Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2022
Золотарёв Сергей Феликсович — поэт, прозаик. Родился в 1973 году. Окончил Государственную академию управления им. С.Орджоникидзе. Автор поэтических сборников «Книга жалоб и предложений» (М., 2015) и «Линзы Шостаковича» (М., 2021). Лауреат премии журнала «Новый мир» (2015). Живёт в г. Жуковский.
Предыдущая публикация прозы в «ДН» — 2021, № 7.
1731 год. В Рязани при воеводе подьячий нерехтец Крякутной фурвин сделал, как мяч большой, надул дымом поганым и вонючим, от него сделал петлю, сел в неё, и нечистая сила подняла его выше берёзы, а после ударила о колокольню, но он уцепился за верёвку, чем звонят, и остался тако жив. Его выгнали из города, и он ушёл в Москву, и хотели закопать живого в землю или сжечь.
Из записок Боголепова
1891
— Васька, ты чего?
— Ух, полечу.
— Убьёшься!
— Тут важно — как. Вы все обычной смертью сойдёте, как снег. Кто в кабаке упьётся. Кто от трудов непосильных жилу надорвёт. А я хочу с землёй почеломкаться. Да так в уста её сахарные засосать, чтобы век помнила.
— Скорее топь тебя засосёт.
Васька стоит на пожарной каланче с ломкой корочкой самодельных крыльев за спиной.
— Слезай, придурошный, — подходит жена — Акулина. При ней Ваське несподручно. Он не опробовал ещё конструкции и не желает срамиться. Потому нехотя, цепляясь крыльями и вконец их ломая, начинает спускаться.
— Принесла нелёгкая.
Небо серое, затянутое дождевыми тучами. В такое небо даже плохой хозяин…
Вечером в кабаке Васька расходится и задаётся. Собрав вокруг себя кружок студентов, вещает им диковинную теорию воздухоплавания.
— Вид из окна это то, на что мы смотрим или то, чего видим? А вид сверху? Вам не кажется, что мы не можем себе его позволить из трусости? Заглянуть природе под юбку — на это у нас нахальства хватает. А вот обозреть родную окраину свысока — тут кишка тонка. Это же в голове. Ментальность, как сказал бы австрийский доктор (или ещё такого понятия нет? Ну да и ляд с ним), — распаляется Василий.
Мёд отставлен в сторону, пошли прозрачные русские слёзы. Горький напиток, отдающий свинцом.
— А оттого, что есть в безопорном воздухе место, что называется Твердью Небесной. И тогда человек может идти по небу, аки по суху, и ангелов на облацех наблюдает вживую. Только постоянного места у Тверди этой нет. Она как остров какой. То вынырнет, то опять исчезнет. Потому и не обнаружили его до сих пор. Говорят, несколько счастливчиков только добрались да там и остались — так там хорошо.
— Брешешь.
— Да у меня батя там сгинул.
— Счастливчик?
— А то? И счастливчик. Он на шаре улетел. Да так и не вернулся на почву. А аккурат на Покров на меня сверху шапка пала. Отцова шапка — вот те крест. Гляжу, а в небе хрустальный облак стоит, как дворец шахматный. Да высоко так! Ничего не усмотреть. Не расслышать. Уж орал я, уж махал. Это ведь батя мне весточку скинул, — пьёт и плачет Васька-стервец.
Приходит Акулька, забирает непутёвого домой. Любит его потому как.
* * *
Пробуждение.
— Всё-всё, отстань, чумной, — ласково встаёт с кровати побывавшая в утренних объятьях мужнина жена. А он ещё лежит, добрый и похмельный, ворочая в голове неподъёмные тюки мыслей:
— Кого человек ублажает? Ведь не тело. Что тело? Наслаждение на пару временных интервалов. И ведь не душу. Душе этого не требуется. Но и не психику. Психика этого не выдержит. И вот, подумал Галкин, вполне вероятно, что между телом и душой в процессе трения образуется отработанная жидкость, а впрочем, может, она и специально добавлена, как масло, чтобы части личности при контакте не перегревались. Она-то и требует этих наслаждений, в качестве охлаждения для поддержания рабочей температуры.
