Эссе
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2022
Диана Светличная (Горяйнова Юлия) родилась в 1979 году в Томске. Журналист. Работала в различных СМИ. Преподает в Киргизско-Российском Славянском университете на факультете журналистики. Печаталась в журналах «Идиот», «Слово Кыргызстана», «Идель», «Лампа и дымоход» и других. Живет в Бишкеке.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2020, № 6.
Это эссе было получено «ДН» в прошлом году и запланировано в апрельский номер. Мы решили оставить его, ничего не меняя, — как несожженный мост.
Автобус Кишинёв — Одесса
Центральный автовокзал Кишинёва серый, неуютный, пустой; тесный ряд крошечных магазинов с бесполезным товаром, закрытые окошки касс. Пахнет автомастерской, резкими духами, жареным пирожком. Раннее утро, небо затянуто тучами, на парковке одинокий автобус. «Современный автопарк с повышенным уровнем комфорта, включающим бесплатный интернет на всем пути следования», — написано на сайте автовокзала. Над парковкой ветер гоняет бумажный лист, несчастный машет своими острыми краями, тычется в урны, двери, бордюры, приподнимается и падает. Вокруг автобуса ходит черный ворон, смотрит умными глазами по сторонам, обходит масляные лужи, инспектирует мусорные баки; ворон может взлететь, преодолеть сотни километров, может жить у моря или в лесу, но ему никуда не нужно, ему хорошо здесь.
У автобуса стоит женщина в белых шортах и черной майке, с удовольствием курит и поминутно проводит рукой по коротко стриженной голове, наверное, недавно постриглась и ей нравится это новое ощущение.
— Товарищ водитель, вы доставите нас на Центральный или на Привоз? — с характерным одесским акцентом обращается женщина к водителю. Водитель невозможно красивый, напоминающий сразу всех итальянских актеров, поправляет на тонком запястье золотой браслет и, ровно держа спину, спускается по ступенькам из автобуса. На нем светлые туфли, узкие брюки, футболка-поло. Он знает, что неотразим, и смотрит поверх пассажиров.
— На Центральный, — сухо отвечает он на чистом русском.
На лобовом, под табличкой «Chisinau-Odessa», два номера: один с кодом Молдовы, второй — Украины, под номерами капслоком «ЮРИЙ».
Разглядываю лицо водителя: густые брови, длинные ресницы, выразительно очерченные губы, глаза не блестят. Сколько же вы проехали, Юрий?
Рассаживаемся неторопливо, как в замедленном видео. Большая половина мест в автобусе пустые.
— Водитель, у нас электронные билеты, посмотрите, — говорят вошедшие мужчина и женщина. Женщина худенькая, прическа под мальчика, голос высокий, звонкий.
— Что мне на них смотреть? Я смотрю только на бумажные, — отвечает Юрий и идет по проходу, считая людей. Проходя мимо женщин постарше, он чуть морщит нос и кривит губу. Молодым пассажиркам как будто улыбается, но указательный палец при счете направляет и на тех, и на других.
— И что нам теперь делать? — взлетает к потолку высокий голос девушки «под мальчика».
— А я откуда знаю? — упиваясь своей властью, отвечает водитель, делая запись в блокноте. Так вот вы какой, Юрий.
— Только спокойно, — низким голосом просит девушку «под мальчика» спутник — длинноволосый, крупный мужчина.
Между обладателями электронных билетов и водителем начинается разговор на повышенных тонах, они выходят из автобуса, идут к кассам, то сходятся, то отдаляются друг от друга, машут руками, приподнимают подбородки, шевелят губами, их лица искажаются гримасами.
— Вот зачем они делают ему нервы? Нам же еще ехать! — сокрушается пожилая дама, сидящая сразу за мной.
— Идиоты, — поддерживает ее муж.
Через несколько минут молчаливая троица возвращается. Взбудораженная пара проходит в глубь автобуса, водитель заводит двигатель.
— Водитель, а что у нас с интернетом? — спрашивает молодой человек, сидящий впереди меня и беспрестанно целующий в макушку свою девушку.
— Что у вас с интернетом, я не знаю, а у нас его украла какая-то сволочь. Вот тут стоял роутер. — Юрий обводит рукой воздух, кивает человеку в пластиковой будке на выезде с автовокзала и включает русскую попсу девяностых.
