Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2022
Современный человек склонен видеть в будущем прекрасную цель, которая все разрешит и все жертвы оправдает. Вновь и вновь критикуя утопии, не продолжаем ли мы неявно уничижать настоящее перед будущим, дорогой Геннадий Мартович? Не получается ли так, что настоящее постоянно пренебрегается ради счастья потом, что настоящее вечно оказывается чем-то ненастоящим, годным лишь на дрова будущему, снова и снова? Но, с другой стороны, разве не расквасилось бы само настоящее, не пало ли бы оно в ничтожество без жертв лучшему будущему? Многого ли достигнет человек, решивший отказаться от каких-либо жертв будущему, да и хорош ли он будет, такой человек? Как тут разрешить, и верна ли вообще эта дилемма?
Мой друг протоиерей Кирилл Копейкин — философ, историк науки, кандидат физико-математических наук — в своей книге «Что есть реальность?» сравнивал наш мир с таким вариантом «Войны и мира», где Пьер и Андрей спорят о замысле Льва Толстого. Странность этого образа повышает его весомость в моих глазах: истина скорее дружит с парадоксальным, чем с банальным. Положим, что так и есть, что мы такие персонажи — притом способные не только спрашивать о замысле, иметь небессмысленные догадки о нем, но быть отчасти и авторами. Положим, что каждому человеку выдан определенный авторский ресурс в виде его жизни, открытой к творческим поворотам. Задача понятна: как и всякий порядочный роман, этот должен быть интересен, глубок, содержателен. Каждый мой день — те несколько строк, что пишутся сразу набело. Неважно, каковы мои обстоятельства: здоров я или при смерти, впал в нищету или купаюсь в деньгах — задача одна: при заданных условиях, каждая моя строка должна быть хороша. Я должен сделать все, чтобы давший мне позицию в структуре романа был рад моим находкам, удивлен их красотой и крутизной и не пожалел, что пригласил меня в персонажи-соавторы. Но если так, то и дилемма между вниманием к настоящему и будущему разрешается в перпендикулярном направлении: вниманием к качеству ежедневного текста моей жизни и его структуре в целом. Комплименты и критику мы непременно услышим. Возможно, на Страшном Суде будут просто показывать авторам их художества, в виде документальных съемок. Мне кажется, это могло бы быть посильнее чертей и сковородок.
В свое время я брал уроки бальных танцев, Геннадий Мартович. Их красота требует отточенности на двух уровнях. Во-первых, должна быть хороша микроструктура движений, базовый шаг. Ну а во-вторых, требуется небанальная хореография, макроструктура танца. Обе задачи трудны, но первая — наитруднейшая. Она означает реальную лепку нового тела. Все, каждое твое микродвижение, должно быть пересмотрено и перенастроено, чтобы стать элементом артистического стиля. То же и в жизни, думаю. Но что же такое тогда ее базовый шаг? Очевидно, это простые каждодневные вещи, которые на деле сплошь и рядом идут вкривь и вкось: вежливость, внимательность, корректность, недопустимость лжи, верность естественным и принятым обязательствам, мужество. Чтобы объединить эти достоинства, я не нахожу лучшего слова, чем аристократизм, от греческого аристос — лучший, благороднейший. Благородство обязывает, noblesse oblige, но верно и обратное: выдержанное обязательство облагораживает, будь оно естественным или свободно принятым. Взятые на себя и исполненные обязательства, самопожертвование, возвышает душу и наполняет жизнь смыслом так, как ничто иное. Смысл утверждается жертвой — да больше и нечем. Это и есть то счастье свободного гражданина, которому учили еще античные философы, называя его эвдемонией, охваченностью благим духом. Рабу оно недоступно; раб не может свободно жертвовать собой, ибо себе не принадлежит. Достоинство раба может быть реализовано лишь втайне и украдкой, поэтому он обыкновенно лжив, вороват и лукав. В европейских языках есть слово frankly (анг.), franchement (фр.), francamente (ит.) — откровенно, нелживо. Оно идет от старофранцузского корня franc, через имя германского племени, давшего название и стране — свободный, щедрый, благородный. Та же идея — благородный человек нелжив, noblesse oblige.
