Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2022
Сулес Евгений Валерьевич — актёр, телеведущий, писатель. Родился в Москве в 1977 году. Печатался в журналах «Октябрь», «Знамя», HomoLegens и др. Один из основателей клуба ЛЖИ — Любителей Живых Историй. Автор книг «Сто грамм мечты» (2012), «Мир виски и виски мира» (2017), «Письма к Софи Марсо» (2020). Живёт в Москве.
В «Дружбе народов» публикуется впервые.
Дано мне жало в плоть, ангел сатаны, удручать меня, чтоб я не превозносился…
Второе послание к Коринфянам
святого апостола Павла (глава 12, стих 7)
После бессонной ночи отец Мелхиседек едет на службу. Дорога пуста. В тёмных очках и с бородой он похож на сепаратиста. Живот опять сильно болит. В такие дни уснуть за рулём и не проснуться кажется неплохим вариантом. Жаль только родителей. Сначала они рождают тебя на свет, не спросив твоего согласия, а потом цепко держат на земле своими слабыми сморщенными руками.
Странные мысли для священника и монаха. И тем не менее это его мысли. Наверное, всё дело в этой чёртовой, тупой, грёбаной боли.
Можно ли служить, когда потерял веру? Потерял или забрали? Он всегда любил слова из книги Иова: «Господь дал, Господь и взял». В общем, веры больше нет. Как подходить к алтарю? Не правильнее ли взять бессрочный отпуск и уехать далеко, на край Европы, ходить по пляжу, вглядываясь в бескрайнюю гладь, на другой стороне которой Америка, бродить по старым городам, не тронутым Второй мировой, пить терпкое креплёное вино из долины реки Дуэро и думать, как же всё далеко зашло. Молчать, как молчит Бог. И, если долго молчать, если долго сидеть в темноте и молчать, можно будет понять, почему молчит Он, почему играет с нами в молчанку.
Когда это случилось и почему? Почему писатель перестаёт писать, учитель ненавидит учеников, а священник больше не верит? И что со всем этим делать?
Билеты были куплены, гостиницы забронированы, маршрут намечен, отпуск согласован. И тут — чума на оба ваши дома. Границы на замке, воздушное пространство отдыхает, остаётся только каждый день смотреть погоду в Лиссабоне — сегодня плюс двадцать восемь, солнечно, — чувствуя на губах горькую сладость вина, которого так и не выпил, и ехать на службу в закрытый для прихожан храм. Верующим вход воспрещён! Только ему одному. Он будет служить Богу один. Как бы в насмешку над утраченной верой. Может быть, в этой тишине пустой церкви он снова услышит Бога, как услышал когда-то?
Было лето, все друзья разъехались, он бродил по опустевшему московскому двору, словно Моисей, пасущий овец в пустыне у горы Хорив, только без стада, и нашёл в пыли нательный крестик, простой, из дешёвого металла, с сильно облупившейся синей краской. И обрёл веру. Стало ясно — как будто протёрли губкой тусклое стекло — Бог есть. Его существование стало неоспоримым, мальчик почувствовал присутствие Бога. Во всём вокруг и в себе. Это сложно объяснить. Кто испытал — знает, а кто нет — не поймёт. Вера всегда иррациональна, она не строится на доводах рассудка, построения разума ей чужды. Не то чтобы она совсем противна разуму, просто говорит на другом языке. Вдруг становится очевидным недоказуемое, появляется уверенность в невидимом. Вот и всё.
В тот день, в летнем полупустом московском дворе конца восьмидесятых прошлого века, в другом тысячелетии и другой стране, он услышал Бога. Бог позвал его. Хотя Бог и молчал. Он не говорил ему: «Саша, Саша, зачем ты гонишь Меня?», «Я есмь Сущий!» или «Иди за Мною!» Ничего такого. Бог молчал. Но Саша Его услышал. Саша услышал Бога.
Это было давно. И теперь он не знает, было или не было.
Бог всегда молчит. Во всяком случае, с простыми смертными. Почему? Самый простой ответ — потому что Его нет. Другой ответ, парадоксальный, состоит в том, что Он молчит, потому что у Него нет ни языка, ни рта, нет ничего, чтобы говорить. Он не только молчит, Он не ходит, не ест, не пьёт. И, если следовать этой логике, не слышит.
