Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2022
Трое столь разных персонажей наших книг (если учитывать героев книг и их авторов, то даже больше) не имеют, кажется, ничего общего. Кроме главного их порыва: пересмотреть устоявшиеся и во многом отжившие конвенции, прорваться к радикально новому. Всех троих считали и считают всем кем угодно: сумасшедшими, шарлатанами, агентами. Тот факт, что они до сих пор находятся в центре урагана споров, домыслов и обожаний, говорит все же о многом. И точно приглашает присмотреться к ним поближе, не прогонять с порога.
Тройной поцелуй
Дмитрий Смирнов-Садовский. Уильям Блейк: Биография. — Saint Albans: Meladina, 2017. 376 с.
Не совсем обычно даже появление этой книги в наших книжных пару месяцев назад. На книге значится 2017 год, но от того первого издания книгу отличает обложка. Новая ли эта допечатка с неизмененным годом издания или, например, после смерти автора где-то отыскалась еще пара упаковок книг, не совсем ясно.
Но без определенной доли совпадений — Блейк бы увидел здесь божественную волю, автор же в послесловии пишет, как с Блейком его познакомила обычная советская марка, а любовь к Блейку помогла найти в Англии жилье — тут не обошлось. Так, в это же время загадочного появления книги вышел — уже 2021 года издания — перевод «Мильтона» Смирновым-Садовским, даже в Фейсбуке анонсировалась международная конференция, посвященная Блейку.
Автор не пишет об этом — думаю, для него это более чем очевидно, — но Блейк действительно продолжает быть важным персонажем современной мысли, уходить ни в какое забвение не собирается. Он не только дает свое имя (и судьбу, и видения) персонажу «Мертвеца» Джармуша, но и в образе очень странного Бога из крайне маргинального артхаусного фильма «Порождённый» можно узнать страдающего проказой запертого творца миров из запечатленных Блейком видений. Нобелевский — и даже заслуживающий этого — лауреат Ольга Токарчук называет свою книгу по строчке Блейка «Веди свой плуг по костям мертвеца». Еще одна характеристика Бога как Nobodaddy, бессильный Бог, не могущий породить потомства, из сатиры Блейка When Klopstock England defied учитывался, кажется, создателями фильма NO-ONE Владимиром и Львом Прудкиными. Наконец, последний двойной альбом U2 назван по «Песням опыта» и «Песням невинности» Блейка (о таком же заимствовании у Бродского можно и не напоминать).
Музыкальная рецепция, пожалуй, наиболее интересна в данном случае, потому что автор книги Дмитрий Смирнов-Садовский — композитор, среди его учителей в консерватории был Эдисон Денисов, его сочинения исполняли многие известные дирижеры (особенно после его эмиграции в Англию в начале 1990-х). Кроме того, он автор многих сочинений о музыке Антона Веберна, Пьера Булеза, Дьёрдя Лигети, Харрисона Пола Бёртуистла, Брайана Фернейхоу, Игоря Стравинского, Дмитрия Шостаковича, Эдисона Денисова, Альфреда Шнитке, Софии Губайдулиной и других. В этой же книге приводится список в три страницы его сочинений по мотивам Блейка, которого он, как уже было отчасти сказано, еще и активно переводил.
Последнее интересно еще и потому, что дополнительно рифмует жизнь автора с Блейком. Блейк, как известно, сочинял свои стихотворные ли, прозаические ли сочинения, сам их иллюстрируя и издавая, будучи профессиональным гравером (это один из первых случаев модной ныне технологии print-on-demand, и, кажется, рассматриваемая книга была напечатана с помощью сходных технологий Amazon). Менее известно, что Блейк и пел свои стихи, не записывал сам, но создавал музыку — сторонняя запись этих мелодий, увы, не дошла до нас. Так, получается, что оба создавали то, что с подачи Вагнера называется Gesamtkunstwerk — тотальным произведением искусства[1] .
Им и был, по сути, сам Уильям Блейк, «поэт, художник, мыслитель, пророк, почти незамеченный при жизни, а теперь ставший в один ряд с величайшими титанами в истории мировой культуры», или, по автохарактеристике, «полный энтузиазма и вскормленный надеждой визионер». Его фигуре подстать и эта книга — да, Gesamtkunstwerk опять же. Потому что рассказ о Блейке тут крайне ограничен, композиционно и ритмически выстроен. Если, скажем, обычные биографии будут действовать поочерёдно в разных регистрах — вот глава о жизни, вот глава с разбором какого-нибудь романа или концепта — то книга «Уильям Блейк. Биография» даже лишена подобных швов и переходов. Мы не останемся без знаний — тем более сложных, что времена то были отдаленные, всеохватной фиксации происходящего не виднелось даже за горизонтом, — о том, какова была планировка в последнем жилье Блейка, какое пиво он полюбил под конец жизни и из чего и как (залпом) он пил вино. Если в жизни Блейка появлялись меценаты и просто благодетели, автор, насколько возможно, нарисует их портрет, даст на них «объективку». И это будет именно что объективное повествование — каждый штрих он проверяет, как камертоном, по свидетельствам других биографов Блейка.