— Дядь Вась, иди конец света смотреть, — зовёт в окно соседский мальчишка.
— Чего тебе ещё?.. — ворча выходит Василий на крыльцо.
Тысячи птиц усыпали землю. Чёрные мёрзлые плашки ворон и галок разбросаны, как обгоревшие звёзды млечного пути, снятые под копирку. Старый Голутвинский тракт похож на небо.
Богобоязненные люди видели в том знамение и молились по домам.
Галкин в раздумье ходил по дороге, брал холодные трупы на лопату и относил к братской птичьей могилке. Он собирался сжечь их, чтобы отправить домой на небо.
— Васька. Ты пошто на покос не пошёл?
— Есть надоба покучерявее.
— Это птитвору-то шевелить? Срамота. Иди ещё заупокой поставь, еретик!
— Тебе, Матвевна, своих-то детей не жаль по земле сволакивать, куда ж птицу понять. Она вон с неба попадала как груша. А ты о земле печёшься. Земле не больно. Больно в том месте, где оторвалось.
— Тьфу, — Матвеевна обиделась, услышав что-то отдалённо похожее на «сволочь», и ушла, подволакивая ногу.
Образовавшуюся пустоту занял серый отдышанный воздух. Перистых телец не убавлялось. Говорили, они усыпали собой всё вокруг на сотню вёрст.
— Может, со стеной какой столкнулись? — размышлял вслух Галкин. — Или с горой летучей?
Размещая трупики в ряд на импровизированном жертвеннике, Васька разговаривал с душами умерших птиц:
— Ежели хотите что сказать мне, так самое время. Верхнее небо наехало на нижнее, али ось колеса небесного подломилась? Где ваши голоса, сизокрылые братья? Порваны связки? Что вы молчите? Или мне последовать за вами?
Галкин подумал, что таким образом птицы указывают ему путь на небо. Сначала надо пасть, сорвавшись с неба, разбиться, чтобы потом душа с восходящим дымом отправилась прямиком в Рай.
— Эхе. Да ведь я православный. В земельку прикопают. Да и расшибиться заведомо грех какой. Однако ж, Тверди небесной взыщу! Стяжать её, чай, не есть ли подвиг духовный?
Он взял разодранный труп неопознанной пичуги голыми руками и поднёс к лицу.
Вилочковая кость имеется только у птиц и предназначена для полёта. Это именно та косточка, которую они тянут на спор с Акулькой, когда едят по праздникам курятину и, пребывая в хорошем настроении, решают, кому из них быть сверху.
Васька не раз видел скоординированный полёт огромных стай скворцов, ворон, галок или других птиц, который приобретал причудливые формы. Точно огромная тень постоянно меняет конфигурацию, переливается из пустого в порожнее, отливает иссиня чёрным. Галкин думал, что птицы объединяются в такие стаи для защиты. При этом во время полёта они находятся в таком положении, при котором солнечный свет равномерно освещает каждую птицу.
Но то — полёт. Чтобы точно так же вести себя в смерти на земле, такого ни одной стае в голову бы не пришло. И вот же ведь разлеглись по всей округе в боевом порядке.
Так и не найдя в себе силы пойти в поле, отправился домой обедать.
Как же мне крылья-то закрепить надёжнее? Ведь под давлением массы воздуха, противодействующей падению тела, фанера сломится, а жердь слишком утяжеляет конструкцию. Вот бы полую кость иметь для дела, — думал наш горе-изобретатель, уплетая куриный суп. — Ежели бы полёт использовал силу мышц, надеяться было бы не на что. А вот инженерную мысль вплести в окружающую среду вполне себе можно.
Паутина в углу колыхалась сквозняком. Одомашненный ветер.
