Из романа «Колёса в воздухе»
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2022
Дмитренко Сергей Фёдорович (1953) — прозаик, историк русской литературы. Служил в ВВС. Доцент Литературного института имени А.М.Горького. В соавторстве с филологом Натальей Борисенко под псевдонимом Наталья Кременчук опубликовал роман «Смерть на фуршете» — юмористический детектив о современной литературной жизни (2014). Печатался в журналах «Вопросы литературы», «Новый мир», «Юность», «Урал» и др.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2018, № 11.
Это сочинение — об армии? Может быть. Тема его — армейская жизнь, нечто, имеющее отношение к Военно-воздушным силам середины семидесятых годов прошлого века. Тогда же, без всякой надежды на публикацию, я его в первом варианте и написал. А затем долго не открывал вовсе.
Затем, когда цензура была поставлена на подобающее ей место, рукопись перечитывалась от времени до времени, хотя было понятно, что теперь её превращение в книгу зависело лишь от меня самого и ни от кого более.
Но и к этому превращению я охладел. Думалось: кому интересно теперь вспоминать об ушедшей в исторические анекдоты армии исчезнувшего государства?
Лишь недавно понял: события минувшего прекрасно воспроизводятся в настоящем, предопределяя собою будущее. При том что философия армии, философия воинства неизменна во времени и пространстве. Я вспомнил рекомендации и предписания Дисциплинарного устава и, строго соблюдая режим дня, наконец-то освободил себя от затянувшегося романа с собственным романом, поставив последнюю точку. У искусства свои законы, своё пространство и время. Если верно, что оно сближается с жизнью не в действительности, а в правде, коя есть различение добра и зла, то со спокойным сердцем, чистой совестью и ясными глазами твёрдой рукою могу предложить свой опыт всем, кто сколько-нибудь им увлечётся.
Тем паче что, глубоко осознавая и выражая полное понимание необходимости наличия военной тайны и, следственно, соответствующей цензуры, автор этих строк и страниц предусмотрительно и собственноручно изменил и зашифровал названия всех населённых пунктов, топографические характеристики местностей, рельефов, ландшафтов, объектов гражданского и оборонного назначения, водоёмов и водостоков. Маскировке подверглись также воинские звания и должности, армейские и военно-учётные специальности, рода войск и виды оружия, обсценные выражения и ненормативная лексика. В неприкосновенности сохранён только масштаб цен, существовавших в те времена, когда официальный курс американского доллара составлял шестьдесят советских копеек за один вышеупомянутый.
Все мыслимые и двусмысленные совпадения, сходства и сближения как фактов, так и судеб, имён, отчеств, фамилий и послужных списков являются чистой случайностью и не могут рассматриваться в качестве основания для возбуждения гражданских исков и всех форм уголовного преследования.
И, наконец, все действующие лица и события в книге придуманы.
Д.С.
* * *
Cтригли в подвале. Офицеры военкомата были с владельцами шевелюр вежливы и даже огорчались, когда появлялся призывник с голой макушкой. Таких, не церемонясь, отводили в актовый зальчик. От уменьшительно-снисходительного наименования это помещение с низкими потолками, перестроенное, по всему, из ресторанной веранды (военкомат занимал здание, некогда, вкупе с садом-рестораном, именовавшееся «Гранд-отелем»), не мог избавить и огромный бюст Ленина под красной лентой развёрнутого по стене лозунга «55-летию ВЛКСМ — наша боевая вахта!». То ли серебряный, то ли алюминиевый Ленин занимал три четверти возвышения, которому назначили изображать сцену. В голову Ленина и утыкались взглядом прибывающие. Притаившуюся в его тени трибуну для ораторов, ветеранов и агитаторов высматривали не сразу.
Патлатых же призывников с прибаутками направляли к лестнице. А там — подвал, бывший склад-холодильник. А в подвале парикмахер — маленький худой армянин с золотыми зубами, холёными седыми усиками и в белом халате, на глазах становящемся несвежим среди осыпи волос всех длин и оттенков.
Подвальный цирульник работал быстро (впрочем, любой смог бы при таком наплыве народа научиться в два-три часа), — работал быстро, но небольшая очередь всё-таки была.
Стоя среди своих лохматых ровесников и будучи сам лохмат, Сергей Котофеев неторопливо размышлял, надо ли ему расставаться с шевелюрой.
Конечно, в глубине сердца теплилась неясная надежда на то, что по неожиданно открывшимся каким-то обстоятельствам его, Котофеева, всё же освободят от призыва, и та повестка, которую — снегом в мае — на его неостриженную голову обрушил накануне утром попахивающий свежевыпитым военкоматский курьер не первой молодости и пролетарского вида, — эта повестка окажется лишь недоразумением, излишним вызовом, и его отпустят восвояси до осени, а к этому времени он слиняет в Москву и поступит, наконец, в университет…
Но он же, Котофеев, ещё учась в десятом классе, открыл, как ему казалось, немаловажный закон жизни, который назвал — используя, вслед за многими, одну из строчек комедии «Горе от ума», — законом «другой комнаты».
«Шёл в комнату — попал в другую». По этому закону человек, слишком рьяно стремящийся преодолеть обстоятельства и прикладывающий к этому усилия, всё равно не сможет перехитрить жизнь. Она, Жизнь, преспокойно его обставит, и вместо комнаты, понимай: места, куда он шёл, перенаправит в другое место ей, Жизни, угодное. Жизнь не рвётся давать человеку право выбора, и ему, человеку, проще всего смиряться. Но, с другой стороны, если человек всё же захочет заявить Жизни о своей воле, он получит право на некоторое хитроумие: покорно принимать все условия предлагаемого Жизнью жребия, готовиться к нему — с тем, чтобы своим смирением в конце концов несколько Жизни надоесть и понудить её на этот раз отвести жребий, человеку нежелательный.
По этому закону Котофееву следовало, вслед за прибытием по повестке в военкомат, идти дальше, то есть — остричься наголо. И тогда, глядишь, хоть и насильственно преображённым или, честнее сказать, обезображенным вернуться домой уже сегодня, а не через два, если не через все три года.
В конце концов Котофеев утвердился в своём решении предстать перед медкомиссией с сизой макушкой. Стрижка, если признать правоту некоторых медицинских теорий, лишь укрепляет волосы, а последний раз он расставался с ними лет пятнадцать назад, в дошкольные ещё годы, когда драка с соседом, кажется, Юрка его звали, вот почти и забыл уже, закончилась огромной ссадиной на голове и потребовалось выстригать…
— Следующий! — золотом улыбнулся парикмахер философствующему и вспоминающему Котофееву. И тот шагнул к стулу, окончательно успокоив себя тем, что и отсрочку получить у призывной комиссии он не сможет, не остригши свою отпущенную «под битлов» шевелюру.
Подставив голову под инструмент профессионала, Сергей вспоминал, как однажды, лет семь назад, решил постричься наголо его отец, начавший лысеть. Постричься, как задумывалось, для укрепления волос. А поскольку моды такой, чтобы стричься наголо, не было, и под ноль обрабатывали только бедолаг, попавших в вытрезвитель, отец Сергея, во избежание двусмысленностей — а преподавал он теоретическую механику в политехе, — предпринял некоторые шаги. Вначале, как сам об этом рассказывал, он, сидя на кафедре и попивая чай после лекции, спросил как бы невзначай заведующего, профессора Моршанова, давно ли ему приходилось стричься наголо.
Моршанов, обладавший благородными сединами невероятной для его шестидесяти с лишним лет густоты, вздрогнул от вопроса своего подчинённого. Но вздрогнул не потому, что был потрясён нахальством доцента Котофеева. И не потому, что — мог предположить Котофеев, видя этот вздрог, — мол, пострадал некогда, на заре туманной юности Моршанов от проявлений культа личности, и сняли ему в известном учреждении все волосы подчистую — хорошо, хоть голову оставили.
Нет, Моршанов вздрогнул, вспомнив то, о чём не ведал Котофеев-отец, но он, Моршанов, мог предположить, что он, Котофеев, что-то прознал. А именно: не так давно, на банкете в честь получения моршановским давним приятелем-хормейстером звания «заслуженный работник культуры» профессор перебрал, устремился за хористкой, которая показалась ему самой смазливой из присутствующих, да не один устремился, а с бутылкой, однако хористка вдруг как-то во время долгого провожания её в майском полумраке городского парка культуры и отдыха исчезла в туях, оставив Моршанова допивать в одиночку. Бутылку-то он, с тоски и окончательно заблудившись в туевых аллеях, допил. Допил, не совсем понимая, что делает. Допил и допил. Затем, идя напролом сквозь парковую растительность, вывалился к выходу. Ещё один рывок — к трамвайной остановке… но вместо посадки на трамвай Моршанов был подобран патрульной машиной милиции и без долгих разговоров доставлен в вытрезвитель.
Здесь его, по принятым в этом заведении санитарным нормам, собрались было не только вымыть в холодном душе, но следом и остричь. Однако вид стригальной машины привёл несчастного в чувство.
Зная, как по рассказам, так и по жизненному опыту, о суровой методе милицейской медицины и непреклонности ея служителей, самовытрезвившийся Моршанов собрал воедино все силы своего речевого аппарата и, сколько мог твёрдо потребовал перед дальнейшими процедурами дать ему телефон…
Это требование милиционеров развеселило, однако весёлость эта явно имела оттенок зловещий: тот, что был с машинкой, сержант, стал меланхолически включать её и выключать, а другой, старший лейтенант при документах, не только не предложил аппарат Моршанову, но придвинул его к себе поближе.
Впрочем, все эти катастрофические приготовления не устрашили Моршанова, уже провидевшего последствия возможной катастрофы. Становясь красноречивым, как на лучших своих лекциях, он предложил стражам занести в протокол факт отказа ему в телефонных переговорах, но самим всё же позвонить по телефону номер… — и Моршанов чётко назвал пять цифр, сочетание которых милиционеры должны были бы знать.
На это заявление, сделанное под звук то включаемой, то замолкавшей машинки тяжело бессловесного сержанта, старлей спросил, почему это он должен без четверти полночь звонить по неизвестному телефону и беспокоить мирных граждан, отдыхающих перед новым трудовым днём.
Одно из относительных достоинств небольших и даже областных городов состоит в том, что в них существует довольно разветвлённая система знакомств и связей. Конечно, и эти связи не всегда помогают: ведь попытался было Котофеев-отец отмазать своего первенца Серёгу от армии, да что-то не сработало во время переговоров, включая сюда ресторанную встречу с одним нужным, говорили, человеком; хотя на этом интеллигентский ресурс на противоправные действия был исчерпан. Систему он, потоптавшись на первой ступеньке, то ли недооценил, то ли смешно запрезирал, — не пошёл дальше. Нет, Котофеев — не Моршанов.
У Моршанова сработало. И хотя старлей переспросил, почему это он должен звонить по названному телефону, то, с какой скоростью и точностью повторил продиктованные ему цифры, позволяло предположить: милиционер догадывается, что этот номер назван неспроста, или даже знает, что телефон с этим номером стоит на квартире директора горпищеторга, человека столь же серьёзного и уважаемого, как первый секретарь горкома партии и начальник милиции.
При этом, спасая свою шевелюру, Моршанов шёл ва-банк. Директора пищеторга он видел один или два раза в жизни, на общегородских каких-то собраниях, но зато он был по делам институтского парткома немного знаком с его женой, преподававшей политэкономию в их политехе. Однажды, не так и недавно, по полузабытой уже причине — какие-то протоколы надо было подписать или переделать, какую-то копию чего-то заверить — дала жена пищевого руководителя свой домашний телефон профессору Моршанову, а он его взял да вот и запомнил. Почему запомнил, сейчас он вдумываться не стал: то ли крепкая грудь политэкономистки-пищевички, то ли её пышная причёска искусственной блондинки его привлекли, но засел номер в памяти накрепко. Впрочем, конечно, Моршанов помнил также имя-отчество могущественного супруга роскошной дамы.
Так что, выслушав вопрос милиционера, Моршанов спокойно — хотя и с внутренним трепетом, — стал врать, что в обществе директора горпищеторга и других достойных людей ужинал в ресторане «Пруд», расположенном, как хорошо известно товарищу старшему лейтенанту, в городском парке. После товарищеского ужина он пошёл к выходу, куда должен был подъехать автомобиль директора, в то время как самому и другим присутствующим пришлось немного задержаться по просьбе другого директора — ресторана. Так что — должно было звучать в словах профессора, — по названному телефону не спят, а в этих условиях перебрал он или нет — мы говорить не будем.
Моршанов заметил, что его незамысловатый рассказ сержант с машинкой слушал с напряжённым вниманием, позабыв даже про зловещий аппарат в своих руках: тот умолк. Но, когда Моршанов завершил лживое своё повествование, и сержант, ожив, попытался было произнести что-то, старший лейтенант предостерегающе шевельнул рукой в его сторону.
