Разрозненные мысли и наблюдения
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2022
Джумаев Александр Бабаниязович — культуролог и музыковед-востоковед, постоянный автор «ДН». Родился и живёт в Ташкенте. Основные научные интересы А.Джумаева связаны с Центральной Азией и сосредоточены в двух областях: музыковедческой и культурологической. Автор более двухсот научных публикаций и книг.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2019, № 3.
Начну с короткого пояснения. «Последнее время» — охир замон — устойчивое понятие, категория в духовной жизни, в суфийском мироощущении, в старом обыденном сознании мусульманских народов Центральной, или Средней Азии и Казахстана. «Последнее время» может случиться в каждом столетии, даже не раз. Когда оно наступает, рушатся фундаментальные опоры человеческого сообщества, принципы гармонии и в самой жизни, и во внутреннем мире человека. Наступает эпоха хаоса, тотального жульничества, вседозволенности и лицемерия. Но все это нередко выставляется как расцвет духовности, процветание и благополучие. Основатель суфийского братства Яссавийа, общетюркский суфийский проповедник Ходжа Ахмад Яссави (ум. в 1165 г.н.э.), обращаясь в своих хикматах-премудростях к признакам охир замона, заметил: «Охир замон шайхлар иши хаме риё» — «Дела шейхов последнего времени — одно лицемерие».
Эти записи появлялись спонтанно. Не было намерения составить из них нечто целое и связное. Заносились они в записные книжки, на отдельные разрозненные листки, иногда — когда ничего не было под рукой — на внутренние пустые стороны книжных обложек. Время — конец так называемой перестройки, распад СССР и первые годы национальной независимости. А точнее — безвременье, полное неопределенности и безысходности. Разумеется, не для всех. Но прежде всего — для советского человека, коим считаю и себя. Место — преимущественно Ташкент, но и другие города Узбекистана и соседних республик.
Разнохарактерность записей и эклектичность отраженных в них тем и сюжетов очевидны. Казалось, что в этом виде их вряд ли когда-нибудь можно будет опубликовать, понадобятся отбор и тщательная редактура. Но, просматривая эти записи по прошествии многих лет, я вдруг увидел в них определенную цельность. В том смысле, что они по-своему довольно точно отражают время. Ведь и само время тогда было разорвано на части, протекало по отдельности в разных сегментах и слоях общества. И даже в разных сегментах сознания одного и того же советского человека. Присутствие разновременности внутри одной эпохи создавало впечатление эклектичности мыслей, но оно было мнимым.
Как и прежде, продолжалось чтение книг, выписывались полюбившиеся тексты, и составлялись примечания, шла научная работа, хотя теперь вне государственного научного учреждения. Сохранялось общение с друзьями и коллегами, круг которых незаметно сужался. Начался безостановочный отъезд из страны в разные стороны, который не завершен и поныне. Происходили бесконечные споры и обсуждения происшедшего и происходящего. Даже поездки по городу на автобусе или метро давали интересную пищу для размышлений.
Потом начались поездки через границы по служебным делам в соседние, бывшие братские республики и там — новые наблюдения, а к ним уже сравнения. И все это в разной степени фиксировалось. Большая страна рушилась постепенно, выработанные в ней культурные ценности вытаптывались и заменялись новыми. И все, что фиксировалось, отражало калейдоскоп изменений, происходивших со страной и с тобой, с твоим сознанием.
Строгой хронологии при составлении этих записей я не придерживался, стараясь сгруппировать их по неким «тематическим блокам». Хотя в отдельных случаях, где это имело принципиальное значение, привел зафиксированные ранее даты, а также ввел годы жизни для тех, кто уже покинул этот мир. Хотелось бы предупредить читателя: жизнь всегда многообразней, чем любое наше наблюдение, тем более мимолетное. И вряд ли каждое наблюдение может быть основанием для обобщающих выводов и утверждений.
* * *
А начиналось все с бесед и споров с отцом. Споры были серьезными, и иногда мы расходились по своим комнатам с обидой друг на друга. Если рассказывать обо всем, получится целая книга. Здесь же показалось важным просто определить позицию, которая выпадает из нашего времени. Полный анахронизм.
Наверное, сыновьям, во всяком случае очень многим, свойственно идеализировать своих отцов. У нас же, на Востоке, — не только идеализировать, но и безмерно почитать. Часто приходится слышать, например, от таксиста, случайного попутчика в поезде или самолете о том, как был мудр его отец, какой он удивительный, честный и порядочный человек — теперь таких нет. Какие он высказывал правдивые и умные суждения, давал бесценные советы, предупреждал, умел различать хорошее и плохое… Тогда говорю им: вот и напишите о своем отце. Но вместо этого у нас принято называть именем отца маленькие частные магазинчики-дуканы, а иногда даже кафе и рестораны. Но дуканов, конечно, больше: «Махмуд-ота», «Кучкар-ота», «Исмоил-ота», «Иброхим-ота»… Ота — значит отец. Конечно, хорошая, можно сказать, прекрасная традиция. Где еще есть такая?