Быть свободным — значит постоянно искать новые трудные проблемы, новую ответственность, новый риск, новые удачи, предполагая и новые поражения. Такова хореография свободы, и она почти так же трудна, как ее базовые шаги. Непросто и жить среди свободных людей: ведь их свобода может обращаться несправедливостью, воровством и насилием. Поэтому и бежит человек от свободы, забываясь в автоматическом исполнении полученных распоряжений, в пустых зрелищах и забавах, в наркотическом дурмане и разнообразной бестолковщине. Бегущие от свободы народы создают запрос на большое и даже тотальное государство, массово от свободы освобождающее и берущее на себя ответственность за все. Век двадцатый завершался крушением тоталитаризма и надеждой на глобальный свободный мир; но текущий век идет строго в обратном направлении — по пути неуклонного урезания свобод, притом даже там, где они казались надежно утвержденными. Замечу, что параллельно с утратой свобод на Западе шел процесс дехристианизации. Особенно высокими темпами то и другое происходило в университетах США. Не думаю, что эта корреляция случайна. Если свобода не есть высший дар Бога, а завелась как-то сама собой, то почему она вообще должна быть особенно ценна? Столько проблем кругом, и для всех из них индивидуальная свобода — камень преткновения. Что вообще может сделать государство, если гражданин совершенно неконтролируем? Так под контроль его, пусть выполняет сто-пятьсот подпунктов! Если Бога нет, то его место занимает самый крупный и могущественный зверь на земле — государство. И зверь этот, не имея преград и ограничений, питаемый верой в него, проникает всюду и становится всем. Сдай свободу, следуй правилам, и не беспокойся — все остальное приложится тебе. А тут еще и искусственный интеллект — все рассчитает, наштампует, предпишет, усмотрит, накажет нарушителей и поощрит отличников дисциплины и отчетности. Вот все проблемы и разрешатся, и установится вечное царство гармонии и справедливости, умных машин и правильных светлых людей, как в той повести фантаста Сергея Беляева. Будущее станет неотличимо от настоящего и даже прошлого, потому как темное неправильное прошлое быстро забудется — к чему его вообще поминать? Таким путем в нашем веке и идет Запад, догоняя Китай. В России ситуация несколько иная: для традиционной русской религиозности свобода является скорее чем-то недолжным, противоречащим правильной жизни в послушании и покаянии. Русский Бог, в отличие от западного, никогда особенно и не любил ее, свободу. За всю историю русской церкви, лишь очень редкие священники выступали в защиту гражданских свобод или даже намекали на сочувствие им. Так или иначе, хотя нынешние Запад и Россия, а также Ближний Восток, Индия, Китай, Япония друг от друга и отличаются, все они могут постепенно слиться в одной тоталитарной технократической системе, как совершенно разные звезды могли бы упасть в одну и ту же черную дыру.
Тут самое время вспомнить последнюю большую книгу философа Анри Бергсона «Два источника морали и религии», вышедшую в 1932 году. Удержание человека в подчинении неизменным общим правилам жизни племени или народа — такова суть первого, древнейшего, источник морали и религии по Бергсону. Не думаю, что древнейшие религии к этой задаче целиком сводились; было в них и то, что Эйнштейн называет космическим религиозным чувством, но изрядная правота Бергсона представляется несомненной. Второй же, более новый, источник нацелен на развитие в человеке свободных творческих начал, на открытое общество. В Библии и в истории христианства представлены они оба. Достоевский отразил их противостояние в знаменитой «Легенде о Великом Инквизиторе», и этот конфликт фундаментален. Иногда, как после поражения нацизма, как после падения берлинской стены, казалось, что вот она, великая победа свободы, что она глобальна и колесо истории не повернуть вспять, если воспользоваться этим советским штампом. Но текущий век еще раз показывает, что первый источник может брать реванш и поворачивать колесо истории в обратном направлении, да еще и пользуясь плодами своего соперника. Будущее не только регулярно становится прошлым, но иной раз прямо возвращает его. Выходит, Геннадий Мартович, что два бергсоновых источника морали и религии — это не только прошлое и настоящее человечества, но и два типа будущего. Самый капитальный всечеловеческий конфликт и самый главный вопрос видится именно тут, и он еще далек от разрешения.
Ну, а как на это все смотрят с Небес? Смотрят, думаю, со всем вниманием и надеждой. Если и вмешиваются, то лишь так, чтобы содействовать мощи всего произведения. Иначе зачем было бы и создавать столь изысканную вселенную? Вы вспомнили Хокинга; вспомню его и я. Этот удивительный человек время от времени называл себя «атеистом», но слово God (Бог) в его книгах встречается чаще, чем чье-либо имя. Напоследок приведу одно из самых значительных его высказываний, содержащее возможный ответ о природе законов природы, логико-математического каркаса вселенной.
«Эйнштейн однажды спросил: «Насколько велик был выбор Бога при конструировании Вселенной?» …возможно, есть только одна или очень немного полных единых теорий, …допускающих существование структур настолько сложных, что они, как и люди, способны исследовать законы вселенной и спрашивать о природе Бога». («Краткая история времени», 1988).
Никакого иного ответа на обозначенный вопрос Эйнштейна «атеист» Хокинг никогда не предлагал.