Они оба знали то, чего не знал Моршанов: ресторан «Пруд» вторую неделю стоял на ремонте. Но, в отличие от сержанта, ощутившего дополнительную радость от открывающегося ему вранья и новых возможностей покарать клиента уже в связи с этим враньём, а не только по причине его очевидной нетрезвости, старший лейтенант, как то и положено начальнику, был дальновиднее.
Ну, понятно, — прикинул он, — седой гонит туфту. Однако номер директора, несмотря на явный перебор с выпивкой, назвал правильный. И ежели я позволю своему дураку (так с удовлетворением по поводу собственной рассудительности оценил он интеллект ретивого подчинённого), если я позволю этому дураку оболванить профессора (Моршанов, конечно, вынужден был сказать, кто он, да и без этого представления милиционеры бы обошлись: служебное удостоверение вместе с паспортом лежало на вытрезвительском столе; хорошо, что партбилет он не носил с собой, берёг в кафедральном своём сейфе), если я позволю этому дураку остричь профессора, завтра могут такую дыню вставить, что… Какого размера будет эта дыня, он придумать не успел, да в том уже не было нужды: старший лейтенант понял, что удовольствие от административного стрижения получит его подчинённый, а вот все тумаки, не говоря о шишках, в случае ошибки достанутся ему.
— Хорошо, — сказал старший лейтенант. — Я поверю вам. — Дурачина сержант вновь включил машинку и взвизгнул: забывшись, ткнул трясущимися от нетерпения ножами куда-то себе в ладонь. — Хорошо, — ровным голосом повторил старший лейтенант. — Мы отпустим вас. — Он замолчал, выдержал паузу и, не дождавшись никакого отклика от насторожившегося Моршанова, продолжил. — Мы отпускаем вас, но все ваши документы я передам завтра утром директору горпищеторга.
Он понимал, что не сделает этого, что правильнее всего при сдаче смены доложить о происшедшем начальнику вытрезвителя и оставить завершение дела на его усмотрение, однако решил ещё раз попробовать враньё своего клиента на прочность.
Но и Моршанов был не мальчишка и поторопился закрепить намечающийся успех.
— Извините! — воскликнул, а, может, и возопил он. — Так дела не делаются. Если вы собираетесь задержать мои документы, зафиксируйте всё это в протоколе, я тоже напишу там всё, что думаю о происшедшем… И будем разбираться!..
— Значит, хотите так?!
Старший лейтенант взялся было за ручку, всё больше злясь на непрояснённость ситуации. И стричь было нельзя, и наказать примерно тоже хотелось.
Он медленно и с более чем обычным косноязычием стал писать: «Будучи задержанным у ворот городского парка культуры и отдыха имени Луначарского и доставленным в состоянии…»
Общее спасение явилось, как всегда, в виде народа, точнее — двух его типично незадачливых представителей.
Патрульные привезли новых клиентов, и уже короткого взгляда на них было достаточно, чтобы сказать: эти в ближайшие несколько часов никаких телефонов ни вспомнить, ни произнести не смогут. Да и содержались ли нужные могучие номера в памяти двух мужичков затрапезного вида с авоськой, приютившей надкусанный со всех сторон батон и измочаленную связку зелёного лука?! Навряд ли. Ничто не свидетельствовало о том, что кто-то по каким-то номерам не спит и грезит от нетерпения помочь им.
— Вы свободны, профессор, — не скрывая отвращения перед собственным бессилием, произнёс старший лейтенант. — Выведи его, — приказал он сержанту, следом выкладывая отобранное у Моршанова на стойку.
— А протокол?! — то ли взвыл, то ли зарычал освобождаемый.
Бросив пожирающий взгляд на пьянчуг, ещё не знавших об особых горестях, назревших для них здесь, старлей почти истерически разорвал бумаги, готовившиеся на Моршанова, и, пообещав всё равно «разобраться с профессором», двинулся к явным представителям рабочего класса, оказывающимся без союза с представителем трудовой интеллигенции…
С тех пор прошло больше недели, и Моршанов начал успокаиваться. Он понимал, что, несмотря на враньё в вытрезвителе, он оказался в состоянии «не пойман — не вор», а, кроме того, кто станет отрицать, что он, профессор Моршанов, действительно человек достойный и что принудительная стрижка в вытрезвителе — это нонсенс и явная недоработка в эпоху развитого социализма… Но вопрос доцента Котофеева напомнил о многом. И о вранье тоже.
— Зачем же мне стричься наголо? — уклончиво спросил Моршанов, пытаясь понять, знает ли Котофеев о вытрезвителе и подробностях вытрезвления.
— И верно, — легко согласился Котофеев, не подозревавший о волнах смятения, проносившихся одна за другой в душе заведующего. — Сейчас, по-моему, на гражданке только в вытрезвителях наголо оболванивают!
Моршанов застыл внутренне, а внешне окаменел. Он попытался было понять, зачем Котофееву, человеку, никогда прежде в интригах не замеченному, вполне добросердечному и даже простодушному, понадобилось заводить этот разговор… Попытался, но сил для понимания недоставало.
— Я вас не понимаю! — беспомощно вырвалось у Моршанова.
— Да ведь дело — пустяк! — взмахнул Котофеев ладонью и следом перенёс её на свою макушку, пригладив пока что удерживавшиеся на ней волосы. — Если подумать: ничего страшного в этом нет…
— Как сказать… — выдавил Моршанов.
— Вот потому я и хочу сказать вам заранее, — продолжал Котофеев.
— Ну-ну, говорите, — Моршанов постарался придать своему голосу угрожающие оттенки, но у него это вышло с плохо скрытым испугом.
Котофеев, однако, всё же почувствовал, что разговор становится странноватым. Но при том, что в своих решениях он был твёрдым человеком, и поскольку задумал бороться с лысиной посредством оголения всей головы, продолжил с возможной уверенностью:
— Я понимаю своё положение в институте. Поначалу меня может неправильно понять руководство. Надо мной могут подтрунивать некоторые студенты. Но, в конце концов, что же такое страшное я собираюсь совершить?!
— Принципиальным хотите быть? — спросил Моршанов, глупо улыбаясь.
— Да почему же обязательно переводить на столь серьёзный уровень? — удивился Котофеев, уловив в голосе Моршанова какую-то нелепицу. — Просто это моё решение не от хорошей жизни, и заговорил я с вами об этом лишь потому, что сложилось нездоровое отношение…
— Помилуйте, голубчик! — перебил его Моршанов, переходя на речь, которая, по мнению некоторых сочинителей и верящих им читателей, неотменимо свойственна была как русским профессорам, так и профессорам советским, появившимся в стране после успешного завершения эпохи создания «красной профессуры». — Полноте, дорогой мой Андрей Данилович, надо ли драматизировать ситуацию… — правда, это уже была не совсем профессорская лексика.
— Я и стараюсь не драматизировать, — послушно повторил Котофеев странный глагол — и прибавил наконец то, что позволило Моршанову вздохнуть с облегчением: — Стараюсь не драматизировать, но, к сожалению, шевелюра моя редеет, можно сказать, день ото дня. У вас-то волосы на зависть, а вот мои каждое утро нахожу на подушке… Да и вообще… — Он махнул рукой. — Говорят, в таких случаях, чтобы стимулировать рост волос, надо остричься наголо. Вот я и решил…
— Господи! — обрадованно воскликнул атеист Моршанов. — Да какие могут быть проблемы? Если надо, если хотите, — стригитесь! Хоть наголо, хоть обрейте голову наголо, как этот, извините, Фантомас!
— Или Котовский, — грустно произнёс Котофеев, вспоминая анекдот из разряда политических и не осознавая сейчас схожести своей фамилии с таковой у героя анекдота и гражданской войны.
— Не шутите! — Моршанов доверительно придвинулся к нему. — Лучше послушайте меня: стричься, конечно, можно, но здесь необходим, как и всюду, комплексный подход. Нужна особая диета, а главное — прямые воздействия на волосяные луковицы. Вот у нас в роду у всех неплохие волосы, — скромно произнёс он, — однако я лично время от времени делаю компрессы… — Моршанов понизил голос, — …компрессы из чесночной каши, а голову мою только яичным желтком или хозяйственным мылом, именно семидесятидвухпроцентным. Оно не всегда бывает в продаже, но жена достаёт где-то, у нас есть небольшой запас, могу поделиться…
Выслушав профессора Моршанова и послушно записав несколько верных рецептов для укрепления и ращения волос, Котофеев-отец отправился в ближайшую парикмахерскую и через полчаса явился в институт уже обезволошенным, нахлобучив на сизую макушку заготовленную шапочку-жокейку.
Правда, стрижка эта не помогла, не помогли и способы профессора Моршанова. Отец продолжал лысеть, но когда дошла очередь стричься в военкомате его сыну, Сергею Котофееву, он вспомнил именно эту историю отцовской борьбы с лысиной, а не сегодняшнюю заметную лысину отцовскую. Конечно, вспоминалась она не так, как здесь рассказано. О едва не ставшем печальным приключении профессора Моршанова в вытрезвителе никто не знал, кроме его участников, никто не знал всех переживаний Котофеева-отца по поводу разрастающейся лысины, да ведь всего никто не знает, даже этот золотозубый пожилой Фигаро из парикмахерской близ городского базара, даже он всего не знает.
Так подумал Котофеев-сын, потому что, пока стриг его парикмахер, говорил последний безостановочно, как, впрочем, говорил, обнуляя и прочих. Он рассказывал бесконечную историю своего древнего рода парикмахеров и закройщиков, историю, которую Котофеев тут же забывал, думая о своём отце, о том случае со стрижкой, как он его знал, о своём младшем брате и о маме.
Сунув парикмахеру рубль за первоначальную подготовку в солдаты (стрижку сделали платной) и получив полтинник сдачи (в базарной парикмахерской такая же стрижка, а лучше сказать — процедура, стоила десять копеек, но так было на воле, а здесь работа у мастера была выездная, что называется — предоставление услуг на месте), Котофеев отправился, как и все остальные, торчать в очереди к кабинету номер девятнадцать — получать распределение в команду.
Первоначально призывник Сергей Котофеев был приписан к войскам связи. Несмотря на гвардейский рост и атлетическое телосложение, у него была небольшая близорукость и предрасположенность к плоскостопию. Ещё несколько лет назад с такими недостатками он мог получать, одна за другой, отсрочки и прокантоваться, может быть, до двадцати семи лет, возраста, после наступления коего уцелевших счастливчиков на срочную службу уже не призывали. Но не так давно многие льготные статьи на отсрочку сняли, и Сергею Котофееву, неудачливому абитуриенту исторического факультета Московского университета, как достигшему восемнадцати лет и переросшему их, предстояло исполнить свою почётную обязанность перед Родиной и отдать ей свой, столь же почётный долг: пройти срочную воинскую службу в её, советской Родины, Вооружённых Силах.
Не думая столь возвышенно, а лишь поглаживая свою гладко-бархатистую макушку, оказался Сергей перед девятнадцатым кабинетом. Здесь тоже были ожидающие — немногие, даже оказался свободный стул, на который Сергей и плюхнулся после первых военных переживаний. Среди этих стен, крашенных мутно-зелёной — не защитной, нет, — краской, потянуло его на думы о судьбах мира.
Тысячелетиями воевали народы, и тысячелетиями народы воевать не хотели. Пушечного мяса стало не хватать ещё тогда, когда и пушек-то никаких не было. Учитель истории рассказал им однажды, что египетские пирамиды строили вовсе не рабы. Какой-то академик установил. Фараоны, несмотря на необходимость этого самого — активной внешней политики, требовавшей большого войска, понимали при этом: забота о вечном куда важнее. И бросили клич: все мужчины, желающие строить пирамиды, освобождаются от притязаний военных вербовщиков. Желающих набралось предостаточно: посмотрите на пирамиды! — ибо, что такое военный вербовщик, и наши современники прекрасно знают как по фильму «Фанфан-Тюльпан», так и по повесткам из военкомата, которыми их от времени до времени начинают заваливать. Но служить надо, и под это обезличенное «надо» ложилось многое, и сами жизни в том числе…
Развивать далее эти несвоевременные мысли (впрочем, а когда они своевременные?) ему не пришлось: подошла его очередь.
Краснолицый капитан с канареечного цвета маленькими танками в чёрных петлицах быстро отыскал его дело, где обнаружился уже выписанный военный билет. Отобрав у Котофеева повестку, приписное свидетельство и паспорт, капитан предложил расписаться в получении нового документа.
— Всё правильно, — приговаривал военкоматский, пока Сергей ставил свою подпись в бумагах. — Катофеев Сергей Андреевич направляется в тбилисский стройбат, команда десять-двадцать семь.