Меня рассказать об отце побудила не биография его. В ней нет ничего необычного. Таких людей были сотни тысяч, миллионы. Это те, кого подняла Советская власть с самых низов, для кого эта власть стала своей, кто осознавал свою классовую принадлежность. Кто мог спросить и спрашивал чиновника и начальника прямо в лицо, не задумываясь и не взвешивая последствий: а что полезного лично ты сделал для государства и страны? И чиновник вынужден был отвечать или молчать. Рабочему-то терять нечего, кроме «своих цепей». С завода не погонят.
Сравниваю с нынешним временем и понимаю, как далеко мы ушли от той демократии и свободы. И как крепко мы опутаны тоталитарной системой экономической зависимости и произвола. Теперь любой работник боится не то что покритиковать, но даже ответить на унижение, несправедливость, защитить себя. В особенности в сфере культуры. Попробуй-ка — быстро вылетишь с работы и вряд ли потом найдешь другую, даже с меньшей зарплатой. И молчат не только рядовые работники, но и среднее звено. Чиновники-начальники теперь хозяева положения. Будешь работать столько, сколько им нужно. Какие там 8 часов! А 12—16 не хотите? И в воскресные дни тоже. И никто их не приструнит, покуда сверху не уберут, но по другой причине: «выпал из команды», перестал заносить долю или, как они выражаются на своем криминально-поганом жаргоне, «забыковал».
Причина рассказов об отце — в осознании собственного классового происхождения. Случилось это значительно позже, уже после ухода отца из жизни и после того как в анкетах исчезла графа «социальное происхождение», а потом исчезла и сама анкета. Некоторые коллеги и знакомые ринулись восстанавливать свое классовое происхождение, восходящее, конечно же, не к пролетариям, а все больше — к аристократическим родам, ишанам, баям, святым-шейхам, ходжам, древним тюркским и иранским династиям, жузам и проч. Тогда впервые и стал задумываться: а кто же ты сам? Как примкнул к той феодально-байской традиции, которая оказалась чуждой жизненному принципу твоего отца, пролетарскому интернационализму? К традиции, которая в силу своей древности и укорененности в сознании так великолепно разделяет общество, отделяет его слои и классы друг от друга.
Класс-гегемон пролетариев послевоенного призыва давно ушел, остатки его развеялись вместе с заводами и фабриками. А вот интеллигенция все же сохранилась и теперь находится в поиске своих древних культурных корней. Твердят о восстании черни в 1917-м году, об уничтожении чуть ли не всех деятелей культуры тоталитарной системой, о жестоких репрессиях. А она тут как тут, существует, хоть была всего лишь тонкой «прослойкой» между классами. И немало уже тех, из бывшей народной, оказалось у кормушки, черпает из нее теперь уже без страха и боязни. Попутно восстанавливают свои «шаджара» — традиционные родословные (зафиксированные в виде документа, часто свитка в арабской графике), заверенные цепочкой «передатчиков», именами священнослужителей и влиятельных лиц, подписями и печатями юридических авторитетов. И готовы, если что, предъявить эти шаджара в лицо другим — противникам-завистникам, соперникам и конкурентам: вот, смотрите, кто я такой, какие у меня благородные корни. («А ты кто такой?» — «Сан ким сан?») Идет чуть ли не повальная «шаджараизация» «интеллектуальной элиты», правящей верхушки и новой буржуазии. И у нас, и в некоторых соседних странах.
Но ведь в свое время эти люди получили все, что было возможно, от советской власти: образование (многие в престижных московских и ленинградских вузах), работу, карьеру, квартиры, машины… А теперь без зазрения совести, а то и с гордостью, пишут и вспоминают, как они, их отцы и деды прикидывались коммунистами, но никогда не верили в социализм. Как скрывали ценности (золото, драгоценные камни и пр.) от конфискации, как проклятые большевики отнимали у них нажитое непосильным трудом — особняки, заводы, дуканы, землю и проч., как они поддерживали друг друга, подбирались к хорошим, хлебным должностям при Советах. И это подается в ореоле доблести, как скрытая, тайная борьба с проклятым тоталитарным режимом. Спешно, ударными методами строится — и уже, надо признать, почти построено — классовое общество на новой антагонистической базе. Закладываются основы для новых социальных потрясений в будущем. Хочется им сказать: раз вы так ненавидели тот строй, так верните все, что вы получили (фактически незаконно) от советского государства! Но некому и возвращать: той страны уже нет.