Итак, что мы имеем? Священник, монах… Кстати, сколько ему лет?.. Сорок три? Понятно, — как тебе. Итак, иеромонах средних лет едет рано утром на службу. Священник в личном экзистенциальном кризисе. Он больше не верит. Сегодня он будет служить один. То есть в принципе может и не ехать. Или ехать, но не служить. Но он всё-таки едет. И собирается служить. В человеке всё привычка, ага. Это речь о личном кризисе?.. В конце он обязательно обретёт веру. На фоне рассвета, после долгой бессонной ночи, полной сомнений. Он узрит свет в самый тёмный час ночи. Я угадал? История смерти и воскресения. Уже рассвело?.. Ты сам ещё не знаешь?.. Можно, кстати, убить его в конце. Застрелить из охотничьего ружья в пустом, побелённом храме без росписи. Гулкий выстрел стихает. И кровь священника проливается на алтарь. Хорошо-хорошо, я умолкаю. Пора двигаться дальше. А что, кстати, дальше? Пусть он кого-нибудь подберёт на дороге. Лучше девушку. И займётся с ней любовью на заднем сиденье. Раз уж веру потерял, пусть возьмёт от жизни всё. Он так долго отказывал себе в простых радостях земли! И ещё ему надо выпить, в бардачке у него должна быть фляжка с виски, все священники, потерявшие веру, пьют, мы столько раз это видели в кино. Не злись, я шучу! Он не будет с ней спать. Он её полюбит, но ему нельзя, после долгих мучений он поступит правильно. Они расстаются, но изменённые друг другом. Они уже не те, что вначале, он снова верит, а она бросает панель. Или так, в качестве бреда, он уходит в расстриги, она рожает детей, и они помогают людям где-то в Сибири. Такой немного Толстой. Нет?.. Но кого-то он должен подобрать, он уже слишком долго один. Например, исписавшегося писателя, продавшегося учёного, потерявшего берега пьяного народного артиста. Его машина набивается персонажами, как грибок под дождём, они сворачивают не туда, пьяный актёр сбивает с толку твоего Мелхиседека, и попадают в аномальную зону, где исполняются заветные желания. Там упал метеорит, который окажется летающей тарелкой, и от него исходит сияние. Поиграем в «Сталкера»! Не нравится?.. И что ты предлагаешь, он так и будет один до конца, как клоун Бёлля? Он и его воспоминания? Признаюсь, я немного разочарован! Подумай!
Чтобы не уснуть, отец Мелхиседек включает музыку. Хотя больше всего на свете ему как раз хочется спать, как ученикам в Гефсиманском саду. Сон от печали, как он их понимает, растерянных провинциальных рыбаков на окраине большого города, запутавшихся в туманных словах Учителя, в притчах и метафорах, образах и символах: «Покажи нам Отца, и довольно для нас!»
Он вспоминает, какой мутной тоской была для него начальная школа. В детский сад он не ходил — мать не работала и всегда была дома, — и первые три класса были сущей мукой. Чувство тотальной несвободы, тюрьмы не покидало его, он чувствовал себя запертым в клетке, вызов к доске был приглашением на казнь, путём на эшафот на глазах у злорадной толпы опытных сидельцев, прошедших детский сад, а учителя — бесстрастными надзирателями, если когда-то и знавшими, что такое жалость, то давно забывшими за выслугой лет.
Заиграла Sunny Afternoon. Он вспомнил допотопное чёрно-белое видео, в котором «Кинкс» стояли под еловыми лапами в зимнем лесу в своих модных узких костюмах, надетых на белые водолазки. Однажды он был на похоронах в деревне: отец купил дом в Костромской глуши, под Галичем, и они приезжали туда каждое лето. Местные жители выкладывали путь от дома до могилы еловыми ветками. Он так и не понял, зачем. Чтобы мёртвый нашёл дорогу назад, смог вернуться домой? Они и правда хотели, чтобы он вернулся? Они были готовы увидеть его? Вылезшего из могилы, испачканного землёй, белого и холодного, начавшего разлагаться, смердеть?
Он что, бывший хиппи? Как Уминский? «Кинкс» слушает. Из олдовых хиппов в модные попы?..
Когда утонул брат, ему долго снились сны, как он возвращается. Бледный, промокший до костей, с водорослями вместо волос, на щеке пиявка, в руке рыба, беззвучно говорящая букву «о». Рыба — самый древний христианский символ. Древнее креста. Нарисуешь рыбку, и все знают, что ты свой, помогут, накормят (впрочем, если не нарисуешь, всё равно накормят и помогут), напишут письмо братьям в Коринф или куда там тебе надо.
