюда, из зала, её не видно, но, когда Кшись привел её знакомить с группой за сцену, Кинга заметила дверь, и это впечатлило. Ни прокуренные музыканты в чёрных костюмах, ни певица с выгоревшими добела глазами никаких впечатлений не оставили. У одного из музыкантов было русское имя, певица — полька, здорово пела по-английски.
Кинга вслушивалась в знакомые песни — каверы разных хитов, вместе с залом не сразу узнавая оригинал (Кшись предупреждал по дороге, что не всё, что играют, — джаз), а когда звучали незнакомые вещи, разглядывала гостей — явно приезжих, и вспомнила, как они с девчонками из класса ели здесь в дождь клубничное мороженое. Пережидали непогоду, и продавщица, пани Хелена, никогда их не прогоняла, даже если с одежды на пол стекала вода. Когда очередной покупатель входил или выходил, открывая двери, они выглядывали, не прояснилось ли небо. Когда капли становились совсем редкими, можно было уже идти смотреть морских котиков в зоопарке.
Певица бесконечно повторяла фразу рефрена, каждый раз придавая голосу новые краски и интонации, но композиция навевала грусть — чистая меланхолия.
Кинга незаметно ушла из зала, когда Кшисю досталось длинное барабанное соло, и он великолепно, как настоящий осенний дождь, играл на щётках, и только бас-гитарист иногда весомо вставлял пару тяжёлых нот.
Она прошла знакомой улицей одноэтажных рыбацких домов к набережной, улица почти не изменилась, зато сама набережная точно поменялась — появились укрытые стеклом лавочки и велодорожки, появились даже велосипедисты. Некоторые были одеты так, будто только что участвовали в каких-то спортивных соревнованиях.
Бухта по-прежнему была похожа на раскрытую морю оскаленную пасть чудища с огромными зубами-волнорезами, между которых застряла грязь — старые автомобильные покрышки, гнилые снасти и разный туристический мусор в виде пластиковых пакетов-медуз и неубиваемых красных этикеток Колы. Волны бились о каменные волнорезы с чавкающим звуком, словно пьяный рыбак, задрав голову, никак не мог напиться холодной мутной воды из слишком сильно наклонённой бутыли.
Старый пассажирский пароходик, на котором она в первый и последний раз выходила в открытое море, болтался по бухте, размахивая гирляндой огней, будто искал или звал кого-то.
На берегу почти не было ветра, чайки спокойно промышляли у ресторанчика, украшенного старыми сетями, подоткнутыми под низкую крышу.
Их крики успокаивали. Чайки всегда кричат по очереди, не перебивая друг друга.
Кинга возвращалась соседней параллельной улицей, с этой стороны ничего не изменилось со времён магазина — только высокое служебное крыльцо обзавелось кустами дикой малины, мусорный контейнер набит был остатками прошлого интерьера — теперь строительным мусором. Рядом картонные короба, просевшие от дождя и сырости даже под навесом, и большие чёрные пластиковые пакеты. Один из них зашуршал, когда Кинга поравнялась с контейнером. От неожиданности она замерла. Что-то шевелилось в пластиковом мешке, прислонённом к ряду коробок. Так, как будто оттуда пыталась не спеша выбраться крупная змея. Но вместо змеи
из-за мешка показалась мордочка худющей собаки, и это была не собака, а жалкая, облезлая лиса. Подняла морду, чтобы понюхать воздух, опасен он или нет. Такой взгляд, такие глаза Кинга видела у бездомной спивающейся женщины. Та ещё старалась следить за собой, но в глазах уже виделась печаль смирения. Некоторые бомжи со временем становятся похожи на святых, с блестящими глазами, чистым от алкоголя разумом. У других в глазах просто ожидание какого-нибудь конца. Наверное, по лисьим меркам, это животное уже переступило черту и обратной дороги нет. Кинга подумала, что Кшися она позвать не успеет, да и не на что было смотреть.
Кшись курил на улице вместе с двумя другими музыкантами, когда Кинга вернулась.
Ей была предложена вежливо сигарета.
— Хорошая новость. Нам устроили два концерта в Гданьске. Вернее, один в Сопоте. Едем с нами? — спросил Кшись, и все трое уставились на Кингу так, будто она успела стать незаменимой участницей коллектива.
— Этого мне ещё только не хватало.
Они засмеялись.
Кинга почувствовала пальцами тлеющее тепло сигареты и бросила в урну окурок, только когда держать уже стало больно.
Наверное, сверху Хель напоминает длинный язык хамелеона, выброшенный в попытке поймать муху, да так и застывший. Всё самое главное — на кончике языка — окончании косы, там городок, и маяк, и остатки военных укреплений времён войны, и бухта, а теперь ещё и магазин — джаз-клуб. С этим, конечно, не согласятся жители двух посёлков — Ястарния и Юрата, — приютившихся по дороге от Хеля к основанию косы. Проезжая Ястарнию, можно видеть с дороги за домами море по обе стороны. Сквозь полосу деревьев вдоль изгибов. Каким-то чудом уместилась ещё и железная дорога, и до Хеля с двумя остановками можно добраться местным поездом — коротышом.
В машине играло радио, стеклоочиститель смахивал в ленивом режиме капли, на светофоре в Юрате скопилась небольшая пробка машин, задержавшихся после концерта, и можно было разглядывать номера. Гданьск, Гдыня, Великобритания, на пешеходном переходе никого, темнеет, люди уже ужинают дома. Пара припозднившихся велосипедистов.
Когда миновали Юрату и Кшись выключил какую-то совсем уж безнадёжную песню, Кинга попросила ехать медленнее.
— Останови здесь, пожалуйста.
— А что здесь?
Не дождавшись ответа, Кшись припарковал опель у дороги, небольшой участок, отобранный у леса, позволял это сделать. Кинга вышла.
Огляделась и, когда звук проехавшей мимо машины затих, перешла дорогу к большой парковке на другой стороне.
Здесь могло бы поместиться и пятьдесят машин, но сейчас стояли всего три автоприцепа-трейлера. Немецкие дома на колёсах, в конце восьмидесятых приехавшие в Польшу, отслужив прежним хозяевам. Несуразные конструкции на двуосных колёсах, глубоко посаженных, они напоминали цирковую доску, балансирующую на брёвнышке. С массивным металлическим форкопом спереди и лестницей на крышу сзади. Колёса спущены, под углы трейлеров подставлены кирпичи. Два трейлера затянуты мутной целлофановой плёнкой, а у входа в третий небольшой раскладной столик, отданный в распоряжение листьям и ветру.
Дальняя часть парковки выходила на пляж, он немного шире и не бросается в глаза с дороги. Сунув руки в карманы куртки, Кинга направилась к дорожке, ведущей к пляжу, вышла на берег. Если не оборачиваться, то можно было представить, что стоишь на длинном вечернем пляже с дальними огнями кораблей в открытом море. Скоро стемнеет, и море превратится в плотную тьму, равномерно дышащую холодом. Кинга сняла кроссовку с правой ноги, стянула носок и ступила ногой в воду так, чтобы волна не заливала край джинсов. У неё была небольшая ступня, толстая щиколотка, когда она шевелила пальцами в воде, выступали жилки, будто части подкожного механизма. Когда пальцы съёжились от холода, она провела рукой по ступне, смахнув капли, натянула носок и кроссовку.
Кшись разглядывал будку, закрытую на замок.
— Что это, как думаешь? Окон нет.
Кинга улыбнулась.
— Это электрический дом, туда нельзя. Сюда приезжают с трейлерами и живут сезон. Хорошие волны бывают.