Слова о стройбате не прозвучали для Сергея чарующей музыкой, а топонимическое прилагательное «тбилисский» почему-то не связалось у него с лирическими песнями в исполнении Нани Брегвадзе, Вахтанга Кикабидзе и детского ансамбля «Мзиури». Также не подумалось о кахетинском и киндзмараули, лобио и сациви, тамаде и Шота Руставели. Зато Сергей явственно увидел себя с лопатой в руках, роющим под знойным закавказским солнцем траншею между неведомой ему Мтацминдой и не более знакомым — лишь по стихотворению Беллы Ахмадулиной — Светицховели.
— Но я же записан в связь?! — удивлённо спросил он у капитана. — Я же окончил радиокружок на станции юных техников!
— Ну мало ли что… — совсем не удивился удивлению призывника тот. — Переписали. Так надо. Будешь под прокладку кабеля канаву готовить. Чем не связь?
Возразить против этого было нечего, но тут взгляд Сергея упал на военный билет, за который он расписался, но который, однако, капитан ещё ему не отдал.
— Фамилию неправильно написали! — с сокрушением и непонятным ещё ему самому восторгом произнёс Котофеев.
Впрочем, он уже начинал привыкать к тому, что его не самую сложную фамилию обычно перевирают. Так было с паспортом, даже с аттестатом зрелости, затем в приёмной комиссии университета… Он побывал и Котофиевым, и Котафеевым и даже Китофаевым. На этот раз в военном билете стояло простенькое: Катофеев.
— Ну и что? — хмыкнул капитан, заглянув в паспорт и сверив начертание. — Подумаешь: одна буква!
— Как это что?! — теперь Сергей понял причину собственного восторга от ошибки: у него появилась возможность законно возмутиться в этом доме, где возражать и обсуждать что-либо не было принято. — Мне не нужна чужая фамилия!
— Да брось ты! — капитану не хотелось лишней работы, к тому же требовавшей и объяснений перед военкомом. — Какая тебе сейчас разница?! А когда отслужишь, вернёшься на гражданку, будешь получать паспорт, тогда и запишешься, как тебе нравится.
— Нет-нет! Объясняй потом! — не успокаивался, а, наоборот, входил в азарт Сергей. — Это что же, два года, семьсот тридцать дней, я буду ходить под чужой фамилией?!
— Ты ещё секунды подсчитай! — брюзгливо сказал капитан. — Нет сейчас чистых билетов для переписывания! Не подвезли!!
— А вы в этом исправьте! Во всех документах фамилия должна быть одинаковой.
— Время тянешь? — зло спросил капитан. Из ранетового его лицо стало багровым. — Не получится! Иди, проходи пока медкомиссию, а билет, если так хочешь, я тебе перепишу самолично. Фамилия ему не понравилась!
Оказалось, что перед окончательным решением о призыве и перед отправкой в войска нужно показаться медицинской комиссии. Капитан вручил Котофееву лист медосмотра, предварительно исправив и в нём влезшее злополучное «а» на родовое «о», и препроводил его через другую дверь в своём кабинете в недлинный коридор, заполненный призывниками.
Требовалось пройти несколько кабинетов: окулиста, психиатра, «ухо-горло-нос», а затем, раздевшись до трусов, проследовать мимо нескольких столиков, стоявших в большой комнате. Здесь, уже наскоро, отметившихся в кабинетах осматривали хирург и ещё какой-то врач. Наконец, следовало предстать перед последним столом, за которым сидели две красавицы, белокурая и брюнетка, в белых халатах короче некуда, да ещё положив нога на ногу. Одна писала общее заключение о годности, а другая в это время заглядывала в бумагу, очевидно, проверяя, правильно ли товарка пишет. Именно она ставила в каждом листке свою закорючку.
Сразу замечалось, что, кроме врачей-мужчин, в этой комнате, за каждым столиком сидели то ли медсёстры, то ли молодые врачихи, то ли практикантки, одна краше другой. Все они по причине майской жары были очень легко одеты — в халатах, наверное, прямо на бельё, без чулок-колготок, в босоножках.
При этом всем призывникам, перед осмотром их хирургом и терапевтом, было велено снимать с себя даже последнюю остающуюся на их теле часть одежды, то есть трусы. Каковые вернуть на место, для них цивилизациею назначенное, можно было лишь получив общее заключение за столом у двух красотуль. После чего, полностью одевшись, отправляться за окончательным решением своей участи в комнату призывной комиссии.
Осмотр, как и стрижка, шёл довольно быстро, но осматриваемых было поболее, чем стригущихся, и потому от кабинета к кабинету росла небольшая очередь, завершавшаяся лишь у вышеозначенного стола с двумя сидящими грациями.
Другие медички, отметил Котофеев, в этой комиссии были не хуже, но всё же мимо них проходили, почти не задерживаясь. Только напряжение нарастало.
Здесь же приходилось подождать.
В ожидании вновь выстраивались в очередь.
Очередь эта приближалась к столу слева — если смотреть от сидящих за ним, — двигаясь по его периметру и справа завершаясь. На этой точке, взяв заполненный лист и с трусами в руке, можно было идти одеваться. Так что на обозрение пишущей и присматривающей за писанием выставлялась некоторая — одна и та же — часть тела будущих солдатиков.
Видимо, кое-каким завтрашним защитникам Родины это их неприкрытое положение сообщало определённое неудобство. Иначе зачем же они прикладывали к своим причинным местам или ладонь, сложенную лодочкой, или скомканные в кулаке собственные трусы, или же стояли в известной позе покойного вождя немецкого национал-социализма, то есть сложив кисти рук в месте, находящемся пониже пупка, в том самом месте, где, собственно, начинаются все нижние конечности?!
По-своему вели себя малорослые новобранцы. У большинства наблюдалось сдержанное достоинство, так как почти по пояс они были прикрыты столешницей. Правда, один из таковых как раз отступил от стола на шаг и местоположением рук — скрестивши на груди — был подобен другому удачливому, до поры и всё до того же пространства, завоевателю — Наполеону. Вероятно, так призывник — и с полным основанием — хотел дать иллюстрацию к известной поговорке: пошёл в корень.
Была и третья группа без вины обнажённых. Присутствие в непосредственной близости от них весьма легко, если не сказать — легкомысленно, одетых красавиц отвлекало этих годных к строевой службе парней от размышлений о собственной судьбе, и они, позабыв обо всём, таращились на сидящих за столами, кто беззастенчиво положил одну голую ногу на другую, столь же голую, уменьшив тем до незаметности и без того незначительную длину их облекающих белых халатов.
Белокурая писательница, помимо светлокожих своих ног в плетёных красных босоножках, окончательно вводила в смущение незастёгнутой верхней пуговицей на халате, топорщившемся под напором больших крепких грудей с одурительной ложбинкой между ними, к началу которой сбегала золотистая цепочка с голубой капелькой камешка-кулона на ней. Её уже подставлявшаяся солнцу подруга, а может, и начальница, была почти безгрудой, но, как известно, на вкус и цвет товарищей нет, да и смуглянка, словно бы страдая от жары, сбросила со своих ног лёгкие летние туфли без каблуков и сидела, пошевеливая под столом пальцами загорелых ног, завершавшимися, как положено, ногтями — и не только правильно овальной формы, но покрытыми тёмно-розовым лаком, да с блёстками.
Понятно, что спокойное созерцание всего этого далеко не всем было под силу. Многие находились, помимо своей воли, в напряжении, не исключая и Котофеева. А были и такие, кому осознание свободы той же воли подсказывало особые действия.
Стоявший впереди Котофеева, уже возле стола, рядом с его дальним углом, призывник как бы непроизвольно выложил своё, природой данное оружие на край столешницы. Оно ещё не находилось в состоянии полной боеготовности, но было явно больше своих размеров в нерабочем состоянии.
Того пуще: скоро непосредственная близость к круглому открытому локтю писавшей поспособствовала дальнейшему увеличению и даже приподнятию над поверхностию стола носителя жизненных сил. И здесь его владелец совершил отчаянный поступок, хотя, без сомнения, требующий понимания в сложившихся обстоятельствах. Легонько, впрочем, даже не прибегая к помощи руки, одним только усилием мышц, он стал постукивать своим заждавшимся другом по столу. Тем они оба как бы выражали своё нетерпение и необходимость немедленного заключения о годности его тела и отправления его, цельнокупно с душою, если не на покаяние, то туда, где полевые занятия и политинформации включены в распорядок дня и должны отвлечь от нынешних грешных мыслей.
К сожалению, бедолага правильно понят не был. Правда, брюнетка как косилась, так и продолжала коситься на проплывавшие перед ней взволнованные предметы. Но, заметил Сергей, костяшки на прежде живых, а теперь застывших пальчиках её ног побелели, а босые ступни вдавились в военкоматский пол. Зато крашеная блондинка, перестав писать, ткнула своей шариковой ручкой в сторону стучавшего, даже попытавшись подцепить ею то, чем он столь простодушно брякнул несколько раз.
— Да что же это такое! — вскричала блондинка, и многие вдруг увидели, что большие тёмно-голубые глаза её набухли слезами. — Когда же это кончится?! Один тут чуть ли не онанизьмом стал заниматься… а теперь этот! Барабанщик!
Как из подвала, вырос перед столом уже знакомый Котофееву, да, наверное, и всем остальным, краснолицый танковый капитан. Ему даже минуты не потребовалось на разборку того, что произошло. Ещё бы — этому белозубому парню с растерянной улыбкой определённым образом не повезло: вопли медработницы не только не спугнули его своевольное естество, но превратили поистине в богатыря.
И капитан сразу всё понял.
— Этот здоров, — сказал он и выхватил из рук коренастого нарушителя его врачебный лист. — Запишите ему: годен на флот. Подводный флот. — Лист лёг под руку брюнетки, которая, схватив у своей товарки шариковую ручку, принялась быстро писать. Остальные охнули: на флоте полагалось служить не два, как в армии, а три года.
Грудь блондинки высоко поднималась и опускалась, а лицо её выглядело уже виноватым. Но поздно!
Вновь выхватив, теперь из-под руки брюнетки, лист, капитан бросил штрафнику, наконец-то, но уже бессмысленно прикрывавшемуся рукой: «Пойдём», — и исчез с ним за дверью, где заседала призывная комиссия.
Стало скучно. И не только голые новобранцы ёжились перед столами, но и девчонки тоже приуныли, а брюнетка, успел заметить Котофеев, обулась.
Получив заключение — или подтверждение — о своей годности к строевой службе, Сергей приготовился предстать перед окончательными вершителями своей судьбы на два, а то и на все три года котофеевской молодой жизни. И после того, что произошло с нетерпеливцем, Сергей не удивился бы отправке и на флот, и в морскую пехоту, и даже в танкисты, куда он по своему немаленькому росту никак не подходил.
Однако встреча с комиссией была отложена. Она, комиссия, объявила перерыв, на время которого всех прошедших врачебный осмотр отправили в зал с серебряным бюстом гипсового Ленина.
Правда, попытался один парень, стоявший рядом с Сергеем, заявить, что, мол, им всем тоже неплохо бы пообедать, но вездесущий капитан, к тому же на этот раз появившийся в сопровождении вислоносого майора, такого же, как он, красномордого, напомнил, что в данный момент они все уже находятся на воинской службе, и их задача — не обсуждать приказы, а неукоснительно соблюдать их. Когда надо будет, их накормят.
— Что значит «надо»? — не унимался правдолюбец, голая макушка которого вместе с маленькой кепочкой, надвинутой на бровь, придавала ему вид и воинственный, и хулиганистый. — В армии даже на «губе» кормят, вот и вы давайте, если призвали нас.
— Ах, на губе! — взъярился капитан. Майор только сопел всё громче и громче, словно обозначая растущий градус конфликта. — Можно и на «губу», можно и наряд вне очереди, весь призывной пункт вымыть в одиночку! Хочешь?! Это я тебе быстро устрою — вместо гуляша с компотом! Каков призывник пошёл! — отнёсся он к майору.
— Зачем наряды? — разлепил майор губы, странно белёсые на его багровом лице. — В Заполярье его отправим, в БАО, там в команде как раз одного человека не хватает.
— Так точно! — капитан тут же принял лениво произнесённые слова майора к исполнению. — Как фамилия? — повелительно спросил он смутьяна.
— Моя фамилия, как и всё остальное, в документах, которые у вас, — парень, видно, решил замёрзнуть в неведомом ни ему, ни Котофееву заполярном БАО, но доказать своё право даже здесь своевременно поесть.
— Кончай ты, дурак! — дёрнул его за полу пиджака так же застывший рядом с ними худой парнишка в старых полукедах и застиранном тренировочном костюме. — Что ты докажешь этим козлам?
«Козлы» он произнёс с чувством, но почти неслышно. Впрочем, уже было всё равно.
Майор вновь, прервав трубное сопение, подал голос. Скомандовал защитнику права на питание, хотя почему-то не зафиксированного в конституции:
— Безымянный?! Шагом марш за мной! — и, не ожидая исполнения команды, двинулся вглубь коридора.
Смельчак вздохнул и пошёл следом.
