Разговор с колумнистами Ольгой БАЛЛА и Александром ЧАНЦЕВЫМ о литературных итогах 2021 года ведет Наталья ИГРУНОВА
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2022
Наталья Игрунова: По традиции — в первых номерах «ДН» подводит литературные итоги ушедшего года. В январском номере мы предложили критикам рассказать о том, что ими пережито как личное событие, связанное с литературой: прочитанная или перечитанная книга, писательская судьба, встреча, чья-то яркая гипотеза или полемическая мысль… Ключом была формула Ираклия Андроникова: «Я хочу рассказать вам…»
Для меня — это прежде всего год утрат: Валентин Курбатов, Николай Аркадьевич Анастасьев, Игорь Шкляревский, Александр Ерёменко, Ксения Драгунская, Василий Голованов, замечательный белорусский поэт Алесь Рязанов, армянский переводчик Георгий Кубатьян…
Ольга Балла: Среди особенно горьких утрат минувшего года я бы упомянула ещё смерть поэта и организатора литературной жизни Людмилы Вязмитиновой, филолога и просветителя Мариэтты Чудаковой, поэта Василия Бородина, юной Софии Камилл — русско-шведского поэта и переводчика. А если посмотреть за пределы нашего культурного круга, — французского поэта Филиппа Жакоте, французского философа, эссеиста Франсуа Федье, двуязычного русско-эстонского поэта Яна Каплинского (даже трёхъязычного, учитывая выруский диалект эстонского, на котором он тоже писал). Смириться со смертью не получается в принципе, но в случае Бородина и Камилл это невозможно просто никак. В лице Бородина, по собственной воле не дожившего и до сорока лет, мы потеряли, по моему разумению, одного из самых значительных — теперь уже можно не бояться говорить пафосно — поэтов нашего столетия. Это и к вопросу о писательских судьбах. История Васи Бородина произвела на меня тяжелейшее впечатление в этом июне; история (едва известная мне, но этого достаточно) Софии Камилл — чистое отчаяние: ей, яркой, сильной, щедро и счастливо одарённой, было всего восемнадцать. Теперь у нас появились веские основания к тому, чтобы издать одним корпусом и перечитать то, что они успели написать, продумать их значение, место в культуре и т.д., — но лучше бы не было у нас этих оснований, а они бы жили.
Н.И.: Светлая память им всем и тем, кого мы не назвали. И очень хочется надеяться, что при этом продумывании их места в культуре не получится, как с ушедшим на Рождество Александром Павловичем Тимофеевским: почти все сообщения начинались с того, что не стало автора «Песенки Крокодила Гены», — то есть с того, что его всегда раздражало и обижало…
Вы участвовали в январском «дружбинском» опроснике, Александр, и в отличие от абсолютного большинства критиков, рассказавших об одной из книг минувшего года, сделали выбор в пользу перечитывания — стихов Вениамина Блаженного.
Александр Чанцев: Мне кажется, в нашем литературном процессе — когда все, казалось бы, издается, все доступно и так далее — немало слепых пятен. Вениамин Блаженный — одно из них. Много ли рецепции (обсуждений, публикаций) заслужил Владимир Казаков, потрясающий стилист, абсурдист, вообще очень тонкий, изысканный писатель? Количество статей о нем можно проверить на «Википедии» (плюс несколько еще). Из, слава богу, ныне здравствующих — Владимир Богомяков. Когда есть очень сильный крен (подпитанный, понятно, определенными институциями, интеллектуальной модой — разговор сейчас не об этом) вроде издания полного собрания сочинений Пригова, книг о нем, посвященных ему конференций, то другие как были в тени, так там же и остались. Их — оставили.
Н.И.: Но вы оговорили — что это одно из самых ярких впечатлений ушедшего года, что год был посвящен заполнению лакун. Какие и чем были заполнены лакуны, о чем бы хотелось рассказать еще?
А.Ч.: Для меня ярким впечатлением были классика, перечитывание. Та же пандемия погрузила нас в странное, амбивалентное состояние. С одной стороны, все затормозилось, все приостановлено. С другой, происходят столь стремительные изменения — не только в качестве жизни, но в самом человеке, социуме, механизмах общения — что нужны какие-то основания и якоря. Современная литература не успела еще среагировать, как сейчас говорят, на новые вызовы, но можно найти что-то в старых книгах. Не только — это довольно банально, даже для поста в Фейсбуке — предсказания той же пандемии (будь это «Фауст» Гёте[1] или «Уход в Лес» Эрнста Юнгера[2] ), но ответ на какие-то фундаментальные вопросы, на которые, видимо, люди так толком и не ответили, коли попали опять в ту же самую ситуацию.
Н.И.: В нашем разговоре я бы предложила оттолкнуться от понятия дополненной реальности — опция своего рода виртуализации и дополнения заложена в «функционал» литературы (причем напрямую зависит от личного опыта и от полётности и дотошности воображения читателя). Прожит еще год в «вирусном» мире. Что привнесла в ограниченную пандемией, тревожную и богатую неожиданностями жизнь литература? Сейчас принято назначать главных: главный фильм года, главное шоу, главная премия, — и все же давайте будем демократичны и просто назовем самое заслуживающее внимания на наш субъективный вкус. И, конечно, обоснуем. Оговорю: это могут быть книги и журнальные (и сетевые) публикации, «художественные» тексты (проза, поэзия, эссеистика) и любой нон-фикшн, отечественные, русскоязычно-зарубежные и переводные.
Итак.
Самые неожиданные для вас сюжеты, самые яркие герои.
А.Ч.: И герои, и сюжеты (можно ли изобрести новый сюжет сейчас? Еще Борхес был скептичен на этот счет), скорее, издательские.
Н.И.: Оль, как ты думаешь, Александр не обидится, если тут сделать круглые глаза: «Борхес? Четыре сюжета? Что вы говорите?!» Ну серьезно, речь же не об архетипах, а о завязках и поворотах — затягивающих, остроумных, красивых.
Спроси меня — первое, что пришло бы в голову, — роман Наринэ Абгарян «Симон», на первых страницах которого в маленьком армянском городке у одра скоропостижно скончавшегося местного каменщика-Казановы собираются бывшие возлюбленные и вместе со вдовой пытаются решить проблему его посиневших ушей. Потом, конечно, оказывается, что свела их Абгарян вместе, чтобы рассказать историю каждой… Или, скажем, роман «Русский Стикс» Георгия Гратта — в непознанной местности между Смородиной и Почаем, в сказочном пространстве и времени он собирает под одной крышей классиков русской литературы от Державина до Гоголя. Как их занесло в эту печальную глушь, им неведомо. Играют в карты, беседуют со своими героями, спорят о судьбах России и смысле жизни, а когда чувствуют, что «на большой Земле» умирает память о них, уходят поодиночке и ступают на Калинов мост…
Вот и вы сейчас, сказав об издательских сюжетах, неожиданно обозначили важный новый поворот разговора.
А.Ч.: Я, конечно, не обижусь, но и назвать какие-то особо яркие сюжеты — какие были, например, в кинематографе, что зарубежном, что нашем, — вряд ли смогу. А вот то, что в очень непростое с финансовой, логистической и прочих точек зрения время издательства работали, издавали удивительные книги, — это, действительно, потрясающе. И делали это даже не мейджоры — им сам Бог велел — а средние, скажем так, и маленькие издательства. «Иван Лимбах», «Алетейя», Jaromír Hladík press. Последний в качестве его директора — и единственного человека в издательстве? Могу ошибаться, но других не знаю — накануне нового года объявил о покупке прав на перевод и издание 900-страничной канонической биографии Беккета, написанной Джеймсом Ноулсоном. Еще их же анонс: «В конце февраля — начале марта в Jaromír Hladík press выйдет 864-страничный сборник материалов о легендарном композиторе, музыканте, создателе ансамбля старинной музыки “Мадригал” Андрее Волконском, с многочисленными фотографиями и другими иллюстративными материалами». За издание таких книг — а этим каталог не ограничивается — нужно давать премию и в «мирное время», во времена ковидные — премию двойную.
Особенно радостно, что — думаю, я вспомнил сейчас далеко не все издательства — таких малых издательств довольно много. И если «Лимбах» и «Алетейя» — издательства старые, с традицией, то появляется и много молодых — во всех смыслах, имею в виду прежде всего возраст делающих их людей — издательств. «Носорог», «libra». Не знаю, за счет какого именно финансирования они существуют, но в любом случае это достойно снимания всех шляп.
О.Б.: К неожиданным сюжетам стоит отнести книгу Филиппа Дзядко «Глазами ящерицы», которую хочется упоминать в этом разговоре не раз и по разным поводам. Это читательский дневник, дневник понимания — «несуществующего» поэтического сборника, который волею случая составился из существующих стихотворений Михаила Айзенберга. Эти стихи Айзенберг присылал автору в письмах; потом они вошли в другом порядке в другие сборники; в глазах же Дзядко-читателя они составили целое, и он написал хронику собственных внутренних событий в ответ этим текстам. Отчасти это родственно тому, что у себя в ЖЖ под тэгом «дневник читателя» много лет с героическим одиноким упорством делает Дмитрий Бавильский, о котором мне тоже чувствуется нужным говорить здесь не просто неоднократно, а едва ли не по каждому (ну, чуть преувеличиваю) из поводов. В последнее время он пишет больше не о новейших изданиях, а о книгах, вышедших давно и перечитываемых теперь, о смыслах перечитывания, о происходящей при этом перенастройке взгляда, — я подозреваю, он чуть ли не единственный, кто делает такое сегодня, притом в той же мере основательно, в какой и бескорыстно, поскольку гонораров от Живого Журнала не дождаться. К неожиданному: в этом году Бавильский снова стал, после очень долгого перерыва, рецензировать поэзию, написал о сборниках Галы Пушкаренко — гетеронима Олега Шатыбелко и о «Нерасторопном празднике» Ростислава Ярцева (См. рецензию Дмитрия Бавильского на книгу стихов Ярцева в январском номере «ДН». — Н.И.).