За окном плывут торговые центры, парки, старые дома, снова парки, здания промзоны. Окраины Кишинёва не отличаются от окраин сотен других постсоветских городов: памятники, указатели, надписи на крышах домов — все в едином порыве, все большой, сильной рукой.
Женщины с передних сидений громко спорят о каком-то снесенном памятнике, «Ласковый май» глушит часть разговора, фамилия сброшенного с корабля современности тонет в слезах Шатунова.
— Ленина тоже убирали, и ничего, — звучит в паузе между куплетами.
— Так его памятники были на каждом углу, а (снова голос Шатунова) был один и наш, могли бы и оставить.
Шатунова сменяет Буланова, Буланову — Королёва, Королёву — Леонтьев. Ловлю себя на том, что притопываю в такт мелодиям и знаю все тексты песен из водительской подборки. За окном много зеленого, желтого, на горизонте виднеется море. Я щурюсь, напрягаю зрение, прислоняюсь лбом к стеклу — нет, оптический обман — полоска неба между полями и облаками морочит мне голову, подсовывая мираж.
Одна за другой плывут деревушки, поля, виноградники. Головастые подсолнухи тянутся километрами, между ними болтаются кукурузные острова. Я немного жалею, что нельзя остановиться и сделать фотографию этого, этого и вон того.
Автобус едет не спеша, несколько раз водитель замедляет ход и на минуту тормозит у обочины, отвечая на телефонный звонок. Я начинаю понимать, почему двести километров по расписанию занимают пять часов.
— Сейчас будет хороший кофе и бесплатный туалет, — второй раз за час предупреждает водитель. Пассажиры дружно выходят на асфальтированную площадку, потягиваются, курят, кто-то бежит за кофе.
— Леночка, ты хотела увидеться-посидеть, так вот у тебя есть такой шанс. Я сегодня в обед буду в Одессе на Центральном вокзале, так ты возьми с собой Галочку, и приезжайте за мной. — Женщина в белых шортах в одной руке держит сигарету, в другой телефон. Мне кажется, ей очень хочется провести ладонью по своей коротко стриженной шевелюре, это должно быть приятно.
— Женщина, сколько от вас шума, — возвращаясь из бесплатного туалета, замечает дама — жена мужчины без собственного мнения.
— Я не расслышала, женщина, это вы мне? Нет, это я не тебе, Леночка. Тут со мной в автобусе нервные, — говорит короткостриженная и выбрасывает сигарету в урну.
В следующий раз автобус останавливается у магазина с пирожками и мороженым. Женщины в магазине расцветают при появлении Юрия, выворачивают в его сторону шеи, посылают томные взгляды, по-кошачьи урчат. Юрий павлином идет к холодильнику, достает оттуда мороженое, рассчитываясь, острит на тему жаркого дня, женщины хором смеются.
Вслед за Юрием к прилавку подходят белые шорты, пытаясь попасть в тон настроению продавщиц, указывают пальцами на товар.
— Положь мне, милая, самых вкусных с картошкой, с луком-яйцом и с грибами. Шоб мне не стыдно было за Молдову.
Продавщицы закатывают глаза, криво улыбаются, переглядываются между собой.
Снова поля подсолнухов, кукурузы, виноградники, перелески. Вновь кромка неба притворяется морем. Дорога ровная, гладкая, легкие подъемы и спуски, из динамиков — русский шансон.
— У всех есть страховки? — за время нашего пути Юрий превращается в пионервожатого. За 200 (валюта не называется) он организовывает нужные документы нескольким «растяпам», которым «лучше бы голову забыть».
В автобусе начинаются разговоры про то, как «в прошлый раз шмонали чемоданы», «смотря на кого нарвешься», «а вот у нас был случай»…
— Меня в прошлый раз задержали с тремя детьми, разрешение от отца требовали, а отец раньше нас в Одессу уехал, как я им разрешение сделаю? — начинает молчавшая всю дорогу пассажирка с неровно прокрашенными корнями волос. — Я-то еду по программе переселения и как многодетная мать. У меня своя первая дочь, вторая у нас с мужем совместная, а третья неожиданная. Я про нее узнала, когда она пинаться начала. Мне уже почти сорок было, я и подумать не могла, говорю мужу: как будто в животе что-то шевелится, он смеялся-смеялся, досмеялся. Я с тех пор каждый месяц проверяюсь.
— Почему мы должны это слушать? Кто-нибудь, закройте ей рот, — отзывается женщина за моей спиной. Ее муж в поддержку цокает языком.