— Детские воспоминания?
Кинга кивнула, как будто слушала регги в невидимом плеере, и повернулась к трейлеру, стоявшему ближе к дороге, за полосой деревьев.
— Мой дом.
Они подошли поближе.
Кшись не решался ничего сказать. Кинга осмотрела дверь и небольшой замочек.
— Закрыто. Никого нет.
— Слушай, тебе срочно нужны новые воспоминания об этом месте.
Кшись подошёл и обнял Кингу сзади. Прижал к себе. Так постояли немного. Потом он повернул Кингу, увидел слёзы и поцеловал сперва в лоб, потом в губы.
Она не отстранилась, расплакалась и молчала, пока совсем не стемнело.
6
Оскара, отцовского однокурсника, Кинга видела всего один раз, хотя он утверждал, что в младенчестве они имели честь встречаться. У него был своеобразный стиль общения, немного рыцарский, и сам он, в коричневом костюме-тройке с бордовым платочком в кармане выглядел экспонатом. К шестнадцати годам Кинге встречались только три типа историков: кабинетные, как Оскар, с закатанными рукавами и грязными коленками, каким вечно был отец, и ещё Индиана Джонс, на которого отец мог бы быть похож, если занялся бы поисками сокровищ. Но сокровищами отца были замшелые надгробия меннонитов, чьи американские родственники платили им за то, что отец присматривал за могилами. Со временем он превратился в кладбищенского смотрителя, даже папка с недописанными работами по меннонитам давно затерялась в ящиках трейлера, где посуда мирно соседствовала с книгами. Оскар занимался исследованием остатков Восточной Пруссии, растащенных из музеев недоразрушенных войной городов. Каждый кроил из старого рваного покрывала Пруссии свою историю — и поляки, и советы, — а Оскару доставались кости с этого стола, в виде затёртых инвентаризационных номеров и надписей на немецком на багетах картин и потемневшей кабинетной мебели экспозиции какого-нибудь временного штаба войск СС. А позже он даже перебрался в Калининград, что было довольно сложно и предельно интересно, по словам самого Оскара. Это он предложил отцу пристроить Кингу в городе N. Он так смотрел на неё во время разговора, что, наверное, представлял себе, как войдёт вечером в кабинет, где Кинга будет оттирать ситцевой тряпочкой найденную кокарду, а он положит ей руки на плечи, откинув вперёд волосы.
Город N предложил много новых возможностей. Положив руки на плечи, встряхнула и толкнула дверь в зал приёмной комиссии отделения переводчиков. Переводчики с польского всегда могли пригодиться, и Кинга поступила с письмом-благословением смирившегося Оскара. Письмо прошло по длинной цепочке, и конечному адресату ничего не говорило имя польского профессора из Калининграда, но он пожал плечами, выслушав коллегу, который тоже смутно себе представлял свою степень знакомства с автором. Конференция в Варшаве? Да, возможно. Академическая среда — настоящая социальная сеть, изобретённая гораздо раньше социальных сетей.
Как-то вечером Кинга шла по улице Новый Свят в Варшаве. Во всех этих кафе-кнайпах с обеих сторон предлагали пиво, кофе, дети пили колу, но детей здесь почти не было. В основном студенты и какие-то облезлые бизнесмены с жёнами, деловыми партнёрами или молоденькими любовницами. Молодость — вот что бросается в глаза на улице Новый Свят. Наверное, поэтому пожилых сереньких букинистов у книжного развала почти незаметно. Они похожи на тени книг, которые продают и бесконечно обсуждают между собой и с редкими покупателями. Огни кафе зажигаются задолго до того, как начинаются сумерки, и Кинга думала, зачем это происходит.
Зачем, интересно, они освещение так рано зажгли? — она как-то спросила об этом Кристину, университетскую подругу, перебравшуюся в Варшаву ещё на третьем курсе.
«Ну, так улица же и называется — Новый свет»! Одевалась Кристина дерзко, коротко, с рюкзачком. Вечером они оказались в какой-то съёмной варшавской квартире, куда идти было совсем близко. Квартира с историей, с тяжёлым массивным столом под скатертью, на котором пицца в коробке выглядела довольно глупо.
Вдоль стены — два застеклённых книжных шкафа. Книги она не доставала, просто водила рукой по корешкам туда-сюда. Совершенно незнакомое ощущение. Будто видишь, как слепой читает руками Библию.
Кристине и её подругам, имен которых Кинга не запомнила, не хватило вина, и они все вместе отправились по ночной Варшаве в какой-то алкогольный магазинчик. Пустые улицы, зелёные автобусы и редкие прохожие. Девчонки весело поздоровались по-русски с кем-то на той стороне. Засмеялись. Такие дерзкие, аж завидно, подумала Кинга, сама она боялась больших городов, совсем некомфортно чувствуя себя здесь. До утра вспоминали город N, Кристина расспрашивала про однокурсников и однокурсниц, про каких-то общих знакомых и запах метро.
Называли имя, и сразу забавный случай, с ним связанный. Такая игра. Кристина сказала, что больше всего помнит то первое впечатление от бешеного звука вагонов, места, количества людей и запаха шпал. Кингу в первый момент поразили широкие светлые улицы города N — жара и поливалки. Люди, прятавшиеся от брызг за коробками остановок. Превратившуюся из опытного ребёнка в неопытную женщину и впервые полюбившую Иосифа, длинноволосого прекрасного сокурсника. Переводчика и мужчину. Так давно, как будто дважды где-то не здесь. Вспомнила и профессора, и его жену.
Но ничего этого Кристине она не рассказала.
7
Она никак не могла разобраться с настройками и невзлюбила мелодию звонка городского телефона с первого дня, в тот вечер именно городской телефон рассказал ей, что думает профессор Валентин Михайлович о её опоздании к началу семестра. Потом, конечно, отношения наладились, но только не со звонком городского. Не то чтобы в городе N городские телефоны были в ходу или вообще пользовались популярностью. Все однокурсники общались между собой при помощи мобильной связи. Профессор и роботы-оповестители коммунальных служб предпочитали городской.
Вот и в этот раз она угадала, звонил профессор.
— Кинга, добрый день, впрочем, у вас всегда добрый день. Смотрю ваш перевод и у меня возникают вопросы. Понимаете?
— Понимаю, Валентин Михайлович, что за вопросы?
— Вот, вы пишете, у неё были пивные глаза… Но на русский язык нельзя переводить это слово таким образом, надо бы замену поискать…
— Посоветуйте, пожалуйста…
— Вопросов много, так что прошу вас ко мне после обеда зайти.
— Во сколько?
— Допустим, в четыре тридцать.
Кинга собиралась куда-то, но куда именно, сейчас не могла сообразить.
— Хорошо, хорошо, я приду, спасибо.
— До встречи.
Короткие гудки — это ведь звуки прошлого, зачем их перенесли в мобильные телефоны?
Квартира профессора находилась в шести станциях метро от той, которую снимали вскладчину Кинга и Кристина, студентки известного в городе N высшего учебного заведения, готовившего профессиональных переводчиков.
В первый раз в квартире профессора её поразили напольные часы. Тикавшие так, что, казалось, отсчитывали время жизни Валентина Михайловича и его супруги Аллы Сергеевны, тучной женщины, не имевшей отношения к учебному процессу переводчиков. Профессор представил её Кинге как известную поэтессу, и на одном из университетских вечеров стало очевидно, что она пользуется влиянием и уважением среди молодых, много пивших литераторов, которых разглядывала Кинга с интересом, думая о том, что кто-то будет сидеть вечерами над их текстами, стараясь передать мысль во всей красе на другом языке.