Эпоха первых христиан всегда его будоражила. Книга Деяний святых апостолов была любимой после Евангелия. Христианство было живым и нежным, как кожа на пятке младенца. А потом оно грубело, веками закалялось, как сталь, твердело. Радость и любовь первых дней ушли. Первые дни были как первая любовь. Господь был близко, при дверях, любой день мог стать последним. И это было радостью. Страшной радостью. Господь был на каждой Вечере. Сидел с ними за столом, вкушал и давал Себя в пищу. «Христос посреди нас» — были не пустыми словами. Куда это всё ушло?
Пока ты юн, жизнь течёт по тебе, словно ток, а потом с каждым годом напряжение падает. Но ведь были же люди, которые с годами только светлели, смягчались. Таким был отец Иоанн, в его любви можно было купаться. Почему я не такой? Где я допустил ошибку? Где произошёл сбой? Когда в программу попал вирус? Или он был там изначально? Тогда что его запустило?
Двадцать лет после пострига пролетели как один день, прочитано столько книг и молитв, отслужено литургий и всенощных бдений, молебнов и панихид, сказано столько хороших и правильных слов на проповедях и в частных беседах, на исповедях и встречах, а плода нет. Он бесплоден. Как священник, как христианин, как мужчина. Его потомство, его семя, его дела не наследуют землю, не станут бесчисленными, как звёзды на небе и песок на морском берегу среди сосен и кедра ливанского. «Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться, ибо их нет». Конечно, дело не в книгах и словах, не в количестве лет. Это как наизусть знать инструкцию по применению, но ни разу не пользоваться прибором, не применить её на практике.
Скучная история выходит у тебя, бро! Кому это сейчас нужно, кто это будет читать? Первые христиане, есть Бог, нет Бога… Кому это интересно? Это давно уже неважно и неактуально. Проехали! Теперь всё относительно: если веришь, значит, есть, не веришь — нет. Всё в твоей башке! Игры разума, иллюзии сознания, цветные и глупые сны. Ничего нет. Только ты да я. Да и меня, в сущности, нет. Только ты! Всё лишь порождения твоего ума, лучи сознания, колебания пустоты. Ты меня не слушаешь!..
Был бы я лучше, было бы во мне больше жизни, если бы она согласилась и вышла за меня? Родила бы детей… Зачем снова об этом спрашивать! Она не согласилась. А без любви, просто взять кого-то, потому что надо, я не мог.
На обочине, рядом с машиной цвета спелых вишен, танцуют две девушки в топиках. Они смотрятся экзотично, и это первые люди, которых он встречает этим утром. В них есть жизнь. В их отточенных энергичных движениях, улыбках, открытых лицах, к которым прилила кровь. Ему хочется остановиться, выйти из машины и танцевать вместе с ними. Нелепо, как получится, как сможет. Научите меня танцевать! Освежите меня яблоками!
В семинарии у него было послушание: он приходил первым и открывал храм, зажигал лампады, готовил всё к службе. Однажды он шёл рано утром к храму и увидел девушку в одной белой рубашке, накинутой на голое тело. Она тщетно совалась во все двери, а увидев его, обрадовалась и подбежала: «Меня тут привезли и забыли, я проснулась, а никого нет! Мне бы попить, очень пить хочется, и позвонить!» Он её потом долго вспоминал со смехом и скрытым волнением.
А он у тебя тайный эротоман, однако! Блин, ты опять не слушаешь! Ну и чёрт с тобой!..
Сейчас ему кажется, что забыли его, на этой дороге оставили одного, как в детстве. Во рту пересохло и нужно срочно позвонить. Один-единственный звонок. Каждый человек имеет право хотя бы раз в жизни на звонок Богу. Один только раз. Прошу! Господи, возьми трубку, ответь! Скажи «алло» или просто подыши на том конце, и хватит с меня.
Когда приходит пустота? Эта прожорливая пустота, съедающая всё на своём пути. Природа не терпит пустоты. Пустоту заполняет боль. Такое ощущение, будто закатали в полиэтилен и нечем дышать.
«Или, Или! Лама савахфани?» Боже мой, Боже мой! Для чего Ты меня оставил?.. Или это я оставил Тебя? Ты дал, а я всё растерял по дороге, расплескал, зарыл в землю.