Ещё из неожиданного — «Разговор с отцом» священника и религиозного писателя Владимира Зелинского. Отец автора — Корнелий Люцианович Зелинский, оставшийся в культурной памяти прежде всего как одиозный критик, уничтоживший своей внутренней рецензией подготовленный в 1940 году и из-за этой рецензии так и не вышедший последний сборник Марины Цветаевой («О сволочь Зелинский!»). Честно сказать, в моем сознании два этих человека размещались на разных полюсах бытия и не соотносились друг с другом никак (ну, думалось, однофамильцы). Они оказались ближайшими родственниками; более того, отец Владимир, носитель явно совсем других ценностей, чем Корнелий Люцианович, относится к нему с любовью и благодарностью, прекрасно отдавая себе отчёт в тёмных сторонах его личности, в сложности её, и в книге старается его понять, не судя и не оправдывая, но прослеживая устройство его мотивов. Это о том, что любовь не означает и не требует ни согласия, ни оправдания, но, не отменяя идейных различий, она важнее и сильнее их.
Самый яркий герой года для меня — поэт Богдан Агрис, стремительно набирающий силу, издавший вторую книгу («паутина повилика»), уже написавший (или почти?) третью (становление ее можно было наблюдать в фейсбуке), а осенью создавший вместе с Валерием Шубинским «авторский» — программно пристрастный, посвящённый исключительно поэзии журнал «Кварта». Вышло уже два номера, готовится третий.
Если издательство Jaromír Hladík press, как сказал Александр, действительно состоит из единственного человека — поэта Игоря Булатовского, есть все основания назначить Игоря вторым ярчайшим героем года: Jaromír Hladík издаёт книги, я бы сказала, концентрированной изысканности и высокого эстетического и интеллектуального напряжения, — большей частью прозу и эссеистику, но случаются и — редкие и яркие — поэтические вкрапления, как, например (кстати, тоже 2021 год) «Колесо обозрения» Александры Цибули. Из изданий 2021-го необходимо назвать (теперь я просто вынуждена изъясняться скороговоркой списка, иначе этот текст никогда не закончится, а упустить важное — несправедливо) «Хочется только спать» Василия Бородина, «Финские ночи» Станислава Снытко, «Отделение связи» Полины Барсковой, «Синюю изоленту» Марианны Гейде, «Роман» Марка Петрова, «Франкфуртского быка» Олега Юрьева — семь сложносоотнесённых между собою рассказов, «Составителя бестиариев» Валерия Вотрина, «Четыре поэта: Рильке, Клодель, Элиот, Целан» Ольги Седаковой и её же, переизданная Jaromír Hladík «Апология разума», интеллектуальная биография Сэмюэла Беккета «Беккет: путь вычитания», написанная Анатолием Рясовым; «Под взглядом Другого. Тринадцать размышлений о предметах видимых и невидимых» Александра Черноглазова. Из переводного: перевод (свободным стихом) избранных стихотворений Шарля Бодлера, выполненный главой издательства Игорем Булатовским; «Как текст становится евреем» — два эссе французского философа, музыковеда, специалиста по иудаике Даниэль Коэн-Левинас, в которых анализируется прочтение Жаком Деррида Пауля Целана. Ещё одно исключение из прозаических и эссеистических предпочтений издательства Jaromír Hladík — сборник пьес венгерского писателя Петера Надаша в переводах Оксаны Якименко, к разговору о котором у нас ещё будет повод вернуться.
(Список не исчерпывающий — он включает в себя только те книги, которые попали мне в руки и вмещаются в круг моего понимания и разумения. Книги о музыке — например, «Гленн Гульд берёт интервью у Глена Гульда» — к сожалению, в него не вмещаются.)
Ты спрашиваешь, Наташ, что привнесла в ограниченную пандемией жизнь литература? Она получила много новых возможностей к тому, чтобы быть написанной (например, дневник личной и семейной памяти Ольги Медведковой «Ф.И.О.», вышедший в 2021-м, впрямую обязан своим существованием самоизоляции 2020-го) — и — внимательно и жадно — прочитанной. Ограниченная во внешних формах, жизнь с необходимостью устремляется внутрь, — и литература — одно из вернейших (а по моему разумению — и наилучших) средств к этому. Словом, литература (даже без того, чтобы изменились модели, по которым она строится, — такое быстро не делается) уже привнесла в жизнь, по крайней мере, интенсивность и расширение внутренних пространств.
Пандемии обязан своим возникновением и прекрасный роман Алексея Макушинского «Один человек», изданный книгой в 2021-м (ЭКСМО), — один из первых, между прочим, литературных откликов на эту беду и притом свободный от суетной сиюминутности и поверхностности, которые, казалось бы, неминуемо должны сопутствовать такому скорому реагированию. Опять же кстати: мы говорили как о владеющей нынешней словесностью тенденциях тяге к автобиографизму, к воспоминаниям, к перепроговариванию XХ века как части собственной жизни, — «Один человек» вписывается в эту тенденцию — и/но как же он при этом хорош, глубок и мудр.
Н.И.: Самая новаторская форма.
Для меня — из «на русском» и для «на русском» — роман рижского поэта Владимира Ермолаева «Движение на закат» (большой фрагмент его, как и роман Гратта, о котором я говорила, был опубликован в июльском номере «ДН», книга вышла в издательстве «Культурная революция»).
О.Б.: Да, да, радостно присоединяюсь к высокой оценке «Движения на закат»! Мне показалось, что этой совсем особенной книги никто не заметил — и как здорово, что это не так! Составленный из всех мыслимых видов фрагментарной прозы, ближайшим образом родственный «Книге непокоя» Фернанду Пессоа (которого автор не раз цитирует) и «Расщеплению» мало известного у нас норвежца Тура Ульвена, роман Ермолаева — новый для нашей словесности тип цельности: со множеством точек входа в эту цельность. (Из наших соотечественников даже не знаю, кого и вспомнить; разве что «Пенсию» Александра Ильянена или — тоже к ярким книгам 2021-го — «Термитник» Лидии Григорьевой? — но с ними родство скорее двоюродное, если не троюродное.) Отсылки к русскому литературному и внелитературному опыту в «Движении на закат» минимальны (и то, что русскоязычный его автор живёт вне русского культурного пространства, в Латвии, еще раз подчеркнем); роман написан целиком на европейском материале, полон цитат разной степени неявности из европейских литератур; герои его принадлежат, с высокой вероятностью (и с высокой же степенью условности), к немецкому культурному и языковому кругу. В этом смысле роман продолжает линию универсализации русской словесности — и именно поэтому он очень русский: прямое следствие свойственного нашим собратьям по культуре обострённого внимания к европейским способам быть человеком и характерно-русского прочтения (западно) европейского как общечеловеческого. Из ближайших его аналогов приходит на ум, как совсем не парадоксально, город Санкт-Петербург, — построенный вроде бы целиком по европейским моделям с внимательным следованием им, он, весь целиком, — воплощение русской мечты даже не о Европе, а о всемирности.
«Глазами ящерицы» Филиппа Дзядко тоже смело может быть названа новаторской формой.
А.Ч.: Много дискутировалось появление, вхождение в плоть отечественной литературы такого явления, как автофикшн. Мне отнюдь не кажется это столь уж новым явлением — в конце концов, Лимонов писал это всю жизнь, от «Эдички» до последних книг, когда он уже давно и официально проклял жанр романа именно ради этого нового. Но явление можно только приветствовать.
Как и дальнейший фьюжн, скажем так, жанров. Из него я бы назвал новую книгу Андрея Левкина, которая еще только должна выйти. Личное повествование, эссе, музыка, мемуары, традиционный фикшн — повесть (повесть ли? сейчас исходим из показаний объема) эта настолько непредсказуема, что просто бежит каких-либо жанровых определений, отвергает саму возможность разговора на тему «а что это? проза? статья?». Это — постнонфикшн, если вспомнить название того сайта, что делает Левкин вместе с Кириллом Кобриным.
Н.И.: Идем дальше: самые модные и востребованные темы. Штамп: существует запрос на… На что есть запрос? И соответствует ли ему писательское и издательское «предложение»? В чем следуют, на чем спекулируют — это тоже в потоке определенно есть — и как формируют?
А.Ч.: Мне видится сейчас даже некоторая поляризация предлагаемого издательствами. В целом это неплохо, но крен заметен. С одной стороны, тонны массовой литературы от массовых же издательств-гигантов. С другой, почти маргинальные книги (с тиражом от хорошо если тысячи до — подставьте любое число, даже двухзначное) от издательств вроде перечисленных выше. Есть и средняя литература, вышедшая еще из советских/толстожурнальных времен — за нее отвечает Елена Шубина и «Время». Нет, скажем так, нормальной литературы для молодого среднего класса (да, можно возразить, что и его в России до сих пор плохо видно). Прочитав всего Андрея Рубанова, Шамиля Идиатуллина, Михаила Елизарова, всю Анну Козлову, они скорее всего будут читать переводное и/или англоязычное.