Из этой глубокой, но при этом стройной книги (376 страниц, на которые приходятся еще многие иллюстрации, именной указатель, список литературы, автобиографический очерк о Блейке в жизни автора, переводы из Блейка, благодарности Григорию Кружкову, Евгению Витковскому и другое) можно, пожалуй, вычленить три основополагающие характеристики Блейка.
Первая — это крайняя независимость Блейка. Возможно, отчасти наследственная: он происходил из семьи диссентеров (от лат. dissentio — не соглашаюсь), одного из направлений протестантизма, считавшего главным собственное восприятие Бога и догматов, а не их «готовую» трактовку церковью. Уже в более чем юном возрасте Блейк отказался учиться в школе: повезло с отцом, тот не только дал ему домашнее образование, но и, торговец, финансировал весьма дорогое художественное обучение. С профессией Блейку тоже подфартило — книжный гравер мог много зарабатывать и быть независимым (к концу жизни это сыграло отрицательную роль: слишком уж безумными считались иллюстрации Блейка, заказы почти прекратились). Визионер, наблюдающий потусторонние миры, Блейк, кстати, был политически весьма интересующимся человеком: посвящал сочинения независимости Америки, революции во Франции. И, если суммировать, отрицал и государство, и церковь.
Народы, что покорны Богу,
Ни в грош не ставят Тварь двуногу…
И:
О злобный Отец Людей,
Самовлюблённый гордец!
Звон цепей,
Плач детей,
Ужели радость тебе, Творец?
Вкупе с нередким изображением сатаны и такими, например, идеями, как необходимость возрождения ветхозаветного многобрачия, странно даже, как Блейк не закончил свою жизнь на виселице. Впрочем, один раз он был весьма близок к этому — когда вытолкал пьяного английского солдата, посмевшего зайти в его сад и мешать своими криками.
Вектор же, ведший Блейка прочь от традиционной церкви, сближал его с мистикой: Блейк активно читал Сведенборга, сблизился с группой последователей Бёме (близкой, в свою очередь, к масонам). «Блейк, как часто утверждают, с интересом относился к радикальным каббалистическим и тантрическим идеям и возможности приблизиться к Богу через сексуальный транс» (да вот жена совсем не поддержала идею о многоженстве…).
И хотя в мирах Блейка можно найти развития идей Бёме, в чужой мистике Блейку было тесно. Его главная идеологема называется — фантазия, воображение, творческое, созидательное воображение. «В Природе нет Контура, но есть у Воображения. В Природе нет Мелодии, но у Воображения она есть. В Природе нет сверхъестественного, и она погибает: Воображение же — сама вечность». В мире воображения Блейк не только постоянно общался со своим любимым рано умершим братом, находил свои образы, но потенции там заложены воистину божественные:
Поскольку
Бог становится как
Мы, то и мы
Можем стать таким,
Как Он.
Кстати, свобода воображения касалась и формы изложения. Так, в уже довольно раннем произведении «Остров на Луне» «Блейк создал уникальный текст, образец ненаучной фантастики или литературы абсурда, где проза свободно перетекает в стихи, стихи в прозу».
Но наибольшее, тотальная свобода была у Блейка в том, что он строил, создавал собственные миры, повествование о которых вел всю жизнь. Он бы сказал — он просто свидетель. Поклонники назвали бы духовидцем. Другим было тяжелее смириться с такими повествованиями и(или) изображениями: «…иллюстрация, дополняя и развивая эту мысль, изображает Сатану в короне и с мечом, которому молятся целомудренные девы-ангелы. Энитармон требует, чтобы Ринтра привел Элинитрию, вооруженную серебрянным луком, — целомудренную подругу Паламброна, а также свою ревнивую невесту Окалитрон и всех своих многочисленных братьев и сестер. Затем они погружаются в сон на восемнадцать сотен лет».
Свои боги, свои миры, отношения между ними и с людьми — можно было бы вспомнить даже Толкина или Лавкрафта с Эверсом[2], но вернее будет аналогия с космогонией «Розы мира» Даниила Андреева. Вестники, оба даже не сочиняли, но свидетельствовали о мире, существование которого было для них несомненно. Отсюда много странных имен, термины и понятия другого мира и — в непереведенной еще на русский эпической поэме «Вала, или Четыре Зоа» — «космическая история человечества: от первоначального Падения до финального объединения и восстановления Божественного Единства». Изложением истории человечества в соответствии с собственной концепцией, можно возразить, занимались, конечно, многие: от Шпенглера до Дугина с его недавней серией книг «Ноомахия»… Но миры эти были мирские, за небеса смотрели уже единицы.
Был ли Блейк безумен? Многие так считали, судя по его гравюрам и поэмам. Да, Блейк легко мог рассказать любому, как ангелы отверзли крышу его дома и возносились через нее, или замереть, всматриваясь в видение духа за плечом собеседника. Именно в этих случаях мне видится даже такой легкий стеб и игра очень живого гения, которому просто скучновато бывает с людскими обыкновениями и порядками, вроде устраивавшего даже в тюрьме хеппенинги Параджанова. Дмитрий Смирнов-Садовский же приводит свидетельства не каких-то пытавшихся надурить Блейка заказчиков, но близко знавших его друзей — те признавали в нем крепкий и трезвый ум. Да и жилось Блейку в целом неплохо: добрейшая жена считала его гением и всячески поддерживала (некоторые заказы она выполняла вместо него), всю жизнь Блейк занимался исключительно любимым делом, под конец жизни купил квартиру в таком доме с садом, от которого не отказался бы и небольшой олигарх в нынешнем Лондоне, очень любил свое загородное жилье[3] . Да и в прогнозах о том, что жить в этом и том мирах он будет еще очень долго, он не ошибся.