Он едет и думает обо всём этом по нескончаемому кругу, думает о своих старых родителях, о молчащем Боге, о том, что скоро, возможно, всех монахов припишут к монастырям, а в монастырь он не хочет, он слишком хорошо знает, что такое монастырь, и родителей не оставит, уйдёт в заштат, будет искать работу, кем и куда он сможет устроиться, что будет делать? Думает о боли в животе, боится, что это рак. Хочет нарушить эту тишину, закричать, прорвать плёнку, бороться с Богом, не отпускать Его до зари, и в её отблеске хотя бы на долю секунды увидеть Его Лицо. Иногда ему кажется, что именно этого Он и ждёт от него.
Играет Losing My Religion, R.E.M.: Rapid Eye Movement — «быстрые движения глаз» во время фазы быстрого сна. В голове кадры из клипа, вдохновлённого «Жертвоприношением» Тарковского.
Он движется дальше, дорога петляет и по-прежнему пуста, танцующие девушки остались давно позади. Может быть, он уже умер и едет на тот свет на машине Харона? По бокам жёлтое море колосьев, колосья полны зёрен, зёрна упадут в землю и снова взойдут, принесут урожай, над полем кружат птицы; если опустить стекло и выключить музыку, услышишь крик чаек, хотя никакого моря здесь нет и в помине, ни моря, ни большой реки, ни озера. Он Харон и умерший. Перевозчик и перевозимый в одном лице. Дорога не закончится, пока он не найдёт ответ. Он жаждет ответа, он умирает от жажды, как потерпевший кораблекрушение умирает от отсутствия воды посреди океана, держась распростёртыми руками за доску. На доске написано несколько букв из имени корабля. Под толщей воды много рыбы.
Он алчет ответа, и вдруг что-то щёлкает в голове, как будто сработал специальный тумблер, появляется какой-то мгновенный просвет между мыслями, щёлка, из которой бьёт свет утренней зари, ослепляет, на миг нет ничего, кроме этого света, и становится ясно. Ответ не в словах. Нет таких слов, такой их комбинации, которая может вместить ответ. Именно поэтому Бог молчит. Ему нечего сказать нам словами. Он говорит этим полем, этой дорогой, криком чаек, танцующими девушками в цвету на обочине, пыльным нательным крестиком, отцом и матерью, любимой девушкой, что отказала, всеми людьми на твоём пути, этой болью внутри и пустотой, унылой, как осеннее поле в среднерусской полосе, а иногда наполненностью, которая льётся через край ванны, когда ты в ней уснул или умер, какая разница, Он говорит всем, что с тобою было, есть и будет, Он кричит всем этим: «АЛЛО!!!», именно так, капслоком и с тремя восклицательными знаками, Он громко дышит в трубку полной грудью, правым и левым лёгким, миллионами альвеол, будто долго бежал, бежал за тобой, Он всегда на связи, даже когда ты вешаешь трубку, нажимаешь отбой и звонишь другому абоненту. Он никогда не молчит.
Отец Мелхиседек входит в пустую церковь, большую, только побелённую, без росписи, на роспись денег нет, и служит Богу — его голос гулко разносится под её свежими сводами, — в Которого то верит, то нет. Когда вера крепка, он может свернуть горы. Когда её нет, — он будто лежит на дне тёмной реки. В такие дни он напоминает себе колеблемое ветром дерево за секунду до падения, большое, бессмысленное. Ветер крепчает — и оно с глухим стоном падает. Корни его неглубоки, ветви пусты. Когда он верит, — его самого будто нет, он исчезает, растворяется, легчает до возможности взлететь, пойти по воде. Так ему кажется, когда он верит. Когда нет, — он снова занимает собой весь эфир. Страхи, сомнения, тоска и боль затмевают всё, заглушают все другие голоса, ничего не видно, ничего не слышно в такие дни, нет ничего, нет Бога, нет других людей, только черви внутри, медленно съедающие твою душу.
И это всё? Конец? Ну нет!.. Ты вылил на нас мутный поток чужого сознания! И прицепил к нему сомнительный вывод из сомнительных рассуждений. А где события? Где действие? Напиши хотя бы: «В Лиссабоне снова солнечно, плюс двадцать восемь!» Закольцуй конец с началом! Почему ты молчишь?
Лето 2020 года