О.Б.: Точно существует запрос на рефлексию личного (позднесоветское и постсоветское детство) и фамильного (большей частью катастрофический и травматический ХХ век) прошлого, о восстановлении замолчанного и забытого, возвращении утраченного, прояснении неясного, о самой возможности такого восстановления. Явно в ответ на этот последний запрос появились книги Кати Петровской «Кажется Эстер» (книга написана по-немецки автором, выросшим в советском Киеве, и может быть поэтому отнесена к событиям не только русско-еврейского самосознания, но и русской литературы) и вспоминавшееся нами уже «Ф.И.О.» Ольги Медведковой. Возникли эти книги, вне всякого сомнения, независимо друг от друга, — тем очевиднее, что перед нами тенденция, позволяющая делать предположение о складывании мемуаристики определённого типа (архетипический её текст — из русских — «Памяти памяти» Марии Степановой). Из (менее сложных, чем названные, но хороших) книг о постсоветском детстве — дети девяностых стали уже настолько взрослыми, что их детство становится предметом рефлексии и ностальгии — мне в первую очередь вспоминается «Фарфор» Юрия Каракура: тонкая, умная, чуткая проза. На другом полюсе той же тематической тенденции — жёсткая книга о постсоветском детстве в провинции Анастасии Мироновой «Мама!!!». Из книг о детстве позднесоветском (тоже провинциальном) и взрослении на переломе эпох — эссеистика Оксаны Тимофеевой «Родина»: о трёх пространственных (и временных) истоках личности автора — сложно-тонкий текст, одновременно лирический и аналитический, соединяющий в себе почти несоединимое: жёсткость, безутешную ясность видения — и благодарность чувства.
Отдельным пунктом — тяготеющее уже к бесконечному, не лишённое черт некоторой вязкости / навязчивости перепроговаривание, перевоображение, переконструирование советского прошлого (из вышедшего в 2021-м сразу вспоминается «Истребитель» Дмитрия Быкова). Превращение его из катастрофического в (как точно заметила в связи с «Эшелоном на Самарканд» Гузели Яхиной — одной из наиболее замеченных и/или раскрученных представителей этой тенденции — критик Татьяна Веретёнова) более приемлемый, страшно вымолвить, более комфортный для памяти и самовосприятия. Честно сказать, такая доместикация чудовищного не мила мне категорически: она ещё более неправда, чем вся фантастика и фэнтези вместе взятые, — эти последние, по крайней мере, не выдают себя за правду.
Явно существует и запрос на — очень настойчивые в сегодняшней словесности — темы травмы, насилия и того, как человек с этим справляется. Этому запросу явно обязаны своим успехом и роман «Рана» Оксаны Васякиной, и победившее в конкурсе премии Поэзия стихотворение «бело-красно-белый флаг» Марии Малиновской. С этой темой давно, упорно и плодотворно работает Линор Горалик, издавшая в 2021-м сборник малой прозы «Мойра Морта мертва», в центре внимания которого — ленинградская блокада, и роман об эвакуации в 1941-м пациентов психиатрической больницы «Имени такого-то» («Новое литературное обозрение»). Кстати, в обеих книгах Горалик происходит и осмысление советского прошлого — чрезвычайно далёкое от всякой его доместикации, скорее уж напротив: в обоих случаях, особенно во втором, текст (кстати, от совсем уже прямолинейности его спасает открытый финал, а от чистого проповедничества — внимание к внутренней сложности и процессам обращения и воцерковления) — разверстая рана, сплошная напряжённая боль.
К тем же тенденциям — перепроговаривания, переосмысления XX века с его бедами и травмами — принадлежит и одна из лучших книг года (и не только этого), «Вечная мерзлота» Виктора Ремизова. Я бы отнесла сюда и «Оригена» Андрея Десницкого (издательство «Гранат») — роман о юности на рубеже восьмидесятых—девяностых, на переломе эпох, «запараллеленной» с жизнью богослова, философа, основателя библейской филологии Оригена Александрийского, пришедшейся на II-III век по Рождестве Христовом. Роман показался мне немного прямолинейным, почти проповедническим (это рассказ о том, как герой, по всей вероятности, альтер эго автора, приходит к православию), но очень симпатичным человечески — и тем ещё более был мне интересен, что наша с автором юность пришлась на одно и то же время-и-пространство, и в романе много узнаваемого.
Н.И.: Самые острые и самые важные, на ваш взгляд, проблемы, заявленные / уловленные авторами (и в чем совпадают и не совпадают в этом смысле — очень не люблю это слово, но — для паритета обозначения — худлит и нон-фикшн).
А.Ч.: Я жду анонсированную книгу Оксаны Васякиной, посвященную проблеме СПИДа в нашей стране. Если это действительно так и далеко от хайпа, это большое дело. Ибо, несмотря на огромные тиражи, все разнообразие, казалось бы, тем, самые острые проблемы нашей страны оказываются совершенно незатронутыми. СПИД к ним безусловно относится. Я помню, к сожалению, пост одного умного человека, который сомневался в существовании ковида, дескать, скоро забудут, как забыли СПИД и ВИЧ. Нет, их не забыли, от них умирает огромное количество людей, даже несмотря на то, что уже существует поддерживающая терапия, но социальная особенность этой болезни в том, что даже если лекарства доступны, болеющие ей — те же наркоманы, деклассированные элементы — просто не пользуются ими… Или другая, крайне острая и сложная проблема национализма, мигрантов, зачастую немирного существования народов. Она обсуждается на уровне кинематографа, заявлена на уровне поп-музыки (наиболее яркие исполнители — «Аигел» или Моргенштерн, национальное и социальное присутствует в клипах Shortparis), но — не в литературе. Отдельные вещи Мусы Мураталиева, Аурена Хабичева, Шамиля Идиатуллина, репортажи последнего, Марины Ахмедовой. Но большой роман, «большая книга» об этом? Ее нет. В последний раз, довольно давно, об этом писал, кажется, еще Андрей Волос.
Н.И.: Примерно тогда же — Афанасий Мамедов. Из нового — хотя бы в «ДН», но и книги тоже — рассказы Алины Гатиной, Тамерлана Тадтаева, Валерия Айрапетяна, Сухбата Афлатуни, проза Андрея Иванова. Романы Владимира Медведева «Заххок» (о постсоветском Таджикистане, финалист и лауреат нескольких литературных премий), Сергея Самсонова «Держаться за землю» (о событиях на Донбассе, получил премию «Ясная Поляна»), Анаит Сагоян «Мосты горят» (о Грузии порубежья веков), все три в «Дружбе народов» (2015, 2018 и 2020 год). Да тот же роман Ольги Брейнингер «В Советском Союзе не было аддерола» (тоже в «ДН», в 2016 году).
А.Ч.: Здесь, мне кажется, нужно различать две темы. Просто, скажем так, письмо на восточном материале — тут можно назвать многих, от Прилепина и Садулаева до Мамедова и Иличевского. Мне вообще очень интересна эта тема: того, как существует литература на границах и обломках империй, как ощущает себя литература стран бывшего СССР (некоторая попытка осмысления — в моей статье «Среднеазиатский вектор»[3]). Вторая же тема — не менее условно — острая постановка проблемы, скажем, о том, как живется мигрантам в Москве. Рискну повториться, но в музыке и кино (фильм «Айка» 2018 года) это есть, а в литературе нет.
Н.И.: Моя цепочка имен потянулась за названным вами именем Андрея Волоса. И это отнюдь не только «восточные» тексты. Что касается мигрантов, я, конечно же, соглашусь, что это очень острая и важная тема, актуальная для всего мира (а для нашего журнала — прежде всего в публицистических рубриках — одна из сквозных), но вот насчет отсутствия ее в литературе я бы не была столь категорична. Однако это тема для отдельного большого разговора. Сейчас назову только два текста — уже довольно давний роман Петра Алешковского «Рыба» и вот только что — в декабрьском номере «ДН» — напечатанную очень больную и жесткую, в том числе и по языку, повесть молодого питерского прозаика Сергея Симонова «Унтерменш». Это стоит прочесть, на мой взгляд.
О.Б.: Существование литературы на границах и обломках империй — австро-венгерской (фантомные боли и фантомное чувство если не сопринадлежности, то взаимной соотнесённости — до сих пор) и российско-советской — волнует и меня, будучи символическим наследником обеих империй, чувствую некоторую, хотя бы символическую же, ответственность. Из постсоветского приграничного, развивающего идущую издавна тенденцию развития нерусской, внерусской литературы на русском языке, в первую очередь стоит назвать «Смерти.net» русскопишущей, живущей в США уроженки Беларуси Татьяны Замировской, — роман, огрублённо говоря, о цифровом посмертии (на самом деле — о судьбах и метаморфозах сознания, отделённого от привычного биологического носителя) — часть его действия происходит в Беларуси совсем недалёкого будущего (где ещё бессмертствует, вполне чудовищно, и ныне действующий диктатор). И возвращаясь к вопросу о проблемах: это темы травмы, насилия, катастрофы — и памяти, личной, семейной, родовой, поколенческой, — которая обнаружила своё глубокое, нерасторжимое родство со всем этим. (Впрочем, существование на границах и разломах неплохо вписывается в этот ряд; тут много травматичного, не говоря уж о том, что и сам разлом — несомненная травма, что не отменяется его освободительными значениями.) И да, переосмысление, перепрочитывание (обретающее, возможно, — как, впрочем, и вышеперечисленные темы, некоторые черты навязчивости) истории ХХ века. Во всём этом обнаруживают исключительное согласие меж собой и художественная словесность, и нон-фикшн.