— Кинга, в первую очередь всё, что касается описания, ладно, с глазами надо подумать. Остальное. Вот опишите-ка себя, будьте добры.
Валентин Михайлович носил костюм даже дома, со второго визита Кинга перестала обращать на это внимание. Подтянутый, он тем не менее норовил выставить живот, сидя в кресле, и галстук выползал погреться на нём, как язык счастливо набегавшейся собаки.
Никаких усов или бороды, чисто выбритое немолодое лицо.
— Описать себя? — Кинга слегка растерялась. — Наверное, высокая, волосы куче-ря-вые, тёмные.
— Так. Они каштановые. Тёмные были у Маргариты.
— Глаза серые.
— Дайте-ка взглянуть. — Профессор выпрямился, кресло недовольно скрипнуло. — Хорошо, серые глаза.
— Скорее худая.
— Стройная, я бы сказал. Хорошо, достаточно. Вот видите. Попробуйте подыскать замену, не делать прямого перевода. Ведь вот что значит «худая»?
— Просто худая.
— Нет, значит «плохо есть»! И читатель станет об этом думать. И отвлечётся. А в оригинале у нас как? Стройная! А это уже совсем другой разговор. Понимаете?
— Понимаю, профессор.
— А, ну тогда, Алла, неси коньячок, будь добра. Мы пошалить собрались.
Профессор весело откинулся в кресле, довольный собой.
— Как, уже? Так скоро? — Алла Сергеевна чем-то брякала в коридоре.
На столе появились три рюмки, бутылка коньяка «Арарат» и на диване появилась сама Алла Сергеевна.
Посидев немного поджав ноги, она подошла к столу и разлила коньяк по рюмкам.
— За «пошалим», — весело произнёс тост профессор, вздёрнув рюмку.
Чокнувшись — выпили. Алла Сергеевна налила себе и Кинге ещё по одной. Валентин Михайлович поднялся и исчез в соседней комнате.
Выпив, Кинга и следом за ней Алла Сергеевна танцующей походкой последовали за ним. В полутёмной спальне умещалась практически только кровать. Кинга однажды видела её при дневном свете, с раздвинутыми шторами, и заметила, какое пространство дают глубокие пейзажи на стенах. Сейчас картин было не разглядеть, зато на краю кровати возлежало белое тело голого Валентина Михайловича. Кинга сняла кофточку, расстегнула лифчик и сдёрнула вниз юбку. Алла Сергеевна ловко взобралась на середину кровати и аккуратно сняла брюки. Её тёмная кожа сливалась с одеялом, только светлая ступня выехала вперёд.
Слушая часы, Кинга села в ногах профессора, взяла в руку его мягкий член и, наклонившись, поцеловала. Она массировала яички, давила на лобок, отчего профессор издавал звук такой, как будто собирался сказать что-то совсем серьёзное. Боковым зрением Кинга наблюдала, как Алла Сергеевна теребит свою промежность правой рукой где-то в глубине живота.
Всегда заканчивалось всё одинаково. Валентин Михайлович полз по кровати, как маленький новорождённый кенгуру, к Алле Сергеевна. Кинга, вытирая губы, ждала, когда закончит колыхаться кровать, иногда отворачивалась и всегда слушала часы.
В конце первого семестра она застала профессорскую семью навеселе. Алла Сергеевна курила в зале. Профессор сидел, перекинув ногу на правую ручку кресла. «Так всегда Бродский делал, я сам видел, представляете!» — сказал он Кинге, едва она сняла пальто.
Переводов не обсуждали, услышав пароль «пошалим», они переместились в спальню, где выпившая Алла Сергеевна стала неоднозначно домогаться Кинги, пытаясь втянуть её к себе, на середину кровати. Кинга молча выкручивалась, но допустила стратегическую ошибку, оказавшись спиной к профессору. Она почувствовала сильный толчок сзади, проникновение и дальше толчок за толчком. Довольно динамично. Она поймала протрезвевшие злые глаза Аллы Сергеевны. Всё разом остановилось. Только часы равнодушно продолжали делать своё дело.
Больше в гости к Валентину Михайловичу и Алле Сергеевне Кингу не приглашали. В начале следующего семестра оценки по предмету художественного перевода заметно ухудшились, хотя Кинга очень старалась.
Но стоило ей однажды появиться на поэтическом вечере, где Алла Сергеевна никак не ожидала её увидеть, и помолчать в ряду втором, почти в упор наслаждаясь чтением её стихов, оценки пошли в гору.
Шнур городского телефона Кинга выдернула из розетки, оставив голоса роботов наедине с электрическим пространством в недрах стены.
8
— Настоящее?
— Сейчас я тебе покажу настоящее, — сказал Кшись, когда они с Кингой вошли в Мариацкий Костёл в Гданьске. По небольшой площади перед ним носился ветер, возмущаясь тому, как люди посмели построить такую громадину, мешавшую его маленькой городской свободе.
— Вот, гляди под ноги, — это настоящее.
Смотритель неодобрительно поглядел на них, но, услышав польскую речь, отвернулся к иностранцам в ожидании работы.
Под ногами тех, кто находился в Костёле, лежали крупные каменные плиты двухметровой длины, притёртые настолько, что границы между ними не бросались бы в глаза, если бы не разные оттенки камня. От холодного серого до тёмного мрамора. На поверхности некоторых плит можно было рассмотреть надписи: имена, даты, родовые гербы и эпитафии. Некоторые стёрлись ногами настолько, что разобрать имя уже не представлялось возможным, только дату и кругляш герба.
— Тысяча семьсот сорок первый год, — прочла Кинга, — какой-то богатый купец, здесь раньше всё принадлежало ордену.
Кшись смотрел на то, как огромное пространство собора заполняется людьми к мессе. Пора было уходить.
На соседней улице, которая, кажется, тоже носила название Мариацкой, громоздились в ряд замшелые каменные крылечки, главный вход вёл вниз, в подвал, где обычно были устроены лавки или мастерские. Над входом красовался барельеф очередного ангела или рыбьих голов, что-то это когда-то означало. С правой и левой сторон крыльца поднимались короткие лестницы с каменными перилами, выводившие на площадку у дома в пять или шесть этажей. Казалось, дома кланяются друг другу, что делает улицу похожей на тополиную аллею глубокой осенью. Печаль мха и серого камня заставляла идти медленнее. Невозможно было поверить, что всё возможно было восстановить настолько.
— Реставрировать здание — не значит только чинить и укреплять его, но доводить его до той законченности, которая, возможно, никогда и не была достигнута его строителями, так что настоящее этого города ещё будет открыто. Или же лежать ему пронумерованными кирпичами в пещерах бастионов вечно.
Дойдя до арки дома, замыкавшего улицу довольно скоро, они вышли на набережную канала. У схода к воде пришвартован фрегат — ресторан, стилизованный под пиратские корабли эпохи великих открытий. Несколько пар ожидали, когда освободятся столики. Кшись заметил, как быстро всё здесь изменилось: остров на том берегу канала, где ещё недавно можно было видеть развалины складов, напоминавших о том, как выглядел город после штурма во Вторую мировую, сменили элегантные, стилизованные под архитектуру камениц современные дома и офисы.
— Смотри, они там сидят за стёклами, я бы тоже сейчас от рыбки не отказался.
Кшись и Кинга дошли до широкого моста, соединявшего остров с главной улицей старого города. У Зелёных ворот, куда не долетала музыка ресторанов, звучали бокалы, наполненные водой на разных уровнях. Музыкант колдовал, танцуя руками, и необыкновенный регистр завораживал, останавливая движение. Такие виртуозы заменили собой шарманщиков, ещё мелькающих иногда на старых улицах.