«А всё же когда обед будет?!» — хотел крикнуть Котофеев, только чтобы поддержать своего брата-призывника, да пока он чего-то раздумывал, раздался натужный рык капитана, что при его слабом фальцете было нелегко. — Всем остальным в Ленинский зал. На доклад! До особого распоряжения. Вызывать на комиссию будем оттуда.
Доклад Котофеев слышал, но не слушал. Лектор был то ли косноязычен, то ли пьян, то ли пьян до косноязычия. Бессвязный пересказ рубрики международных событий из газеты «Правда» — чем-то он там невидимо шуршал, по грудь прикрытый трибуной — перемежался запинающимися проклятиями в сторону мирового империализма и китайского гегемонизма. Иногда лектор поднимал мутные глаза на аудиторию, молчаливо погружённую в свои невесёлые думы, судорожно пытался сглотнуть нечто, мешающее говорить, затем шумно наливал воду из графина в стакан, с хлюпающим стоном пил её — и вновь начинал жевать сопли. При всём этом он постоянно поправлял фальшивый узел тёмного галстука на несвежей рубашке, что, очевидно, долженствовало придать его ответственному виду дополнительную респектабельность.
В какой-то момент, наверное, от выпитой воды, лектора совсем разморило, и он замолчал, глядя поверх голов на заднюю стену зала, где висели плакаты, рассказывающие о видах оружия массового поражения. Сидящие почувствовали, что несущегося от трибуны шамканья им начинает не хватать — оно, оказывается, погружало в приятную полудрёму, навевало почти забытьё перед неведомым. По рядам, прежде безмолвным, прошёл неясный шум, кто-то заговорил, кто-то коротко свистнул.
— Товарищи! — просяще произнёс лектор и опять замолчал.
Как стала бы лекция разворачиваться дальше, неизвестно, ибо распахнулась дверь и в зальчике появился районный военный комиссар подполковник Дроботов собственной персоной. Почему-то, несмотря на май и жару, в парадной шинели, правда, расстёгнутой, развевающейся и тем придающей ему сходство с каким-то балетным демоном. Дроботов почти пролетел по проходу к сцене и угнездился на трибуне, которую с непредугаданным проворством освободил для него лектор, застыв поодаль в благоговейной позе.
Подперев кулаком подбородок, Дроботов уставил в зал пристальный взгляд из-под козырька фуражки.
Лектор напоследок хлюпнул то ли носом, то ли глоткой и установилась полная тишина.
Дроботов смотрел на призывников, призывники — в сторону Дроботова, впрочем, без желания встречаться с ним взглядом.
Через некоторое время это стало напоминать игру в гляделки. Когда Котофеев понял это, он с трудом удержался, чтобы не фыркнуть. Сзади кто-то процедил сквозь зубы:
— Он чё, заместо гипнотизёра?!
Но Дроботов умел паузу не только держать, но и прерывать.
Вцепившись в края трибуны, взвыл:
— Ну, что?! — И рыкнул: — Притихли?!
Ответом ему было молчание, вполне его удовлетворившее.
— Поняли хоть немного, что такое армейская дисциплина?!
Молчание.
— Поняли?! — с нетерпением повторил Дроботов и тут же получил своё.
— Так точно, товарищ подполковник товарищ военком! — тонкоголосой скороговоркой и с явной дурашливостью выкрикнул кто-то с задних рядов.
— Вставать надо, когда отвечаешь, — недовольно произнёс Дроботов, но больше придраться было не к чему. — Все поняли?
— Так точно, — нестройно раздалось из зала. «Да отвяжись ты, наконец!»
— Ладно, ладно, — Лицо Дроботова несколько разгладилось. — Ребята вы, в основном, хорошие, у большинства среднее образование, гражданские специальности, курсы ДОСААФ. Есть, правда, и такие, кто уже поскользнулся на жизненной дороге — и не только состоял на учёте в милиции, но даже имеет судимость… Таким надо вдвойне стараться, чтобы оправдать высокое доверие Родины. — Взгляд его опять стал колючим. — И помнить: в армии есть не только гауптвахта. Есть и дисциплинарный батальон. И военный трибунал тоже есть!!
Дроботов сошёл с трибуны.
— Всё! На отправке встретимся! С этого момента вы уже состоите на воинской службе! Так что желаю хорошо отстужить! — Лектору: — Продолжайте!
И вновь балетной птицей — в своей шинели — вылетел из зала.
— А чё он прибегал? — раздался удивлённый голос сзади.
— Чтоб ты не заскучал, — ответили лениво. — Ну, сейчас покемарим…
Лектор с усилием продолжил свою бодягу; но, в отличие от многих вокруг, Котофееву не удавалось погрузиться в анабиоз.
Поэтому, когда его, наконец, в числе очередной десятки вызвали на комиссию, он почти с радостью устремился к выходу. Сейчас кончится неизвестность, сейчас он хоть что-то узнает о своей дальнейшей судьбе.
Однако судьба ему особо не открылась.
При том что комиссия оказалась довольно большой.
За длинным столом сидели тонкогубый майор, как сказали бы прежде, пехотных, а теперь мотострелковых войск, подполковник медицинской службы во врачебной шапочке, но без халата, полная веснушчатая девушка в белой блузке с комсомольским значком и с тёмными — Сергею так было видно — полукружиями пота под мышками (грудь у девушки была столь велика, что значок едва виднелся, занимая положение почти горизонтальное). Другие места занимали худой желтолицый человек в кримпленовом костюме с галстуком, пожилой толстоносый ветеран в рубашке «апаш», с наградными планками, ещё один незапоминающийся мужчина, перебиравший лежащие перед ним бумаги.
Самого военкома, подполковника Дроботова, среди застольной публики не было. Заменял его, как видно, майор.
Докладывал всё тот же всюду успевающий капитан из танкистов.
Вот, мол, призывник Котофеев Сергей Андреевич, образование среднее, отсрочки от призыва нет. Направлялся для прохождения действительной военной службы в военно-строительные части Закавказского военного округа…
Слушая это, Сергей подметил, как часто повторил капитан военные слова. Впрочем, глубоко задуматься об этом ему не пришлось.
— …Из-за непорядка в документах в свою команду не успел… Мы её этим самым… который… столы околачивал… хулиганом этим самым… — капитану было явно трудно без того, чтоб назвать всё своими именами, — …доукомплектовали, то есть хулиганом. А то им надо было к автобусу успеть, — напомнил он членам комиссии, а Сергею хитро прищурился. — Небось, обрадовался, что в тот стройбат не попал?.. А зря! Стройбатов у нас на всех хватит.
— Обрадоваться я не успел… — начал было Сергей, но его перебил худой в кримплене.
— А что у него за непорядок? — настороженно спросил он.
— Вы комсомолец? — не дождавшись каких-либо пояснений, подхватила грудастая девушка, словно боялась пропустить свой, для неё главный здесь, вопрос.
— Комсомолец, — кивнул Котофеев.
— Он комсомолец, — успокоительно произнёс майор, с трудом подавив возникшую вдруг икоту. — Отец — доцент в политехническом институте, мать — врач областной клинической больницы. На учёте в милиции не состоял. И не состоит. А непорядок был пустяковый: писарь немного переврал фамилию товарища Ко-то-феева. Но мы ему уже новый военный билет подготовили. В нём ошибок нет. Может служить!
— По какой причине идёте в армию? — вдруг спросил кримпленовый.
От удивления Сергей не сразу ответил. Они, что же, думают, что в армию призывник Котофеев отправляется по собственному желанию?! И так спрашивает, будто его туда могут ещё и не пустить!
— У меня призывной возраст, — напомнил вопрошающему Котофеев. И добавил: — А в университет не прошёл по конкурсу.
— Очень хотелось учиться? — спросил майор, не желая скрывать радостного звучания голоса оттого, что это хотение не сбылось.
— Хотелось, — вздохнул Сергей, почти сожалея, что не может обрадовать майора и других официально присутствующих отсутствием такого хотения. — И сейчас хочется.
— То есть рассчитываете на отсрочку? — вступил в разговор военврач, листавший котофеевское дело.
«Неужели увидел, что у меня год назад было осложнение после гриппа?» Надежда на мгновение встряхнула Сергея, а подполковник, не ожидая ответа, продолжал:
— Отсрочки не будет. Служить надо всем. Армии нужны образованные солдаты.
— А я и не отказываюсь, — надежда у Сергея всё не гасла, и он произнёс, словно в раздумье. — Отслужить можно и после университета.
— Нет, — возразил военврач. — Сейчас нужно. А в университет вы не поступили, — напомнил он.
— Что там у нас для него есть? — обратился майор к капитану. — Ракетчиков на Новую Землю укомплектовали?
— Тоже уехали, — сожаление в капитанском голосе сменилось оживлением. — Может, в железнодорожные войска? Дальневосточный военный округ.
— Вы знаете, товарищи, — вновь вмешался военврач, прервав обсуждение военной предназначенности Котофеева, от которого Сергея бросало в жар, несмотря на климатическую расположенность перебираемых для него мест. — Надо всё-таки учесть, что у него отмечалась недостаточность митрального клапана. Осложнение после гриппа.
Члены комиссии озадаченно переглянулись. Возможно, никто из них не знал, о чём идёт речь.
— Какого клапана? — наконец нарушил молчание майор. — Есть подтверждение от наших врачей? В госпиталь ложился на обследование?
— Да с этим служить можно, — вставил военврач, улучив миг, когда Котофеев задумался, едва не сметённый валом майорских вопросов. — С ограничениями по физическим нагрузкам.
— Родину защищать — надо! — убеждённо произнесла комсомольская матрона, а ветеран, прямо глядя на Сергея, сочувствующе развёл руками: «Что поделаешь, брат, надо!»
— Так что же с этим клапаном нам делать? — недовольно спросил капитан.
— Да ничего, — почти беспечно отозвался военврач. — Думаю, перерастёт. Но всё же в стройбат или в железнодорожники я бы его не отправлял. Что-нибудь без интенсивных нагрузок.
— В армии всюду нагрузки, — твёрдо сказал капитан. — Если медицина признала годным, пусть служит.
— Будет служить! План призыва трещит по швам, — напомнил майор, берясь за авторучку. Он посмотрел на Котофеева и повторил: — Так что служить вы будете. — Вероятно, осознание своего всесилия здесь позволяло ему время от времени покровительственно переходить на «вы» с призывниками. — В каких командах у нас ещё остаются вакансии?
— Он у меня, помнится, в связисты просился! — на красном лице капитана вновь появилось хитрое выражение. — Можно его послезавтра отправить. В САВО.
Котофеев уже знал откуда-то, что САВО — это Средне-Азиатский военный округ, но его не порадовала отсрочка на сутки в уплату за двухлетний выезд в какие-нибуль Кызылкумы или на Памир. То, что он не будет служить в Ташкенте или в Алма-Ате, Сергей чувствовал шкурой. Ничего он не забыл в этом САВО!
У майора тоже было своё мнение насчёт послезавтрашнего САВО.
— Думаю, на гражданке он уже нагулялся! — уверенно произнёс он. — Пойдёт служить сегодня. Кого отправляем до вечера? — уже с нетерпением спросил он капитана.
— Да так, всякая мелочь осталась, — при торжественном молчании комиссии, которая своими распрямлёнными станами и застывшими лицами могла бы позировать для соответствующей картины, капитан наморщил в напряжении курносое своё лицо. — А, вот! — нашёл нужный лист или, устав бороться за отправление Котофеева туда, куда ему приглянулось, сделал вид, что, наконец, нашёл. — Может, это? ВВС. А то меня их старлей, за новобранцами приехавший, уже замотал своими просьбами. Дай ему всех только со средним образованием и выше да чтобы на учёте в милиции не состояли, не то что судимые.
— Ну, тогда это их кадр. Отец — доцент… — почему-то вспомнил майор. — Вы ведь приводов в милицию не имели? — ехидно спросил он Котофеева.
— Мы с ребятами машину угнали! — разозлился Сергей.
Больше ничего криминального в биографии не вспоминалось: не сказать же, что в шестом классе тайком курили в трубах старой теплоцентрали и пили «Солнцедар» в туалете во время школьных вечеров.
— Какую машину? — ожил доселе не проронивший ни слова мужчина, перебиравший бумаги.
Конечно, и в угоне машины не было ничего особенного. Последних два года в школе они учились на автокурсах и, незадолго до окончания, когда уже шла практика, однажды, не дождавшись инструктора, который точил лясы за чаем в учительской, залезли в учебный грузовик и поехали на полигон. Сергей не сидел за рулём, но досталось больше всего именно ему. Как же, отличник, гордость школы…
— ГАЗ-51. Грузовик, — ответил Котофеев.
— И где же он теперь? — с огромным нетерпением спросил майор.
— На месте, наверное. В гараже, — честно ответил Котофеев. — Мы тогда покатались и вернули.
— Но привод в милицию был? — подал голос неприметный.