Н.И.: Принято считать, что литература даёт образцы проживания и переживаний. Критик — читатель изощренный, для него это далеко не всегда главное достоинство книги и уж точно не главный смыл чтения. И тем не менее: попалась ли вам в этом году книга, которая расширила в прямом, утилитарном смысле ваш личный всякого уровня опыт?
А.Ч.: Назову самые важные для меня нон-фикшн книги года (в порядке не рейтинга, но простого более или менее хронологического перечисления).
Манфред Кюн. Кант: биография.
Бальтюс. Воспоминания.
Андре Мальро. Голоса тишины.
Беседы с Альфредом Шнитке (переиздание).
Максим Семеляк. Значит, ураган. Егор Летов: опыт лирического исследования.
Уистен Хью Оден. Рука красильщика и другие эссе.
Ханс Волльшлегер. Другой материал: фрагменты о Густаве Малере.
Владислав Дегтярёв. Барокко как связь и разрыв.
Кирилл Кобрин. На пути к изоляции. Дневник предвирусных лет.
Ольга Балла. Библионавтика: Выписки из бортового журнала библиофага.
Сергей Привалов. Буратиныч и другие: необъективные музыкальные заметки.
Сергей Зотов. Иконографический беспредел: необычное в православной иконе.
Евгений Головин. Там (дополненное переиздание).
Гейдар Джемаль. Сады и пустоши.
Евгений Торчинов. Опыт запредельного: религии мира.
Паскаль Киньяр. Ненависть к музыке. Короткие трактаты.
Анатолий Рясов. Беккет: путь вычитания.
Жозе Паулу Кавалканти Филью. Фернандо Пессоа: почти автобиография.
Донна Харауэй. Оставаясь со смутой: Заводить сородичей в хтулуцене.
Франсуа Досс. Жиль Делёз и Феликс Гваттари. Перекрёстная биография.
Константин Циолковский. Грёзы о земле и небе.
Н.И.: В общем-то и расшифровка не требуется — работают имена.
О.Б.: Говоря о расширяющем горизонты опыта, из книг минувшего года я бы снова назвала «Глазами ящерицы» Филиппа Дзядко, — эта читательская внутренняя феноменология, это выявление неявного стало для меня безусловным расширением читательского и человеческого опыта (побудив обращать более пристальное внимание и на процессы собственного смыслообразования при работе со сложными текстами), — и «Разговор с отцом» Владимира Зелинского. И ещё раз не могу не повториться: «Смерти.net» Замировской — несомненное расширение опыта: возможность представить себе параллельный нашему мир цифрового посмертия и отождествить себя-читателя в воображении с его обитательницей, от имени которой идёт повествование.
Н.И.: В одном из наших с ним разговоров Борис Дубин сформулировал важную особенность читательского восприятия: «В читательстве есть очень сильный оттенок сверстничества. По-настоящему заинтересованно, кровно человек читает сверстников и людей чуть-чуть постарше. Между старшими и младшими братьями. Входят в душу, берут за живое, формируют опыт — такие вещи. Они могут в конце концов оказаться очень среднего качества, классики лучше и, конечно, не в пример выше. Но эти люди видят то же, что видишь ты: ёлки-палки, оказывается, это можно было рассказать…»
О ком бы вы сегодня могли сказать так?
А.Ч.: Видимо, это действительно так. Читаешь тех, у кого можно научиться, взять в аренду опыт. Но было бы очень любопытно прочесть совсем молодых. Из общения с ними, например, моими крестником-студентом, там все абсолютно другое — другие блоги («Фейсбук? Фу, старье!»), другая музыка, другие книги, другой язык и другое мышление. Скорее, конечно, визульное, чатовое. Даже не клиповое (как на наших глазах умирает понятие музыкального альбома, все песни издаются уже отдельно, так и стандартный музыкальный клип минут в 5 длиной уступил место крайне короткому TikTok высказыванию). То есть отнюдь не логоцентричное, не книжное. Тем более будет интересно прочесть манифест этого поколения, их «На дороге» или «Поколение Икс».
Н.И.: Оль, а для тебя кто такой сверстник-собеседник?
О.Б.: В первую очередь Дмитрий Бавильский (для меня он чуть младший сверстник). Он, самим своим примером, наверное, главный среди людей нашего поколения воспитатель моего читательского и человеческого внимания. Книг в этом году он не издавал, но я регулярно читаю все виды его высказываний от Твиттера и живожурнального дневника до более редких, чем в былые годы, но неизменно метких рецензий на книги и выставки. Причём это внимание — к жизни как целому, к её фактуре — он воспитывает даже своими фотографиями, подробной хроникой оттенков повседневности, хотя это уже как будто не литература, — но на самом деле тесно и прямо с нею связано.
Н.И.: Самое точное, по-вашему, «премиальное» попадание.
Почти все премии года уже раздали. Оль, в разговоре с тобой на сайте «Формаслов» Александр обнародовал (смайл) свое отношение к премиям: «Я критик не штатный, поэтому могу себе позволить не следить за так называемыми премиальными списками. Ведь премии сейчас — результат не столько авторских достижений, сколько компромиссов интересов жюри и общественного мнения. Жаль, что у наших премий, как у той же Нобелевской, нет спутника в виде тотализатора — можно было бы зарабатывать, ведь очень легко просчитать победителя. Вот когда “НОС” дадут Прилепину, Патриаршую премию — Сорокину, а “Большой книгой” отметят посмертно Бакина, Кондратьева или Яркевича, тогда это будет действительно примечательной тенденцией». Ты критик «штатный», так что начнем с тебя.
О.Б.: Думаю, когда Игорю Гулину в ныне обсуждаемом 2021-м дали «Неистового Виссариона», а Льву Оборину, за критические же тексты (кстати, мечтаю видеть их изданными книгой) — премию Андрея Белого, — в обоих случаях это было точное попадание.
В моей голове в связи с премиями неизменно звучит цитата, подхваченная уж не помню где и у кого: «Их премия — кому хотят, тому и дают», — с которой я всей душою согласна. Всякое присуждение премии — продукт групповых пристрастий, поскольку жюри каждой из них, как правило, состоит если и не сплошь из единомышленников, то из людей с более-менее общими ценностями и пристрастиями. Вряд ли это никак не связано с авторскими достижениями, — когда, скажем, лауреатом «Большой книги» 2021-го стал «Филэллин» Леонида Юзефовича, это было заслуженно, «роман в дневниках, письмах и мысленных разговорах героев с отсутствующими собеседниками» — книга и вправду большая. С другой стороны, мне отчаянно жаль, что первое место не было отдано (вошедшему даже в шорт-лист!) «Желанию быть городом» Дмитрия Бавильского — книге (не просто большой — даже громадной) о восприятии Италии и осмыслении этого восприятия, особенной, не похожей по своему внутреннему устройству ни на что из пишущегося сегодня, кроме разве «Музея воды» самого Бавильского, вышедшего лет шесть назад. Но это и понятно: «Филэллин» всё-таки проще, «вместимее» для «среднего» читателя. Как я понимаю, этот критерий при раздаче премий тоже учитывается не в последнюю очередь.
Н.И.: А кому присудили бы премии «по итогам» 2021 года вы? Воспользуюсь Сашиной «наводкой» — если иметь в виду не реально существующие институции, а критерии и смыслы, заложенные в их названиях: книга года, поэзия, национальный бестселлер, мастер, просветитель…
А.Ч.: До сих пор не слежу пристально за премиями, к тому же функционирование отдельных премий из вашего списка мне малознакомо, а судить в целом, кому дали за дело, а кому нет, считаю не совсем корректным делом. Может быть, в тот момент, когда было сказано то, что вы процитировали, я был в излишне радикальном настрое, но в целом до сих пор могу под этим подписаться. Премии нужны, хороши, какие, в конце концов, еще есть морковки перед писательским носом в его малопубличном труде. Но в нынешнем их качестве они лишь фиксируют, укрепляют клановость и нишевость нашего литературного процесса. Тогда как их большая свобода, гибкость, flexibility позволила ориентирующейся на данную премию категории читателей узнать те пласты иной литературы, до которых, возможно, сами они доберутся нескоро.
Н.И.: Оль, тогда вытаскивать выигрышные фанты выпадает тебе.
О.Б.: Почту за честь (смайл).
Н.И.: Книга года.
О.Б.: Вот есть книги, которые хочется премировать в нескольких номинациях… — «Вечная мерзлота» Виктора Ремизова. Так пусть же и будет она — именно поэтому.
Н.И.: Большая книга.
О.Б.: Эту премию, как и было сказано, я бы дала «Желанию быть городом» Дмитрия Бавильского. Есть большой соблазн дать ей и «Просветителя» — в таком случае «Большую книгу» я бы уступила «Красной точке» того же автора: роману о взрослении людей, родившихся в конце 1960-х, которое пришлось на разлом исторических эпох, об их чувстве времени. Если нельзя давать две премии одному и тому же автору, тогда я бы дерзнула предложить её «Снегу Мариенбурга» Григория Злотина. Но, насколько я себе представляю, «Большая книга» присуждается за тексты более форматные. В таком случае, без сомнения — «Вечной мерзлоте» Виктора Ремизова.
Н.И.: Просветитель.
О.Б. За эту премию соперничают в воображении моём несколько изданий. Мне очень хочется дать её, например, книге Владислава Дегтярёва «Барокко как связь и разрыв» («НЛО», серия «Очерки визуальности») — анализ мировосприятия и чувствительности эпохи барокко и аналогий их с мировосприятием XX века; сборнику «Лианозовская школа между барачной поэзией и русским конкретизмом»…
Н.И.: Ух ты, как у тебя сошлось: барокко и бараки!