— Воздух — это что? То, что во мне и я в нём. Человек — прослойка между внешним воздухом и внутренним. Стало, уже парит в надземной газовой смеси. Прямохождение — это спрямление атмосферного столба. Ещё одно усилие, и можно будет говорить о полёте.
Нашли Василия Галкина в своей избе, подавившегося куриной костью.
1957
Ни один самолёт ещё не оставался в воздухе.
(Лётная мудрость)
Два «ястребка» разбегаются по взлётке. 57-й. Год запуска первого искусственного спутника и последнего натурального молока.
Разлетаются на километры. Конечно, ни о каком наблюдении зеваками нет и речи. Это во времена Чкалова такое было возможно, когда скорости были, скажем, совсем околоземными. Реактивные разгоняются до сверхзвука с запасом, оттого увидеть их можно только на выполнении фигур высшего пилотажа, чем обычные дуэлянты и меряются.
Но эти решили лететь навстречу до максимального сближения, выпуская в сторону оппонента жёсткие лучи самозванства. Шерше ля фам, как говорится. Оскорблённое достоинство требует сатисфакции в виде воздушной дуэли. Оружие — Миг-15.
Испытательная техника, она что? Её не жалко и угробить. А уж свои жизни наши орлы заложили богу войны ещё в Великую Отечественную.
Подходят. Стальные тазы дрожат, как при родах. Сигара фюзеляжа затягивается встречным потоком, сжигая алюминиевый табак в пепел осыпающегося грохота. Рахитичные стрингеры уже не держат. Земля вращается как веретено, наматывая первый спутник.
Первым отвернул второй.
* * *
— Ты на него зла не держи. Он за небо душу отдаст, — мать Мартина Галкина сидит со своим крестником — летчиком-испытателем Талабуевым Ванькой — тем самым, что только вот просрал дуэль обидчику.
— Начиная с прадеда, весь их мужской род связан с авиацией. Существует семейное предание — уж не знаю, откуда пошло, но каждый Галкин свято верит в него. Предание о Тверди небесной.
— Это что-то из старых книжек. Религиозных, кажется, тёть Мань.
— Чтоб тебя. Коммунисты пока не верующие. Здесь как бы о другом. Я баба тёмная. Но Мартин всё время меня осветляет. Вроде как изредка в атмосфере могут возникать явления, благодаря которым на некоторое время может образовываться что-то вроде острова. По преданию, их далёкий предок побывал когда-то на ём, и с тех пор все Галкины его ищут. Даже что-то вроде проклятия. Им не верят, а те упёрлись. Задача каждого мужчины, во-первых, — продолжить род искателей, во-вторых уже, — искать.
— Мне-то что с того?
— Запал он на Лидку. А влюблённость воспринимается им как судьба. Так что ты не только ему поперёк горла, что сам орёл, а всему роду их тошному, прости господи! Ну самодуры, каких свет не видывал. Батька его, муж мой, меня из зимы украл, и огонь укротил. Это к слову. Так что не обессудь, Вань. Прости ты его, дурака такого. Не на тебя он прёт, а на вечность.
* * *
Вечером цветы били питьевым фонтанчиком из его каменной руки.
Мартин Сергеевич Галкин. Красавец лётчик-испытатель. Сегодня испытывает терпение начальства. На глазах которого провёл воздушную дуэль с бывшим однополчанином.
Лидочка. Туфель лодочек ещё не было, но у неё уже были.
Мартин Галкин дикий, как тайга. Лидочка сдаётся под его натиском сразу. Он ей нравится давно. Порыв его откровенный и неприкрытый. Что-то животное и в то же время искреннее есть в его страсти. Выросший Маугли.
И читает стихи. Хармса, а не Маяковского. И пьёт её глаза, а не алкоголь. И не обещает ничего, потому как умереть готовый в каждый новый день, как ночь, которая станет утром.
И так-то всю вечность, что отведена им под отчаянность…
* * *
В дверь стучат. В дверь толкут. В дверь колотят. МГБ пришло за нашим лётчиком. Безопасность ищет его свободы.
Мартин орёт через дверь не своим голосом:
— Дайте закончить начатое, звери!