— Привода не было. Выговор от директора школы.
То, что выговор был устным, «без занесения в личное дело», добавлять Котофеев не стал. «Не хочу тебе, дураку, характеристику портить», — сказал директор, справедливый мужик, бывший фронтовой лётчик.
— А водительские права у вас есть? — спросил кримпленовый.
— Права есть. А когда угоняли, ещё…
— Да что он нам голову морочит! — опомнился майор. — Идёт служить в ВВС — и точка! Там самая большая физическая нагрузка: парашюты укладывать. Не надорвётесь! Служба как раз для грамотных, — не без сарказма прибавил он, глядя на военврача.
— В ВВС можно, — согласился тот, никак не показав, что майорский сарказм его задел.
— Последний вопрос, — какой всё-таки писклявый голос у этой полной девушки! — Вот вы, товарищ Котофеев, комсомолец.
— Да комсомолец он! — нетерпеливо влез майор. «Мол, всё решено, милая, а глазки этому сачку будешь строить через два года».
— Но снялись ли вы с комсомольского учёта? — продолжала своё девушка.
— Не успел, — развёл Котофеев руками. — Всё так быстро.
— В части его и снимут, в части его и поставят, — захлопнул котофеевское дело майор. — Только комсомольский билет с собой захвати. Всё! Можете быть свободны. Ваша команда десять-двадцать один. Идите в зал на лекцию и ждите вызова. Их отправляют…
Он повернул голову к капитану.
— Всех в двадцать ноль-ноль. После общего построения, — продолжил тот. — Электричкой до Узловой, а там — кого куда.
— Ясно. Вопросов больше нет, — утвердительно произнёс майор, но видя, что Котофеев продолжает стоять, нехотя добавил: — Или есть?
— Один, товарищ майор. Я здесь без вещей. Так получилось. Не думал, что сегодня призовут… Времени до восьми ещё много. Можно за вещами домой сбегать?
Ответил капитан.
— Да он так и не понял, где находится! Ты призван на действительную военную службу! Всё! Шагом марш!
— Но вещички-то парню как-то надо захватить, — проговорил ветеран.
— Вот и захватил бы, когда сюда шёл! — вновь загремел капитан. — Думал, проскочит! Не вышло!
— Вы повестку свою внимательно прочли? — спросил майор. — Что там написано?
— Грамотой вроде владеете, — желчно произнёс капитан. — Где ложка, кружка, туалетные принадлежности, как велено?
Котофеев вздохнул.
— Ну хоть родителям позвонить можно? Они поднесут.
— Поднесу-ут! — посмеиваясь, протянул капитан, но вдруг смягчился: всё, и с этим новобранцем — порядок, хотя, может, и не в танковых войсках. — Звоните! Телефон-автомат у входа. Две копейки, надеюсь, найдёте?
— Или гривенником можно позвонить, — напомнила комсомолка.
— Только вот что, — майор опять с трудом подавил икоту. — Родителей предупредите: чтобы никаких алкогольных напитков! Даже пива!
У телефона стояло в ожидании несколько человек. Впрочем, все призванные говорили недолго, через три минуты автомат отключался.
Дома никого не было.
Отец на кафедре тоже не сидел, шло время его лекции, и Сергей позвонил маме в больницу. Она была педиатром, хорошим педиатром, многие говорили об этом, и дети у неё вылечивались, но повторяла часто: главное — не врачи, они уже на пожар едут, закалка — главное. И его с Лёшкой она старалась не по дури воспитывать. Когда в доме отключали горячую воду, отец для умываний и купаний нагревал огромную кастрюлю, в которой летом стерилизовали банки с огурцами и варили повидло. Но помыться такой водой удавалось, лишь когда мамы не было дома. Она гнала сыновей под холодный душ, каковой по утрам всегда принимала и сама. (Впрочем, и отец тоже им не пренебрегал, но вот сыновей почему-то лелеял и холил.) Мама говорила: «Посуду — в горячей, тело — в холодной», или, ещё чаще: «У нас в деревне горячей воды не было», на что отец обычно отвечал: «Я тоже в деревне вырос». Он был у них в семье порой чересчур опекающим.
— Ну вот, — сказал Сергей маме. — Вещи несите! Призвали. Отправка сегодня вечером.
Мама вздохнула.
— Что делать, сынок… А куда?
— В авиацию. Но место не говорят.
— Значит, лётчиком будешь.
Сергею показалось, что мама грустно, но улыбнулась.
— С моим-то зрением?! Парашюты укладывать!
— Тоже служба. Тебя, конечно, оттуда домой не отпустят?
— Если только сбегу.
— Не надо, сынок, что ты! Мы к тебе придём. Чего принести кроме еды?
— Да там написано — у меня на столе бумажка лежит. Печенья овсяного купите, если будет. И ещё… представь себе — комсомольский билет нужен. Он в нижнем ящике стола.
— Хорошо, сынок. Записала. Я сейчас отпрошусь, с заменой договорюсь и к папе поеду. У него скоро лекция кончится.
Пока Сергей говорил по телефону, в лекции, которую он слушать не собирался, объявили перерыв, и призывники вышли в тесный военкоматский двор.
Сергей курил мало, сигарет у него с собой не было, но здесь не удержался, стрельнул «Яву» у низкорослого парнишки.
Тот без промедления протянул пачку. Разговорились — как и все вокруг, — кто куда попал. Парнишка — оказался тёзкой — загремел на флот.
— Да я не жалею, — сказал он. — Чем на фабрике с маслёнкой горбатиться… А так, может, океан увижу.
— Но три года! — напомнил Сергей.
— Ну, это — не сидеть! — протянул парнишка, хотя по его виду непохоже было, что он «сидел». — Плавать, наконец, как следует научусь!
Оптимизм тёзки показался Котофееву преждевременным и чрезмерным, но у того энергии было — наверное, посостязаться мог с атомным реактором на той подводной лодке, которая, возможно, уже его ожидала.
— Рубать охота! — без перехода продолжил будущий военмор, может быть, и оттого, что на память пришло название знаменитого и надёжного блюда «макароны по-флотски».
— Обед никто не отменял, — пожал плечами Сергей.
— Но не дают ведь!.. Слушай, — тёзка посмотрел на часы, — твою команду в восемь отправляют?
— Как всех.
— Куча времени! Я тут подметил… Вон, смотри…
Как положено некогда губернскому «Гранд-отелю», здание имело въезд во двор. Сейчас эта арка заключалась со стороны улицы стальными зелёными воротами, запертыми на замки. Но между тем сверху было достаточно места, чтобы, вскарабкавшись по воротам, перевалиться через них и оказаться на свободе. Почему получился такой недосмотр со стороны нынешних хозяев здания, было непонятно, возможно, шёл какой-то ремонт, ибо в довольно длинной подворотне стояли несколько катушек с проволокой и всякие железяки. Но ремонт ремонтом, а будущим солдатикам умение проявить в сложных обстоятельствах смекалку и доблесть никто не возбраняет. Они и проявляли: по словам второго Сергея, уже несколько человек, перелезши через ворота, таким образом отправились продышаться от медкомиссии, лекции и прочих треволнений. А если будущие солдатики лезут, то чем хуже будущие матросики, завтрашние виртуозы рей, вантов и такелажа?! А будущие воины Воздушных Сил и подавно!
Увидев борозды сомнения на лице Котофеева, предприимчивый его знакомец заторопился:
— Ты не менжуйся, деньги у меня есть, расчёт вчера получил… ну, матери не всё отдал.
— Дело не в деньгах…
— Так мы же не насовсем. Вернёмся, как часы! Перекусим только чего-нибудь, пивка, может, выпьем на прощанье… Тут же «Грот» в двух шагах…
И в самом деле! Подспудная тяга к приключениям, которая всегда жила в Сергее и почти всегда подавлялась им по разным обстоятельствам, вдруг распрямилась в нём до его полного гвардейского роста. Какого чёрта здесь торчать и слушать пьянчугу, когда можно посидеть напоследок в прохладном подвале «Грота», может, сегодня и вобла там будет…
— Пойдём! — воспрянул Сергей. — Ты прав, братишка!
Во время перекура в подворотне из-за жары собралось немало призывников, и вот Сергеи увидели, что ещё двое из них бойко начали преодолевать препятствие.
— Видал, как? — спросил братишка. — Ничего сложного! Я тебе, в случае чего, помогу. Я — вперёд, ты — не отставай.
Быстрым шагом они подошли к воротам, чтобы вслед за теми двумя хотя бы на несколько часов восстановить если не свои права, то хотя бы права своих желудков.
Но не успели они приладиться к воротным выступам и распорам, как снаружи раздались возгласы, крик: «Стоять на месте!», звук убегающего, неясный шум, звук рвущейся ткани и затем торжествующее: «Одного поймали — другой далеко не уйдёт!», на что кто-то невидимый торопливо заговорил: «Я его не знаю… мы просто вместе за сигаретами хотели сбегать… кончились…» «Рассказывай! Пойдём к подполковнику Дроботову, он тебе даст прикурить… А ты, Скворцов, предупреди майора Бродиловского насчёт ворот. Так у нас весь призыв разбежится!» — последняя фраза прозвучала уже в отдалении.
Услышав всё это, Сергей сделал было шаг от ворот подальше, но вице-морячок крепко схватил его повыше локтя.
— Куда! Ведь это последний шанс! Через несколько минут они и отсюда нас выгонят, и на улице пост выставят. Полезли! Ну! Тёзка!!
И он, не ожидая от Сергея никаких слов, прямо-таки взлетел на верх ворот, выглянул на улицу, проговорил громким шёпотом: «Всё чисто!» и протянул всё ещё медлившему Котофееву руку:
— Давай, братишка, давай!
Подчиняясь его непонятной силе, Котофеев стал карабкаться вверх по створке. Несмотря на достаточный рост, получалось это у него плоховато, но он очень старался. Тёзка как мог помогал сверху.
Вот, наконец, и Сергей стал переваливаться через воротную створку на улицу, как вдруг из глубины двора вылетел немолодой штатский, а за ним красномордый майор и, кажется, опять-таки танковый капитан.
— Стой, солдатик! Хуже будет! — кричал штатский. — Сейчас перекличку сделаем!
Сергей на мгновение застыл, но затем молниеносно вывалился на тротуар: это братишка, уже стоявший на твёрдой земле, недолго думая, по-кошачьи подпрыгнул и стащил его вниз.
— Ходу! — выдохнул он, помогая подняться Котофееву с четверенек, и они помчались прочь от военкомата до первого переулка, а затем, перейдя на шаг, двинулись к пивбару «Грот».
— Ты извини, что я тебя сдёрнул! — заговорил организатор похода. — Просто понял, что ты завис, в очках-то не очень удобно…
Котофеев оценил добросердечие своего спутника и решил покаяться:
— Очки-то ладно… Просто, когда… эти появились, ну, я и того…
— Ну и дурак! Кто же дело на полпути бросает?! И про перекличку — не боись! Поскольку тебя к команде уже приписали, военкоматские только и видят, чтобы ты с их глаз подальше убрался. К отправке мы не опоздаем, а всё остальное — ерунда! Обратно не через ворота полезем, а как званые гости — в парадные двери. Очки не уронишь!
— Да, очки это я так, — смутился Сергей, который носил очки изредка, а в военкомате надел их лишь для того, чтобы бессловесно напомнить комиссии и об этом своём небольшом недостатке. Сейчас он очки стянул с носа и спрятал в карман. — На медичек засмотрелся, вот и позабыл снять. Девочки что надо!
— Но там было лучше не засматриваться! Одного парня из-за этого дела хрен знает куда упекли…
— Да, видел я, — вздохнул Сергей. — В стройбат он попал, куда меня поначалу приписали… Во как повернулось.
— Жалко, — и братишка вздохнул тоже. — Паренёк хороший, я после комиссии перекинулся с ним двумя словами. Говорит: «Ну, виноват я, что ли, если при виде любой нормальной девчонки он сам собой встаёт?» Но если так, по правде, а у кого он не встаёт? Ты, к примеру, можешь пожаловаться?
Сергей хмыкнул.
— То-то. Ну, ничего… Если его в стройбате дачу генералу какому-нибудь строить наладят, глядишь, и генеральша молодая попадётся… Эта, небось, на помощь звать не станет!
— Где ж он с ней… Среди кирпичей и раствора, что ли? — скепсис (при котофеевском воображении) никогда у него не дремал.
— Чудак, какая разница, если он ей по вкусу окажется! Да мы с Валюшкой моей, когда у неё ночные дежурства…
Через несколько минут Котофеев знал вкратце, что у тёзки есть задушевная девчонка, санитарка в больнице, но жениться они решили не торопиться, мало ли что за три года может произойти. «Я-то могу и не удержаться, если по случаю, — признался братишка. — А Валюшка у меня строгая, и не сразу к себе допустила. Мы первые друг у друга», — рассказывал он с набитым ртом, потому что прихватили они во встреченной булочной пирожков с ливером, по четыре копейки штука, и теперь торопливо, один за другим, их поглощали. «Ну, сам посуди, я где-то на океане, а она здесь, на гражданке, девчонка что надо, может, увидишь ещё, она вечером с матерью моею должна прийти. Так пусть будет лучше по-честному. Так ей и сказал: если загуляешь, лучше не напоминай мне о себе. По-честному, — повторил он, хотя, наверное, и сам ещё не представлял, как это всё «по-честному» может быть.