Кшись вспомнил концерт Гилмора, неожиданный столик на сцене и четверых музыкантов, игравших вступление к «Безумному бриллианту» на бокалах, помогая Рику аккуратно вести гармонию.
После концерта он шёл с верфи через площадь, стела борцам за независимость была ярко выделена светом и окружена теми, кто пытался выловить из пятидесяти тысяч фанатов своих потерявшихся друзей. То и дело кто-то кричал громко, произнося имена, частенько звучало и имя «Кшись», но он не оглядывался.
Сияй, безумный бриллиант, пел Гилмор, и стела сияла, даря надежду фанатам на воссоединение.
Кшись думал, что от той мощи, какая звучала на концертах Pink Floyd, мало что осталось, голос Дэвида звучал скорее просьбой.
Такой же, как просьба жителей этого города поверить в него, просьба отстроенных заново домов не смотреть туда, где мелькают развалины стен.
Сияй, безумный бриллиант, когда-то ты был молод и сверкал, как звезда.
Те, кому это надоело, перебирались в безликий Вжещь, Заспу или Пшиморже. Там было больше реальности, крепкого настоящего.
А теперь твои глаза похожи на чёрные дыры.
Чёрные дыры, оставшиеся после бомбёжек, затянулись, следы прошлой жизни города на задворках, на прострелянных фасадах уцелевших домов. Каждая война ведётся не только против настоящего, но и против прошлого. В башне средневекового замка устанавливается крупнокалиберный пулемёт, горят средневековые мельницы, вращая огненными крыльями. Взрывы в окопах крошат кости древних викингов, разводивших костры на туманном берегу Хеля в надежде на вечность.
Зажглись фонари, и безумный бриллиант засиял для туристов и алкоголиков, распевавших песни у фонтана Нептун.
Джаз-клуб «Под рыбой» слушал музыку в подвале, который, казалось, пережил не только войну, но и рыцарей, и, возможно, они уже играли здесь джаз, выбивая ритм на доспехах. Место хотя и относилось географически к старому городу, расположено вдали от бешеных ресторанов с «живой» музыкой, и на выходе всех ждали тишина и тени каменных крылечек под фонарём.
Кшися и Кингу не позвали на вечеринку в гостиницу: джазовые музыканты — части достаточно тонкого организма. В таком Гданьске Кинга ещё не была. Музыка и тишина после неё способны на многое.
— Скажи, ты бывала в Калининграде? — они сидели на стульях, оставленных на ночь у входа в отель, прямо на высоком крыльце. За стеклянной дверью, на регистрационной стойке, горела настольная лампа.
— Да, пару раз была, там живёт друг отца, мы ездили, — Кинга посмотрела в освещённое фонарём лицо Кшися, фонарь за его спиной мешал разглядеть его.
— Можно, я тебя попрошу кое о чём? — И сразу: — Я работал там ещё месяц назад, визу просрочил, но у меня осталась там одна вещь. Можешь забрать?
Он повернулся в профиль и стал похож на воющего ночного вампира с абрисом длинных волос. Только вампиры, кажется, не курят.
— Ладно, я могу съездить, — Кинга немного замёрзла, но виду не подавала, не хотелось нарушать всё это.
— Спасибо огромное, я позвоню друзьям, они встретят тебя, а я здесь буду ждать.
— Надеюсь, ничего нелегального?
— Нет, тарелка. Редкая и дорогая.
— Тарелка?
— Я буду тебе вот так обязан. Скажи, что ты любишь больше всего?
— Что я люблю больше всего? Люблю чужие жизни.
— Кинга, ты меня пугаешь, ты говоришь, как вампир, здесь ещё такая улица, — Кшись засмеялся, в свете фонаря блеснули его глаза.
Там, у трейлера, Кшись говорил, что нужны новые воспоминания, и Кинге начинало нравиться, что иногда она видит всё это, давно знакомое, его глазами, и глаза его ей тоже нравились.
9
Сергей забавно говорил по-польски, голосом печатной машинки, резано, совершенно не пользуясь закручивающимися то вверх то вниз польскими окончаниями, при этом запас слов оказался вполне приличным. Вокзала Кинга не почувствовала, никто не успел подлететь с предложением подвезти, не пришлось толкаться у остановки, разбираясь в расписании. Прямо у выхода из автобуса её встретил Сергей, подхватил сумку, мелькнул вечерний свет киоска с пирожками, и вот они уже ехали по незнакомым в темноте улицам. Кинга помнила дневной Калининград столетней, казалось, детской давности. Всё же, когда потянулись кварталы одинаковых пятиэтажек, ей показалось, что здесь она когда-то ходила пешком. Сейчас здесь был городской вечер, с ярко освещёнными витринами, ничего не говорившими вывесками и движущимися в одном направлении людьми.
Ей показалось, что перед глазами только спины в куртках и плащах. Сергей пообещал добраться до арт-пространства, как он называл место встречи, максимально быстро — бардзо шибко. Это было нелепо, торопиться всё равно некуда, но Кинга списала всё на гостеприимство и смущение. Улица закончилась кольцом, и перед глазами оказалось чудесное зрелище, мимо которого они проехали дважды, пытаясь найти парковки. На вопрос Кинги, действительно ли это старинное здание, Сергей ответил, наконец, пристроив машину: арт-пространство «Закхаймские ворота». Он обернулся, и лицо как раз оказалось на фоне подсвеченных средневековых городских ворот с огромным стеклянным входом, за которым множество людей общались, держа бокалы. Ярко освещённое помещение просматривалось как витрина, а лицо Сергея, и особенно его глаза, будто на фоне праздничного салюта над прогулочным кораблём, оказались гораздо моложе. Славянское лицо, без англосакской холёности и жёсткости, которую компенсировали колючие маленькие глаза.
Они вошли в помещение арт-пространства и легко растворились, Кинга даже не успела понять, ради чего все собрались, потом заметила в глубине небольшую сцену и микрофон, спущенный до уровня двух кресел. Всё это напоминало ожидание литературного вечера. Всё это выглядело теперь привычно и успокаивало. Если бы не Сергей, который, не обращая внимания на гостей, даже не кивнув никому, шёл к служебной двери справа от сцены, и там, за дверью, уже был обычный коридор с висевшим на уровне груди красным пожарным пультом с песком, ведром и шлангом за стеклом, другие двери с надписями, которые Кинга не читала, просто шла следом.
Миновав три одинаковые двери, Сергей дёрнул ручку следующей, удостоверившись, что именно этот вход и нужен. Дверь открылась, впустив холод с небольшого внутреннего двора под фонарём, где курили и смеялись двое, парень и девушка, обращаясь к кому-то в проёме напротив, куда Сергей с Кингой и направлялись. Снова дверь и винтовой спуск по оштукатуренной лестнице вниз, довольно резко. Хотелось придержаться за стену, и шагов через десять Кинга почувствовала пальцами впадины кирпичной кладки. Появилась музыка, и вместо ожидаемой сырости подземелья — тепло и запах сигаретного дыма.
Ниже на ступеньках сидел какой-то парень, едва не закрывая узкого прохода целиком. Сергей протиснулся, видимо, всё же задел его плечо, но тот только и сказал: «Привет!»
Когда Кинга проходила мимо него, заметила расстёгнутую белую рубашку и слишком плавное движение руки.
— Привет, я Лёпа, — он протянул Кинге руку.
— Привет, меня Кинга зовут, — она хотела пожать ладонь, но он не попытался её сомкнуть и получилось, скорее, романтичное кинопрощание.