И гэбэшники затихают, и гэбэшники ждут до самого утра, пока лётчик-истребитель созидает своей лаской новое неистребимое чувство. Не обращая на них никакого внимания, ибо смел этот Галкин как чёрт.
И нежен, как нибелунг.
Кровать с пружинным матрацем, набитым конским волосом, кровать из нового румынского гарнитура «Тюльпан», кровать не скрипела, но громко дышала людьми — её вдох, его выдох.
Под утро кровать задержала дыхание на вдохе.
— Пусть и в тебе утвердится что-то небесное, родная.
Он поправил одеяло на тихой.
— Спи, солнышко. Ты взлетишь с этой полосы с максимальной полезной массой. Никакая смерть не остановит нас. Смерть никакая. Что она может против любящих людей? Я выйду за двери и пропаду. Но никуда не исчезну. Я заставлю их дать мне самую смелую машину, чтобы поднять её в воздух усилием нашей спаянности. Я буду уводить их подальше от тебя. Ты же в тишине своей жизни совершишь погружение, и в колоколе счастья достигнешь своего ядра. Смерть — это злое сусло. Но и она необходима для брожения жизни. Иногда я буду плакать прямо в полёте. Не в лицо, а куда-то в фонарь. Но это ничего не изменит и ничему не помешает. Жизнь в нас лишь часть чего-то большего. Жертвенность и любовь расширяют границы человеческого тела. Человек становится шире. А наследственность делает человека бесконечным.
Мёртвый человек иногда может больше живого. Например, спасти других. Пойду спасать.
Вышел, погнув зеркало своим отражением.
* * *
— Товарищ полковник. Разрешите загладить вину. Разрешите экспериментальный образец поднять в воздух.
— Рано, Галкин.
— Я всё продумал. С нас всё равно требуют к годовщине революции сдать. А без испытаний на критических углах не успеем.
— А завалишь?
— А так программу сорвём.
— С другой стороны, от тюрьмы тебя только Герой (Святой Георгий) теперь убережёт, Галкин.
Главный конструктор покачал головой.
— В принципе, расчёты произведены. На стенде всё прошло штатно.
* * *
Смерть — возможность реализующаяся: если ракета выпущена, то даже промахнувшись, она вернётся. В авиации используют ложную мишень, выбрасывая, как кальмар — чернила, тепловые ловушки. В жизни сложнее. Едва успел отвернуть от перебегавшего дорогу дурачка, тут же стекло запачкало размозжённое о лобовое насекомое. Размазалось и замерцало в углах смертью. Её остывающим топливом, разлившимся чуть, и радужной плёнкой, чуть заметно высыхающей рядом с пятном. Это смерть реализовала свою очередную попытку.
Мартин Галкин в высотном костюме надел гермошлем и захлопнул фонарь.
Оторвавшись от полосы, машина резко ушла вверх, послушная рукам своего вожатого.
Земля осенней выделки. Небо горит пришлым светом. Небо похоже на отражение Земли. Как тёмная вода, отражающая осенний лес, Небо стоит холодным зеркалом.
— Человеку нет возможности дышать на высоте девяти километров, а высочайший пик вписан аккурат в это значение. Случай? Игра? Люди на пике своих возможностей могут достигнуть высочайшей вершины Земли. Совпадение?
Самолёт с радаров не пропадал. Напротив, когда истекло и расчётное время возвращения, и время на выработку всего топлива, крестик его продолжал недвижимо светиться на сетке осциллографа. Выдвинувшиеся в означенный квадрат истребители объект визуально не наблюдали. Три дня точка светилась в указанном месте на радаре, пока, по выражению диспетчера, не рассосалась. Проводящиеся всё это время в указанном районе поиски не давали никакого результата. Ни обломков — ничего.
1981
Лестницу, поскорее давайте лестницу!
(Последние слова Гоголя)
Лётный состав проходит ВЛЭК. Множество кабинетов. В последнем берут анализ на способность крови противостоять закипанию.