О.Б.: Чем случайней, тем верней, как известно… Другие кандидаты — «Советская эпоха в мемуарах, дневниках, снах» Ирины Паперно (как и «Лианозовская школа» — «НЛО», серия «Научное приложение»); очень хороша книга (вышедшая в «НЛО» в той же серии) Клавдии Смолы «Изобретая традицию: Современная русско-еврейская литература» о том, как советские секуляризованные и ассимилированные евреи восстанавливали свою принадлежность к национальной традиции (да, это, кстати, и к разговору об особенно притягательных для нашего времени темах памяти, забвения и восстановления утраченного).
И кстати же: если уж мы о «НЛО» и сериях, — как не назвать начатую этим издательством именно в этом году серию «История звука»! В ней я должна особенно отметить книгу Анатолия Рясова «Едва слышный гул: введение в философию звука». Насколько мне известно (хотя я не специалист, а вольный читатель), работ на эту тему — по философии звука — на русском языке до сих пор не было.
Вернейший кандидат на премию «Просветитель» — пламенная просветительница Мариэтта Чудакова. За всю её деятельность в целом, которую она не оставляла до последних дней. Увы, эту премию вроде бы дают только живым.
Есть у меня ещё интересный живой кандидат — филолог, философ, историк и теоретик культуры, переводчик, сновидец (о, один из тех, наверное, немногих смертных, у которых сны — культурная форма!) Александр Марков с многочисленными его предисловиями к максимально разным книгам издательства «РИПОЛ-классик» (и, возможно, не его одного), популяризирующий в лекциях максимально же разные области гуманитарного знания, как-то соединяющий всё это в своей голове в единство (не могу понять, как оно — и порождающее его мышление — устроено, но не теряю надежды) — и издавший в истекшем году именно что популяризирующую сложное знание книгу «Критическая теория» (РИПОЛ-классик, серия «Фигуры философии»).
Н.И.: Идем дальше. Поэт.
О.Б.: Владимир Гандельсман, издавший в одном только 2021 году сразу две сильные и очень разные книги: «Велимирову книгу» и «Фрагменты романа / Король Лир / Миф».
Н.И.: Поэзия — которая приняла эстафету от Поэта.
О.Б.: И в жюри которой я в минувшем году оказалась. В центральной для неё номинации «Стихотворение года» я бы присудила, по итогам некоторой внутренней борьбы — там тоже боролись за моё сердце многие прекрасные кандидаты, — «Горьенне» Марии Галиной.
В номинации «Перевод» — Марии Степановой за её Стиви Смит.
В номинации «Критика» первым моим кандидатом был Илья Кукулин — который её, к радости моей, и получил, — со статьёй «Интернет и гетерохронность современной поэзии». Но я бы дала эту премию (не «или», а «и»!) также Ирине Машинской за статью «Поэзия без “поэзии” (Что происходит в стихотворении Стиви Смит и в книге Марии Степановой)», Алексею Масалову — за текст «Что такое прямое высказывание?», Александру Житенёву за исследование «Об одном экфрасисе Виктора Кривулина» и Игорю Гулину за «Заметки о поэзии Виктора Некрасова».
Н.И.: Премия Андрея Белого.
О.Б.: В номинации «Проза» — «Южной Мангазее» Киора Янева, «Движению на закат» Владимира Ермолаева, «Привиденьевым» Юны Летц.
В номинации «Поэзия» — Гале Пушкаренко, гетерониму Олега Шатыбелко, за — вышедшие, правда, в 2020-м (но ведь дают же премии за книги, вышедшие в предыдущем году?) — сборники «Матрица Э. Дикинсон» (Екатеринбург; М.: Кабинетный учёный. — Серия «InВерсия»; вып. 4). «Invalid аcid: недопустимая кислота» (М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК). — Книжный проект журнала «Воздух», вып. 89) и «Кто убил Лору Палмер» (М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы).
В номинации «Перевод» — Гали-Дане и Некоду Зингерам за «Трифона и других» Денниса Силка.
В номинации «Критика» — прежде всего я подумала об Алексее Масалове: за все его критические работы, если такое возможно.
Н.И.: Ясная Поляна.
О.Б.: А пусть будет «Этот берег» Андрея Дмитриева! (В лонг-листе «Ясной Поляны» его не было; но это не страшно — «кому хочу, тому и даю».)
Н.И.: Национальный бестселлер.
О.Б.: Майе Кучерской за «Лескова: прозёванного гения», который, впрочем, уже и так снискал заслуженное — и героем, и автором — внимание и признание. Книга — и яркая, и общепонятная, и, думаю, общеинтересная, и проговаривает не слишком известное общекультурному сознанию.
Н.И.: Кому даёшь за критику?
О.Б.: На «Неистового Виссариона» у меня несколько кандидатов, ни одного не уступлю.
Если говорить о книге, то это «Книга отражений» Ирины Машинской об устройстве восприятия поэтических текстов (отчасти в родстве с Дзядко, но теоретичнее, даже с построением схем) и «В поисках тотальности: статьи о новейшей русской поэзии» Кирилла Корчагина (эта книга вышла, правда, в 2020 году, мною же читана в 2021-м).
Если о вкладе в осмысление текущего поэтического процесса, пока не обретшем бумажного (и даже электронно-текстового) облика, то непременно должна быть названа огромная и многосторонняя работа Евгении Вежлян по устному (!) рецензированию и обсуждению поэзии. Прежде всего это Ютьюб-канал «Poetry books с Евгенией Вежлян», посвящённый исключительно анализу недавно вышедших поэтических сборников (на сей день вышло шестнадцать выпусков, небольших, минут по десять, каждый из которых посвящён какой-нибудь одной книге). Кроме того, вместе с Максимом Дрёмовым, Юлией Подлубновой и Алексеем Масаловым Вежлян запустила цикл обсуждений «Поэтическая функция»: он тоже существует в видеозаписи и имеет целью «понять, из чего сегодня складывается поэзия как эстетически напряженная сборка субъективности, посредством которой мы познаем мир и себя». В каждый из выпусков приглашается кто-нибудь из «поэтов и поэтесс разных эстетических и политических конвенций, чье высказывание посредством поэтической функции расширяет границы познаваемого», — первой (вроде бы пока единственной) стала Евгения Ульянкина. Кроме того, на платформе московской «Библиотеки поэзии» стараниями Вежлян начался дискуссионный цикл «Люди и буквы», посвящённый поэтическим проектам, «издательским и не только» (в этом цикле в декабре записана уже вторая передача — о антологии «Я — тишина», посвященной слепоглухоте, с участием слепоглухих и зрячеслышащих авторов, составленной Владимиром Коркуновым). Я не представляю себе, как всё перечисленное (и я ещё наверняка что-то упустила) может успевать один человек, особенно при этом ещё и преподающий в университете, хотя понятно, что всё это — взаимосвязанные стороны одного теоретического предприятия по осмыслению новейших поэтических практик, которые работают на целое.
Мне видится также интересным и важным дискуссионный проект «Полёт разборов», в котором Борис Кутенков привлекает к анализу и обсуждению текстов молодых авторов сильных современных критиков. Не дать ли премию организатору проекта — за вклад (там есть такая номинация)? Я бы дала.
Н.И.: Кто для тебя в этом году Мастер перевода?
О.Б.: В этом случае героев снова несколько.
Больше всего мне (при полном и, надеюсь, самокритичном осознании моей венгерской пристрастности) хочется дать её Вячеславу Середе за «Путешествие вокруг дикой груши» Петера Надаша. Это, правда, тот (единственный) случай, когда я, понимая как язык оригинала, так и язык перевода, способна оценить не только эстетическое качество переводного текста, но и соответствие его первоисточнику.
В случаях перевода с иных языков я могу говорить только о русских отражениях, — и было бы до обидного несправедливо оставить без премии Романа Дубровкина, выполнившего титаническую работу перевода «Освобождённого Иерусалима» Торквато Тассо, — книга вышла (в Издательстве Ивана Лимбаха), правда, в 2020-м, но в мои руки попала только в этом июне, — и Марию Игнатьеву, переведшую полное собрание стихотворений Иоанна Креста (Хуана де ла Крус); они вышли в 2021-м у того же Ивана Лимбаха.
Почему-то нет премии (хотя бы отдельной номинации внутри премии за переводы) за рефлексию переводческого опыта, — а на неё очень напрашивается книга Григория Кружкова «“Исполнись волею моей…”, или Как заново написать чужие стихи».
Н.И.: Для молодых до 35 у нас отдельная «выгородка» — в этом году вообще сразу несколько премий. Кого предлагаешь, скажем, на Лицей?
О.Б.: Ростислава Ярцева — за «Нерасторопный праздник».
Н.И.: Блог-пост.
О.Б.: Дмитрию Бавильскому за рецензии в Живом Журнале; Евгении Вежлян — за рецензии на поэтические книги в видеоблоге на Ютьюбе.
Н.И.: Премий стало много, включая местные и жанровые. Евгений Абдуллаев в одном из недавних эссе в «ДН» заметил, что очевидно обесценивание. Как вы считаете?
О.Б.: Я бы согласилась с Абдуллаевым, хотя и не категорично. Чего в избытке — то обыкновенно и обесценивается.
Н.И.: Мы с ним обсуждали эту тему для его рубрики в «ДН», и мне и тогда представлялось, и сейчас кажется, что проблема не в количестве премий, а в критериях выбора. И поэтому спрошу: какой премии, на ваш взгляд, остро не хватает?
