Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2022
Дмитриев Андрей Николаевич — поэт, журналист. Родился в 1976 году в г.Бор Нижегородской области. Окончил юридический факультет Нижегородского коммерческого института. Обозреватель областной газеты «Земля нижегородская». Автор четырёх сборников стихов, в том числе «Африкаснег» (Владивосток, 2016) и «Глубина тиснения» (Нижний Новгород, 2018). Живёт в Нижнем Новгороде.
* * *
Кто сказал, что ты поэт?
Ты сказал, что ты поэт?
Нет, ты лишь фотопортрет
некого скитальца,
где с обратной стороны
твои буквы сочтены,
твои цифры сочтены
на коротких пальцах.
Кто сказал, что жил не зря?
Ты сказал, что жил не зря?
Мошка в капле янтаря
скромно промолчала,
как молчала миллион
лет, не находя резон
вставить реплику про сон,
ценный лишь началом.
Кто сказал, что ты в игре?
Ты сказал, что ты в игре?
Мяч, забытый во дворе
только с виду — глобус.
Шишел-Мышел — вышел вон.
Переполнен стадион,
где всегда один закон —
проигравших в пропасть.
Кто сказал, что ну и пусть?
Ты сказал, что ну и пусть?
Вроде как отбросил грусть
в самый ближний угол.
Дождь топил, теперь вот снег
заметёт изнанку век,
чтобы видел только бег
лыжников по кругу…
* * *
Сорвалось с языка —
полетело за облака,
где лебединая сталь крепка,
хотя бы пока…
Чиркнуло по трубе,
на которой ни А, ни Б,
прежде лайнером взяв разбег,
как по судьбе.
Но закончилось «Мимино» —
здесь давно уж другое кино.
Титры пересекают окно,
опускаясь на дно.
Слово, ясно, что не воробей,
полетело и — хоть убей —
не поймаешь его средь ветвей.
Скажут: проще гонять голубей —
только надо ли это тебе.
Так работает с нами речь.
Мы её иль она извлечь
нас желает? С той мыслью лечь
спать, что голову сунуть в печь.
Этой сказке ещё не конец:
слушай, раз уж такой молодец,
хоть ноябрь, как леденец,
за щекой заострился весь.
* * *
Срезали скульптуре голову,
а на мраморном пеньке
тут же разместились голуби,
с шумом выйдя из пике.
Обезглавленная статуя
ожила посредством крыл,
так что гулек простоватыми
зря считает царь горы.
Встанешь посредине площади,
из которой ввысь росла
глыба всадника и лошади,
подпирая небеса,
и почувствуешь, что катится,
омрачив сизифов труд,
голова, но следом (как тебе?)
птицы тучные снуют.
В детстве шла экранизация
«Всадника без головы» —
та, которой так боялся ты,
ритм фантома уловив,
что верхом над чёрной пропастью
удалялся за экран.
Вот такой же мерной поступью
день и движется с утра.
Безголовый чей-то памятник
след античности хранит.
В небо смотрит нищий с паперти
сквозь скульптурный монолит,
на который сели голуби
сизым перистым венцом,
но привычней бы на голову,
хоть и с каменным лицом.
* * *
Фотография еды —
как кувшинка из воды,
обрамлённой камышами,
где прибрежный ветер шарит.
Натюрморт не ищет форм —
только на ужимки скор
да на тусклый отблеск вилки:
в этом смысле он — улика
ритуала, что роднит
общество и общепит.
Здесь — лучок, а там — тунец,
и готовил, явно, спец.
Посмотри, что чтит гурман,
предвкушая каждый грамм.
Это, брат, не редька с Федькой.
Суть — в меню, а не — заметь-ка —
в шествиях вокруг стола.
Да, здесь логика проста.
Фотография еды —
миру знак: мол, съешь не ты.
* * *
Измельчали чайники —
не вмещают чаяния отчаявшихся.
Снег над городом — над Почайной,
спрятанной под землёй —
её русло только зимой
и проступает там,
где Минин на картине Маковского
собирает войско
ударить по ляхам да
по самозванцам,
засевшим в Москве,
чью крепость строили итальянцы.
Теперь бы хоть маленький сквер
отвоевать у благоустройства —
маленький сквер
просто…
Но мы, вроде, про чай.
Ах, да: чай-чай, выручай.
Белый пар —
еле приметный
над ободом кружки —
будто облако. План —
представить, что здесь ещё лето,
в котором над дождевой лужей —
тёплой, как молоко
парное —
дрейфует пышное небо.
Это легко,
но порою
и лето играло на нервах.
Измельчали чайники,
хоть с кирпичами
сходны по весу,
да мало в них места
для свежей заварки
и бурного кипятка.
Проснёшься завтра,
а бодрости — ни глотка…
* * *
А потом и мы умрём,
почернев, как терпкий ром,
правда, может, серебром
сквозь стекло бутылки
напоследок проблеснув.
Бесы режут колбасу
на закуску этих сумм
горьких граммов пылко.
Что до ангелов — то им
больно видеть едкий дым,
подтверждающий: горим.
Город — лепрозорий.
Нить напряжена, как нерв,
и красна в твоём окне:
ты его к зиме заклей —
всё ослепнет вскоре.
Над кварталом — облака:
не синоним нам пока
этот сгусток, хоть строка
текста всё туманней.
Провожаем в мир иной,
поминаем то вином
вкупе с рулькою свиной,
то главой в романе.
Нам ещё полы мести —
чистоту вещей блюсти,
воплощая на кости
бренность организмов.
Всюду — дискурс, тренды, хайп,
а умершим-то начхать —
только слышим их «ха-ха»
где-то за кулисой.
Вот и мыслится: зачем
гроздь брелоков на ключе?
Труп истлеет и в парче.
В ноябре — всё тошно,
да к тому ж — чума вокруг.
Улетели ли на юг
птицы, хоть и там каюк?
Думай о хорошем…