* * *
Вспоминаю свое детство и молодые годы. Долгие застолья и беседы с отцом и его друзьями — рабочими разных национальностей, русскими, узбеками, татарами, немцами, евреями, украинцами — и не нахожу этому общению лучшей альтернативы. Даже в интеллектуальном плане, не говоря уже о человеческой, этической, нравственной стороне. Эти простые люди знали реальную жизнь, знали страну и ее нужды получше многих ученых чинуш. Да и в своем образе жизни они были естественны. На все большие праздники, в особенности на 7 ноября и 9 мая, в каком-либо дворе, чаще всего в нашем, накрывали общий стол, угощения готовили сообща, так же, как и напитки: кроме водки ценились свой самогон и домашнее вино. Пели русские народные и советские песни, в том числе и с такими словами: «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальём». Или: «Гремя бронёй, сверкая блеском стали, пойдут машины в яростный поход, когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин и первый маршал в бой нас поведёт» (цитирую по памяти). Почему-то — наверное, за их необычную певучесть и лиризм — особенно любили петь украинские народные песни, и обязательно на украинском языке.
Помню рассказ отца о том, как его вызвали в Ташкент, в прокуратуру, по поводу покупки им на заводе в порядке очереди, как передовиком производства, автомашины «Жигули» (они тогда только появились). Кто-то написал клеветническое письмо. Следователь с изумлением спросил: «Да вы что же, неграмотный, не умеете читать и писать?! Как же вам незнакомые люди, даже не друзья, дали деньги в долг на покупку машины?!» На что отец ему спокойно и с достоинством ответил: «Зато вы грамотный и получили образование, а мы в годы своей молодости были заняты другим — восстанавливали и поднимали страну, разрушенную войной».
Или как его однажды избили торгаши-лавочники за то, что он хотел навести порядок в торговых точках на территории рабочего поселка, прекратить вымогательства и сокрытие товаров первой необходимости, торговлю из-под прилавка. Отец, конечно, не знал, что это система и что она неистребима. Не знал он и того, что она глубоко укоренилась в традиционной этике, подпитываемой вековыми догматами ислама: торговля — одна из почитаемых профессий (наряду с земледелием и ремеслом). Однако если в доктрине ислама всякий обман в торговых делах жестко осуждается, то в ту эпоху в обычай вошла иная «этика»: обман — проявление доблести.
Отец, простой рабочий, в последние годы жизни — машинист тепловоза, искренне считал, что образованный человек сам по себе и есть уже порядочный и честный. И потому постоянно призывал нас, детей, учиться, читать и читать. В школьные годы даже выдавал мне пару рублей в неделю на покупку книг по своему выбору. Миф о грамотности как безусловной порядочности развеялся у него постепенно, уже к концу жизни. Этому способствовали и мои рассказы об отношениях в нашей «интеллигентной среде», о ее нравах, о случаях конформизма и продажности, эгоизма и национализма. Для отца это было шокирующим открытием. Он ведь мыслил совсем иначе. Он мечтал видеть меня, росшего в простой рабочей семье, грамотным, образованным и честным именно благодаря тому, что я приобщусь к этому слою благородных людей, попаду в их среду. А получилось, что я вроде как предал его классовые интересы.
Конечно, я не сразу это понял, тоже постепенно. Когда стал задумываться и рассуждать: а мне-то какое дело до бед тех людей, которые считают, что они натерпелись от советской власти? Ведь им-то нет никакого дела до рабочих и дехкан, а я по происхождению вроде бы к ним и принадлежу, просто забыл об этом, «обуржуазился». Мне-то лично ничего плохого советская власть не сделала, наоборот, — только хорошее. Мне и моей семье. Может, кому-то она и сделала плохое, но мне-то что до этого? У них свое понимание, своя спайка, хотя и зубоскалят они по адресу друг друга, грызутся, как волки, но, когда надо, держатся вместе, объединились, переплелись кланами и родами, породнились — не расплетешь.
Мне казалось, что моя «философия» вполне соответствует современному процессу «демократизации», а фактически — классовой поляризации общества. Отец даже не знал, где находится консерватория, и никогда там не был, ни до, ни после моей учебы. Я сдал документы и поступил. Так же, как мои братья и сестры, — в другие вузы страны. Для интереса — это было начало 1970-х. Не было тогда даже такой мысли, что кому-то за что-то надо заплатить, чтобы устроить свои дела. От железной дороги мы получили коттедж, а потом еще от завода и квартиру: семья была большая. Давали бесплатно землю под ведение подсобного хозяйства. Детсад бесплатно, летом — пионерский лагерь бесплатно. Отца, переболевшего туберкулезом, буквально принуждали ехать в санаторий в Трускавец, бесплатно, от заводской поликлиники. Но он все время отказывался, лишь один раз все же поехал. Теперь все изменилось. Все это уже в руках «новых хозяев жизни», и лечиться стало привилегией богатых.
