Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2022
Я шел на спектакль в «Современник», испытывая смешанные чувства: жгучее любопытство, с одной стороны, и некоторую грусть, с другой. Что там теперь, в этом родном здании на бульваре?
…Ну невозможно же, например, представить себе, что какой-нибудь известный писатель N вдруг умрет, а новые книги будут под его фамилией писать совсем другие люди?
Чем в этом смысле отличается театр? Понятно, что это дело коллективное, общее, национальное, так сказать, достояние, и это был вовсе не «Театр Галины Волчек на Чистых прудах», а театр «Современник», и все же, все же…
И все же есть в этом что-то неправильное, знаете, и вот я шел по заснеженному бульвару и думал. На мой взгляд, из всей знаменитой триады 1960-х: «Ленком — Современник — Таганка» — театр Волчек держался дольше всего. Если Таганка взорвалась и раскололась практически сразу после возвращения Любимова, если из «Ленкома» главные лица уходили медленно и мучительно, по одному, то здесь… Здесь удивительным образом те, кто выходил на сцену и в 1960-е, и в 1970-е годы, не просто оставались в строю — на них многое держалось. Я прекрасно помню в спектаклях 2000-х годов и Гафта, и Квашу, и Неёлову, и Ахеджакову, и многих других, и это были вовсе не тени прошлого, это были гиганты, дававшие странное ощущение связи времен, на них-то многие и ходили.
И дело не только в «зрительском успехе», да, в любые годы сюда было сложно попасть, и не только в количестве разнообразных премьер, и не в разнообразном — от восторга до язвительности — внимании критики. Я прекрасно понимал, что «Современник» двадцати последних лет (который мне, собственно, достался как бы «по наследству») — лишь послесловие к чему-то большему, к какой-то эпической истории, но и послесловие казалось мощным.
Из черного, как бы уходящего в темную пропасть зрительного зала, со сцены всегда исподволь — этой тайной прежних лет «Современника» — театра «вопреки всему», театра вечного протеста, театра внутреннего сопротивления. Сопротивления — и вопросов, сильно связанных с этим сопротивлением. Так было здесь всегда, хотя Борис Ельцин после отставки ходил практически на все премьеры, а Владимир Путин пришел на «Горе от ума» Римаса Туминаса и спросил, почему Чацкий все время плачет. Театр по-прежнему сохранял заряд того исторического «Современника». Эта трещина в человеке, который сопротивляется судьбе, этот надлом могучей воли, эта страсть — никуда не делись и в наши дни.
Словом, я ждал «трибьюта» (посвящения) тому, старому «Современнику», а увидел спектакль-концерт студентов Школы-студии МХАТ. Ждал страстных монологов «о времени и о себе», а получил плейлист классических песен советского радио: «Тополя, тополя, в город мой влюблённые, на пути деревца, деревца зелёные», «Не слышны в саду даже шорохи, всё здесь замерло до утра», «За рекой, за лесом солнышко садится, что-то мне, подружки, дома не сидится» и «А я иду, шагаю по Москве» — отсылают нас, конечно, скорее к Эдуарду Хилю, а не к Геннадию Шпаликову и не к Никите Михалкову. И таких песен не менее десятка, советское радио, официозная эстрада, Людмила Зыкина, Владимир Трошин, ансамбль «Орэра», Ольга Воронец… И звучало это «радио» 24 часа в сутки из всех радиоточек, от Бреста до Кушки и Владивостока, в любом колхозе, на любом рыболовецком траулере. И это всё?
Одна песня из репертуара «Битлз» и одна из репертуара сестер Бэрри положения как-то не спасают. Сюрприз грозил оказаться неприятным. И при чем же тут «Рифмы, меняющие мир»?
На сцене участники спектакля, несколько ребят в темных костюмах и белых рубашках, за их спинами большой экран, на котором очень приглушенно мелькают кадры того времени: люди идут по улице, едут в общественном транспорте, ждут друг друга у метро, — дежурные «перебивки» документального экрана тех советских лет, когда за кадром диктор говорит какие-то правильные слова. Москва шестидесятых, обычные улицы и обычные лица, но порой на экране возникают и знаковые моменты: великая встреча Гагарина, Хрущёв кулаком грозит мировому империализму и гнилой интеллигенции…
Ну и самое главное — в эту же «хронику» вставлены кадры раннего, молодого «Современника»: первое помещение на площади Маяковского, Кваша, Табаков, Ефремов, Евстигнеев на читке или худсовете.
Ребята — замечательные. Поют — отлично, раскладывая каждую мелодию на красивое многоголосие.