А.Ч.: Премии за авангард. Мы даже как-то говорили об этом с подачи Игоря Левшина. Он предлагал назвать ее премией Владимира Казакова. Посмертно ее можно было дать как раз Казакову, Виктору Iванiву (благо его книги издаются — стараниями еще одного маленького и энтузиастического издательства «Коровакниги»!), Яну Никитину и кому-нибудь еще живущему — для разнообразия не дождавшись его смерти и посмертного признания.
О.Б.: Близко! Например, премии за неформатные тексты, не укладывающиеся ни в какие жанровые и прочие рамки и прокладывающие действительно новые пути, которые ещё предстоит осваивать. «Южная Мангазея» Янева — будучи формально романом, она, мощнейший вызов читательским привычкам, ожиданиям и инерциям, на такую премию просто напрашивается.
По идее, текстами этого рода у нас интересуется Премия Андрея Белого, — однако, как я вижу, присуждается она за произведения довольно-таки форматные. Между прочим, меня порадовало в минувшем году, в том числе и своей формулировкой, присуждение её в номинации «Заслуги перед русской литературой» — я бы, правда, говорила в данном случае о заслугах — шире — перед русским самосознанием — Борису Гребенщикову «за впечатляющую жизнь и обнадёживающие труды». Премия за впечатляющую жизнь — это прекрасно. Но тексты, ломающие все мыслимые рамки, всё равно отчаянно нуждаются в отдельной премиальной рефлексии.
В номинации «Критика» премию за неформатные тексты я бы вручила Василию Ширяеву за его критический сборник этого года (критика критики, что вообще исчезающе редко, — максимальнейше неакадемичная) «Колодцы».
И да, премия за проекты! — её не хватает очень.
Именно такой премии заслуживают абсолютные подвижники Данил Файзов и Юрий Цветков с их «Культурной инициативой», без которой немыслима московская (с другими городами они вроде бы не очень работают) литературная жизнь уже лет, наверное, двадцать, если не больше. — Безусловно заслуживает её проект поэтических чтений «Они ушли. Они остались», посвящённый рано умершим поэтам, поддерживаемый героическими усилиями Бориса Кутенкова, Николая Милешкина и Елены Семёновой и сопровождаемый, более того, публикациями в электронной периодике (точно есть посвящённая таким поэтам серия на «Печорин.net» и на портале «Современная литература») и двумя типами книжных изданий: антологии чтений под названием «Они ушли. Они остались» (сейчас готовится уже третий том) и авторскими сборниками отдельных героев чтений: в одном только этом году вышли книги Алексея Сомова («Грубей и небесней») и Гоши (Игоря) Буренина («Луна луна и ещё немного») — это действительно сильные авторы. Фактически, Кутенков, Милешкин и Семёнова вводят забытых (часто — несправедливо) поэтов в живой культурный оборот, создают условия к тому, чтобы перечитать и продумать их (притом и за пределами Москвы, ездят по стране, что — чистый героизм, учитывая, что этого предприятия, насколько я себе представляю, никто не финансирует, — всё за свои деньги), меняют, по существу, состав культурной памяти. Это огромное и очень важное дело.
Премии за проект безусловно заслуживает Владимир Коркунов, организующий культурную и, в частности, поэтическую рефлексию слепоглухоты, внимание к ней как к человеческой ситуации, к её смысловым последствиям, — это штучная и тоже героическая работа. Его трудами в минувшем году вышла антология поэтических и прозаических текстов о слепоглухоте, свидетельств о ней изнутри и осмысления её извне «Я — тишина»: первая в мире (!) книга о слепоглухоте, написанная не учёными, а с иных — человеческих и художественных — позиций; итог проекта «На языке тишины», в котором Коркунов был не единственным, но сделал для него очень много. Он же делает интервью со слепоглухонемыми об их восприятии мира; это продолжающийся проект. Мне очень хочется, чтобы и антология, и работа Владимира в целом была замечена.
И как не сказать об — авторском и, похоже, героически-единоличном — проекте Ольги Девш, в одиночку (привлекая многих авторов, — но в одиночку отбирая, редактируя и сводя в систему их тексты) делающей электронный «независимый критико-литературный журнал» «Дегуста.ru» и, среди прочего, каждый Божий месяц отбирающей «пятёрку» лучших, на её взгляд, русских стихотворений этого месяца?
Говоря о проектах, заслуживающих внимания, не могу не вспомнить (возникший как раз в 2021-м) «Букхоппинг»[4] Марии Закрученко и её команды (Екатерина Бузурнюк, Екатерина Татаренко, Анна Захарова), цель которого — знакомить людей с книжными магазинами. Прогулки по (независимым, далеко не всегда известным «среднему» читателю) книжным: «Бункер», «Книги в арке», «Книжная энтропия»… — по две экскурсии в месяц. Выбрались уже и за пределы Москвы: в Тулу, в Красноярск, то есть работают над депровинциализацией провинции), и то ли ещё будет. И, кроме того, стимулируют появление в прессе статей о независимых книжных магазинах. По-моему, беспрецедентная и чрезвычайно полезная штука!
Ну и, как я уже сказала, премии за рефлексию собственного переводческого опыта. Книги в этом роде случаются нечасто, но тем важнее внимание к ним.
Я не уверена, даются ли премии издательствам / инициаторам за поэтические серии; кажется, нет; в этом случае верный кандидат на такую премию — серия «InВерсия» московско-екатеринбургского издательства «Кабинетный учёный», посвящённая исключительно современной поэзии (кураторы — Юлия Подлубнова, Екатерина Симонова, Наталия Санникова).
Впрочем, за один только журнал «Воздух», не говоря уже о прилагающейся к нему серии книг, я бы давно дала премию Дмитрию Кузьмину.
Н.И.: Следующий пункт подведения итогов. Самые принципиальные и полезные обсуждения и дискуссии. Толстожурнальные, на литературных порталах. Следите ли вы за дискуссиями в фейсбуке? В каком случае сами участвуете?
О.Б.: Честно сказать, слежу не очень внимательно и не участвую, потому что жаль быстротекущего времени. Стала бы участвовать, если только потребовалось бы защитить кого-то важного для меня.
Н.И.: Саш, вы тоже не следите?
А.Ч.: Сложно не следить, они же сами появляются в ленте, как и регулярная литературная ругань. Которую в этом году сменила еще более печальная вещь — некрологи, почти каждый день.
Не участвую, Боже упаси. Мне вообще не нравится функция комментариев в Фейсбуке — тот же благословенный Живой журнал, скажем, позволял отключить комментарии, в Фейсбуке же это технически довольно запутанно и сложно. Комментарии, особенно в самоизоляционные времена, стали настоящим злом — тут же агрессия, тут же спор о политике, ковидных заговорах антиваксеров и прочей мерзости. Главное же, они размывают суть высказывания в посте. Все, что я хотел сказать, я сказал в посте. Комментарии неизменно уведут прочь, добавят самых экзотических, совсем не предусмотренных автором смыслов, нюансов и коннотаций. И когда в Фейсбучных спорах рождалась истина, назовите мне хотя бы один пример.
Н.И.: Например, на чьей вы стороне в дискуссии о школах писательского мастерства и профессионализме писателей, вспыхнувшей в конце минувшего года?
А.Ч.: На стороне Кости Мильчина (вот я влез со своим комментарием). Возможно, писательские курсы хороши тем, что дите не плачет и занято вроде бы благим делом, тогда да. Но это довольно чреватое искушение. Скажу более, никогда я не верил и в Литинститут как форму обучения. Узнать литературу? Можно и на филфаке. Научиться писать? Нет, это каждый делает сам и только сам. Человек узнает лишь отрицательную сторону литературного мира в виде костров амбиций, водки и прочего промискуитета духа. Писали не в Лите, а в дворницкой при нем, где жил Платонов.
Возвращаясь к курсам же, можно вспомнить западный опыт, где это давно и прочно популярно. Скажем, большой энтузиаст этого дела — Чак Паланик. Воспитал ли он не дюжину, но хотя бы одного нового Чака Паланика? История и он сам умалчивают. Да и, если честно, сам он стал писать гораздо слабее и попсовее.
О.Б.: За дискуссией Мильчина и Майи Кучерской я тоже не особенно следила; но думаю, что школы писательского мастерства — полезная практика для начинающих литераторов, независимо от того, станут они дальше заниматься писательством или нет: предполагаю, это способно многое дать для развития личности. Сама систематическая практика письма, необходимость выполнять неожиданные для начинающего автора задания очень воспитывает внимание, гибкость мышления, чуткость к слову и его отношениям с несловесным. Ну и, наконец, такие школы дают пишущим обратную связь, возможность быть прочитанными, среду для общения. Почему нет? Будь мне, как когда-то, семнадцать-восемнадцать благословенных лет, — я бы рада была пройти через такой опыт. Когда я в юности сама писала нечто претендовавшее на художественность, мне этого как раз не хватало.
Н.И.: Александр, в рецензии на книгу Ольги «Библионавтика. Выписки из бортового журнала библиофага» вы, ну, скажем так, посетовали: «Не секрет, что литература наша разобщена, расколота на идеологические и эстетические направления, кланы почище картелей: те дружат против тех, эти утверждаются, громя всех, третьи читают только тех, кто читает их». Замечу: наша литература даже в самые глухие советские годы не была монолитом, просто страсти редко и дозированно выплёскивались на поверхность (боюсь, что главной сдерживающей силой был Главлит). Другое дело — каковы идеологические платформы, насколько убедительны эстетические поиски и критерии, где проходят разломы (это ведь далеко не всегда те культурные и цивилизационные разломы, на которых фиксирует в своей книге внимание Ольга), ради чего ведется полемика и каковы дозволенные приемы. Как все это видится вам? Если попробовать разметить?