* * *
Бесконечные споры о Сталине. Отец защищает его, а я пытаюсь возражать. Однажды, когда, казалось, были исчерпаны все аргументы, отец в сердцах заявил: «Да если бы не Сталин, ты бы пас овец, как я когда-то! Спасибо Сталину, что разрушил все эти сословия, всю эту армию знатных бездельников!»
Сам он когда-то, еще в 30-е годы, подростком, пас овец у богатого бая, Фазил-бая, на далекой окраине, на границе с Туркменией. Бай был «добрый» — платил одной лепешкой в день. Отцу запомнились его амбары с припасами различных продуктов в больших мешках. Баю долгое время удавалось избежать раскулачивания, но потом он все же загремел.
Помню, как в конце перестройки, когда произошла встреча Горбачёва с Рейганом и их беседа наедине, отец сказал мне только одну фразу: «Да, Саша, делу рабочих пришел конец…»
* * *
Совсем другого склада был мой дядя, брат моего отца — Джуманазар-бобо. Он был истинно верующим мусульманином. Аккуратно, сверяясь по большим карманным часам, творил пять раз в сутки свою молитву в далеком кишлаке Чандыр, что недалеко от Туркмении. При себе постоянно носил маленькую самодельную книжицу — священный Хафт’як (буквально: седьмая часть Корана), изготовленную фотографическим способом на грубоватой толстой фотобумаге и прошитую по сгибу черными нитками.
Такие книжечки частей Корана и другой популярной малообъемной литературы для верующих мусульман, «изданные» нелегально в подпольных фотолабораториях, стали появляться на базарах Средней Азии, в том числе Узбекистана в 60—70-е годы, восполняя нехватку религиозной литературы. Стоили они по тем временам недешево, от 5 до 10 рублей и выше за экземпляр. Здесь же, на базаре, в ряду книжников, за эту же или немного большую сумму, можно было купить добротное старопечатное издание-литографию, а то и рукопись на арабском, персидско-таджикском или тюрки языках.
При нашей первой встрече Джуманазар-бобо молча, сохраняя внешнее достоинство, протянул мне свой Коран, надеясь, видимо, услышать настоящую арабскую речь. Сам он, по-видимому, как и многие его современники, знал суры Корана лишь в устной передаче, заучив их от местного муллы или такого же, как и он, дехканина. Хотя я не был знаком с Кораном (он не изучался в наше время), но уже мог, следуя правилам огласовки, кое-как что-то прочесть из его текста. Джуманазар-бобо был удивлен и остался мной доволен.
Обладая солидным внешним видом и большой черной — несмотря на свой преклонный возраст — бородой, Джуманазар-бобо был человеком необычайно добродушным и терпимым. Он глазом не моргнул и не выразил никакого показного неудовольствия, когда отец достал из сумки бутылку водки и нарезал к ней колбасы явно не халяльного состава. «Ну вот, видишь, кем заделался мой брат? Настоящий мулла!» — сказал он, смеясь. И мы выпили за встречу и здоровье Джуманазара-бобо и всех присутствующих.
«Подожди немного, — говорил мне часто отец в последние годы после наших горячих споров о политике и истории страны, о Ленине и Сталине, — вот выйду на пенсию, будет время, тогда я тебе расскажу историю, да еще какую! Этого не знает ни один ученый. Все они купленные, все врут. Ты только записывай, твое дело записывать, потом опубликуем». К сказанному он относился очень серьезно, видимо, долго обдумывал ход своей истории и рассуждений. Но рассказать не успел, только и успел что выйти на пенсию…
* * *
В начале 2000-х на одной из посиделок в старом поселке Сергели, в нашем старом доме, встретил соседа, Виктора Ярыгина. Долгие годы он работал водителем на разных предприятиях, дружил с моим отцом. Разговор перешел в область политики и тех потрясающих изменений, которые произошли за последние годы в стране. Я стал рассказывать о своей научной работе, об успехах, публикациях. Но Ярыгин неожиданно прервал меня и спросил: «А что ты лично сделал для рабочих?» Тем самым он напомнил мне о моем происхождении: из семьи рабочих.
* * *
Русская женщина интеллигентного вида говорит вслух довольно громко своей соседке в троллейбусе (дело было вскоре после провозглашения независимости республики) о том, что раньше, до советской власти, у узбеков никогда не было единой нации, и это подтверждается исследованиями ученых. Они создали нацию благодаря советской власти. Ее довольно резко и испуганно обрывает другая русская женщина: «Это тема не для разговора в троллейбусе! Прошу вас, оставьте, пожалуйста, ваши научные изыскания для ваших научных споров в других местах».
Все напуганы, все хотят только одного: лишь бы не было кровопролития, лишь бы не было гонений и насилия. Все остальное пусть будет как угодно, лишь бы мирно… (Ташкент, 1992 г.)