Но какой образ времени они пытаются создать, что пытаются сказать: это было время бесконечной советской романтики, наивной прекрасной веры в будущее, в то, что «мы живем в самой прекрасной стране мира», что она и есть — это будущее? Тогда при чем тут «Современник»? И при чем тут «оттепель»?
Листаю воспоминания Олега Табакова «Моя настоящая жизнь» и натыкаюсь на такие строки: «В “Матросской тишине” я играл две маленькие роли…
Я помню всеобщее ощущение беды, беспомощности, когда запретили этот спектакль. Состоялись две генеральные репетиции. Они не были общественными просмотрами, потому что публичное исполнение этой пьесы считалось невозможным. В зале были странные островки людей, близких театру, друзей. И две растерянные женщины — Соловьёва из горкома партии и Соколова из отдела культуры ЦК. Спектакль-то рождался талантливый. Евстигнеев играл Абрама Шварца замечательно. А они плакали и не знали, что делать со своими слезами. Ну нельзя им было допустить такое количество евреев на один квадратный метр сцены. Формулировку, которой можно было остановить этот крейсер “Аврора”, надвигавшийся на чиновников и готовый вот-вот дать залп, подсказал, как ни странно, один весьма знаменитый режиссер из Ленинграда. Мысль его была такова: пьеса так хороша, так совершенна, а ребята так молоды, так неопытны… Пройдет два-три года, они наберутся опыта, поднатореют и сыграют все то же самое наилучшим образом… Вот под этим “желе-компотом” и был закрыт спектакль. Были всякие разговоры, но все больше в пользу бедных».
С этого, напомню, начинался «Современник», это самые первые его шаги (тем знаменитым режиссером из Ленинграда, кстати, был Георгий Товстоногов).
«Ко времени постановки “Голого короля” в шестидесятом году “Современник” подошел к возможному закрытию театра». Дальше Табаков пишет о том, в чем могла быть причина этого закрытия: «Игорь Кваша очень смешно играл Первого министра. Зрители изнемогали от того, что близких, дорогих нашему сердцу и ненавистных нам идиотов-начальников так секут публично. Просто было ощущение, что с каждого начальника, который приходил на этот спектакль, снимались штаны — и розгами, розгами… И все это было звонко, и смешно, и попы у них краснели под ликование народа, глядевшего на эту “казнь”».
«Оттепель» театра «Современник» — это, мягко говоря, совсем не «Подмосковные вечера», не ласковый нежный романтический флер, не вера в то, что люди были цельные, хорошие, творили добро и верили в мечту.
Я совершенно не претендую на то, чтобы учить режиссеров спектакля, как им следует понимать конец 50-х и начало 60-х, эпоху, когда рождался «Современник»: возможно, что они правы и общее, разлитое в воздухе ощущение счастья, праздника, веры в будущее, — это и есть главный лейтмотив. Пусть так.
Но я точно знаю, что спектакли «Современника» были совсем про другое и что для артистов, режиссеров театра главным сюжетом была их бесконечная борьба — за свое понимание искусства, свободы, правды. Борьба с чиновниками, с глобальным «цензурным комитетом», который по-разному назывался и который постоянно стоял у них на пути.
…Бывает так, что ты идешь после спектакля и долго мучительно разговариваешь сам с собой. Пытаешься уловить смысл, который от тебя ускользнул. Вглядываешься в себя, в свое сегодняшнее настроение — почему оно не совпало с общим настроением зрительного зала? Анализируешь смыслы, оставшиеся для тебя скрытыми. Это тоже ценные моменты, и не стоит от них отмахиваться.
Во время исполнения одной из песен в спектакле двое молодых актеров выходят в зал, скользят глазами по рядам, выхватывают немолодых женщин, приглашают их танцевать. Сижу рядом с проходом, слышу разговор танцующих: мол, вы такие молодые, откуда у вас такая любовь к этим старым советским песням? — ответ: да, мы эти песни знаем и сами слушаем, сами поем.
На финальной песне ребята показывают, что надо включить фонарик на телефоне и, раскачиваясь, «зажигать» вместе с нами. Зал старательно качает фонариками. Опять красиво.
Но… Но, думаю я, у зрителей старого «Современника» эти самые «фонарики» были внутри, когда они вскакивали со своих мест, аплодировали и в них горел этот внутренний свет.
Опять другая культура.