Здесь, наверное, уместно было бы поговорить не только о тоне дискуссий — но об интонации времени.
А.Ч.: Раскол все тот же, что и два века назад — на славянофилов и западников. И это тем более печально, что, как пели U2 в песне по поводу политических (североирландских) дел, nothing changes on New Year’s day. Я пишу уже лет десять о том, что нам нужна третья сила. Конечно, меня никто не слышит, это понятно, но, кажется, эта идея должна приходить во все незашоренные головы. Кто хочет взять все хорошее от обоих лагерей. И кто не хочет солидаризироваться с радикализмом обоих лагерей — плеванием на все отечественное (помните, недавний ураган повредил стену Кремля и как радостно, просто лучась счастьем, перепечатали либералы эту фотографию?) или же желанием ходить в косоворотке (как, например, любит фотографироваться замечательный переводчик Юнгера Александр Михайловский). Эти две парадигмы нужно оставить, забыть, как старый кошмар, и работать во имя альтернативной идеи. Возможно, экологии. Возможно, Бог с ней с идеей, идеологией и прочими измами, их следует просто забыть. И просто тихо работать. Пахать даже.
Н.И.: Оль, ты согласна с разметкой Александра?
О.Б.: Что касается (грубоватой, но всё-таки отражающей реальность) разметки на славянофилов-почвенников и либералов-западников, каждые — со своей категоричностью и преувеличениями, с этим я соглашусь (с поправкой, разумеется, на то, что, увы, за дискуссиями слежу минимально). А интонации времени — как и прямо следующий из них тон разговоров и споров — видятся мне ожесточёнными, категоричными и не располагающими людей к тому, чтобы они друг друга слышали. В дискуссиях, как я могу заметить, слишком много (тёмных) страстей, препятствующих конструктивности. Мне, как и Саше, очень мила идея, что лучше всего прочего просто возделывать наш сад (независимо от того, с какой степенью неминуемости этот сад будет смят гусеницами и чьими именно).
Н.И.: Существуют ли сегодня какие-то «точки сборки» и осмысления всего литературного, в целом — культурного поля? В кино, в театре, в музыке? Некие общезначимые проблемы, институты, персоны, тексты, наконец, — в условиях, когда меняются культурные коды, смысловые матрицы?
А.Ч.: Позволю себе ответить сразу на три вопроса. Не получила должного осмысления — в отличие от той же проблемы лит. курсов уж точно — колонка Бориса Кутенкова на сайте «Года литературы»[5]. Между тем Борис проговаривает очень важные вещи. Скажу более, те вещи, которые знают, думаю, все, но не говорят об этом и точно ничего не хотят менять. «Главными тенденциями 2021 года я бы назвал ещё большую девальвацию экспертного мнения, чем ранее, и стирание границ между разного рода фейсбучной перистальтикой и адекватным высказыванием. <…> Что делать со всем этим — неясно: подобно малаховским ток-шоу, всё это питается немедленным резонансом, истерикой, ответным запальчивым комментарием, и вести диалог — только дополнительно лить воду на эту мельницу. А не вести его совсем — вроде как сродни негласному одобрению. В этой ситуации нивелируется роль взвешенной отрицательной критики — а лучшая отрицательная критика, как известно, именно такова: старается учесть разные стороны предмета, понять истоки ситуации, избегает ярлыков. Литературная же атмосфера диктует ровно обратное: нахождение над схваткой как бы априорно считается наивным, а уверенная точка зрения, в которой есть разграничение на “своих” и “не своих”, — знаком принадлежности к “тусовке”, т.е. к определённому флангу литпроцесса, — а стало быть, признаком «литературной адекватности» (но в извращённой системе координат). Понимаемая таким образом политика всё отчётливее требует ответа на вопрос “чьих будешь?”, деления на чёрное и белое, и “всесторонний” разговор воспринимается как форма риторической размытости. Компромисс и попытка найти “положительное” тут и правда невозможны <…> Но такая позиция грозит утратой веры в людей и в целом разочарованием в литпроцессе — внутри себя я к этому не готов, а значит, по-интеллигентски продолжаю искать те же самые “оттенки” и “истоки”».
То есть остается в чем-то легкая, в чем-то очень сложная возможность — ухода в Лес, что подразумевает не только отказ от участия во всех этих сиюминутных дележах символического и прочего капитала, но и построение своего, принципиального нового контекста. Задача чреватая и сложная.
(В качестве P.S.: независимо от Бориса я написал в чем-то довольно схожие итоги года для сайта «Формаслов», они должны быть опубликованы 15, кажется, января.)[6]
О.Б.: Я думаю, в условиях, когда культурные коды и смысловые матрицы меняются, «точки сборки» преждевременны, — они возможны, кажется мне, только при наличии достаточно устойчивых кодов и матриц, при осмыслении совершившихся перемен уже постфактум. В возможность общезначимых персон, институтов и текстов — по крайней мере, сейчас, — мне не верится. — Всего литературного, а тем более всего культурного поля, боюсь, не охватить никому — в силу их (этих полей) обширности и дифференцированности. Поэтому любая основательная рефлексия — подобная, скажем, той, что ведётся журналом «Новое литературное обозрение», — возможна только в отношении отдельных ареалов этих полей, выделяемых в соответствии с ценностными позициями и эстетическими склонностями соответствующих изданий.
Н.И.: А какие поводы для разговора были, на ваш взгляд, нашим литературным сообществом упущены?
О.Б.: По-моему, осталась без должного осмысления огромная и важная работа Людмилы Гоготишвили — вышедшая, к сожалению, уже после смерти автора, посвятившей своей теме едва ли не всю жизнь, — «Лестница Иакова. Архитектоника лингвофилософского пространства» (Издательский дом «ЯСК»). Да, это философия, а не литература, это сложно читать и понимать неподготовленному человеку, — но к литературе как событию языка и смысла это имеет самое прямое отношение. И мне здесь не хватило усилий квалифицированных посредников между профессиональным и общекультурным сознаниями, умных и знающих популяризаторов, которые сделали бы эту книгу предметом общекультурного разговора. Я нашла только две рецензии на неё — Сергея и Василия Костырко — и написала, как смогла, третью, — но ни один из нас, увы, не философ, и мы наверняка чего-то не заметили.
Н.И.: Вы оба делаете вылазки за пределы русской культуры. (Александр — прежде всего — в японскую и англоязычную, Ольга — в венгерскую, балтийских стран, точечно — в другие европейские и не только.) В смысле этого нового опыта — зацепился ли ваш взгляд за что-то в принципе интересное и, в частности, полезное для нас?
А.Ч.: Несмотря на хорошие и ускоряющиеся темы перевода и издания важных книг, от Англии мы до сих пор отстаем очень сильно (а также от Америки, а, скажем, один из самых мощных центров мирового японоведения базируется в Университете Гонолулу — об этих книгах отечественным японоведам остается только безнадежно мечтать). Так, скажем, только за последний, в октябре, поход в мой любимый лондонский книжный — Waterstones Piccadilly — я среди прочего купил книгу о книгах Боуи, мемуары ближайшего соратника Ника Кейва Уоррена Эллиса, новую музыкальную биографию Бетховена, нового Несбё (его еще тогда у нас не перевели, а переведя, совершили настоящий подлог — книгу в 500 страниц разбили на две, два раза объявив о новинке и новой книге популярного автора), книгу Алекса Росса о вагнеризме, сборник эссе Рушди…
В Японии же идут одновременно два процесса. Глобализация — вся эта литература новых времен, роман, написанный на мобильном и для чтения на мобильном, и так далее. И глокализация — традиционный нарратив о фурусато (родном селе, городке, префектуре). Довольно скучны оба явления.
О.Б.: Из волнующего меня я бы назвала прежде всего собрание малой прозы венгерского прозаика Петера Надаша — мощного и мало у нас прочитанного — «Путешествие вокруг дикой груши» в переводе Вячеслава Середы, вышедший в Издательстве Ивана Лимбаха, — семь наиболее важных текстов за полвека его писательской работы.
В 2021-м же у упоминавшегося уже Jaromír Hladík вышел и сборник пьес Надаша в переводах Оксаны Якименко, — которая в этом же году перевела и писанный в 1935-м «Путеводитель по Будапешту для марсиан» Антала Серба — обозначение чувствительных, насыщенных исторической памятью и биографически значимых для автора точек города (по моему разумению, это — текст, для русского, далёкого от венгерских обстоятельств читателя не очень прозрачный и нуждающийся в основательном и обширном комментировании; из породы тех, подтекст которых по объёму многократно превышает их самих).
Издательство libra, выпустившее Серба, в 2021 году завело у себя целую венгерскую серию — merleg (по-венгерски — то же, что и латинское libra, — «весы»); книга Серба стала первой в ней. Не нарадуюсь этому факту и буду с жадным интересом наблюдать, что там станет появляться, что пересаживается на русскую почву, как оно на ней приживается (Серб, по-моему, прошёл незамеченным. Что-то надо бы с этим сделать).
Из интересного венгерского надо назвать ещё «Восточный Эдем» Габора Демски (перевод Владимира Пукиша, издательство «Три квадрата» — кстати, второе из двух единственных, вместе с «Хладиком», русских издательств, которые издают венгров не от случая к случаю, но именно систематически), — о том, как дед автора и брат деда вместе с единомышленниками — венграми, чехами и словаками, людьми из только что рухнувшей Австро-Венгерской империи — отправились в советскую Киргизию строить социализм и что из этого вышло.