— Вот сейчас продаю под Одессой домик, даже за пятнадцать тысяч долларов никто не берет, — не обращает внимания на реплики недовольных многодетная мать.
— Никогда Украина не была такой бедной, — включаются в разговор белые шорты. — Я раньше на украинскую зарплату в триста долларов могла себе в Молдове позволить все что угодно, сестру содержала, племянницу.
— Они никогда не замолчат, — делает вывод женщина за моей спиной. — Миша, звони им, пусть что хотят делают, раз поставили тебе имплантаты, должны принять. Или я сама им позвоню, они у меня на голове стоять будут!
— Товарищ водитель, а вы сделаете остановку на дьюти фри? Скажете мне, да? — требуют белые шорты.
Показывается пограничный пост, автобус останавливается. В салон входит крошечная черноволосая девочка в синей форме, форма ей очень идет. На улице стоит такой же маленький молодой человек в форме и с автоматом. Мини-пограничники быстро собирают у всех паспорта, относят их в мини-будочку и через несколько минут раздают обратно.
Автобус трогается и, прокатившись несколько метров, снова встает у будочки из красного кирпича с надписью «Украiна». Здесь пограничников больше, выглядят они постарше и посуровее. В глаза бросается их защитного цвета форма и серьезность намерений. Юрий открывает багажники с чемоданами, и пограничники ведут к ним молодую, веселую дворнягу. Собака виляет хвостом и не желает выполнять свои обязанности. Человек с усталым лицом направляет собаку в сторону багажа, она подпрыгивает, извивается, хочет играть. Посреди границы в позе огородника стоит полная женщина и собирает сорняк, пробивающийся сквозь расщелины тротуарной плитки. У женщины в руках большой холщовый мешок, он уже наполовину заполнен. Пока у нас собирают паспорта, женщина наполняет свой мешок до верха и идет за следующим.
— Вы приехали из Испании? — обращается к немолодой рыжеволосой женщине пограничник. — ПЦР-тест покажите.
— У меня сертификат. Я привита. Модерна. Вот, — женщина протягивает пограничнику бумагу.
Пограничник зачитывает ей список стран, прибывшие из которых обязаны, даже имея прививку, сдавать ПЦР-тест. Испания в их числе. Начинается перебранка, пограничник требует, чтобы женщина вернулась в Молдову, женщина угрожает пограничнику судом, пограничник обещает ей наряд милиции и ночь в каталажке. Наконец, женщина замолкает и после паузы говорит дрожащим голосом, что едет в Одессу хоронить маму, которая умерла от ковида. Пограничник топчется на месте, выходит из автобуса. Вместо него в автобус заходит другой и говорит, что она поедет вместе со всеми, если установит на телефон приложение, по которому можно будет отследить ее перемещения в Одессе. У женщины не оказывается украинской сим-карты, водитель за 200 (валюта не уточняется) предлагает ей сим-карту. Бледная женщина пытается поменять карту, роняет телефон и падает в кресло. Рядом сидящая молодая пара бросается ей на помощь. Лоб женщины протирают влажной салфеткой, замеряют пульс, помогают разобраться с телефоном и принять лекарство.
— Гражданка Кыргызстана, выйдите из автобуса, — неожиданно говорит пограничник, и в автобусе становится тихо. Люди замирают, будто узнав, что среди них инопланетянин. Я встаю, иду на выход. Мне неловко протискиваться сквозь стену концентрированного внимания, люди думали, я своя, вели себя просто, говорили что думали, а я — вот она кто. Такие дурацкие были у меня мысли.
— Через какую страну вы прилетели в Молдову? — спрашивает меня напряженный пограничник.
— Через Турцию, — отвечаю я, и пограничник сразу расслабляется.
— Вот тут распишитесь, — дает мне листок.
— А тест? Вот мой тест, — протягиваю ему сделанный в Кишинёве почти за сто долларов экспресс-тест.
С моим возвращением в автобус возвращается напряжение. Все как-то разом замолкают, делаются серьезными. Автобус трогается, проезжает несколько сотен метров.
— Товарищ водитель, дьюти фри! Я же просила вас остановиться! — спохватываются белые шорты.
— Я не обязан это делать, — отвечает водитель.
— Вы должны, я вам плачу! — выкрикивает женщина.