— О иностранцы! Люди тянутся к прошлому. Будь в тренде, — белая рубашка с её глиссирующим «е» осталась позади.
Сергей остановился, уступив Кинге три ступени, и сказал уже по-русски:
— Совсем ненадолго, вы извините, что мы сюда пришли, им надо убедиться, что вы действительно приехали.
— Ночной клуб?
— Не бойтесь.
Разговаривать всё ещё было возможно, музыка потекла каким-то эмбиентом, спуск завершился сводчатым небольшим залом, расходившимся в три стороны. Кирпичные замковые своды, довольно высокие для подземелья. Освещение пряталось светящимися линиями между кирпичей, в расстояниях между полосками света угадывалась какая-то логика.
Посреди зала стоял старенький минивен белого цвета с готической надписью — графити на борту «Туда-сюда». Кинга и Сергей обошли его сзади и оказалось, что большая пассажирская дверь с другой стороны отсутствовала. Сергей подал Кинге руку, они сели на чёрные кресла, в салоне уже находились пассажиры и, не дожидаясь больше никого, водитель, окинув салон взглядом, нажал на газ. Минивен понёсся, включив фары, по какому-то подземному прямому коридору, стены настолько близко, что выйти было бы некуда. Поездка, как показалось Кинге, заняла минуты три, и за это время мелькнуло несколько тёмных боковых коридоров. Пассажиры вышли, и тут только Кинга заметила, что машине совершенно негде развернуться.
Обойдя минивен, они свернули вправо, и короткий коридор привёл в просторный зал с мягкими креслами — подушками, придвинутыми к каменным плитам — столам. Над входом в зал прибита вывеска «Кровавый суд», чёрная надпись готическими буквами. Посетителей было немного, Кинга заметила пятерых или шестерых, внимание привлекли необычные столы, ничем не застеленные. Стаканы и бокалы для коктейлей прямо на камне.
В конце зала на такой же плите, расположенной поперёк, стояла барабанная установка. Они подошли, и Сергей поздоровался с ударником за руку. Тот отдыхал, ожидая, видимо, когда клавишник подаст сигнал с соседней плиты, перестав копаться в настройках синтезатора.
Кинга кивнула ударнику, поняв, что в этот момент Сергей её представляет.
— Что это за место вообще?
— Это замок кёнигсбергский.
— Красиво здесь.
Ударник, поморщился, приглядываясь к Кинге.
— Сказали, что вы из Польши.
— Я из Польши.
— А почему по-русски так говорите?
— Училась.
— А где акцент потеряли? На квартирах, бывали там?
— Да, доводилось.
Он сошёл с импровизированной сцены и исчез в одной из боковых комнат, вход в которую был завешан тяжёлыми бордовыми портьерами, будто бы прожившими предыдущую жизнь в театре.
Оттуда он вернулся, ведя на поводке коротконогую непонятной породы собаку, высунувшую язык от испуга, но глядевшую весело и дружелюбно.
— Вот, забирайте её, это Тарелка. Не кусается, даже не лает.
Кинга присела на корточки и взяла поводок в руки.
— Что за порода?
— Прусская сторожевая. Есть паспорт, всё чин-чинарём. Границу пройдёт.
— Ну, идём со мной, — Кинга потянула ласково за поводок, и Тарелка даже не стала дожидаться, когда он натянется.
— Тут сразу наверх можно, я покажу, — Сергей и ударник, с которым они так и не успели познакомиться, приобнялись, а Кинга просто кивнула.
Когда они вышли из зала тем же путём, минивена на месте уже не было, следующий ход вёл по коридору, от которого в разные стороны ответвлялись узкие переходы, всё в кирпиче, подсветке и непонятно откуда звучавшей лёгкой музыке, так странно контрастировавшей с подземельем. Здесь можно было свободно дышать, никакой духоты. Сергей свернул в один из неразличимых между собой проходов, Кинга последовала за ним с Тарелкой на поводке. Какая умничка эта собака, даром что дворняжка, подумала Кинга, стараясь в узком проходе не наступить ей на лапы. Дальше, за железной дверью, начинался крутой подъём, асфальт под ногами вёл к автомобильным воротам, Сергей открыл калитку и пропустил Кингу вперёд. За воротами подъём продолжался ещё метров десять и оказался въездом на подземную парковку какой-то серой многоэтажки. Когда они зашли на парковку, Кинга оглянулась.
— Я знаю этот дом! Я его видела много раз.
— Да, это Дом советов, — ответил Сергей и достал сигарету, заглянув в экран смартфона.
— А почему мы здесь не спустились? — Кинга смотрела на собаку у своих ног, явно довольную тем, что удалось выбраться из подземелья.
— Здесь только выход, и не для всех.
— А нам, значит, можно.
— Да, мы, как Санта Клаусы, выбрались через дымоход клуба. Кинга, простите, вот ещё паспорт прививочный, там всё в порядке.
Кинга развернула напоминавший форматом обычный паспорт документ, и из него чуть не выпал свёрнутый вчетверо лист бумаги. Она развернула его, убедившись, что печать нотариуса на месте, перевод был сделан на английский язык.
Кинга смотрела, как на почти пустую парковку въехал автомобиль, полоснув фарами, разворачивался, явно направляясь к ним.
— Это за нами машина?
— Да, вас сейчас в гостиницу отвезут, там с собаками можно. Ваша сумка и пакет с кормом на заднем, я покажу сейчас. Счастливо вам добраться!
— Как здорово, что вы про корм вспомнили! А то я всё время думаю об этом.
Сергей открыл сперва заднюю дверь, показал сумку, потом открыл переднюю, Тарелка устроилась у Кинги в ногах. Сергей кивнул всем сразу и закрыл дверь. Кинга помахала сквозь стекло. Поздоровалась с водителем. Тот совсем не говорил на польском.
10
Кшись встречал автобус в своих огромных наушниках, опустив голову. Кинга увидела его, когда свернули к автовокзалу, водителю пришлось надавить на газ, взбираясь на крутой подъём. Отсюда было видно немногочисленных встречающих, а большие чёрные наушники бросались в глаза больше, чем красные шорты.
Кинга забрала сумку, дождавшись своей очереди, пустила вперёд собаку и оказалась у передней двери автобуса ещё до того, как Кшись подошёл. Тарелка выскочила и узнала хозяина. Поводок натянулся, кажется, в первый раз с момента знакомства Кинги с собакой. Кшись подхватил и поднял её на руки перед собой, Тарелка весело залаяла, извиваясь, выплёскивая эмоции. Хвост вертелся бешеным веретеном. Кшись спустил её на асфальт и, усевшись на корточки, стал гладить по ушам. Поднял голову, и Кинга увидела слёзы в его глазах.
— Кинга, спасибо тебе огромное. Не знаю, что и сказать. Ты увидишь, как она обожает джаз!!! Они ей там всякую гадость крутили в клубе. Сама увидишь! Эта собака жить без джаза не может!
Кшись поднялся на ноги и, старательно убирая испачканные собачьей слюной и шерстью ладони, обнял Кингу. Она прижалась к плечу джинсовой куртки, проведя щекой по пластмассовой пуговице.
По дороге, когда Тарелка спала у неё в ногах, Кинга смотрела на проносившуюся знакомую жизнь и только сейчас осознала, что Кшись выбрал старую дорогу между городов. Когда выбрались за Румию, она открыла глаза, поняла, что спала довольно долго, и увидела бесконечное кукурузное поле за окном. Билборд приглашал пережить необыкновенное приключение — лабиринт. Кинга вспомнила, что уже видела его в прошлый раз.