Элвис находит в глазах Сфинкса
квантовый мистицизм
Сильвия Крэнстон. Е.П.Блаватская. История удивительной жизни / Пер. с англ. Е.Голубовский. — М.: Эксмо, 2021. 720 с.
На вопрос: чем вообще сейчас может быть интересна основательница теософского течения и автор сочинений вроде «Разоблачённая Изида»? — я бы сам не ответил с уверенностью. Хотя бы потому, что очень многие элементы учения Е.П.Блаватской были инкорпорированы другими мистиками — и далеко не только ими — и не могут произвести уже столь ошеломляющего впечатления, как при их обнародовании. А книги ее, кажется, в последний раз активно издавались в те наши 1990-е годы[4], когда на прилавках «Союзпечати» наравне с «Розой мира» и Лимоновым можно было купить де Сада, «Поваренную книгу анархиста» и «Протоколы сионских мудрецов»… Но в мире, настолько сложном, как нынешний, все давно не так, как кажется, за одной правдой есть другая, на нее возражение, и матрешка эта длится до бесконечности.
И вот всего лишь несколько неожиданных доводов в пользу того, что дело Блаватской оказывается весьма актуальным, аукается по многим пунктам. И про эти самые элементы. Вот, например, самая первая из списка целей Теософского общества: «Сформировать ядро всеобщего братства человечества, без различий по признаку расы, вероисповедания, пола, касты или цвета кожи», — это не только входит сейчас в устав ООН, но и активно дискутируется (в терминах respect for diversity, уважения к разнообразию) на всех буквально уровнях. Или более развернуто и красиво: «Доброта, отсутствие дурных чувств или себялюбия, милосердие, доброжелательность ко всем существам и совершенная справедливость к себе и другим людям является ее основными чертами (теософии. — А.Ч.). Тот, кто учит теософии, проповедует евангельскую доброту, и столь же верно обратное — тот, кто проповедует доброту, учит теософии». Здесь, трудно сомневаться, подпишутся представители всех вероисповеданий: от христианства до буддистов-индуистов (на основании верований которых во многом составила свое учение Блаватская), со всеми остановками. И у этого есть и фактическое подтверждение: такое движение, как Парламент мировых религий, было создано под непосредственным влиянием теософов и продолжается до сих пор.
Есть и более локальные — или масштабные, как знать, — следствия вроде того, что, например, «Ключ к теософии» Блаватской стал для Ганди тем сочинением, что «пробудило во мне желание читать книги об индуизме и вывело меня из заблуждения, навязанного миссионерами, якобы индуизм полон предрассудков». Еще один член Теософского общества Джавахарлал Неру, а также Индира Ганди отдавали дань теософам и Блаватской, подчеркивая их роль в возрождении нации — как в собственных глазах индийцев, так и на Западе. В конце концов, слова реинкарнация и карма появились в западном лексиконе во многом благодаря именно Блаватской, как и увлечение восточными религиями. Говоря о той же Индии, Блаватская была первой, кто затронул вопросы экологии — констатируя, что «в Америке мы имели возможность наблюдать варварское уничтожение лесов», она призывает не повторить этих ошибок в ее любимой стране и в мире: «природа создала условия для развития человека; ее законы нельзя нарушать, не вызвав этим катастрофу». Она шла и дальше, говоря, убеждая в том, что душой наделены абсолютно все живые существа, и конкретно выступая против вивисекции, мучительных опытов над животными, использования их на потеху. Буквально в прошлом месяце по новостям прошли сообщения об отказе отдельных домов моды и целой страны (Израиль) от использования натурального меха в одежде — через сто с лишним лет люди услышали призыв, уже успев глубоко забыть, от кого он исходил.
Можно было бы не прибегать к таким абстракциям, а бросить более яркие фактоиды вроде того, что Блаватская предсказала деление атомного ядра, Первую мировую войну или бомбардировку Хиросимы и Нагасаки. Но это и легко (если человек много пишет, а Блаватская даже тяжело больной проводила за письменным столом по 12+ часов в сутки, в его сочинениях можно найти pro et contra по множеству вопросов), и не столь даже важно. Важнее — современность ее тона. Вот, опять же по довольно частному случаю системы экзаменов при обучении, она говорит о том, что характеризует современное общество «равных возможностей» и «здоровой конкуренции»: «Эта система, предназначенная не для того, чтобы поощрять здоровое соревнование, а для того, чтобы порождать и воспитывать в молодых людях ревность, зависть, почти ненависть друг к другу, готовя их таким образом к жизни, полной самого беззастенчивого эгоизма, борьбы за почести и награды, а не добрых чувств». Да, только сейчас эпитеты скорректировали: на «здоровый эгоизм».