Далее, нельзя не назвать «Голоса» Яна Польковского в переводе Татьяны Изотовой. В небольшой книжечке, вышедшей в издательстве «Baltrus» (это — издательство, программно выпускающее переводы с польского, да один лучше другого, — в чистом виде проект, в связи с которыми очередной раз вспоминается насущно необходимая премия), один из самых значительных поэтов современной Польши говорит, как медиум, чужими голосами: голосами жертв расстрела демонстрации рабочих судоверфи в Гдыне в 1970-м, тех, кто потерял в этой катастрофе своих близких либо был убит. Живые и мёртвые говорят там с равной полнотой присутствия и обращаются друг к другу на равных.
Необходимо назвать «Точку притяжения» Томаса Венцловы, — разговоры его с Эллен Хинси, вышедшие опять же в Издательстве Ивана Лимбаха (надо будет тоже подробно прорефлектировать письменно). Это издательство, видимо, в силу пристрастия издателей, издаёт — тоже практически программно — замечательно интересные польские книжки в русских переводах. Среди изданий 2021 года безусловно достойны упоминания дневник о событиях 1940—1944 годов Анджея Бобковского, польского писателя-эмигранта, жившего во Франции, участника Сопротивления, — «Наброски пером» (перевод Ирины Киселёвой), «Не по канону» Войцеха Лигензы о поэзии Виславы Шимборской и Збигнева Херберта (перевод Екатерины Стародворской), — никогда не перестану жалеть, что не читаю польской литературы, и поэзии в особенности, в оригинале. Знаю, что в самом конце минувшего года у них вышла антология «Современные польские поэты», — эту книгу 2021-го я ещё не держала в руках, она станет предметом чтения 2022-го, но не упомянуть её недопустимо, я уже знаю, что это важно.
Кстати, «Иван Лимбах» делает отдельные вылазки и в сторону также очень занимающих меня литератур и культур народов бывшей Югославии (та же тема разломов и травм) — вот-вот у них выйдет в переводе Ларисы Савельевой роман интереснейшего хорватского автора Миленко Ерговича «Руфь Танненбаум» о судьбе хорватских евреев во время Второй мировой. Александр уже вывел наш разговор за пределы одной только рефлексии о прошлом, заговорив об ожиданиях, так вот, это — одно из моих.
В какую-то ячейку — она тоже напрашивается быть ответом на несколько вопросов — надо поместить огромную — вот уж «Большая книга»! — «почти автобиографию» Фернанду Пессоа (автор Жозе Паулу Кавалканти Филью, переводчик Елена Тейтельбаум), — которая подробнейше представляет жизнь и время героя во всех его множественных лицах.
Н.И.: Еще совсем, казалось бы, недавно все дружно сетовали, что наша литература избегает осмысления прошлого (имелось в виду прежде всего советское). Спустя несколько лет стали говорить, что писатели прячутся в прошлом от разговора о насущных проблемах. Все, что случается, все, что подлежит рефлексии, неизменно соотносится с прошлым опытом (не только у нас) даже на уровне терминов: постпамять, посттравма, постпостмодерн… А уж когда, покончив с историей, решились снова заглянуть в будущее, открылись адские бездны антиутопий. (И пророчества начали сбываться — сколько в предыдущие годы появилось книг и фильмов о гибельных эпидемиях…) Сегодня у читателя есть возможность выбирать литературные времена, чтобы, погружаясь туда с головой, жить в них и умирать, а потом воскреснуть в собственной шкуре (желательно, в своем, а не зомбированном, уме) и в своем времени. Если бы я попросила назвать самые значимые для вас книги о прошлом, настоящем и будущем?
О.Б.: О прошлом — «Вечная мерзлота» Виктора Ремизова. Сильная, честная, умная книга.
О будущем — «Жизнь Ленро Авельца» и «Смерть Ленро Авельца» Кирилла Фокина: это, по моему впечатлению, наиболее тщательно и систематически продуманное — и наиболее убедительное — иномирье из всех, что были представлены в книгах и текстах, вошедших в лонг-лист «Новых горизонтов» 2021 года. В своей реалистичности это даже почти не фантастика: это хорошо знакомый нам мир, всего лишь доведённый автором до некоторых крайних следствий, усиленный в тех его тенденциях, которые мы наблюдаем уже сейчас. По существу, это политология в образах; отчасти и антропология. Ну и, конечно, «Смерти.net» Татьяны Замировской.
О настоящем… — сначала подумала, что значимой книги о настоящем пока нет, и, чтобы таковая могла быть написанной, надо всё-таки, чтобы настоящее стало прошлым, чтобы между ним и нами образовалась дистанция, дающая возможность его видеть. Хотя, впрочем… «Хочется только спать» Василия Бородина, сборничек его малой прозы, последняя книга, составленная им самим, — это же ведь целиком о настоящем, о переживаемом здесь-и-сейчас. Тогда эту книгу и следует назвать. Она — о настоящем не историческом (хотя немного и об этом тоже: о том, как автор помнит и вспоминает своё детство в девяностых), но более глубоком: сиюминутном, даже моментальном — и в этом смысле вневременном и непреходящем, об остром чувстве настоящего.
А.Ч.: В прошлом жить слишком заманчиво, поэтому невозможно, к тому же, это сверхтрагично — знать все, чем это закончится. Жить в будущем тоже нереально: последние два года пандемии показали нам, что будущее таковым и является, ибо до сих пор может преподносить сюрпризы и быть непредсказуемым. Поэтому остается — жить в настоящих книгах о будущем (такой аналог the Present Continuous Tense, настоящего времени в функции ближайшего запланированного будущего). Это — очень продвинутая в последнее время западная и китайская научная фантастика, киберпанк и научпоп книги о науке и технологий (например, почти вся соответствующая линейка «Альпины», некоторые книги «Бомборы» и мейджоров).
О.Б.: К перечисленным категориям я бы добавила ещё одну: книги о несуществующем / несбывшемся / воображаемом; об иных, не осуществившихся линиях исторического развития. Люблю страстно. Тема иной / альтернативной истории (а вместе с нею — несбывшихся возможностей, включая даже чисто языковые) всё увереннее перестаёт быть исключительной принадлежностью массового чтива и осваивается высокой сложной литературой, — и это к разговору о тенденциях. В таком случае получают полное право быть названными относящиеся явно к этой категории «Грифоны охраняют лиру» Александра Соболева (мир, в котором русская революция 1917 года потерпела поражение, рассказанный языком, не претерпевшим большевистского насилия над собой), «Снег Мариенбурга» Григория Злотина (Издательский проект «А и Б»), — условно говоря, роман (на самом деле, множественный, сложносоставный, изрядно неформальный текст, — премию! премию!!.) из жизни несуществующего в нашей версии реальности государства Курляндия и объемлющего её, также отличного от нашего, мира (об этой книге писал мой сегодняшний собеседник — справедливо усмотрев в ней родство с соболевскими «Грифонами» — и непременно должна собраться написать я) и «Южная Мангазея» Киора Янева (многократно поминавшийся добром Jaromír Hladík. Я упорно помнила, будто книга Янева — 2021 года, потому что в нём её и читала; оказалось, 2020-го, но пусть она остаётся здесь, поскольку (незабываемым) читательским событием стала в 2021-м, а границы между годами, в конце концов, всё-таки условны). Из переводного же в первую очередь идёт на ум роман француза Лорана Бине «Цивилиzации» (Издательство Ивана Лимбаха), изящно вписывающий в историю европейских народов покорение Европы индейцами.
(Чуть в сторону: проникновение тем, прежде относившихся к массовому чтиву, в высокую сложную литературу мы можем наблюдать и в случае романа Замировской, усвоившего мотивы и приёмы фантастики, детектива, технотриллера и даже — прочь за пределы литературы — киносериалов, синтезировавшего и переросшего их. Ещё к альтернативности истории, всё более занимающей умы серьёзных литераторов: события в «Имени такого-то» Линор Горалик тоже происходят, между прочим, не так чтобы в историческом Советском Союзе и пуще того — в альтернативной биологической реальности, — машины в этом мире — живые, чувствующие организмы.)
В минувшем году в Твери издана была покорившая меня уже самим своим замыслом «Антология ненаписанных текстов» (авторы идеи и составители — Анна Голубкова и Марина Батасова), появлению которой сопутствовал небольшой, но содержательный круглый стол о несбывшемся в литературе. Эту книжечку и этот разговор я бы тоже отнесла к значительным и в интеллектуальном, и в эмоциональном отношениях литературным событиям года.
Н.И.: Вот на этой высокой ноте мы, пожалуй, и остановимся. Я никудышний математик, но по самой грубой прикидке — было более или менее подробно упомянуто сотни полторы названий: от книг до предисловий, журнальных статей и интернет-публикаций, а имен и того больше. Как говаривал Кашпировский: даём установку. Дело за читателями.
[1] http://www.chaskor.ru/article/faust_koronavirus_i%C2%A0kotiki_apokalipsisa_46176
[2] https://www.peremeny.ru/blog/24671
[3] https://magazines.gorky.media/novyi_mi/2017/8/sredneaziatskij-vektor.html.
[4] http://bookhopping.ru/
[5] https://godliteratury.ru/articles/2020/12/29/literaturnye-itogi-2021-goda-ot-borisa-kutenkova?
[6] https://formasloff.ru/2022/01/15/literaturnye-itogi-2021-goda-chast-ii/