— Я ничего тебе не должен, алкашка, — зло отвечает красивый Юрий, и в салоне во второй раз становится тихо.
— Я не алкашка, я три года не пью. Хотела подругам подарок взять! — вдруг начинает плакать женщина.
Юрий ударяет по тормозам, автобус дергается, скрипит, едет задом.
— Это не водитель, это какой-то псих! — говорит сидящая за мной женщина.
— Больной, — поддерживает ее муж.
— Людям нужно не только в дьюти фри, но и в туалет, — подает голос зацелованная в макушку девушка.
— Сколько можно ходить в туалет? Носите памперсы, — выдает едущая на похороны матери.
— Вот так? — выкрикивает в ответ зацелованная. — Мы оказали вам в трудную минуту сапорт, вы даже спасибо не сказали, а теперь, когда у вас все хорошо, вы про памперс?
— Да сказала я вам спасибо. Сколько раз еще повторить?
— Не нужно мне ваше «спасибо», знаете, куда его…
— Замолчите! — вопит водитель и останавливает автобус у небольшого здания. — Дьюти фри, туалет, десять минут!
Через полчаса мы подъезжаем к большому указателю «Город-герой Одесса». Рядом с указателем стоит билборд с надписью «Мы всех посадим!» Под жирным обещанием — фотография садового инвентаря, семян и черенков. Пахнет морем, праздником, скандалом.
Молдаванка
Что делает приличный турист, приехав в Одессу? Конечно, несется на Дерибасовскую, ходит по музеям, ресторанам, под парусом. Ест, пьет, загорает. Я тоже буду. Чуть позже.
— Как там моя Молдаванка? — спрашиваю таксиста, как будто поручала ему приглядывать.
— А шо с ней станется? — отзывается он.
— Время такое, как будто сами не знаете, — говорю я.
— Давно не были? — интересуется таксист.
— Сто лет, — отвечаю я.
— За Молдаванку я бы не переживал, мир перевернется, мамонты вымрут — а с ней ничё не сделается, — горячится он.
Мамонты вымрут, запоминаю я и хочу на прощание поцеловать таксиста, но он оказывается членом синдиката «без сдачи». Жить ему нецелованным.
На Молдаванке я впервые. Мне всё надо. Понюхать, потрогать, почувствовать. Нюхаю, трогаю, смотрю. Не знаю, каких ощущений жду, каких ищу впечатлений. Но ностальгия, меланхолия и еще какие-то едва различимые «ии» подошли из-за угла и немедленно, точным движением кольнули под ребро. В покореженных улочках, в осыпающейся штукатурке, в полуразрушенных домах и сырых дворах голоса Мишки Япончика и Бени Крика сливаются воедино, и не различишь, чей голос громче, чей образ ярче, легкие миры рассекают грубую твердь, книжное питает реальность, нарождается плодородный слой. «Сестренка, фраер всегда кинет, верь только пацанам», — учил меня четкий пацан.
Мне было шестнадцать, мои родители выбрали для жизни местечко рядом с колонией-поселением. Наш поселок — осушенное пленными немцами болото. По одну сторону водохранилище, где что ни день — утопленник с камнем на шее, что ни вечер — раскачивающийся в лесочке висельник; по другую сторону бескрайние степи Казахстана. «Вышел в ту степь он, как в космос, светит матери с неба звездой».
— Посмотри, чё написал. Ровно?
Пока хорошие девочки читали высокое, я правила ровное. Семь километров от поселка до колючки на оранжевом «Салюте» по разбитой дороге, в сумерках между прудами и кукурузными полями. Не знаю, что это было. Желание кого-то спасти, что-то понять, преодолеть?..
Он целовал меня в лоб и говорил, что никогда не подведет. Он не лгал. В пруду качались кувшинки, перекрикивались лягушки, пели цикады. Я была неуязвимой и ходила по воде. Таких высоких отношений в моей жизни больше не было.
— А вот здесь снимали фильм «Ликвидация», — говорит мне молодой человек в кепочке. У него трясутся руки, мне сложно заглянуть ему в глаза, их прикрывает козырек.
— Чё руки-то трясутся? Замерз? — спрашиваю незнакомца. Он, ничего не ответив, вдруг разворачивается, идет прочь.