Но я продолжаю разговор с самим собой и продолжаю разматывать скрытые смыслы. Этот спектакль, конечно, никакая не новинка. Первую «Оттепель» сыграли молодые актеры школы-студии МХАТ еще несколько лет назад, на мхатовской сцене. Там были немного другие песни и немного другие стихи. В московском губернском театре (то есть бывшем областном) идет сейчас спектакль «Кафе “Луч”» — тоже песни и стихи шестидесятников, имитация «оттепели», имитация тех поэтических кафе и сейшенов. Это — практически театральный жанр, родившийся после известного сериала.
И понятно ведь, почему он родился: хоть так, хоть слабым намеком, пусть даже утопленным в советской ностальгии, дать понять, что оттепель лучше заморозков, что весна сменяет политическую зиму, что надежда всегда есть.
Виктор Рыжаков, новый худрук «Современника», на прежнем своем месте работы — в театральном Центре имени Вс.Мейерхольда — открывал двери театру экспериментальному, радикальному, острому, чего стоит «Конармия» Бабеля, пластическая и поэтическая фантасмагория режиссера Диденко, разыгранная брусникинцами, или поэтические перфомансы Андрея Родионова. Казалось, что тут, на Новослободской, в Центре Мейерхольда, возможно, буквально все, театр буквально взрывался от новаций, и так происходило год за годом.
И вот — «Подмосковные вечера».
И тут я понимаю, почему студенческий спектакль, показанный в «Современнике», такой. Почему здесь нет тех противоречий и углов эпохи, страстей и борьбы, из которых и состояла реальная «оттепель». Почему здесь нет ни сатиры, ни юмора. Ни Окуджавы, ни Галича, ни Кима. Почему здесь нет даже действительно знаковых песен, визитных карточек того времени: песен про целину, например, или песни Войновича про космос: «У нас ещё до старта четырнадцать минут». Почему из всего Высоцкого выбраны две не самые главные песни: «Я поля влюблённым постелю» из кинофильма «Стрелы Робин Гуда» и «Корабли постоят» с пластинки фирмы «Мелодия» (то есть разрешенный, «залитованный» Высоцкий). Почему, в конце концов, кадры рождения «Современника» погружены в такой контекст — сугубо романтический, ностальгически-возвышенный, почему эта ностальгия о каком-то другом, сказочном времени, о другой жизни (неважно даже, как она понимается, главное, что «другая») — здесь становится главной нотой. Здесь, в этом спектакле.
Охотно верю, что ребята сами находили, выбирали эти песни, сами их изучали, находили ключ к исполнению — это их выбор, это их представление о советской жизни.
Но важно другое: в чем основная идея Рыжакова. А она состоит в том, что это — окончательное прощание со старым «Современником». И не просто с «Современником», а со всеми комплексами старого шестидесятничества. Со всеми этими зудящими целыми десятилетиями вопросами: можно или нельзя было вступать в партию? хороший или плохой Хрущёв (Горбачёв, Ельцин)? нужно ли было стоять у Белого дома в 1991-м? Сахаров или Солженицын? Бродский или Евтушенко? почему победили большевики и избавится ли когда-нибудь наш бедный народ от вечного страха перед начальством?.. Ну сколько, сколько же можно, невозможно же бесконечно множить эти сущности, отвечать на эти вопросы, вгрызаться в эти фамилии…
Художественный руководитель нового «Современника» предлагает обратиться к главному уроку «оттепели»: его делали совсем молодые люди, по сегодняшним меркам — дети практически. Именно поэтому они разорвали пуповину, которая связывала их с тогдашней культурой, тогдашним театром. Будучи благодарны своим учителям, они сделали нечто невообразимое. Невозможное.
Именно такое поколение нужно выпустить на сцену и сейчас — и дать им возможность сделать что-то совсем другое.
Именно поэтому мы погружаем «Оттепель» театра «Современник» — в такой абстрактный, нейтральный, абсолютно приглушенный флер времени. Это венок, ленточка на могиле, простите уж мне эти слова. Прежде чем создавать новый театр, нужно создать музей старого. Бережно создать, нежно создать. Всех вспомнить, всех отметить. Но. Той «оттепели» больше нет, невозможно о ней дальше спорить, невозможно ею дальше жить. Невозможно поднимать старые темы и отвечать на старые вопросы. Нужно идти дальше.
Ну, что ж…
Я с удовольствием принимаю эту версию. Да, может быть, и так. Возможно, единственное спасение сегодняшней культуры, да и в целом окружающей нас реальности — эти ребята, которые ничего не знают и помнят только то, что была когда-то «какая-то другая жизнь». Пусть начнут с чистого листа. Пусть сделают первый шаг. Пусть пойдут.
Вот только куда?