— Кшись, давай остановимся? Я безумно хочу туда зайти.
— Куда, в лабиринт? Он же детский. Ну, давай, я отдохну немного.
— Не пойдёшь?
— Нет, но, если потеряешься, обещаем вытащить тебя собачьим нюхом и красными штанами.
Машина начала плавно тормозить, чтобы съехать на гравий. Хорошо, что Кшись умеет водить, подумала она, даже прекрасно, что умеет.
Бесхитростная самодельная вывеска на полотнище над входом гласила: «Лабиринт для детей и взрослых». Нужно было спуститься с насыпи по гравию, перешагнуть канаву и оказаться у вывески, чтобы приобрести билет у девчушки лет десяти, сидевшей на домашнем стуле справа от входа. Простое бежевое платье, босые ноги и соломенная шляпа. Забавная. Я такой никогда не была, подумала Кинга, отдавая деньги, сидеть целый день у входа на кукурузное поле…
Девчушка равнодушно приняла деньги и потеряла к Кинге всякий интерес, разглядывая собаку, которую хозяин вёл по самому краю насыпи на поводке.
Кинга проследила её взгляд, повернулась и вошла в лабиринт. Дело усложнялось тем, что кукуруза была довольно редко посажена и, даже присев на корточки, трудно было разглядеть, в какую сторону ведёт прорубленная дорожка. Всё просматривалось, можно было раздвинуть кусты и сократить путь, но Кинга подумала, что стоит сперва соблюдать правила.
Она решила выбрать другой способ и положиться на интуицию. Думать о чём-то постороннем. Под ноги попадались пожухлые срубленные стебли, которые надо было не прозевать и не споткнуться. Она вспомнила, как помогала отцу придерживать каменный памятник, когда он вёз его в тачке по кладбищу, и единственное колесо натыкалось на сучья и корни, а памятник грозил соскользнуть. Кинга шла рядом, придерживая плиту, и ей было противно касаться замшелой грязи руками. Ей казалось, что это могут быть остатки мертвеца, и она касалась ладонью выше грязного основания, будто она действительно в состоянии будет удержать плиту, если та повалится.
Вспомнила, как долго отец тащил ту плиту, как аккуратно, у него грандиозное терпение. Обычно он работал прямо у могил, подолгу выстукивая, восстанавливая надписи, эпитафии, фамилии, даты, Кинга играла у входа на кладбище, у дома смотрителя, иногда бегала к знакомым деревьям, от которых не видно было ограды, а дом всё равно можно было разглядеть.
Высокие кусты, колючки, только вокруг стволов толстых деревьев кусты расступались, там были трава по колено и могильные плиты или осколки камней от них.
Очень редко она играла на кладбище вместе с мальчишкой — сыном смотрителя кладбища. Мать или бабушка, Кинга так и не поняла, привозила его на целый день, видимо, ехать было не так далеко. Игры у него были совсем другие — он нападал на муравейники и часами жёг муравьёв с помощью лупы. Муравьи почти всегда действовали одинаково, едва на них падал луч — застывали на месте в недоумении, шевеля усиками, потом начинали корчиться, и шёл дымок. Они погибали, как настоящие герои-защитники. Кинге это было совершенно не интересно.
Как-то они заспорили с мальчиком от скуки:
— Мой отец — смотритель кладбища, — сказал тот, не отрываясь от муравьёв.
— Раз мой отец смотрит за могилами американцев, значит, это он смотритель, — Кинга подсчитывала жертвы: десять, одиннадцать, двенадцать…
— Мой отец живёт здесь постоянно, а вы только приезжаете.
— Мой отец платит твоему отцу, — спор сбивал её со счёта.
— Ну и пошла отсюда, дура вонючая! — мальчик даже замахнулся на неё, как раз той рукой, в которой держал лупу.
— Отсоси, мудак! — весело крикнула Кинга, убегая.
— Чего? — мальчишка вернулся к своему занятию. К счастью, раненому муравью повезло скрыться в замшелой пропасти между могильных плит.
Кинга убежала. Оставшись одна, она огляделась вокруг. Кладбище было довольно большой рощей, и даже не везде можно было найти могильные плиты. Кое-где сохранились только деревья. Она оказалась у невысокого надгробия, тяжёлым прямоугольником опёртого о толстое дерево. Текст Кинга читать не стала, её внимание привлёк маленький задумчивый печальный ангел, каким-то чудом сохранившийся, усидевший на плите сверху. Она не удержалась и погладила ангела по замшелой голове.
Как бы далеко Кинга ни заходила, выход всегда можно было найти по стуку отцовского молоточка. Испугавшись, что отец её хватится, Кинга быстрым шагом шла сначала на стук, а когда он был слышен совсем близко, сворачивала и искала глазами ограду и выход, чтобы не беспокоить за работой отца. Но ту плиту они зачем-то везли в багажнике фургона, куда отец со смотрителем смогли затащить её не с первого раза. Чувствовалось, что фургону гораздо тяжелее ехать теперь. Плита так и лежала в багажнике, когда фургон стоял на парковке, рядом с трейлером. Несколько недель они никуда на нём не выезжали. Время от времени отец открывал крышку багажника и обрабатывал плиту какими-то жидкостями, поливал из баночек и, понаблюдав, прикрывал дверцу. Потом он выстукивал что-то молотком вечерами, и Кинга ворочалась в трейлере, пытаясь уснуть под этот стук, и сны снились нехорошие, тревожные.
Она услышала лай собаки и поняла, что идёт в противоположном направлении. Развернулась и остановилась, ожидая, когда Тарелка снова залает. Минут через пять Кинга оказалась у выхода и увидела Кшися, Тарелку и девочку-смотрительницу. Над полосой тополей за дорогой начинался великолепный безоблачный закат.
Тем летом в доме, а вернее, в трейлере, появились две новости: Кинга поступила на бесплатное отделение университета в городе N, и спустя две недели отец купил дом-близнец в посёлке Стары бабчи под Гданьском. Она помнила ощущение испуга, ошеломления пространством двух пустых этажей. Теперь можно было уже не стесняться, но одноклассники остались там, навсегда запомнив Кингу девочкой-Элли, живущей в домике на колёсах, как однажды неуклюже попыталась объяснить третьеклассникам историю её жизни учительница математики. Всё, что у них с отцом могло перекочевать в новое жилище: складной столик, торчавший у входа в трейлер, служивший теперь стационарным обеденным, одежда в больших пакетах по углам и матрасы на втором этаже, где теплее. За аренду парковки для трейлера было оплачено до октября, так что он не переехал в Стары бабчи. Возможно, он уже потерял способность передвигаться, подвеска могла проржаветь.
Когда они сняли подушки с диванов трейлера, он выглядел так грустно, что Кинга не удержалась от слёз. Трейлер был скорлупой яйца, из которого она как будто бы вылупилась, уютной, выстраданной и разорённой теперь. Она оставила шторы, всё равно не пригодятся. Однажды отец сказал, когда она передвинулась за столиком на середину бокового кресла, — там бы мама сидела. С тех пор они с отцом всегда сидели напротив, в те редкие моменты, когда вместе оказывались за столом.
Кинга закрыла на ключ дверь трейлера и через месяц заселилась в общежитие в комнату с двумя соседками. В одном из телефонных разговоров отец упомянул, что купил кровать. Она так и представляла себе новый дом: пустым, светлым, и отца, сидящим за книгами в лучах утреннего солнца на полу белой огромной комнаты. Если бы не конверты, она бы не помнила точного адреса.