Дворики Молдаванки за тяжелыми коваными воротами — в щербинах и промоинах, железные лестницы ржавыми нитями тянутся ко вторым этажам. По стенам ползет плющ, в горшках цветы, на веревках белье. Кто-то жарит картошку, аромат, хоть слюной подавись. Бритоголовые мальчишки возятся с игрушечным самосвалом, на скамейке сидят молодые мамаши, моют кости соседке, на втором этаже под бельевой веревкой стоят мужчина и женщина. Женщина греется в лучах солнца, мужчина жадно курит; что-то дикое, архаичное, сильное в их дуэте. Они едва касаются друг друга локтями, но в этом касании столько энергии, что коты, идущие по своим кошачьим делам, с трудом преодолевают плотность воздуха.
Сколько таких дворов я могу вспомнить в Новосибирске, Барнауле, Томске, Ташкенте, Фрунзе, сколько их существует в городах и крошечных селах бывшего Союза. Коммунальный рай, счастье эксгибициониста, когда вся жизнь на виду, когда ни спрятаться, ни скрыться, когда все общее и ничто никому не принадлежит. Обняться и плакать двором, танцевать и смеяться районом.
Настоящие друзья приходят без предупреждения. Мама молниеносно накрывает на стол, в крошечной комнате не повернуться, но всем хватает места, в магазинах шаром покати, но всем хватает еды. Соседка забежала за солью и тоже уже сидит за столом. Гул — как в улье, не наговорятся, не наслушаются, не насмотрятся друг на друга. Прекрасные, припорошенные временем лица, я всех вас люблю.
Баня номер четыре на улице Асташкина открыта каждый день с восьми до восьми. «Стоимость двух часов посещения с человека стоит 50 гривен. Пенсионерам и инвалидам скидки. Женский день — среда». Я пришла в пятницу. Останусь немытой.
— Хороший человек был, царствие небесное, — представляет мне портрет с мемориальной доски бабуся в галошах и с ведром.
Если долго сидеть во дворе общественной бани, всегда можно дождаться кого-то с ведром.
Я не прошу ее рассказывать мне про Карабаса, но она завелась — не остановишь. Заметила, женщины рассказывают о бандитах даже с большим удовольствием, чем о детях и внуках. Бабка вещает про оружие, из которого был убит ее любимый Робин Гуд, так, как будто сама состоит в федерации стрельбы и только что вышла из тира.
В бане пересмена, из маленького окошка мне машет чья-то рука. Вьющийся цветок ползет по стене на крышу. За дверью мужской гогот. В центре двора в вазе гвоздики, тут же свечи. Бабка говорит: братки до сих пор целуют мраморную доску с мрачным портретом. Какого черта я приперлась сюда?
— Ты знаешь, он ходил ко мне много лет раз в полгода как по часам. Такой красавец, глаз не оторвать! — рассказывала мне знакомая стоматолог. — Ресницы вот такие! — складывала вместе два пальца. — Как посмотрю на него, чуть не падаю. Что-то такое в нем было. За зубами следил — ни одной женщине не снилось. Обходительный, вежливый, щедрый. Мечта — не мужик. Придет, сядет в кресло, я еще и чистку не успею начать, он уже спит. Пока работаю, любуюсь. Закончу, надо будить, а это всегда с ним непросто. Только за плечо тронешь, всем телом вздрогнет, изовьется, приборы летят по всему кабинету. Все удивлялась, думала: детская травма. А потом смотрю вечером новости, его показывают — глава ОПГ. Понимаешь?
— Понимаю.
На Малой Арнаутской, в двух шагах от Привоза — «Сонькина малина», ресторанчик с богатой историей. В пятницу тут не протолкнуться. Под раскидистой ивой аккордеон, синтезатор, тромбон. Реклама обещает: «Всё лучшее за Одессу вам споют и станцуют тут». За соседним столиком сестра-близнец Людмилы Нарусовой пьет горилку, перебивает артистов, задирает ножку. Ее спутник в красной футболке и с красным лицом не сводит с нее глаз.
— А мы вот так выпьем и утремся! — кричит «Нарусова» и задирает подол своего летящего персикового платья.
— Брат, сыграй за армян! — кричат музыкантам из соседнего зала.
— А правда, что из вашего ресторана можно попасть в катакомбы? — спрашиваю официантку в морской тельняшке
— У нас из любого ресторана можно попасть в катакомбы, — отвечает официантка. Отодвигает форшмак и ставит кошерную доску.