Так кем же была эта женщина (что, кстати, уже очень круто само по себе, если вспомнить патриархальную эпоху и годы ее жизни, 1831—1891), бескорыстным пророком и учителем или же умелой шарлатанкой и авантюристкой? К сожалению, ее «феномены» вроде материализованной чайной чашечки на пикнике в Индии, падающих на головы сомневающихся роз или же странных постукиваний, видений, отгадывания запечатанных писем и прочего полтергейста вряд ли могут рассматриваться как достоверные. И если я брался за эту книгу с известной долей скепсиса (разделяемого не только мной — в буквально недавно изданной биографии Пессоа мне попался абзац про его первоначальное увлечение Блаватской и постепенное охлаждение), то книга Сильвии Крэнстон[5] о Е.П. ее не развеяла. И виноваты в этом — Е.П. и автор прежде всего. Очень многие сомневались, что еще юной и в одиночестве (!) Блаватская объездила все мистические центры мира от Египта до Индии, посещала Тибет. И, когда существуют более поздние свидетельства, как те же англичане, опасаясь российской якобы шпионки, ее не пускали в Лхасу, Е.П. не только не предоставляла свидетельств обратного, но и отделывалась весьма сомнительными фразами, что ее учителя (Махатмы) должны остаться скрытыми, от истинного знания нужно беречь неподготовленных и т.п. «Даже самым близким друзьям я никогда не рассказывала ничего, кроме самых отрывочных и общих сведений о моих странствиях, и впредь не собираюсь потакать любопытству других, меньше всего — моих врагов». Да, ее тщательное сокрытие подобных биографических вещей можно объяснить и личной скромностью, и нежеланием отвлекать от ее учения ради всякой мистики и авантюрных подробностей, и даже концептом «сокрытия личной истории» за авторством Кастанеды. Но, здесь опять же можно возразить, восстанови она истину, это послужило бы лучшей репутации ее учения, не отвратило бы многих. Она же не подавала и в суд на авторов самого подробного разоблачения от бывших членов Теософского общества и ее приближенных (да, ей отсоветовал по определенным причинам синклит ТО, да, на то были причины, но…). К сожалению, автор, ее большой поклонник и, судя по ремаркам о каком-то приглашенном в ее американский дом ламе, участии в конгрессах а-ля New Age и т.д., сама участница подобных течений, выступает в книге в роли плохого адвоката. Она упоминает все крупные обвинения Блаватской в шарлатанстве и потом многостранично разрушает их, не оставляет от них камня на камне. Но — не дает и полстранички на то, чтобы познакомить нас хотя бы с сутью этих обвинений. А это, согласитесь, только подкармливает червячка сомнения…
Так странствовала ли она по Египту и Лхасе в мужском наряде? Сражалась ли за Гарибальди и была почти убита, откопали среди трупов? Правда ли, что два раза корабли, на которых она плыла, тонули, а болела ли она, была ли на грани смерти и потом чудесным образом исцелялась вообще бесчетное количество раз? «В истории моей жизни есть несколько страниц, о которых я никогда не говорю. Я скорее умру, чем раскрою их тайну, но не потому, что я их стыжусь, а потому что для меня они слишком священны». ОК.
Лучшими адвокатами тут будут, пожалуй, люди, которые одобряли, интересовались и поддерживали Блаватскую. Далай-лама и Оскар Уайльд, например. Да, но первому могло импонировать то, как Е.П. защищала духовность и народы Востока, была просто-таки, как сейчас говорят, послом и амбассадором их интересов на Западе, второй же был падок на все модное, слегка декадентное и сомнительное. Да, до правды, кажется, мы не докопаемся уже никогда…
Может быть, поможет психологический портрет Блаватской? Ее ученики и просто близкие любят вспоминать о ее полнейшей бескорыстности и альтруизме (отдала первой встречной билет в первый класс и в результате пересекала Атлантику в зловонии и антисанитарии третьего, другой просящей вместо денег уступила свой бизнес, которым иногда занималась, как тот же Гурджиев), наивности, заразительном смехе. Еще, кстати, все вспоминают, как, настоящая эмансипе, постоянно курила. И свою огромную, буквально усыпанную цитатами и ссылками «Тайную доктрину» писала почти без книг, не писала даже, а записывала, а нужные источники материализовывала в астральном теле (источники потом проверили даже по библиотеке Ватикана, все вроде бы было процитировано потрясающе точно и корректно). Но, смотря со стороны, больше всего сходства находишь у нее — с безумным и безумно свободным Блейком (плюс это или минус к правдивости ее образа и учений, судить можно опять же двояко[6]). Знатнейшего рода, отдаленный потомок Рюриковичей (как западный автор это описывает, конечно, немного забавно и клюквенно), родственница Витте, она имела в своей и некоторую долю крови гугенотов — как и диссентеры Блейка, те «всегда были против», по заветам Егора Летова. Воспитанная более чем в христианской традиции и от христианства как бы не отрекавшаяся, Е.П. имела с ним, как опять же Блейк, довольно сложные отношения (это, конечно, понятно — оба в узкой догматике и традиционности никак уместиться не могли). Оба уже в раннем детстве начали наблюдать видения (Е.П. некоего защитника, он даже уберег ее от пары могущих быть фатальными детских падений, мальчика Блейка сёк отец за вранье, что тот видел ангелов в кронах деревьев). Блейк отказался пойти в школу, Е.П., еще совсем юницей, отказывалась выходить замуж. Когда выдали, то несколько раз сбегала, пока, наконец, не вырвалась на свободу в свои бесконечные странствия по Европе, Ближнему Востоку и АТР. Сначала даже не писала родным, но, скорее всего, просто достигла некоего компромисса и договоренности — деньги-то отец ей высылал, переписка возобновилась, после Индии и обеих Америк в Россию она один раз возвратилась. Есть, конечно, пересечения и в учениях, как не быть — например, в «Тайной доктрине» она излагает свою историю мира и человечества, а в «Изиде» вторит тройному поцелую Блейка:
«1. Чудес нет. Все, что происходит, есть результат закона — вечного, нерушимого, всегда действующего.