— А у тебя девчонка есть? — наконец, чтобы окончательно не запутаться в своих рассуждениях, перевёл разговор мечтающий об океане. — Ну, такая, чтобы…
— Сейчас нет, — прервал Сергей подбирающего слова спутника. — Так получилось.
— Ну, это и лучше даже, — успокоил тот. — Никаких переживаний. А вернёшься из армии — все невесты твои!
— Неве-есты! — присвистнул Сергей. Дожёвывая пирожки, они уже сошли под своды «Грота», размещавшегося в длинном подвале. — Вот они, невесты!
Несмотря на будний день, в баре было довольно многолюдно. Не только тёзки решили попить пивка перед дальней дорожкой. За столами там и сям мелькали сизые макушки в окружении приятелей с гражданскими волосами. Немало было и девчонок, смеющихся, повизгивающих. Одна, подперев рукой голову, выводила низким красивым голосом, но при этом немного фальшивя, медленную казачью песню. За ближним к выходу столом две, по виду, близняшки в уже полурасстёгнутых блузках сидели на коленях у долговязого парня и по очереди взасос с ним целовались.
Воблы не было, только сухой прошлогодний лещ и солёные баранки. Взяв это и по паре кружек пива, «дезертиры на час» устроились поблизости от им подобных.
— Ну, первую залпом! — с чувством произнёс неутомимый спутник Котофеева и, проделав это, выдохнув, добавил: — Вторую — с сигаретой!
Сергей допил свою и не успел раскурить купленный в баре «Пегас», как на скамейке рядом с ним оказалась смазливая девчонка в джинсах и в жёлтой майке. Волосы её были выкрашены в фиолетовый цвет, а, точнее сказать, фиолетовыми чернилами.
— Здравствуйте, военные! — чересчур громко произнесла она, одновременно легонько толкая Сергея упругим круглым плечиком. — Сигаретой не угостите?
Они оба готовно протянули ей свои пачки, и она, помедлив, взяла «Яву».
— А тебя я поцелую! — успокоила Сергея и, не промедлив, чмокнула его влажными губами в щёку, при этом подвыв: «Ууух!» — Ну что, посидим-поокаем?
Приятели промолчали, не зная, что сказать нежданной гостье, а она, глубоко затягиваясь, вдруг начала мурлыкать себе под нос, выдыхая слова вместе с дымом:
Сигарета, сигарета,
Никогда не изменяешь,
Я люблю тебя за это,
Да и ты об этом знаешь…
— Ну распелась! — братишке их соседка явно не нравилась, тем более что его она, как Котофеева, своим горячим тугим бедром не касалась.
— И откуда ты к нам пришла, Мальвина?! — игриво спросил Сергей, кладя руку на её скрытую столом круглую коленку. После выпитого он всегда становился красноречивее и вольнее.
— От Карабаса-Барабаса, конечно, — она прервала пение. — Знаешь такого, Буратинка? — И продолжила своё бессвязное пение, хотя рука её, легши на ладонь Сергея, начала двигать её от коленки вверх по ноге.
Если женщина изменит,
Я грустить недолго буду…
— Слушай, — вдруг рассердился морячок-океанец, — дай поговорить с человеком!
Мальвина мигом смолкла и вдруг начала рыдать в голос, одновременно ломая сигарету в пепельнице:
— А я что, не человек?! Вначале хахиль исчез, со своим портвейном, теперь этот!.. Накажи его, Буратинка!
Им в облегчение у стола появилась разливавшая пиво тридцатилетняя русоволосая красавица, явно из непьющих, а иначе на таком месте и недели не продержишься.
— Ну-ка, Геля, пойдём… — и стала поднимать рыдалицу из-за стола.
— Пойду, когда Гошка придёт, — артачилась та. — Пусть хоть поревнует немного.
— А он сейчас придёт, — терпеливо говорила красавица барменша. — И ты пока отдохнёшь… За портвейном побежал, верблюд, — бросила она приятелям, уводя Гелю. — Но мешать пиво с вином я ему здесь не дам. Студенты!!
После этого негаданного визита разговор расклеился.
Молча возились с особо костлявым сухим лещом, молча выпили по третьей.
— А! — наконец что-то для себя серьёзно решив, братишка сжал в ладони баранку и разломал её. — Тоже жизнь!.. Ну что, по четвёртой?
— Можно, — Сергей не хотел признаваться, не только собрату этому, но и вообще никому, и себе отчасти, что такие девчонки, как эта фиолетовая, ему нравились. Не в пьяни, конечно, без истерик, но вот — по-свойски села, бедром прижалась, при этом «Золотой ключик» помнит… Стерва, видно же, а нравилась… нравятся такие, что поделаешь!
Они, взяв кружки, двинулись было к пивной стойке, но вдруг с улицы вбежал какой-то парень:
— Братва! Патруль! Кажись, сюда!
Все, кто был в состоянии, повскакивали с мест, кого-то по-товарищески, но тычками стали поднимать.
Как из-под земли в центре зала появилась барменша.
— Ну, кому надо, давайте мимо туалета, через двор, на Красноармейскую!
Где туалет, знали все, и поэтому, показав полную готовность к образцовому исполнению команды «Тревога!», посетители бара исчезли, оставив за собой лишь недопитые кружки, окурки, заснувшую — успел заметить и здесь замешкавшийся Котофеев — на одной из скамеек Гелю да чью-то старую пограничную фуражку, в которой ещё несколько минут назад красовалась одна из девчонок.
Впрочем, фуражку эту барменша тут же подобрала и спрятала под свой прилавок. Так что, когда патруль и вправду появился в «Гроте», им пришлось довольствоваться картинкой, для военных властей интереса не представляющей и могущей озаботить лишь санэпидемстанцию: по подвалу расхаживал здешний завсегдатай по кличке Граф Ячменный, собирая для мойки со столов кружки и одновременно где допивая, а где сливая остававшееся в них пиво вместе. Внушительная получалась порция!
С Красноармейской, бывшей когда-то Ермоловской, компания из бара разбежалась кто-куда. Большинство, кажется, отправилось в поисках дальнейших приключений, а Котофеев предложил возвратиться в военкомат. Мол, глоток свободы сделан, можно теперь и послужить!
Тёзка особо не возражал, но вдруг сказал:
— Знаешь, братишка, скажу тебе как думаю, и потому не обижайся. Вижу, вроде хороший ты человек, а всё равно чего-то в тебе недовёрнуто. Оглядываешься слишком часто!
— А надо? — не без желчи спросил Котофеев: кому же понравится, если тебя поучают, да ещё кто? какой-то работяга, может, и школу-то не кончивший. То, что и сам он провалился на экзаменах в университет (хотя отец говорил мягче: «не прошёл по конкурсу»), сейчас как-то не вспоминалось.
— А надо… Себя слушать надо! Хотелось ведь пивка попить — зачем же бараном в военкомате торчать? И бикса эта в баре, Мальвина твоя, я же видел, тебе приглянулась, ну и схватил бы её за все составы!..
— Да ладно тебе, — попытался прервать его Сергей.
— Мне-то ладно, да тебе накладно, скажу по дружбе. Вспомнишь потом — спасибо скажешь.
«Хмельные речи, — успокоил себя Котофеев, поскольку сам чувствовал приятное возбуждение в голове. — Пускай говорит». И вдруг предложил:
— Слушай, давай-ка на базар зайдём! Отольём, не успели ведь, а заодно, может, и поедим чего-нибудь горячего.
Выпитое под солёного леща пиво лишь возбудило его аппетит.
Однако только горячим на базаре не обошлись. В пельменной здешней пельменей не оказалось, но можно было взять водки вместе со свиным рагу, щедро политым огненным от перца томатным соусом. Выпили, затем повторили. Вскоре Сергей понял, что будущего флотоводца (он, собственно, и стал пророчить тёзке блестящее военно-морское будущее, и тот всерьёз задумался) ему послала судьба, и даже сам был готов идти служить на флот, но только чтобы в одном экипаже. Парнишка был действительно совсем не дурак, и школу он не бросал, а лишь перешёл в вечернюю, чтобы не сидеть на шее у матери после того, как пьянчуга отец ухитрился попасть под троллейбус на единственной в их городе линии и, промучавшись в больнице, умер. И вот они уже клялись друг другу в дружбе на веки вечные, а после службы — непременно, и писали друг другу адреса матерей на клочках газеты, потому что в этой пельменной салфеток не было, — хотя Котофеев и крикнул в пространство повелительно: «Чеа-эк, салфетки!», но салфеток не было, а вот газета на полу валялась…
К военкомату подходили, обнявшись и, наверное, трезвея, потому что стали на знакомой улице напевать уже со снижением громкости голосов попавшую на язык песню про вещего Олега, получившую почему-то припев:
Так за Совет народных комиссаров
мы грянем громкое «ура! ура! ура!»…
— А вот и мои родители! — воскликнул Котофеев, увидев, что у военкоматской стены стоят мама и Лёшка, а отец, поглядев на часы, направляется к парадному входу бывшего «Гранд-отеля»:
— Папа, ты куда?
Услышав, отец обернулся и быстрым шагом подошёл к ним.
Опыт есть опыт.
— Ты выпил! — с неповторимыми нотами в голосе произнёс он.
— Немного, — согласился Котофеев-младший. — На посошок! Три кружки пива, — пояснил он маме, которая, впрочем, ничего не говорила. — Знакомьтесь. Это мой друг, тоже Серёга. Призван на флот. И мы с ним заключили союз воздуха и воды.
— Водки! — сердито произнёс отец, глядя на братишку. — Зачем вы напились?
— Извините… не знаю, как по имени-отчеству… — братишка вздохнул. — Так, прогулялись. Всё равно делать нечего.
— На «губу» захотели! — не унимался отец. — Этого только не хватало — в первый же день службы!
— А кто унюхает? — удивился тёзка. — Они ж там все под градусом!
То, что он был прав, своим молчанием подтвердил и отец: видно, сам унюхал, когда несколько минут назад разговаривал с дежурным на входе.
— И как же вы теперь войдёте? — скептически усмехнувшись, спросил он.
— Ну, это как по маслу! Туда легко, — махнул рукой Серёга-морячок, оглядевшись по сторонам. — Да, мамки с Валюшкой ещё нет, я им к половине восьмого велел быть… А это что, вещи Сергею принесли?
— Ну да, — вдруг спокойно и даже покорно сказал отец, протягивая рюкзак. — Как написано. Держи, сынок.
— Только овсяного печенья не купили, не нашли, — наконец заговорила мама. — Купили булки с маком, ты ведь тоже их любишь. Ну, ещё там колбаса, сыр… Разберёшься…
— Наложили-то! — заворчал Сергей. — Я же теперь на государственном довольствии!
— Не помешает! — Отец взял его за плечо: — Ну, давай прощаться…
— Да не торопись ты! — чересчур резко оборвал его Сергей. — Туда не опоздаю! Вы, кстати, к восьми можете прийти. Нас на вокзал поведут, а оттуда на электричке до Узловой. На вокзале и попрощаемся как следует.
Он вдруг спохватился.
— Слушайте, ведь «гражданка»-то моя в армии пропадёт. А джинсы жалко!
Эти настоящие «Леви Страус» купил Котофеев за сорок рублей, когда прошлым июнем к ним в город на гастроли приехал цирк-шапито из Чехословакии и привёз спрятанными в свёрнутом парусиновом куполе огромное количество джинсов. Вначале циркачи робели и продавали джинсы чуть ли не по пятнадцать рублей, но потом, видя спрос, осмелели. Сергею ещё повезло, позже цена выросла до сотни. С такими джинсами, ещё не очень и ношенными, никак нельзя было расставаться.
— Лёха, сгоняй домой и привези мне какие-нибудь старые брюки. Похуже!
— Да мы же на машине! — оживился отец, хотя машину у них в семье, главным образом, водила мама, не много таких было в городе. — Сейчас сгоняем. А вы пока идите! И не забудь: там в рюкзак я положил тебе жокейку. Надень, а то продует голову!
— Или проветрит! — Сергей забросил рюкзак на плечо, и они двинулись к входу в военкомат. Тёзка как в воду глядел. Увидев их макушки и строгие лица (неизвестно, как спутник, а Котофеев всё же задержал дыхание), дежурный штатский, отбивавшийся от наседавших со всяческими вопросами родителей призывников, пропустил их внутрь без вопросов.