Три часа люди с консерваторским образованием строят из себя шпану, ива плачет, еда не заканчивается. «Нарусова» пытается взобраться на стол, администратор выходит курить. Малина уже не та, Соня, в округе ни одного приличного бандита: все менеджеры и торгаши.
Южная ночь пахнет морем, на Молдаванке кромешная тьма. Разбитые тротуары замусорены, на редких скамейках спят люди. На перекрестке стоит компания нетрезвых мужчин, в подворотне разбираются подростки. Я иду спокойным, уверенным шагом, не оборачиваюсь и ничего не боюсь. Если четкий пацан пообещал тебе, что не подведет, ты навсегда под его защитой.
Через несколько кварталов под единственным горящим фонарем стоят две девушки.
— Света нема? Твою мать, я ж телефон не зарядила! — кричит одна из них.
Одесса и окрестности
Нет, наверное, в этом городе мне так и не удастся увидеть рассвет. Как ни пытаюсь поймать просыпающееся солнце, не получается. Уже и будильник ставила, и старалась вообще не ложиться, все зря. Вот только была темная ночь — а вот уже сразу день. Никаких полумер. Солнце с раннего утра белой лампочкой висит над морем, колет глаз.
Зато воздух после ночи — прозрачный как хрусталь, сладкий как мороженое. Стоишь перед открытым окном — внизу двадцать сонных этажей, узкие улочки, спящие парки, горизонт блестит морем. Сделала десять вдохов — наелась на весь день.
Я снимаю квартиру на улице Армейской, это средняя линия между пляжем и центром: семь километров в одну сторону — море, семь километров в другую — музеи. Мне нравится ходить пешком, телефон считает мои шаги.
— Пешком? — взвизгивает при нашей первой встрече Юля. — Дорогая, вы, кажется, не совсем поняли, зачем женщине ноги.
Юля — это хозяйка квартиры, которую я снимаю. У Юли синие глаза, много тела и жизненный опыт. Я не планировала встречаться с ней ежедневно, но она оказалась заботливой и свободной. Особенно по утрам.
— Вот принесла вам ягод, а то посмотрела, что продают на углу, за Одессу стыдно!
Юля всегда приходит с мужем, но он нам не мешает, его не слышно и почти не видно, стоит за Юлиной спиной, тихонько себе дышит.
— Будете на углу брать фрукты, торгуйтесь! А то они сядут на голову, — вооружает меня знанием Юля. Увешанный сумками Юлин муж переминается с ноги на ногу, смотрит в распахнутое окно.
— Как это еще не были? — сокрушается Юля. — Оденетесь поприличнее, приведете себя в порядок и часов в пять вечера пойдете в сторону Аркадии.
— Но я читала, там самый ужасный пляж, — набираюсь смелости я.
— Да, пляж ужасный, народу толпа, а шо делать? — удивляется Юля. — Идти надо! Людей посмотреть, себя показать. Это же как Париж!
До Какпарижа рукой подать. Через скверы по переулкам, за людьми с детьми и надувными баллонами, неторопливо, останавливаясь у кофеен и магазинов.
— Булочки свежие? — спрашиваю в кофейне у приятной, сдобной продавщицы.
— Шупайте! Шоб потом мне тут не было! — отвечает она и дает мне прозрачную перчатку.
Надеваю перчатку, щупаю.
— Пошупали? Отходите уже в сторону! Как будто одна шупать хочет! — горячится за мной дедушка в шортах на широких подтяжках.
Щупая булки, он вполголоса говорит что-то продавщице, я стою поодаль и стараюсь не мешать их отношениям, видно, что они давно знакомы и им есть что обсудить.
— Ни слова за Одессу! — вдруг почти выкрикивает продавщица.
— А вот посмотришь! — отвечает ей старик и, прижимая пакет с булками, выходит из кофейни.
В магазине косметики за моей спиной возится немолодая брюнетка, консультант с бейджем Алёна не отходит от нее ни на шаг.
— И сколько здесь процентов красоты? — спрашивает Алёну брюнетка.
— Сорок красоты и шестьдесят здоровья, — отвечает невозмутимая Алёна.
Когда довольная брюнетка уходит к кассе, я бросаюсь к содержимому чудо-полки. Передо мной обычные тюбики и баночки с тональным кремом. Вернее, раньше они были обычными, теперь это «сорок процентов красоты, шестьдесят — здоровья».