Молодая врач Вера Сергевна. Хрупкая и сильная изнутри. Натура, словно подпёртая чем.
— Галкин, вы уникум, — говорит и улыбается тенью.
В лёгких человека постоянно содержится около трёх литров альвеолярного воздуха. Парциальное давление кислорода в альвеолярном воздухе при нормальном атмосферном давлении составляет сто десять миллиметров ртутного столба, давление углекислого газа — сорок миллиметров ртутного столба, а паров воды — сорок семь. С увеличением высоты давление кислорода падает, а суммарное давление паров воды и углекислоты в лёгких остаётся почти постоянным — около восьмидесяти семи миллиметров ртутного столба. Поступление кислорода в лёгкие полностью прекратится, когда давление окружающего воздуха станет равным этой величине.
С точки зрения физиологии человека «космос» начинается уже на высоте около девятнадцати-двадцати километров. На этой высоте давление атмосферы снижается до сорока семи миллиметров ртутного столба и температура кипения воды равна температуре тела — 36,6°C, что приводит к кипению воды и межтканевой жидкости в организме человека. Вне герметичной кабины на этих высотах смерть наступает почти мгновенно.
Но вот у определённой группы людей эта граница сдвинута вверх до двадцати пяти километров. Таких не берут в космонавты, но приглашают в лётчики. Невооружённым взглядом трудно отличить потенциального лётчика в толпе, но можно. Он редко закипает в экстремальных ситуациях. Сохраняет спокойствие в любой обстановке. Вы из таких.
Галкин нарисовал каплю и перевернул её, получился парашют.
— Капля в свободном падении, если её замедлить, переворачивает пространство и превращается в парашют. То бишь ориентирование по категории верх-низ зависит от скорости падения, — произнёс Галкин и пошёл переодеваться. Но неожиданно вернулся.
— Вера Сергевна. Вера. Вот я потомственный лётчик, а вы, как известно, врач в поколении…
— Кому известно?
— Да всем. Ещё ваш дед лечил моего уже…
— …А ваш дед — лётчик. Круг замкнулся.
— Мой дед пропал. Самолёт не исчез с радаров, но в месте предполагаемого нахождения визуально ничего не наблюдалось. Три дня облётывали весь квадрат. Прочесали всю землю. Так и остался этот засекреченный случай в истории авиации как единственный. Муха на экране — звали его лётчики. Ни обломков самолёта, ни топливного пятна, ничего обнаружено не было.
И пошли слухи. Поганые слухи. Всю жизнь моему отцу они поломали. Мол, дед на самом деле угнал экспериментальный вариант нового секретного истребителя за кордон. Что всё это секретная операция ЦРУ, и прочее. Здравый смысл — хотя много ли в этой истории вообще здравого смысла? — здравый смыл говорит, что до ближайшей границы с капстраной не хватило бы горючки. Что никто не может ослепить локаторы. Но вот прилипла шпионская версия и всю биографию, даже не деду — отцу, изогнула дугой.
Дед был скала. Только вот сын — мой батя — не обладал дедовским характером. Мягкий, интеллигентный был болезненный человек. Очень добрый.
Врач молчит, почему «был», — догадывается.
— Умер в прошлом году от расстройства. Обидели его на работе, он и истлел. Мягкий он был.
— Вы допущены к полёту.
— Вера. Сегодня важный полёт. Могу я вас пригласить в ресторан «Спутник» отметить его вечером?
— Важный полёт, а думает о глупостях.
— Для меня и вечер важный.
— Возвращайся поскорей, Галкин. Я приду, не буду подводить династии.
Вышел сияя. Красавчик.
* * *
— Видишь, капитан, вот на этом режиме образец ведёт себя непредсказуемо. Рулей не слушается. Возрастающие вибрации. Всё как будто перед переходом на сверхзвук, — только не он. Честно говоря, инженеры не знают, в чём причина, потому тебе предстоит полетать в режиме, сколько получится.
Лысый конструктор потеет и не знает, как оправдаться.