* * *
Педагог, недавно занявший начальственное кресло, принимает зачет у студентки, пытаясь добиться от нее ответа на узбекском языке. Не добившись, «тонко» замечает, что тем узбекам, которые не знают родного языка, надо бы сменить узбекские имена и фамилии.
Один доктор искусствоведения, заметно преуспевший до перестройки в служении делу партии, недавно на одном ученом заседании публично предложил противоположный вариант выхода из создавшегося положения: узбекам, не изучившим язык за отпущенное им время, надо сменить национальность (при сохранении ФИО).
Педагог, очевидно, не знает, что его собственная фамилия имеет библейско-иудейские истоки, а имя у него — персидское. (Ташкент, 1992 г.)
* * *
На заседании ученого совета Института искусствознания директор с гордостью рассказывает присутствующим о своем выступлении в популярной русскоязычной вечерней программе Ташкентского телевидения. Перед началом, еще в кулуарах, ведущий просит его рассказать телезрителям что-нибудь о макомах — узбекской классической музыке. «Вы знаете, — отвечает ему директор, — говорить о макомах на русском языке — и аномально, и аморально». Про себя он, наверное, считает, что нашел удачный афоризм или каламбур. Не удивительно, ведь до сего дня все свои монографии и многие ученые статьи директор исправно писал на русском, без сучка и задоринки защитив кандидатскую, а затем и докторскую диссертации, — также на русском языке. (1992 г.)
* * *
Присутствую, по специальному приглашению, на собрании памяти одного известного музыковеда. Большой зал института почти полон. Открывает собрание директор, в его речи много ссылок на Аллаха, и в начале, и в конце. Все выступления — на узбекском языке. Поэт Рамз Бабаджан — образная яркая речь о нашей независимости, о нашем президенте. Одно исключение: наш старейший искусствовед, доктор искусствоведения Рафаил Хадиевич Такташ (1926—2008), он говорит на русском, но просит за это прощения у зала. Со мной рядом сидит музыковед Г.В.К-ва; говорит мне шепотом: «Как все изменилось».
Переходим в малый зал, накрыт стол, угощение. Мы расположились с краю: Р.Х.Такташ, я, наш старейший композитор Муталь Музаинович Бурханов (1916—2002), Динара Кары-Ниязова (1923—2004), дочь первого президента Академии наук УзССР. Разговоры — невеселые. Динара рассказывает о том, что недавно давала интервью одной республиканской газете об отце. Говорила о его книге «Очерки истории культуры Советского Узбекистана». Когда принесли гранки интервью ей на подпись, в них было вычеркнуто слово «советский». Это сделал редактор, красным карандашом. Рассказывает о том, что недавно отмечалось 50-летие АН Узбекистана, но никто не пригласил ее на торжества в академию. Могли бы пригласить ее брата, ведь он ученый. Но этого тоже не сделали. Обидно.
В разговор вступает М.Бурханов: «Они ждут, чтобы мы побыстрее умерли. А мы будем жить долго!» Смеется. (Декабрь, 1996 г.)
* * *
Проблема «исторического списания» и ее успешно найденное разрешение: «Все разрушили большевики». Надо поразмышлять о различии восприятия истории простым народом и «ученой интеллигенцией».
* * *
Улица Энгельса переименована в Амира Тимура, Кирова — в Улуг Турон («Великий Туран») или Кемаль Ататюрк. Вместо основоположника государства В.И.Ленина — «отец нации» Тимур. Парадокс, над которым не задумываются. В масштабах Большой Истории обе фигуры значительны. И тот и другой создавали большие государства — империи, используя все методы и средства борьбы. Правда, один подключил завоеванные государства к территории, ставшей через столетия Узбекистаном, а другой, наоборот, включил территорию Узбекистана как одну из частей в большое советское государство. Но он же был и первым, кто реально способствовал консолидации нации, заявив (еще в 1918 году) о необходимости выделения самостоятельной советской республики — Узбекии. Так что, может, поторопились сбросить Ленина с пьедестала. Хотя бы с точки зрения Большой Истории. Не было помыслов на перспективу, все сиюминутно.
* * *
Из примет времени. Молодые люди восточно-европейского типа торгуют в бойких местах города «уникальным, универсальным суперклеем» по 30 р. (цены на конец 1992 г.) за малюсенький пакетик с какими-то горошинами светло-коричневого цвета. Тут же идет демонстрация предметов, склеенных из разных материалов. «Кто разломает — получит бесплатно пакетик клея».