Здоровье и красота в Одессе на первом месте. Трасса здоровья вдоль побережья с раннего утра до позднего вечера используется по назначению. Бегуны, велосипедисты, сочувствующие, матерясь и разговаривая на последнем дыхании по телефону, делают бизнес, решают задачи, строят планы.
Мы завозим им цемент, они меняют на сахар… Ни холодильников, ни кондиционеров — не сезон… Я говорю ей, знаете, что, мама!.. Пришлось взять собачку в дом… Ты думаешь, в Киеве лучше?.. А и поедем на дачу, раз просрали лето!..
Засилье красоты на пляжах такое, хоть топись. От Аркадии до Ланжерона весь песок и галька покрыты полотенцами. Поворачиваешься на один бок — перед тобой чьи-то раскинутые ноги с врезавшейся в кожу поперек тела ниткой, поворачиваешься на другой — семидесятилетняя нимфа топлес красит губы. Мужчин на пляже немного. Возятся с детьми, разносят коктейли, охраняют вещи.
— Антон, я могу раз в жизни по-человечески позагорать? Оно щас потонет, вытащи его из воды, — говорит в матрас на шезлонге дама в шляпе. Сидящий под зонтиком мужчина встает, идет, как Герасим, к воде.
Море каждый день новое. Вчера было почти болотом, пахло тиной, плевалось водорослями, отталкивало. Сегодня вода прозрачная, волн почти нет, радуга.
— Девушка, — прошу загорелую красавицу с первой линии полотенец у воды, — не присмотрите за вещами?
Из вещей у меня полотенце, на нем рюкзак. В рюкзаке вся жизнь: от паспорта до телефона. Плавать хочется ужасно.
— Я ухожу, не думаю, что ваше полотенце кому-то интересно, — отвечает девушка, и мне становится неловко за свою просьбу.
Приподнимаюсь на цыпочки, пытаюсь охватить глазом прибрежную линию, глаза слезятся, зонтики и полотенца сливаются в одно размытое пятно. Иду между полотенцами к воде, по дороге пытаюсь запомнить лица ближайших соседей, запоминаю только белую собачку в голубом ошейнике и «Американскую трагедию» в мягком переплете.
Соленая вода крепко обнимает мое тело, гладит по щеке, приподнимает над землей, начинает качать: хо-ро-шо, хо-ро-шо, хо-ро-шо. Я плыву не оборачиваясь, как будто у меня нет прошлого, нет рюкзака, нет паспорта. За волнорез, за буйки, к горизонту.
— Не боитесь дна? — спрашивает меня девушка с веслом. Я совсем не заметила, как она подплыла ко мне на доске. У меня в голове несколько остроумных ответов, хочется попробовать каждый. Но одесситка тут она, к тому же у нее весло, поэтому я глупо улыбаюсь и гребу к берегу.
Все мои сокровища лежат на том же месте, где я их и оставила: в телефоне закаты и рассветы, на карточке обеды и ужины — одесситам неинтересно.
— Позвольте вам предложить отличное место для отдыха с детьми, — говорит вкрадчивым голосом подсевший рядом мужчина. На нем офисный костюм, белая рубашка, галстук. На вытянутом, худощавом лице вращается один глаз, второй прикрыт длинной, слипшейся от пота челкой.
— Не позволю, — невежливо отвечаю я, глядя на то, как на мое полотенце надвигается беда. Большое, прожаренное тело, с ниткой поперек стратегически важных территорий, потянулось во сне и перевернулось в мою сторону, по дороге разбросало свои конечности, уложило их на мое полотенце.
— Очень зря! — обиженно произносит мужчина в костюме и, перешагнув через спящую захватчицу, идет к следующим потенциальным клиентам. Его врезавшийся в горло галстук на фоне полуголых людей выглядит устрашающе.
В ресторанах форшмак и биточки из тюлечки, рачки и селедочка, бычки жареные, мидии черноморские, рыба фаршированная, мизинчики-голубцы, борщи и солянки, окрошки и супы со льдом.
— Начните с «Львовского», — советует хозяйка маленького ресторанчика. Ее зовут Юля, как и мою квартирную хозяйку. Но это совсем другая Юля. Тонкая, звонкая, невесомая.
— Я не то чтобы люблю пиво, — мнусь, жалея, что спросила совета.
— Не-не-не! Попробовать надо все! Потом — на чем-то остановитесь, — говорит Юля высоким голосом и бежит за ширму. В ресторанчике пусто, выходной, утро.