2. Природа триедина: существует видимая, объективная природа; невидимая, заключенная внутри, сообщающая энергию природа, точная модель первой и ее жизненный принцип; и над этими двумя — дух, источник всех сил, один только вечный и неразрушимый. Две низшие силы постоянно изменяются; третья, высшая, не изменяется.
3. Человек тоже триедин: он имеет объективное, физическое тело; оживляющее астральное тело (или душу), действительный человек; и над этими двумя витает и озаряет их третий — повелитель, бессмертный дух. Когда действительному человеку удается слиться с последним — он становится бессмертной сущностью.
4. Магия, как наука, представляет собою знание этих принципов и способа, посредством которого всезнание и всемогущество духа и его власть над силами природы могут быть приобретены человеком, пока он все еще находится в теле. Магия, как искусство, есть применение этого знания на практике».
Про озарения человека и науку, сиречь про рецепцию отдельных идей Блаватской и теософии в целом — самый густой и интересный раздел книги, даже по сравнению с полуголодной жизнью в США, культами индейцев Южной Америки и прорывами в Лхасу из Индии. Так, кто бы мог подумать и ждать, что цитатам из Е.П. найдутся соответствие той или иной степени совпадения в теории ДНК, атомной физике (Эйнштейн, кстати, как и Эдисон, был ее верным читателем[7]), астрофизике и даже палеонейрологии? Опять же, при желании, совпадения можно обнаружить везде. Но личность Блаватской и теория теософии, кроме сиюминутного эффекта взрыва, аукнулась, кажется, действительно много где. Например, теософия способствовала литературному возрождению в Ирландии — не только потому, что общество теософов было буквально единственным более или менее свободным объединением в весьма религиозной и довольно ригидной по тем временам стране, но и потому, в частности, что Джойс, по свидетельству его главного биографа Эллмана, приходил к Джорджу Расселу и пытал его о теософии, а убежденным теософом был и Йейтс. Отсылки к теософским теориям автор находит у Элиота и Джека Лондона, Клее и Гогена, а Мондриан[8], в каком бы городе ни оборудовал свою мастерскую, вешал в ней на видном месте огромный портрет Блаватской. Если эти имена относятся к тому же Zeitgeist’у, то стоит, возможно, вспомнить, что уже в нашем эоне книги Блаватской ревностно штудировал и даже зачитывал со сцены Элвис Пресли.
Что же касается первоначального вопроса, тайным визионером была Е.П.Блаватская или очень умелой авантюристкой, — возможно, она была просто третьим, другой, out of step, как сказали бы в стране ее второго гражданства США и стране ее смерти Англии (прах же ее развеян на трех континентах, включая Индию[9]), не вписывающимся в свою эпоху, опережающим ее персонажем. «Ее отличали не знания, она сама была другой. Иностранка в чужой стране — русская аристократка свободных взглядов среди скованных, закоснелых представителей среднего класса в викторианской Англии и Америке, которые не чувствовали разницы между обличием и сущностью. <…> Даже когда эти люди отвернулись от нее, называя мошенницей, шарлатанкой, плагиатором, бессовестной женщиной, — даже тогда они втайне знали, что она отдала им свою жизнь, силы, вдохновение, воображение и намерение. Даже враги, сами того не желая, признавали ее величие и могущество»[10].
Главная же заслуга Блаватской, уже на мой взгляд, была в том, что она приоткрыла те «двери восприятия», о которых писал Блейк, хотя бы заставив западных людей с любопытством рассматривать в щелочку достижения восточной несциентической, внерациональной (как посмотреть, просто эта наука — другая) мысли[11]. Словами Уолта Андерсона, на Западе «космос в основном исследуют с помощью циклотронов, лазеров и телескопов», в то время как восточная наука «по большей части является нетехнологической и полагается на аппарат дисциплинированного человеческого тела и ума»[12]. Достижения же Востока в итоге сейчас мало кто будет оспаривать не только в трудно верифицируемой духовности, но и на практике[13].
Русский дазайн в помощь
Александр Дугин. Мартин Хайдеггер: возможности русской философии. — М.: Академический проект, 2021. 380 с.