Старая обувь поизносилась, новая кооперативная, по ужасным ценам, «летит» через неделю, максимум месяц, хорошая импортная недоступна, ателье по ремонту переполнены на много месяцев вперед, приема уже нет… Слава тебе, господи, наконец-то заработала доморощенная предпринимательская мысль, хотя и жульническая, но все же…
* * *
«Как трудно, как невыносимо тяжело жить по принципам, — сказала как-то во время нашей беседы в 1990 году, при первом знакомстве, почему-то надолго задумавшись, Галина Лонгиновна Козловская (1906—1991), жена известного нашего композитора и подруга Анны Ахматовой. — Так жил мой муж Алексей Фёдорович Козловский». От себя добавлю: гениальный русский композитор (1905—1977), влюбленный в Узбекистан, узбекский народ и его культуру, в Восток. В 1936 году А.Ф.Козловский вместе с супругой оказался в Ташкенте в административной ссылке. В том же году, очарованный народом, его музыкой, традициями и обычаями, он создал свой певый шедевр — Ферганскую симфоническую сюиту «Лола». По словам Галины Лонгиновны, это было «первым признанием в любви» композитора узбекскому народу.
* * *
Про него говорят, что это был ужасный человек. Некоторые вообще считают его негодяем и карьеристом. Он допускал плагиат, нещадно эксплуатировал всех, кого мог, не пускал, «топил» талантливых, секретно докладывал в ЦК, писал доносы и погромные статьи, занимал сразу несколько крупных постов в культуре. Ну и что, возразят вам другие, причем даже те, кто только что говорил обратное. Ведь он сделал немало хорошего: неустанно развивал национальную культуру, бережно относился к художественному наследию, он первым среди национальной интеллигенции обратился к освоению новых для нашего искусства европейских тем, форм и жанров, отстаивал прогрессивное значение взаимодействия и взаимообогащения культур, внес огромный вклад и т.д., и т.п. И так нередко по отношению к отдельным личностям в нашей истории, и не только советского времени.
* * *
Нина Арташесовна Аведова (1923—2006)… Искусствовед. Человек со сложной судьбой, прошедший через многое, разделивший горькие моменты нашей истории. Сказать, что была скромным тружеником науки, — это штамп. Скромная, но как знала она народное искусство Узбекистана! Пожалуй, так уже не знают, и так не изучают. Она и такие, как она, жили с народными мастерами одними помыслами, они как бы врастали в их творческий процесс. Ее рассказы о себе и времени потрясают и многое объясняют почище иных научных и литературных публикаций.
Как-то наш разговор зашел о народных мастерах. Поделился своими наблюдениями над этическими предписаниями в уставах ремесленников — рисоля. Нина Арташесовна стала говорить, что теперь во многом изменились и сами мастера. Конечно, материальное положение, деньги для них всегда имели значение, и это нормально. Но все же раньше они работали и по потребности души. Ныне же появилось осознанное стремление прославиться. Такого стремления раньше среди народных мастеров вообще не было.
То, что однажды мне рассказала Нина Арташесовна о судьбе своей семьи и о своей жизни, показалось вневременной вечной темой. Первая мысль, которая появилась еще тогда: об отношении к тем, кто не противостоит государству, но и не рукоплещет его «деяниям». А это и те, кто остался советскими людьми. Вот сокращенное изложение этой истории.
Дядя Нины Арташесовны, брат ее мамы Иван Алексеевич, «дядя Ваня», до революции имел свое дело в разных городах. В Ташкенте это было «фруктовое дело»: разводил и выращивал фрукты, виноград; свой фруктовый сад имел в Кибрае, пригороде Ташкента. Нина Арташесовна помнит полученные им дипломы и медали разных европейских выставок. В Сызрани он владел лесом, имел лесосклады, потом все это сгорело во время пожара, кажется, кем-то специально устроенного. После революции работал в ВСНХ, умер в 1927 году в Москве от заражения крови — порезался во время бритья. Мама говорила: если бы он остался жив, то все равно его бы в 1938-м репрессировали.
По словам Нины Арташесовны, всё, что помнила и рассказывала ей мама, было до того времени, когда начались страшные события в конце 1930-х годов. После них семья была просто сломана. Все, что было до того, — это жизнь. Папу взяли 3 февраля 1938 года, ночью. Он как будто предчувствовал это, ожидал. По ночам не спал, на столик ставил стакан с водой. Когда они пришли и стали стучать в ворота, папа встал и сказал по-армянски: «Пришли, пришли…» Его обвинили в том, что он «резидент иранской разведки» в Ташкенте, и он отсидел 10 лет. Тогда же арестовали и маму, она просидела почти год в Таштюрьме и вышла в январе 1939 года, тогда многих арестованных ранее выпустили на свободу.