Кульман наклонён ровно настолько, чтобы с него не осыпался грифель твёрдого карандаша — этот снег небесного негатива.
* * *
Галкин оторвался от земли и взял ручку на себя. Новый истребитель непреклонен, как стадо овец. Этому гурту нужна хорошая встряска. И опять вспомнил деда.
Тогда ничего выяснить не удалось. Но вот теперь речь об определённой природной аномалии. Это зона перехода одного состояния в другое. Где-то на границе между тропосферой и стратосферой. Возникает чрезвычайно редко. Продолжительность состояния неизвестна. Предположительно — недолгая. Её так и окрестили — «небесная твердь».
Пришло дрожание, сильная вибрация.
Небо сделалось странным, закатным, раздражённым и больным, как красное горло. «Ястребок» казался палочкой с люголем. Галкин сидел в кокпите и чувствовал себя проваливающимся в бездну глотком.
И начал искать в воздухе, что бы ему предпринять.
Словно грозовой фронт накрыл их адской воронкой.
Ну вот. Смог зайти так далеко, как никто до него. Галантность жизни отставлена. Только смерть и презрение к ней. Только отчаянная смелость — не бояться пылающих на обшивке огней. Только месть планетарного льда! Самолёту всё тяжелее, лётчику не до чувств. Штурвал слушается рук плохо. Так пусть слушается сердца. «Вверх!» — командует в себе Галкин, и железный организм послушно выносит его в центр огромного вихря. В столбовое затишье.
Доложил на КДП. И неожиданно увидел его.
Огромное скопление. Высокую облачную равнину. Белое безмолвие.
* * *
Галкин выходит на облаке. Галкин ссаживается с корабля. Облако твёрдое, как спаянные кристаллы льда. Но тёплое, как плед. Тёплые скелеты любви.
Фига себе.
Поверхность была достаточно твёрдой, чтобы выдержать многотонную машину, и достаточно лёгкой, чтобы висеть в воздухе. Что-то было не так с физикой, но не суть.
Несколько осторожных шагов. Невесомое счастье захватило пилота, и он помчался по сияющей лужайке.
Бежал долго, пока не остановился.
Развалины самолёта. Дедов «Як». Вот и всё. Небесная Твердь действительно существует.
Никуда дед не сбегал. Скорее всего, самолёт повреждён при посадке. Да, вот сломанная стойка шасси. Даже не заржавела. Испытательный образец, как новенький. Где-то должен быть и сам пилот. Косточки только. Впрочем, мог и сойти на Землю.
Галкин идёт ещё сколько-то и, наконец, различает что-то вроде заоблачной палатки, едва заметной на равнине.
Внутри светло. Внутри сидит человек, прислонившийся к стенке, словно слепо спит. Борода улыбается, как солнышко в ней живёт. Лицо чуть темнее обычного, как будто загорел. Моложе внука. Кожа должна быть мягкой, если потрогать, но потомок не решается.
Видит Планшет. Открывает Дневник.
И слёзы проступают в нём, подмывают лицо как весенние проталины.
«Внучек мой, — пишет дед, — я с облачка всё вижу. Облокочусь и стою. Оболочка тоненькая, а суть толстая. Суть в том, что мы никому не нужны. И в этом закон этого места».
— Ты мне нужен… — шепчет Галкин.
«И потому ты здесь, — неожиданно в тексте. — Знаю, что именно ты отыщешь меня. А потому именно тебе доверяю свои записки. Основаны они на удивительном наблюдении, которое мне довелось проводить в течение некоторого времени, пока хватило пайка. Теперь уже всё, наверное.
Был я на земле диковатым малость, вот, небо приручило. Здесь только понял, что энергия моя — кузовок. А складывать в неё надо тишь сердечную.