Книга о русской философии, центрированная на мысли Хайдеггера[14], это весьма неожиданно, хотя вписывается в компаративистику и неожиданные повороты мышления А.Дугина. Дальше посыл еще более неожиданный — «русской философии не существует и возможность ее возникновения блокирована дисгармоничным сочетанием европейского модерна с архаическими пластами русского народного мировоззрения». Опять же может и шокировать, если не вспомнить о существовании некоторых стран и целых регионов «без философии» — если тот же Запад давно и прочно захватил мировую философию, то что мы знаем о современной японской философии? Киотская школа и буддизм. Про Китай, Корею и весь регион ЮВА и АТР — ничего, за весь глобальный Юг один Реза Негарестани с «Циклонопедией» отдувается. Так как в последнее время Дугин занят своим проектом «Ноомахия» про цивилизационные особенности различных регионов, то как раз такие перекосы и попадают в центр его внимания. Как, кстати, и цитирует Дугин очень географически широкий круг имен: латиноамериканских, ливанских и японских философов. Но можно ли сравнить их по общей степени известности/цитируемости/переводимости с той же французской философской школой? И это возвращает нас к теме книги.
Так что же случилось с отечественной философией — продуктом далеко не «экспортным», это признают даже самые убежденные патриоты, но на полках точно имеющимся: славянофилы и западники, серебряновечная религиозная философия, космисты, коммунистическая философия и (их автор вообще не упоминает, непонятно, почему) тот потрясающий расцвет философии в позднесоветские времена, феномен которого еще нужно изучать (Бибихин[15], Хоружий, Аверинцев, Гачев, Налимов, Горичева, Гиренок, Мартынов, Джемаль, Мамардашвили, Пятигорский, Семёнова и другие).
Российская философия, утверждает автор, была «всю дорогу» занята или развитием каких-то совсем уж локальных, местечковых идей, или же, в гораздо большей степени, слепо и даже раболепно следовала за западной мыслью, вообще возникла как реакция на нее. Посему «вопрос о возможности русской философии вполне легитимен. <…> Если русская философия как таковая есть, то она существенно повреждена исторически и требует реанимации. Если вместо нее мы имеем дело с бледным изначальным мерцанием, с наброском, то тем более необходимо обратиться к ее предпосылкам, к области ее возможности».
Делает это Дугин через отрицание — для начала не оставляя камня на камне от всей отечественной философской мысли. Похоже на стеб, на самом деле — деконструкция. Так, скажем, психопатические черты находятся у таких непохожих авторов, как Владимир Соловьёв и Николай Фёдоров, а уравниваются они — как бастарды с чертами смердяковщины — «Соловьёв проделал путь “из грязи в князи” (изначально из крестьянского сословия), а Фёдоров, «наоборот, рухнул “из князей в грязь”». И если у Соловьёва[16] с его экуменистическими призывами к объединению церквей и якобы принятием католичества тлетворное влияние Запада найти не столь уж сложно, то обнаруживает его Дугин и у такого уж совсем русского, архирусского философа как Фёдоров: «Н.Фёдоров незаметно для себя самого соскальзывает в дискурс западнического модерна, начинает рассуждать о прогрессе, о ценности музея[17] и развитии техники, о возможности управлять погодой и строить совершенные автоматы».
Разбирая так — и с массой любопытных, хотя и едких, наблюдений — наших философов от Данилевского до Розанова, Дугин находит главную беду, которую называет — археомодерн: «ситуацию, когда социальная модернизация осуществляется не естественно и органично, накапливая предпосылки в глубине общественных процессов, но навязывается сверху волевым образом, причем за модель модернизации берутся социо-культурные и социо-политически образцы, скопированные с обществ с совершенно иными историей, типом, находящихся в других фазах своего развития». Здесь можно было бы возразить, что модернизация никогда, «снизу» и «изнутри» в том числе, не бывает процессом совсем уж безболезненным. Можно было бы также не изобретать новый термин, а, уже коли Восток находится в сфере внимания автора, привлечь термин «ускоренная модернизация» — как описывалось схожее явление в восточных странах, позже и опять же под влиянием Запада, ставших на путь реформ.
Общая концепция в целом понятна, когда на сцену выходит его величество Хайдеггер. Почему именно он? Как утверждает Дугин, «никто кроме него». Хайдеггер не только написал более или менее масштабную историю всей предыдущей философской мысли, но и создал цельную философию конца времен и грядущего Другого начала. Главное же, его наработки вроде Dasein и остальных можно применить в процессе выпочкования философии русской. «Хайдеггер уверен, что Западу надо начинать сначала: по-новому и совершенно иначе, нежели в первый раз. Нам, русским, надо просто начинать: не по-новому и не по-старому, а впервые. Это фундаментальная и качественная разница. Нам надо начинать по-русски и на основе русского дазайна».
Посвятив условно вторую часть книги разговору о Хайдеггере, Дугин — обычное дело в риторике, но не столь частое в сюжетах книг — возвращается к разобранным в первой части философам и находит в них уже положительные черты, то, что говорится ими оригинального и на благо дела. В дело может пойти многое — от наработок Гуссерля до религиозной философии Флоренского и Булгакова и даже исихазма[18]. И даже у «либерала» Чаадаева, которому влетело по первое число на первых страницах, находится довольно толковых наблюдений. Дугин — возможно, в следующей книге? — не пишет манифест, он лишь говорит о возможностях и путях развития оригинальной философской мысли так, как ему это видится. «В то же время, для того чтобы достичь ядра русского начала (русского ноэзиса, русского жизненного мира), требуется лишь преодолеть брезгливость и увернуться от гипноза археомодерна. В остальном же это ядро лежит на поверхности: чтобы его увидеть, надо просто вывезти за пределы русской культуры западнический хлам, “токсичные отходы” западноевропейской культуры, которыми три столетия засоряли Россию».