Когда отец написал, что сдал дом в аренду, она представила его почему-то несчастным, осенние листья засыпали трейлер, как в детстве, столик вернулся на своё место, и отец стряхивает с его поверхности рукавом листья и что-то пишет в блокноте. Окно двери трейлера из потускневшего пластика, и мир сквозь него выглядит стилизованным, с царапинами, как на выброшенной пластинке, которая старается звучать изо всех сил, только бы не умирать. Запах и скрип трейлера стал ещё ярче, осенью парковка пустела, сезонные отдыхающие разъезжались со своими трейлерами по дальним городам, а Кинга шла в школу вдоль дороги. Возвращалась всегда в ожидании чуда, замещавшем очень многое внутри. Большинство одноклассниц Кинги жили в Хеле, были детьми рыбаков или моряков, но ни у кого в классе не было такого большого двора, засыпанного жёлтыми листьями напротив серой полосы моря сразу за деревьями, своего моря во дворе.
11
Кинга ловила удивлённые взгляды усаживавшихся на места в зале. Тарелка это внимание чувствовала прекрасно и беспокойно вертелась у кресла. Почёсывалась, точно как люди, которые в незнакомой компании поначалу не знают, куда девать руки. Кинга потрепала её за ухо, стараясь успокоить. Музыканты расселись по местам, концерт начал Кшись, плавно перебирая палочками-щётками, буквально поглаживая поверхность барабана. Следом вступил бас и клавишные — пианино. Тарелка сразу успокоилась и положила голову на лапы. Кто-то из зрителей ещё поглядывал на неё и Кингу, но скоро музыка затянула и их. Глубокий голос вокалистки мог бы успокоить даже хельские волны. Благодаря тому, что сцена в клубе была импровизированной, вернее, музыканты просто сидели в двух метрах от первого ряда стульев зала, они тоже могли видеть зрителей, и видели. Но чаще всего было заметно, что каждый заглядывает в себя, отыскивает следующую ноту.
Во всём этом не было никакого противостояния между музыкантами и зрителями, каждый в зале занимался тем, что ловил ноты и перебирал их, как чётки. Кинга смотрела, как меняются глаза музыкантов, от блеска до тумана, они напоминали задумчивых щенков, сосущих молоко матери. Она поймала взгляд Кшися.
Потом они гуляли по берегу темнеющего успокоившегося моря, там, где тропинка выводила через кусты к закопанным в песок старым военным укреплениям. Тарелка носилась от воды к тонущим в песке ботинкам Кшися и обратно, вступая лапами в набегающий край волны. Кинга шла впереди них, потом обернулась, постояла, наблюдая за этой картиной, и исчезла.
12
Сначала ты уезжаешь и тебя провожают. Нет, сначала ты решаешь уехать. Или кто-то решает, что ты уедешь.
И вот ты уезжаешь, и даже не скучаешь, а думаешь, что здесь так хорошо, что можно остаться навсегда. Что можно поменяться, подстроиться, втянуться и стать частью этого. Поумнеть, наконец, как мечталось.
Когда всё почти уже получилось и ты приезжаешь домой, в этот свой новый дом, и заходишь в магазин купить, к примеру, сока или пива, кто-то в очереди спрашивает тебя, обернувшись, а откуда вы приехали? И ты определённо покупаешь пиво, две банки вместо одной. А выпив его, трогаешь плед на диване, гладишь его, такой домашний. Думаешь, что ничего нельзя поменять, наверное, никуда нельзя уехать.
Да и поумнеть тоже, в общем, скорее всего, не получится.
Кинга сорвала замок с двери трейлера взятой в багажнике отвёрткой. Внутри оказалось чисто, и свет падал через окна-иллюминаторы в потолке необычным молочным свечением. Отец протирал их, она представила, как он забирается на крышу, садится на корточки, точно так же, как и у надгробных плит, и протирает окна. Скорее всего, сперва той же самой кистью, это так привычно. Потом влажной тряпкой из трейлера. Сидеть на этой кровати. Она забыла забронировать гостиницу, и больше некуда ехать. Да и бессмысленно. Сняла пальто и щёлкнула выключателем. Электричество послушалось. Лампа над кроватью.
Стала разбирать стол, чтобы пообедать. Брошенные отцом перед больницей бумаги — письма — в сторону. Нет, на его кровать второго яруса. Она заправлена. Педантизм этот дурацкий передался и ей.
13
Кинга ехала в больницу, думая о том, что раз упустила момент, то так и должно было случиться. Всё, что хотелось сказать ему, всё, что она привезла, могло было быть сказано. Она подумала, что, если бы Кшись не поехал с ней, в больнице всё формально, роли расписаны. Она представила больничную кровать в общей палате, то, как она берёт его за руку, и он узнает её, сразу открыв глаза. Как он теперь бледен и немощен.
Совсем не хотелось подходить к кровати, брать за руку и молчать рядом. Впрочем, это не о нём.
Так и случилось. Он сидел на скамейке, на самом солнцепёке, хотя рядом были две незанятых в тени деревьев небольшого двора госпиталя. Курил и щурился, думая о чём-то важном для себя. Так было всегда, его голова всегда была не то чтобы в облаках, — в плотных тучах, трудно вспомнить момент, чтобы он пребывал в нашей реальности дольше дня. Сигаретный дым плыл в пересвеченном воздухе над головой седого мужчины. Она поймала себя на том, что сощурилась точно так же.
— Обнимешь? — ненавижу сигаретный дым, когда не курю сама. Кинга остановилась в двух метрах. Тихо и всё слышно. Голос у него все ещё твёрдый. Вообще, трудно поверить, что внутри что-то уже происходит, разве только по седым волосам.
— Что там с трейлером? Ты ездила?
— Трейлер на месте, пап.
— Слушай, у меня к тебе дело есть.
— Мне он не нужен, — Кинга представить не могла подарка хуже, чем этот фамильный дом на колёсах. Но отец умел это прекрасно. Он так предсказуем. Просто не думала, что прозвучит. Вообще не ожидала больницы.
— Нет. Пусть стоит себе. На хрен никому он не сдался теперь. В Бабчи ездила? Но тут дело другое, дочь, тут дело есть.
Господи, даже качнуло. Вместо извинений, последних слёз, просьб забыть обо всём, чего невозможно забыть, деловое предложение. Может быть, это нормальное человеческое устройство? Они же совали мне, а дочкам везли отсюда плюшевые сувениры. И те выросли и любят их, и детей им на джипе завозят по выходным.
Кинга зло улыбнулась.
— Ты уже взял с него деньги, пап?
— Да, и он сильно нервничает. Там всё готово. Ты его встреть и отвези, и пусть с миром возвращается.
Чуть было не сорвалось у меня — и ублажить его в прицепе, папочка? А если ты не сидишь снаружи, так он меня трахнет, не боишься?.. Но не стала этого говорить. Бессмысленно теперь.
— Пока, пап.
— Обещай! Деньги тебе скоро пригодятся. Вот здесь я всё записал: и адрес, и сумму. Клиент жирный. Год искал.
Кинга помедлила, давая возможность ему сказать ещё. И он сказал.
— Если мы можем изменить прошлое, значит, мы вообще всё можем…
— Плита готова?
— Да, но пришлось переделывать из надгробия Петерса. Теперь его нет. Но он бросил платить ещё в прошлом году, так что бог с ним, доченька.
Кинга подумала, что, скорее всего, жена этого Петерса вычеркнула незаметно лишнюю статью расходов из бюджета, решив, что пришло время этой части истории кануть в прошлое. А может, этот Петерс и сам умер, там, в Америке. И могила по фамилии Петерс просто переместилась в пространстве.