До того как взяли папу, его друзья и знакомые собирались у нас дома вечерами. В Ташкенте было иранское консульство, и оно поддерживало связи с подданными Ирана и выходцами из Ирана. К ним принадлежала и наша семья. Вице-консул Аббас со своей русской женой Ольгой часто бывал в нашем доме. Приходили и другие, парами: Сергей Данилович Жуков — зять В.Ф.Войно-Ясенецкого со своей женой, дочерью Войно-Ясенецкого Еленой Валентиновной. Она любила выпить, любила молодых людей, влюблялась. Даже заигрывала с нашим дедушкой, всегда кокетничала с ним. Она всегда руку прятала под шалью, потому что у нее не было одного пальца. (Палец ей удалил ее отец, В.Ф.Войно-Ясенецкий, выдающийся хирург, заподозрив первые признаки саркомы. — А. Дж.) Сам Сергей Данилович тоже был не промах. Его посадили еще до 1938 года, вышел поздно. Приходил и батюшка В.Ф.Войно-Ясенецкий, архиепископ Лука (1877—1961); помню, как все ему целовали руку. Бывали у нас директор театра и другие люди, имена которых уже забылись. Собирались, слушали пластинки с записями А.Вертинского, была целая коробка пластинок Вертинского, которую принесли из иранского консульства. Вертинский был тогда запрещен. Когда делали опись при конфискации имущества, следователь сказал: «Аккуратней с пластинками, хозяйка их очень любит». Пластинки не вернули, но все остальные вещи вернули по списку. Один молодой следователь отнесся к нам с сочувствием и сказал потихоньку, чтобы мы, дети, пришли позже и забрали те продукты, которые изъяли у нас в доме. После разоблачения допущенных нарушений законности он был расстрелян вместе с другими сотрудниками органов, которые сфабриковали это и другие дела. Его было жаль.
В 1938-м репрессировали почти всех из семьи Файзуллы Ходжаева. Все это широко обсуждалось в Ташкенте, об этом говорили друзья отца, когда собирались вместе. Помню, слышала, как один из них обратился к присутствующим на встрече в нашем доме: «Господа!» У нас была служанка-домработница, татарка, которая, видимо, и сообщала обо всем куда следует.
Вице-консул Аббас вместе с женой получил потом назначение в Кабул. Оттуда как-то во время войны пришла нам посылка, там были отрез ткани, монпансье в железной банке и другие вещи. Эту посылку мы получили, и никто ею даже не заинтересовался, было такое впечатление, что это абсолютно безразлично органам. Вообще так было после того как посадили отца. Они, конечно, знали, что он никакой не резидент иранской разведки. В конце 30-х годов проездом в Ташкенте была мать Ольги, жены вице-консула, которая направлялась в Кабул. Она нас посетила, ее фамилия была, кажется, Туган-Мирза-Барановская. После ее отъезда и пришла посылка из Кабула, так они отблагодарили нас за гостеприимство.
* * *
Моя знакомая, которая теперь уже на пенсии, в советское время работала в НПО «Технолог» инженером-конструктором. У них было в Ташкенте четыре предприятия, в том числе СКТБ. Рассказывает, что в 1987—88 годах НПО «Технолог» впервые в СССР создало целый цех с полностью автоматизированными линиями, управлявшимися через компьютеры. Компьютеры были из Японии, а все остальное создали сами. В 1989 году приезжал Горбачёв. Показывали ему свою работу. Но ни одно предприятие в Узбекистане не захотело внедрять такой цех у себя, сказали, что тогда придется уволить около 300 человек, а у нас и так, мол, безработица, не хватает рабочих мест. В итоге цех демонтировали по частям. К 90-му году НПО «Технолог» уже вышло на мировой уровень, даже устанавливались связи с партнерами в США. В мире уже знали о нас и нашей продукции. Наша задача была разрабатывать новые технологии и внедрять их в производство. Но после распада СССР нам сказали: давайте, работайте на внутренний рынок. А как мы могли работать на внутренний рынок, если везде было устаревшее оборудование, еще 30-х годов? Все стало рушиться. Предприятия начали растаскивать по частям, и растащили, все разворовали. Пришли новые руководители, не имевшие отношения к технике, полные профаны. Руководитель на электросети, с огромным животом, начинает рабочий день с крика, устраивает всем стресс. Не секрет, что у нас есть предприятия, где уже работают по 12 часов в день. Крупные специалисты, инженеры после распада СССР стали разбегаться. Многие пошли на базар торговать барахлом. Зарплату ведь не платили по несколько месяцев, люди стали уезжать… (Сентябрь, 2011 г.)