Звучит полемично, но это лишь отдельная цитата. По большей части, Дугин находится именно глубоко в философских вопросах. А они опять же взывают к отказу от следования в фарватере западной мысли, по истоптанным чужими маршрутами лесным дорожкам. Тем более что и философия эта — во многом философия конца: «…Ницше не только не является альтернативой, но представляет собой подлинный и состоявшийся Конец — Конец западноевропейской философии и, соответственно, конец философии как таковой. Так, вместе с Гегелем и Ницше западноевропейская философия проходит полный цикл от первого (великого) Начала через средний (средневековый, в широком смысле) период до Начала Конца у Декарта и к полному и необратимому Концу у Гегеля, и особенно у Ницше. <…> Но в этом, по Хайдеггеру, и состоит судьба Запада как “страны Вечера” (Abendland). Убывание бытия есть удел Запада и смысл истории философии как сугубо западного явления. Дезонтологизация, сокрытие бытия и наступление нигилистической ночи не случайность и не катастрофа, и даже не следствие ошибки — это высказывание философской географии. Свет гаснет там и тогда, когда это нужно».
Несмотря на пафос констатации, но не призыва, намеки на него есть. Они находятся опять же в довольно неожиданных местах. У Клюева и Розанова. Действительно, последний звучит крайне манифестарно, особенно в контексте состоявшегося разговора: «Россия — страна, где все соскочило со своей оси. И пытаются вскочить на чужую ось, иногда — на несколько чужих осей. И расквашивают нос, и делают нашу бедную Россию безобразной и несчастной. <…> Вот что, русский человек: вращайся около своей оси».
Ради только этого призыва не стоило бы городить целую книгу — или стоило. В любом случае, разговор у Дугина получается крайне широкий, с глубоким и оригинальным обсуждением массы вещей, от, по сути, всей истории философии, до леших, каббалы и неоплатоников. Широк и интонационный регистр, как у настоящих философов, он варьируется от крайне научного разговора до афоризмов («русское начало не началось», «авось — доверие к бытию», Хайдеггер — «грядущий смысл прошедшего», «история философии есть история катастроф» и т.п.) и поэзии в прозе, почти летовского камлания («они и есть дым; они суть дух. Русские люди пусты. Как люди. А как русские прозрачны»).
[1] Тема единства была важна для Блейка: например, в стихотворении «Хрустальный чертог» он даже изображает поцелуй сразу трех дев, вложенных одна в другую, что должно, возможно, символизировать триединство тела, разума и страсти (дух на этот раз отделен).
[2] «Затем Уризен обрастает чешуей и превращается в ужасного Дракона. Уртона обретает огромною волокнистую форму. Тармас становится подобием гигантской песчаной Колонны, дико кружащейся в вихре. Лос, почувствовав каменное оцепенение в голове и корчась от боли, бросается в Бездну. Энитармон, побледнев и похолодев, покрывавшись млечным соком, стала похожа на трепещущий от страха корневидный отросток».
[3] При чтении про пейзанские радости Блейка вспоминается песня Вана Моррисона Summertime in England из альбома 1980 года Common One: Did you ever hear about / William Blake / T.S.Eliot / In the summer / In the countryside / They were smokin’ / Summertime in England.
Что другой Моррисон, Джим, взял название своей группы Doors — через Хаксли — у того же Блейка, уже давно существует в общественном сознании. If the doors of perception were cleansed, every thing would appear to man as it is: infinite — нужно отдать дань обоим, цитата для Блейка весьма репрезентативная. Аллен Гинзберг в своем сборнике эссе «Сознательная проза», где он цитирует Блейка множество раз, писал, что «Песни невинности и опыта» очень напоминают рок-музыку, и сам в итоге переложил их на музыку и записал альбом. Кроме того, Блейк являлся Гинзбергу в видениях и начитывал ему стихи.
[4] За последние годы мне вспоминается — кроме каких-нибудь специализированных сайтов и изданий — лишь одна публикация о Блаватской. Да и то в новомодном жанре «Уроки жизни от…» и на сайте, вообще любящем всякие вызовы и прочий кликбейт (автор же публикации, деятель феминистского движения, явно не избежал увлечения именно женской фигурой): Нестеренко М. «Мы живём в атмосфере мрака и отчаяния»: уроки жизни от Елены Блаватской // Горький. 2019. 4 сентября (https://gorky.media/context/my-zhivem-v-atmosfere-mraka-i-otchayaniya-uroki-zhizni-ot-eleny-blavatskoj/).
[5] Самая, как утверждается, подробная биография Блаватской на сегодняшний день, к тому же использующая некоторые недавно открытые документы и даже лично раздобытые автором.