Приятели попали как раз к заключительной части военкоматской процедуры проводов. Мимо провели лектора, окончательно впавшего в косноязычие и к тому же потерявшего способность к согласованности движений, а не успели они закурить во дворе по сигарете, как раздался приказ разобраться по командам. Это было несложно: на нужных местах уже стояли приехавшие офицеры, держа в руках белые картонки с номерами команд. Некоторые, впрочем, равнодушно положили картонки себе под ноги, так что, ища, призывникам приходилось к таковым наклоняться.
Единственный офицер в морской форме, капитан-лейтенант, держал табличку в опущенной руке. И без того было ясно, кому к нему. Увидев своего покупателя, как здесь называли офицеров, Сергей на всякий случай обнялся с Котофеевым и, буркнув: «Держись веселей!», поплёлся навстречу своей судьбе прямо-таки морской походкой вразвалочку (так уж её называют, а морская ли она в самом деле или нет, кто знает).
Своего офицера — старшего лейтенанта в авиационной фуражке с голубым околышем и «птичкой» на тулье — Сергей тоже заметил сразу. Ему, как и военмору, не было нужды возиться с табличкой: из «летунов» он так же был один. Однако этот довольно полный молодой старлей не просто держал табличку в руках, а даже поднял её над головой.
— Здравия желаю! — приветствовал его Котофеев. — Мне, очевидно, к вам.
— Как фамилия? — старлей опустил табличку и полез в чёрный клеёнчатый портфель, стоявший у его ног. Сверился со списком и торжественно произнёс: — Товарищ Котофеев, назначаю вас старшим по команде.
— А почему меня? — искренне удивился Котофеев, которому показалось, что старлей, в отличие от военкоматских, ни в едином глазу и может унюхать аромат, от него исходящий. Рядом с офицером перетаптывались с ноги на ногу несколько парней, кое-кто был и покрепче Сергея, и повыше ростом.
— Я посмотрел ваше личное дело, — не менее торжественно объяснил старлей. — Вы очень хорошо окончили школу, поступали в Московский университет…
— Но ведь не поступил же! — вставил Сергей, которому вовсе не хотелось отвечать ещё за кого-то, кроме себя самого.
— Дослушайте меня! — не приказным, а каким-то учительским тоном сказал старлей. — …Вы работали в ответственном месте, так что справитесь. Команда у нас небольшая, всего пятнадцать человек…
Сергей хотел сказать, что, хотя, конечно, областной архив — ответственное место, и название должности у него звучало неплохо: «помощник главного архивариуса», но занимался он в основном перетаскиванием архивных папок с места на место и тому подобной работой. Однако решил промолчать, лишь пробормотал, что и другие призывники ничем его не хуже.
— А куда нас везут, товарищ старший лейтенант? — как раз подал голос один из таковых, черноусый брюнет, похожий то ли на грузина, то ли на азербайджанца.
— Всё в своё время узнаете, — старлей вновь поднял табличку над головой. — А сейчас — не положено!
Когда разобрались по командам, выяснилось, что все в сборе, отсутствующих нет. Заметно было, конечно, что многие навеселе, но на это никто не обращал внимания.
Тем временем напротив выстроившихся — силами, взятыми из их же рядов, — установили невысокую обтянутую кумачом трибуну.
Появились военкоматские — красномордые майор и капитан, впервые в офицерской фуражке. Как и утром, он держался молодцом, а вот майор выглядел плоховато: по багровому лицу катился пот, губы ещё больше побелели, на ходу он подёргивал-поматывал головой. Остановился, а капитан пробежался вдоль строя, справляясь у офицеров о готовности команд. Затем вернулся к майору, что-то сказал, и тот обессиленно кивнул. Свою фуражку он держал в руке.
Капитан скрылся в здании и через довольно долгое время, когда майор, потерянно стоявший перед строем, уже начал то ли покачиваться, то ли раскачиваться, упорно продолжая смотреть перед собой, во двор вышла небольшая группа военных и штатских. Они двинулись к трибуне, и майор ожил. Установив на макушку форменную фуражку и судорожно глотнув воздуха, он скомандовал каким-то сдавленным, но при этом достаточно громким голосом:
— Раа-няйсь! Смирр-на!
То ли ему не понравилось, как призывники выполнили его команду, то ли это входило в здешний ритуал, а, может, просто майор заметил, что люди у трибуны ещё не разобрались и не встали более или менее приличной шеренгой, но его сиплая глотка исторгла новую команду:
— Атс-ставить! — И следом: — Раа-няйсь — смир-ра!
Теперь можно было и продолжить.
Люди у трибуны тоже стояли по стойке смирно. Чуть впереди них старался спрятать живот и вытянуться в струнку уже знакомый всем тонкогубый майор из призывной комиссии. К нему и направился майор-краснолицый, как-то вывернуто приложив ладонь к фуражке и изображая строевой шаг, при этом почему-то шлёпая по асфальту подошвами туфель, словно тюлень — ластами в фильмах о природе Заполярья режиссёра Згуриди.
Начался ритуал.
Вначале майор отрапортовал майору. Затем майор-два, вышагивая если не по-тюленьи, то по-утиному, отдал рапорт подполковнику Дроботову, который появился всё в той же распахнутой шинели, правда, тут же не без щегольства сбросил её на перила трибуны.
Затем полились приветствия, торжественные обещания и клятвы.
От отправляемых в части выставили какого-то широкоплечего коротышку, кажется, из танковой команды. В руках он комкал бумажку, наверное, с написанной речью, но, поднявшись на трибуну и прочитав, подглядывая в листок, слова: «Дорогие товарищи! Мы ваши…» — замолчал, а потом вдруг выкрикнул:
— Призвали — так отслужим! Не война! Правда, братва?!
Кое-где в рядах свистнули так, что капитан, стоявший поодаль, не выдержав, показал увесистый кулак вначале в сторону строя, и только затем немногословному оратору.
Куда красноречивее оказался выступавший от имени призывников стройный парень в аккуратной форме бойца военно-спортивной игры «Зарница», в пилотке. Он говорил без всякой бумажки — и довольно долго, громким, уже оформившимся, хотя и несколько повизгивающим голосом — о том, что все они, призывники, готовы «развивать в себе навыки патриотизма», о боевых традициях отцов и дедов, о победоносной Советской Армии, чести, доблести, геройстве и сноровке, закалке, тренировке…
Стоявший у трибуны полковник ветеранских лет, в тужурке, увешанной медалями и орденами, среди которых Котофеев разглядел орден Ленина и два — Красного Знамени, после такой речи расчувствовался.
Он притянул к себе голову «зарничника» — тому пришлось наклониться, поскольку полковник был значительно ниже его, — троекратно расцеловал и прочувствованно произнёс, глядя, впрочем, на выстроившихся, а не на краснобая:
— Спасибо, Сашенька! Желаю тебе успехов с тем, чтобы ты хорошо подготовился к службе в рядах Советской Армии и Военно-Морского Флота!
— Сумел от призыва отмазаться, — довольно громко сказал кто-то из соседней команды. — Вместе с ним комиссию проходили. Мне — Забайкальский военный округ, ему — гуляй до осени!
— Подумаешь: повезло! — отозвался другой голос. — Раньше выйдем! Осенью в карантине носом грязь пахать!
— Дурак ты, что ли! Осенью он уже в каком-нибудь институте комсомолистским лидером заде…
— Разговорчики! — ленивым, но твёрдым голосом прервал прения офицер.
К счастью, ещё после двух речей запал прощания выгорел и была команда «Вольно!» и прекрасные слова: можно оправиться, покурить.
Через десять минут должны были объявить новое построение, перекличку и отправку пешей колонной отсюда на недалёкий вокзал.
Отпросившись у недовольно сморщившегося старлея (теперь на все свои действия нужно было получать разрешение у него), Котофеев бросился к выходу из военкомата. Там, сдерживаемые дежурными, толпились родственники и знакомые новобранцев, но Лёхе со свёрнутыми брюками в руке удавалось удерживаться в ближнем ряду.
— Давай, — Сергей протянул руку. — Никуда не уходи!
Он огляделся.
Где переодеться?
«А, плевать! Несколько часов назад их водили голышом по всему зданию — и ничего! А здесь дела на несколько секунд!»
Он расшнуровал и сбросил светлые чехословацкие туфли (их тоже надо было заменить на старые кеды, эх, жалко, только разносил!), выскользнул из джинсов, стал надевать брюки.
— Ты что это у нас мужской стриптиз устроил?! — и здесь успел отметиться капитан из танкистов, военкоматская крыса, но, впрочем, Сергею эти окрики были — по барабану. Сунув Лёшке джинсы, успев ответить на его вопрос: «А мне носить можно?» — «Носи, если не утонешь» и, прибавив: «У вокзала встретимся», Котофеев устремился в туалет, а затем, как положено, занял своё место в команде.
Появился военный оркестр. Судя по меланхолическим выражениям лиц этих сержантов и старшин, не исключая и тамбурмажора-капитана, сегодня все они, возможно, разбившись на несколько мобильных подразделений, не только сумели поиграть на похоронах, но и вволю помянуть души усопших и ныне погребённых. Тем не менее народная мудрость не лукавит: талант не пропьёшь. «Прощание славянки» оркестр заиграл с должной энергией, и вслед за ним в отверзшиеся ворота двинулась довольно длинная колонна призванных на действительную военную службу.
Начавшееся за воротами, кажется, не должно было оказаться неожиданностью для военкоматских. Но то ли они позабыли об особенностях нашего национального характера, то ли расслабило их в майский солнцепёк, но было видно, как они оцепенели, наблюдая за происходящим.
За воротами, вдоль по улице, что выводила в сторону вокзала, собралось провожающих гораздо больше, чем было отправляемых. И вот, под звуки родного военного марша, углядев родное лицо в колонне, ему кричали, размахивали рукой, а следом нередко что-то передавали. Это бывала и какая-то одежда, и пакет с едой, и сигареты, но чаще всего мелькали завёрнутые в газету продолговатые предметы.
Увидев это, Дроботов, стоявший у ворот с военкоматскими офицерами, вначале ожесточённо заговорил, а потом махнул рукой и бросился во двор. Свита устремилась за ним.
Результат их стратегического замысла открылся только на вокзальной площади. Когда призывная колонна с гроздьями провожающих по обе стороны от неё докатилась туда, они были вновь встречены Дроботовым.
За неимением другого возвышения, райвоенком взобрался на стоявший здесь асфальтовый каток. Шинели на этот раз на нём не было, но то, что он затянулся в портупею, производило впечатление — особенно на фоне майорских животов.
Вновь скомандовали построение. Сопровождавшие колонну милицейские патрули кое-как оттеснили родственников и знакомых на тротуар.
Танковый капитан протянул Дроботову мегафон, но тот, взяв его, положил на сиденье катка.
Дождался, неподвижно застыв, когда шум смолк до возможности ему говорить, после чего гаркнул:
— И не стыдно?!
При этом лицо его было повёрнуто не к призванным, а к провожающим.
— И не стыдно?! — повторил Дроботов, вновь показав, что у него настоящий командирский голос. — Вы что же?! хотите, чтобы сыновья ваши даже до места прохождения службы благополучно не добрались?! Что себе позволяете?!
Стал слышен явственный родительский ропот.
Военком поднял вверх ладонь с плотно сжатыми пальцами, будто услышав, что ему говорили. Да это было и немудрено догадаться.
— Проводы были вчера, а сегодня началась служба! С потреблением алкогольных напитков должно быть покончено! — с этими словами он обернулся к строю призывников, и Котофеев подумал, что, возможно, это единственный из военкоматских офицеров, который сегодня ещё не принял. Или принял так, что это незаметно.
— Равняйсь! Смирр-а! Слушай мою команду! — Нет, совсем не нужен мегафон подполковнику Дроботову. — Всем призванным, имеющим при себе алкогольные напитки, включая пиво и сухое вино, выставить таковые перед строем! Начальникам команд: проверить исполнение!
В строю произошло смятение. Взволнованно стали переговариваться между собою оркестранты. Что-то говорили друг другу и военкоматские.
А Дроботов, стоя на маленькой площадке водительского места на катке, неторопливо поводил очами, оглядывая вверенное ему пространство.
Не молчал. То и дело раздавались его реплики:
— В штаны не прячь! Из штанов тоже достанем!.. Капитан! Вы куда смотрите? Он же у вас уже бутылку допивает… Да-да, который на корточки присел!.. На правом фланге, не маскируйте, лично пройду вдоль строя…
Сергею выставлять было нечего, впрочем, вообще в его команде подобрались, кажется, пока непьющие. Только у одного парня была бутылка пива, прихваченная ещё с утра, да у лезгина Рашида оказалось две бутылки вина ахашени. Старлей, не поверив такому утлому улову, морщась, кое-как пощупал рюкзаки и сумки, но ничего не обнаружил.