На самом деле Земли нет, а всё, по чему мы ступаем, — та же самая Небесная Твердь, что сейчас под тобой, только побольше и постарше. Кристаллики лёгкого ужаса спаялись в небесный фирн и держат материки в открытом космосе. Кислород берётся из них же — ибо застывший пар нашего сердца. Тепло же — вообще понятие умозрительное. Человеку нужно только человеческое тепло. В своё время мы работали в неотапливаемых ангарах и не мёрзли. Жар наших молодых организмов нагревал окружающее пространство до необходимой температуры. А Нансен, Амундсен? Они не замерзали на полюсах, имея под рукой только добрый слежавшийся снег воды.
Всё имеет своим происхождением источник. Смотри, полы скрипят под ногами точно так же, как послужившие их материалом сосны при сильном ветре.
Люди, проживающие в Небе, всяко происходят от ангелов, а не от наземных животных. Животные пришли снизу. Из пустой породы. Там действительно есть нечто похожее на земное ядро. Но людям туда нельзя.
Человечество наблюдает не ту реальность. Космос материальный, известный до какой-то степени физикам — Жёсткий космос, основанный на перепадах температуры в миллионы градусов. Солнце выбрасывает кипящие лучи, и абсолютная мерзлота остужает их до состояния Земли в полном составе. Я обнаружил выход в Мягкий космос, где обычный человек без всякого снаряжения чувствует себя как на курорте в Гаграх, что в открытом космосе, что у светящейся звезды.
Кусочек этого космоса — женщина! Да, да. Я это понял, когда захлопнул дверь соседской комнаты. После уже поздно осознал, как дорого мне стоит её отсутствие. Но мы не можем приручить тех, кто нам дорог. Знаю, что моя любовь, моя ненаглядная соседка станет твоей бабушкой. Откуда? Из того же Мягкого космоса, который внутри всех нас. Твой отец лучше всех знал это. Если бы мы умели слушать тишину, как пытаются учёные услышать звук далёких радиоволн».
Галкин трогал руками Планшет, кожу его, карандаш, компас, карту, на которой что-то было дописано.
«Как войти в Мягкий космос? Если ты унаследовал от меня — а ты унаследовал — нашу лётную кровь, то тебе осталось всего лишь снять гермошлем. И там, где обычный человек погибнет, тебе откроется нечто новое».
Галкин смотрит на мумию деда:
— Ну, Мартин Кузьмич, не подведи!
И отстёгивает наголовник.
В лёгкие врывается тёплый воздух соломенного цвета (ведь именно через соломку пьётся воздух).
Человек видит лестницу, по которой смешно спускается деревянный человечек его детства. На угловатых руках и ногах — пазы, игрушка ловко вертит сальто на ступеньках. И чтобы начать заново, достаточно просто перевернуть мир.
Это действительно счастье — понять, что всё вокруг — родное и за тебя. Нет никакой агрессивной среды. Среда только мурлычет в ответ на нахождение в ней человека.
Чтобы остаться здесь, ничего не нужно — лёгкость обеспечена. Чтобы вернуться, нужна весомая причина.
— «Спутник»?
— Тепло.
— Вера.
— Теплее.
Что-то мерцает, пульсирует рядом.
— Вибрации в хвостовой части возникают в результате неправильной конструкции консоли.
— Горячо.
— Понял. Деталь консоли нужно выполнить в форме английского v, в форме галки, подобно вилочковой кости у птиц. Тогда консоль сможет амортизировать набегающий трансформирующий поток воздуха там, где жёстко противодействовала ему.
— Ступай, внучок.
* * *
Диспетчер сидит на КДП — худой и задёрганный. ЧП за ЧП. Только потеряли экипаж «Тушки». Хоронил весь город. И вот те на. Чай стынет, диспетчер мёрзнет.
— «Мишень», я «22-ой», приём!
— Ёлки! «22-ой», ты где? У тебя ж топлива… Сел, что ли?
— «22-ой», … фене, … мать, куда пропал, оболтус, дорогой ты мой? — командир радостно матерится.
— Всё нормально. Вылетаю. Есть кое-что интересное. Коридор, поскорее давайте коридор! И готовьте конструкторов, есть рацпредложение.