Письмо клиенту Кинге пришлось написать с адреса отца, подписавшись своим именем. Без фамилии. Пусть подумает, что она ассистентка. Ответ пришёл быстро. Клиент писал, что понимает проблему с больницей, что отец, правда, не предупреждал насчёт дочери, но всё равно он рад знакомству.
14
У въезда в посёлок Старые Бабчи заправка и длинный шест. Колесо от телеги и аист, похожий на ненастоящего.
Навигатор указывал сразу на несколько домов, видно, точной карты посёлка ещё не прописали. Подъехав к длинному дому, Кинга поняла, что он почти угадал. Двухэтажный вытянутый коттедж принадлежал двоим хозяевам. Граница владений была чётко видна, как будто два государства, и одному из них явно не повезло с правителем.
Кинга припарковала опель на траве у неухоженного забора, калитка не заперта. Она поднялась по ступенькам и постучала. Не так уж много времени прошло, она помнила окна второго этажа. Защёлка заедала с самого начала.
Окна были распахнуты.
Дверь открыл мужчина, почему-то она думала, что откроет именно мужчина, и разговаривать придётся с обоими, женщина ждёт на кухне, скорее всего, она готова больше, чем он.
— Здравствуй, Кинга, я твой дядя, — протянул ладонь. — Кацпер.
— Кинга, — она пожала крепкую руку высокого, в шортах и футболке мужчины лет шестидесяти на вид. Седые кучерявые волосы, словно облако неудачно село на голову, и дотянуться поправить — высоко.
— Проходите, конечно, я вас сейчас с женой познакомлю и детьми.
Кинга вошла в прихожую, сняла кроссовки, хотя чистота пола не внушала доверия, и прошла на кухню. Там за столом сидела женщина лет тридцати, ей подходило определение «светлая», и касалось это не только цвета волос, но и бледной кожи и серого платья. Кинга подумала, что она не носит его дома.
— Вероника. Дети во дворе.
Кинга кивнула. За открытым во двор окном с сеткой билась муха. Других звуков не было. Пахло едой.
Кинга села на предложенный стул. Когда отец успел купить эту мебель?
— Вы по поводу дома вашего папы, конечно.
Кацпер сел рядом. «Больше метра восьмидесяти», — подумала Кинга.
Никакого сценария не было, как и опыта. Она не знала, что говорить в таких случаях. Просто положила ладони на стол перед собой и сказала:
— Да.
— Мы уже третий год снимаем, мы очень признательны вашему папе, он не берёт с нас платы, нам трудно, село, двое ребятишек. Сами понимаете.
— А где дети? — Кинга спросила неестественным голосом.
— Куба, Ола, быстро сюда, тётя Кинга приехала к вам!
Послышался топот по лестнице, и со второго этажа прибежали мальчик и девочка лет восьми, близняшки, похожие на отца. Девочка на голову выше мальчишки. Вот-вот начнут по-настоящему расти, ещё год или два.
— Здравствуйте, — сказали по очереди.
— Привет, я думала, близнецы хором здороваются, — Кинга обрадовалась им, обстановка разрядилась.
— Кинга, у нас к вам предложение, — голос у Вероники тоже светлый, звонкий.
— Можно, мы будем жить на первом этаже? На втором две комнаты. Я беру на себя кухню и вообще дом. Кацпер во дворе работает целыми днями…
— Вы знаете, вы извините, — Кинга сказала это неожиданно для себя. —
Я подумаю, просто мне нужно уехать. На время.
— Куда же вы поедете? — спросил Кацпер.
— Мне нужно в город N.
— В N? Но зачем?
Кинга поняла, что уже сдала все позиции, что она оправдывается неизвестно за что, и непонятно перед кем, и не понимает, как так вышло.
По какому праву этот высокий «дядя» задаёт ей такие вопросы? И тут её осенило.
— Вы знаете, я подумаю и напишу вам письмо. Адрес у меня есть. Просто спокойно подумаю.
— И дети вам понравятся, — они такие бесы. Настоящие бесы.
— Я подумаю.
Кинга поднялась и достала из сумочки ключи от автомобиля на брелоке с Эйфелевой башней.
— Войдите в наше положение, прошу вас!
Кацпер снова протянул ей ладонь. Она пожала и ещё чувствовала это рукопожатие по дороге в Хель.
15
— Зачем тебе всё это, Кристофер, ты же американец?
— Американцев не бывает. Сходи на американское кладбище как-нибудь. Там ирландцы, поляки, чехи, немцы, найдёшь могилу американца — позвони мне, хорошо?
— Чем ты занимаешься здесь? — Кристофер разглядывал поля, тянувшиеся вдоль трассы, начавшиеся сразу по выезде из Гданьска.
— Кажется, я только и делаю, что пишу письма, — засмеялась, на секунду глянув на его профиль с красным родимым пятном во всю щёку и коротко постриженными висками.
В этом месте трассы поворот настолько резкий, что Кинга, как только видела рощу справа, уже начинала притормаживать, чтобы несущиеся сзади начинали осознавать её манёвр, потом сразу включала поворотник, и всё равно находился тот, кто недовольно сигналил.
Поворот описывал полукруг, ведя к воротам и дому за ними у входа в рощу. Таких спокойных и широких полей трудно найти во всей округе. Кристофер слушал, как исчезает трасса, звуки машин стираются птичьими голосами над полем и тишиной ветра.
Она захватила с собой биту, закинув её в багажник, и всю дорогу до кладбища понемногу думала о ней.
Теперь возле кладбища появилась ещё и парковка. Если смотритель тот же, то уж Кинга точно поменялась. Вряд ли он её узнает.
Они оказались единственной машиной на засыпанной жёлтым гравием парковке. Надо было только пройти мимо дома и, если заперто, обойти калитку кустами.
Кристофер кивнул на биту, изобразив на лице удивление. Да, может пригодиться. Шутка.
Они не сразу нашли нужное надгробие, вернее, нашёл его сам Кристофер. Молча указал пальцем на свою зелёную фамилию. Прекрасная работа, подумала Кинга.
Обычно после этого лучше было оставить гостя одного у могилы, Кинга с отцом шли разговаривать со смотрителем и, вернувшись, заставали гостя или фотографирующим могилы, или сидящим на краю соседнего камня.
Кинга раздвигала битой кусты, смотритель совсем запустил территорию, а может, и вовсе уехал надолго. Найти не просто. Некоторые плиты сохранились гораздо лучше других, некоторые совсем исчезли под землёй. Как будто судьба могилы продолжала судьбу человека, упокоившегося в ней. Вот соседняя плита, а вот и он. Кинга прицелилась и, размахнувшись, снесла фигурку ангела в кусты. Погладила место скола. Посмотрела на биту — никаких следов.
Кристофер сидел у могилы со своей фамилией на корточках. Закапывал холмик рядом с надгробием, справа. Прихлопывал землю ладонями.
— Что делаешь? — Кинга тоже опустилась на корточки.
— Прах деда, пусть здесь лежит.
Кинга молча смотрела, как муравей исследует новое, незнакомое пространство. Вот уже вполз на середину и замер.
— Когда он выйдет из больницы?
— Кто?
— Твой отец.
Кинга поднялась на ноги.
— Я завтра уезжаю, — сказала твёрдо.
Кристофер тоже поднялся на ноги и отряхнул колени. Раскрытая спортивная сумка уже успела превратиться в новую мишень для муравьёв.
— Что ж, птицы слетаются к подобным себе.
Когда она высадила его на парковке аэропорта, посадку на рейс уже объявили. Он улыбнулся на прощанье и быстрым шагом направился ко входу, держа сумку в правой руке.