[6] Существует и увязанная на Блейке характеристика Е.П. — от американской суфражистки, феминистки и аболиционистки Мэри Эштон Ливермор: «Я периодически слышу о том, что кто-то “не любит ее” или ей завидует. С тем же успехом можно не любить Мраморы Элгина или завидовать Сфинксу. У нее был светлый, легкий дух, как у Уильяма Блейка, который в глубокой старости, после стольких лет лишений и неблагодарности сказал маленькой девочке: “Моя дорогая, я могу лишь надеяться, что твоя жизнь будет такой же прекрасной и счастливой, как моя”». Сфинксом Блаватскую называли еще и за позу на самом известном ее фотоизображении.
[7] В книге «Квантовые вопросы: мистические сочинения великих физиков мира» (под редакцией Кена Уилберта, 1984) представлен с заявленной точки зрения анализ трудов Гейзенберга, Шредингера, Эйнштейна, Бройля, Джинса, Планка, Паули и Эддингтона — «в каждом из которых выражается глубокое убеждение в том, что физика и мистика — близнецы». Появилось и такое понятие, как квантовый мистицизм.
[8] Мондриану принадлежит также фраза, что он почерпнул все, что ему было необходимо, из «Тайной доктрины». О роли Блаватской в его творчестве и творчестве Кандинского см.: Ross A. Wagnerism: Art and Politics in the Shadow of Music. London: 4-th Estate, 2021. С. 369—370.
[9] Об истории его захоронения см.: http://www.delphis.ru/journal/article/istoriya-prakha-epblavatskoi
[10] Или, как написал мне один очень умный человек в частной переписке в ответ на мои сомнения в моральных, учительских и прочих качествах Блаватской: «А вы знаете, она действительно была мошенницей! Она сразу и ясно видела, кто идёт вверх или имеет на то шанс, и с ним она говорила метаязыком (языком символов — ужас, совсем засаленное слово, имею в виду, что слова-то обычные, только в них вложен совсем другой невербализуемый смысл), и тот понимал, что не эти слова что-то значат, а то невысказываемое и совершенно другое — то, что упрятано за этими словами. Другие, и очень умные, и очень знаменитые, и очень образованные, воспринимали эти слова так, как будто Елена действительно имеет в виду то, что она говорит — махатмы, шамбалы, расы… — и разоблачали это, не подозревая, что разоблачают свой перстный разум. Генон особенно яро её разоблачал, — что поделаешь, ревность… А когда Елене надо было зарабатывать деньги для продолжения работы по постижению, она не моргнув глазом дурачила дураков медиумизмом, пророчеством и прочим мошенничеством. Пусть платят — раз самим им нет нужды взбираться вверх, то пусть финансируют работу тех, кого сверху зовут вверх. Она, кстати, даже фамилию смело, нахально и по-наглому стащила у мужа, от которого смылась через три месяца после свадьбы вместе с фамилией, — она, восемнадцатилетняя, чуяла, что для будущего Блаватская подойдёт лучше, чем фон Ган. Скончалась от гриппа или от сovid-19… выполнила всё и вернулась домой. Когда-то кто-то напишет книгу Глаза Блаватской, у землян-то таких глаз не бывает».
[11] Особенно в контексте того времени призыв этот можно было бы в пределе объединить с идеей Третьего Завета Мережковского.
[12] Александр Дугин в книге, о которой мы сейчас поговорим, приводит любопытную нюансировку от французского социолога Луи Дюмона, доказывавшего, что «индийская культура и философия основаны на индивидуализме и негативной оценке имманентной социальности не в меньшей, если не в большей степени, нежели современная западная либеральная буржуазная культура или западно-христианская религия, но делает она это совершенно иным способом и приходит к совершенно иным формам — аскеза, отрешенность, созерцательность, погружение в себя, йога и т.д.».
[13] Две из трех ведущих экономик мира — восточные (Китай и Япония), Китай занимает второе место в мире по количеству зарегистрированных патентов, Индия лидирует в области IT и фармы, оказавшихся наиболее востребованными в последние пандемийные годы, и так далее, примеры можно множить.
[14] В этом смысле книга является продолжением его труда «Мартин Хайдеггер: философия другого Начала» (2010).
[15] Отсутствие этого имени в книге особенно странно, если принять во внимание перевод «Бытия и времени» и философствование Другого начала. Возможно, сказался личный разлад между ними.
[16] По касательной от Соловьёва достается и Блаватской: «Экзальтированность и наивность этих поисков подчас заходила так далеко, что философ одно время был готов принять за “воплощение Софии” авантюристическую оккультистку и шарлатанку Елену Петровну Блаватскую, являющуюся одновременно агентом влияния российских спецслужб». Сыну генерала ГРУ виднее.
[17] Роль музея в «деле воскрешения отцов» у Фёдорова все же другая, см. мою рецензию на книгу Б.Гройса «Русский космизм»: Чанцев А. Принцип всеединого музея // Новый мир. 2016. № 2 (https://magazines.gorky.media/novyi_mi/2016/2/princzip-vseedinogo-muzeya-boris-grojs-russkij-kosmizm.html).
[18] Еще раз удивимся отсутствию имен Бибихина и Хоружего, посвятивших Паламе, нетварному свету и прочим концептам исихазма многие страницы.