— Вот эти два разных пива просто для сравнения, наливочки просто пригубите, хотя сначала лучше попробуйте вот это вино. — Юля сама пожарила тюлечку, поставила Утёсова и порхает вокруг меня как невесомая бабочка.
— Юля, вы же заварите мне крепкого чаю? И могли бы вы не кружиться?
В литературном музее за гида — студент философского факультета. Четвертый час вместо того, чтобы слушать про писателей, рассматриваю прическу, лицо, руки экскурсовода. Прическа под Гоголя, бледное худощавое лицо, глубоко посаженные глаза, редкая пушистая бородка.
— Кто честнее Горького рассказал миру о пролетариате? — голос моего проводника взлетает к барочным сводам гагаринского дворца.
«Кто?» — хочется повторить вопрос философа в образовавшейся паузе, но он почесывает свою бородку, складывает руки крестом на груди, защищается от враждебного мира. Во мне просыпается мать, и я мысленно глажу его по голове. Ты самый умный, самый красивый, самый лучший мальчик!
— Чехов — очень жестокий писатель, каждое его произведение… — делится мнением мой дорогой гид, переходя в следующий зал.
— Не согласна, — раздается тонкий голосок из угла зала. Старушка — божий одуванчик, смотрительница — не выдержала, высказалась.
«В музее находятся предметы, связанные с самыми замечательными литераторами девятнадцатого — двадцатого веков, от Котляревского, Леси Украинки, Шолом-Алейхема до Пастернака, Кулиша, Ахматовой, Ильфа и Петрова», — читаю про музей, сидя в Летнем садике, мой дорогой гид играет на рояле, его музыка долетает до меня из открытых окон Золотого зала.
Наступит осень, дождливая и холодная, небо будет затянуто тучами, у меня будет болеть горло, я буду лежать под теплым одеялом и помнить музыку и прическу милого мальчика, а еще «не согласна» с высокого мягкого стула в углу зала.
По дороге домой магазин «Для себя любимой». Второй день хожу в него и примеряю всё подряд.
— Ну как влитое! И цвет ваш!
— Болотный — мой?
— Вы в нем — как кувшинка!
— Что вы всё врете и цены задираете?
— Я задираю? Да я вам по своей цене отдаю, как в Италии!
— Вот это вы мне по своей цене отдаете? Так я в нем, как в палатке, оно на три размера больше, чем мне надо!
— Какие три размера? Вы в своем уме? Это же шик! Не догадаешься, есть живот — нет, что там с ногами, сколько их. Платье — мечта, женщина-сурприз.
Торг, скандал, объятия. Три новых платья в гардеробе.
Возвращаюсь домой из центра на Армейскую через Куликово поле. Вечером тут зажигают свечи, рядом со зданием Дома профсоюзов — стенд с портретами погибших во время событий 10 мая 2014 года. С портретов смотрят молодые красивые лица, пламя свечей дрожит, в сером здании Дома профсоюзов кто-то занимается фитнесом. «Раз-два, выше, выше ногу, раз-два!» Между елками и стендом каждый вечер вижу одну и ту же женскую фигуру с сумкой, плечи приподняты, голова чуть опущена. Стоит там как черепаха без панциря, слушает «раз-два, выше, выше ногу, раз-два!»
Солнечное утро под разноцветными зонтиками. Пахнет жареным луком, в парке слышен плач саксофона.
— Вы же обещали мне сегодня прогулку по Пушкинским местам! Чё происходит? — начинаю я.
— Така интересная женшина, сдался вам тот Пушкин! Глаза спортить всегда успеете! Поедемте на кораблике! — отпирается представительница туристической компании, с которой я еще две недели назад договорилась насчет недешевой прогулки и внесла предоплату.
— У нас на этом направлении один-единственный гид работает. Год никто не заказывал! Спился человек, это вы понять можете? — перекрикивает проезжающую с мигалкой «скорую помощь» представитель туристической компании. Ругает пандемию, бездушных туристов, которым плевать на высокое в целом и литературу в частности. Едем на кораблике.
— И налейте уже шампанского, — говорю капитану, прогуливающемуся по палубе с закушенной губой. — Сколько можно плыть без шампанского?
Берег отдаляется, Одесса, со всеми своими зефирными зданиями, натертыми до блеска каменными мостовыми и хлебосольными людьми, превращается в тонкую линию.