Зато в команде мотострелков справа шла своя работа. В отличие от их одиночки-старлея, здесь кроме начальника-капитана, был ещё его помощник — младший сержант. Да и команда была побольше. Сержант обходил одного призывника за другим, отбирая вино и оставляя водку. Впрочем, одному он оставил и пиво, проговорив с усмешкой: «Водка без пива — деньги на ветер…»
Наконец шмон был закончен, и перед строем завтрашних солдатиков возник ещё один строй — разнокалиберных бутылок, среди которых выделялись синяя пятилитровая пластиковая канистра и двухлитровая банка с прозрачной жидкостью, явно не с берёзовым соком.
— Ну вот, — удовлетворённо сказал Дроботов. — Ну вот, — повторил он в раздумьи, оглядывая притихшие ряды и вновь глядя на сосуды, разноцветно поблёскивающие в лучах заходящего солнца.
Очевидно, что-то в его голосе не понравилось белогубому майору, поскольку он, коротко перебросившись словами со своими сослуживцами, стал неуклюже карабкаться по лестнице катка к Дроботову.
Тот заметил это и наблюдал с любопытством. Особое удовлетворение вызвал у него факт воинской взаимовыручки: капитан, чтобы обессиливающий майор не сорвался, стал подпихивать его снизу.
Помогло: майор взобрался наверх и, не переводя дыхания, стал шептать на ухо Дроботову, одновременно отбрасывая руку в сторону стоявших родителей.
Далее разговор между ними происходил довольно забавно: шёпот майора не был слышен, а вот ответы Дроботова ему разносились на всю площадь.
— Прекрасно поймут! Ради их детей делаем!
Шёпот, красное потное лицо.
— Никаких конфискаций! — Чуть понизив голос, но довольно слышно: — Конфискации в помещении военного комиссариата надо было производить!
Шёпот — с попыткой влезть губами в самое ухо Дроботова.
— Только уничтожение. И немедленное. На глазах у всех.
Показывая, что разговор окончен, Дроботов повернулся спиной к майору, лицом — к строю.
— Равняйсь! Смир-ра! Слушай мою команду! Приказываю: изъятые у военнослужащих спиртные напитки — уничтожить посредством разбивания и выливания. Использовать для этого данную ёмкость, — Дроботов жестом полководца с памятника указал на довольно-таки большой чан для разогрева то ли асфальта, то ли битума, стоявший рядом с катком. — Исполнение возложить на начальников команд, сержантов и работников военкомата. — Дроботов сделал паузу, подождав, пока прокатившийся над площадью ропот, похожий на стоны, утихнет. — Контроль за исполнением возложить на майора Бродиловского. — Повернувшись к отвесившему челюсть майору, он ткнул в его грудь пальцем.
— И быстро! Не хватало нам ещё железнодорожникам расписание сбить!
Первым бросился к синей канистре танковый капитан. Свинчивая пробку, побежал к чану и стал выливать содержимое, а напоследок и потряс ещё — чтобы внутри ни капли не осталось. И понеслось! Звон разбиваемой посуды, бульканье. Стоявший внизу милицейский майор что-то кричал Дроботову, но тот разводил руками, а потом махал ими: дай, мол, команды отправить, а потом разберёмся.
Жаркий воздух майского вечера стал напитываться разнообразными ароматами спиртного. Дроботов исполнял, стоя наверху, команду «Кругом!» и не без довольства усмехался.
Зато майор Бродиловский стоял перед чаном, как перед разверстой могилой ближайшего ему родственника.
Когда содержимое последней бутылки внесло финальную ноту в чудовищную гамму коктейля, образовавшегося в чане, Дроботов, увидевший, что Бродиловский, шатаясь, направляется к катку, сделал останавливающий жест рукой.
— Вижу. Задание выполнено. Хотя бутылки зря побили. Не на все пробки ведь штопор нужен!.. Стеклотара всё же. По двенадцать копеек. Полбуханки хлеба… — Прервав себя, скомандовал: — Равняйсь! Смир-ра! Сейчас организованно, по командам, посадка в электричку. Номера вагонов вам всем доведены. Действовать согласно приказаниям и распоряжениям начальников команд! Нале-еву! Пря-аамо ша-ом-арш!
Дальнейшее напоминало Котофееву игру куча-мала, хотя в конце концов всё оказывалось «согласно приказаниям и распоряжениям». Провожающих пытались не пустить к отправляемым, но куда там! На перроне все смешались, и вот уже Сергей оказался рядом с родителями и с Лёхой, и успокаивал отца, напоминая ему те разговоры «о политике», которые они с ним вели нередко: «Ничего! Не куда-нибудь иду служить, а в ВВС. Может, наконец, увижу хоть одно место в Союзе, где есть порядок!», и Лёха втайне от родителей совал ему в карман чекушку, а он не забрал её, а, наоборот, содрал «бескозырку», отхлебнул, протянул отцу с его округлившимися глазами: глоток на посошок! а остальное спрячь, допьём после дембеля, и Лёха приложится, ему уже можно будет, выпьем и снова нальём, выпьем не за Сталина, но за Родину — обязательно… По вагонам! Нет, мама, в армии пить не буду, ты же знаешь, да и где там?! Ну, прощайте, в смысле: до свидания, чем я лучше других, все служат… Вон мой старлей, и меня старшим назначил, мужик вроде хороший, чуть ли не размазня, но куда везёт, не говорит… сразу же напишу… куда я денусь! и вы мне почаще пишите…
Только разобрались в специально поданной электричке и поехали, как уже Узловая!
А там, откуда ни возьмись, — опять родители, ну, не его, а другие, на машинах, что ли, следом ехали?! И старики какие-то в черкесках! С огромным рогом идут именно к их команде, оказывается, родственники Рашида, последнее напутствие перед дальней дорогой, старики говорят по-лезгински, непонятно, но с красивой торжественностью, рог пускается по кругу, старлей мечется: «Им нельзя алкоголь!»; «Да что вы, товарищ старший лейтенант, — это Котофеев, — хорошие ребята, разве ж они напьются, так только, губы омочат, положено, горский обычай, старики уважаемые, этот, видите, даже с орденом Отечественной войны, лучше вы тоже пригубите, отказываться нельзя, сами знаете, кровная обида…»
Зря, зря старлей так вибрировал и мандражировал, летун ещё называется! Все как один перегрузились из электрички в нужный поезд, теперь на Астрахань. Начальник всё не мог успокоиться (хлебнуть надо было побольше!), собрал их вместе в одном отсеке (спать-то растолкали по плацкартному вагону кого где), стал рассказывать о всяческих происшествиях, военные сказки, вот, мол, бабушка на станции подходит к эшелону, угощает солдатиков водочкой и закуской, а водочка-то отравленная, и вместо «служу Советскому Союзу» закапывают перетравившихся солдатиков в братскую могилку… «А я что-то не верю, — говорит один из их команды, долговязый, Сергей запомнил фамилию, трудно не запомнить, Самоедов. — Нет, ну не то что отравились, это вполне, тем более, навряд ли их бабка водкой поила, скорей самогонкой, а самогонкой перетравиться — проще простого, вот у моей матери в деревне, откуда она, в прошлом году полсвадьбы перетравилось, но чтоб бабка специально… Это ж — бабка! А не Баба Яга!» «Говорю вам! — старший лейтенант (но совсем неуверенно)». «Да не беспокойтесь, товарищ старший лейтенант, нас здесь поить некому, но вот перекурить надо, можно выйти?» Старлей не курит и отряжает к курильщикам в тамбур Котофеева. Он там и должен торчать, пока ребята накурятся.
Но со всеми в команде Сергей уже перезнакомился, и они видят, что он — мужик свой, просто выпало ему, что-то старлею в голову взбрело.
Сергей выкуривает свою сигарету, первая пришедшая с ним двойка уходит, в это время в тамбуре появляется девчонка его возраста в лёгком дорожном халате и шлёпанцах.
— Лысенький… — тихо и с нежностью шепчет она, увидев Сергея. — В солдатики забрили?…
«Не поддаваться на провокации! — молнией мелькнуло в голове Сергея. — Ведь я же на посту, там, в вагоне, мои товарищи и товарищ командир…»
После того, как такая мысль мелькнула в голове, Котофеев понял, что ничего всерьёз у него не мелькнуло, зато очень ясно и определённо стало ему видно, что окликнувшая его девушка в совсем коротком халате, девчонка что надо — пышные волосы, зеленющие глаза, круглые коленки, улыбка весёлая, а губы полные, и нижняя как бы чуть треснула посередине…
— В солдатики, — соблазнительная прикуривает от подставленной ей Сергеем спички, он тоже вновь закуривает. — Покой ваш охранять буду.
— Ой-ой! От кого это?
— От потенциального противника! — попытался полупошутить Сергей.
— Это от Славки, что ли?
— Какого Славки?
— Ухажёра моего дурковатого… Только ты не петушись: он тебе быстро нос на сторону свернёт… Не ты первый!
— Что сейчас, что ли? Здесь? — удивился Сергей такому повороту разговора.
— Как же! Он сейчас далеко, а я сейчас с тобой ту-ту-у-у, — девчонка затянулась. — Слушай, давай в соседний тамбур перейдём, перекурим спокойно, а то, глядишь, твои боевые товарищи появятся…
«Точно, провокация! — новой молнией мельк…» Котофеев взглянул на ноги девушки — она легонько постукивала косточкой на одной щиколотке о косточку на другой — и погасил молнию, рассудив, что всё равно любой его товарищ по будущему оружию, даже задумав покушение на дезертирство, соседнего тамбура не минует. А там — он, Котофеев, с не промедлившей явиться боевой подругой.
Как у большинства советских юношей, а может быть, не только советских и не только юношей, отношения у Котофеева с прекрасным и лукавым полом складывались непросто.
— Пойдём! — решительно говорит он и делает шаг к двери, ведущей в соседний вагон, но тут в тамбур вваливаются Самоедов и другой, кажется, Талаев. «О! — восхищается Самоедов. — Наш старшой уже не один», — хотя они с девчонкой стоят у противоположных дверей тамбура. — «Разрешите», — Самоедов прикуривает от девчонкиной сигареты, и уже через минуту она смеётся каким-то его словам, они с Талаевым молча курят в своём углу, Талаев начинает рассказывать что-то об их городе, что ему знакома фамилия Котофеев, что, кажется, когда он лежал в больнице со свинкой, его лечила врач как раз Котофеева… ну, да, Марина Николаевна Котофеева… правильно ведь! Хорошая тётка!..
«Эй, старшой, — окликает его Самоедов, — мы с подругой в другой тамбур перебежим, лады? А то здесь она совсем прокоптится от наших сигар!» Не ожидая согласия Котофеева (а, впрочем, почему он должен возражать?), Самоедов с курильщицей исчезают, только шлёпанцы мелькнули… В конце концов Талаев уходит в вагон, затем через долгое время появляется рассерженный старший лейтенант с очередным курильщиком и выволакивает из соседнего тамбура увлёкшегося Самоедова, следом идёт раскрасневшаяся и какая-то переворошённая девчонка. «Проводите его на место, — приказывает Сергею старлей, — и приведите ещё одного, из некуривших». Самоедов идёт с девчонкой впереди, намеренно качаясь вслед за поездом и касаясь то её рук, то тела. Когда девчонка сворачивает в свой отсек, бросив короткое «чао!», Самоедов, улыбаясь, шепчет Сергею: «Класс! Говорю ей, знаете, как обидно: вот иду в армию, а ни разу с девчонкой не целовался! Хоть бы вы, что ли, поцеловали солдатика, такая красивая!.. И понеслось! Аж язык заболел!» «А ты и вправду не целовался?» — спрашивает Сергей. Самоедов весело смеётся… Сергей вдруг понимает, что он-то ещё как следует не целовался ни разу. С одноклассницами — не считается. Сегодня с Мальвиной — не собирался… Самоедов начинает рассказывать о своих гражданских победах над женщинами, но Сергею это неинтересно. Он берёт очередного курильщика и возвращается в тамбур…
В итоге, надышавшись табачным дымом до тошноты, он наконец опускается на свою полку. Ему её выбрал начальник так, что она крайняя среди всех, на которых разместилась команда, а на другом краю отвёл место себе.
— Значит, товарищ Котофеев, — отдаёт старлей ещё одно распоряжение в этот день, который никак не кончается, хотя уже за полночь. — Я сейчас на два часа прилягу, а вы подежурьте. Сядьте так, чтобы был виден проход в оба конца. Главное, чтобы солдатики наши не разбежались! В случае чего — будите меня. А потом я вас сменю, через два часа. Главное — солдатики!
Как только старлей скрывается в проходе, Котофеев зевает — и в охоту, и немного театрально. Весь вагон давно угомонился, только ворочаются — ну, это жара. «Солдатики» затихли — куда мы от вас денемся, товарищ старший лейтенант?!
Сергей приваливается спиной к вагонной стенке и закрывает глаза. «Впервые в поездке мне наплевать, что будет с моими вещами… Солдат спит — служба идё…»