* * *
Первая половина 1990-х — время, когда, пользуясь выражением одного средневекового восточного историка, «шайтаны смятения вырвались из бутыли времени»… На границах беспредел, в поездах и автобусах — тоже. Вспоминаю, как жаловалась, чуть не плача, пожилая и уважаемая профессор, получившая скромный гонорар в Алма-Ате за чтение лекций и другую научную работу, что эти деньги были безжалостно отобраны казахскими пограничниками в аэропорту. Отнимали тогда без всякого сострадания, глядя прямо в глаза, и узбекские, и казахские, и таджикские, и прочие официальные представители «братских народов». Отнимали не только деньги. Старшая дочь хотела привезти из Алма-Аты видеокассеты с мультфильмами для своей дочки, моей внучки, в Ташкент — в аэропорту отнял молодой русский лейтенант. Сказал: не положено провозить. Наверное, у него тоже подрастал ребенок. Вспоминаю, как еще недавно, при переходе казахской границы в Черняевке, казахский офицер попросил мой паспорт, зашел в будку, где сидело еще несколько человек. Потом вышел, показал мне целлофановый мешочек с какой-то травкой и сказал, громко засмеявшись: «Смотри, что выпало из твоего паспорта. Ну, дай что-нибудь». Куда денешься, кому жаловаться? В аэропорту на таможне «гурманы-потрошители» с вожделением встречали рейсы из городов России. Тогда еще не была налажена система пересылки валюты типа Western Union. Не дай бог какой-нибудь замученный и почерневший от работы «гастербайтер» не задекларировал 20—30 долларов — выпотрошат все «на законном основании». И так продолжалось долгие годы. Так сколачивались первоначальные капиталы у будущих владельцев кафе и ресторанов, гостиниц и заправок… (Конечно, были и другие способы сколотить деньги, но это отдельная тема). Можно ли это забыть и простить «новым хозяевам жизни»? Тем более что никогда никто из них не попросил прощения у народа за это массовое разбойное ограбление.
* * *
Отсутствие общественной экспертизы культурных проектов государства — едва ли не самая печальная примета постсоветского культурного развития. «Ответственный за культуру» делает все что хочет. Мнения специалистов не спрашивают. «Обсуждение» переходит в интернет, где кипят неприязнь и ненависть друг к другу. Такое впечатление, что участники перестреляли бы друг друга, дай им оружие. Анонимность, анонимные авторы-непрофессионалы — вот еще одна из проблем. Совершенно случайные люди, можно сказать, прохожие, рыская в интернете, наткнувшись на какое-то событие, реагируют. Может, от такого обсуждения и есть польза, например, спецслужбам разных стран, для сбора сведений об общественном мнении, но для культуры — никакой. А ведь были примеры общественных обсуждений в советское время. Вспоминанию октябрь 1988 года. В Союзе архитекторов Узбекистана состоялось общественное обсуждение вопроса о строительстве торговых рядов на набережной Анхора, что уже тогда именовалось проектом благоустройства. Запомнился один крупный чиновник, то ли председатель Ташгорисполкома, то ли его зам с модным в те годы атрибутом — золотым перстнем-печаткой на пальце. В защиту природной зоны выступили тогда многие наши известные художники, архитекторы, искусствоведы. Руководство города вынуждено было отступить. Итоги обсуждения и обращение культурной общественности опубликовали в прессе. Разве это можно сравнить с нынешним положением, когда рушат все что захотят? И за последние десятилетия уже столько порушили памятников истории и культуры, что впору составлять специальный том — и он будет весьма солидным — постигших культуру утрат.
* * *
В общем и целом специалисты и люди культуры власти просто не нужны. А кто им нужен? Нужны послушные, кто бы одобрял или, точнее, обеспечивал «идеологическое» прикрытие для их темных делишек по разделу прибыли и «распиливанию» госбюджета. И нужны исполнители на местах при колоссальной централизации культурной жизни и тотальном контроле за малейшими проявлениями культурной самостоятельности.
* * *
Культурная политика государства. Приветствуются проекты, связанные с бизнесом, с коммерческим эффектом, но не с социальными проблемами и нуждами общества. Упаси Аллах, испортят имидж благополучного государства, а это может оттолкнуть «добрых инвесторов» из дальних стран или, того хуже, взбудоражат общество. Когда в начале 2000-х громили неправительственные организации (НПО) в сфере культуры, прямо предлагали: не занимайтесь социальными проблемами, «перепрофилируйте» свое НПО в коммерческое и работайте себе спокойно, зарабатывайте деньги. А если нет — все имущество конфискуем, а вас, может быть, еще и посадим.
* * *
Разговор утром (около 9 часов) с продавщицей в маленьком магазинчике-дукане в моем квартале. Она — из Узунского района Сурхандарьинской области, там остался ее отец. Говорит, что жить там невозможно, свет включают только вечером, в шесть часов, газ не подают. А раньше (в советское время) таких перебоев не было. Многие местные, в том числе и дети, болеют циррозом печени. Говорит, что причина — алюминиевый завод в городе Регаре (Турсун-Заде) на территории Таджикистана, он отравляет воздух. Заработать на жизнь там тоже невозможно. Они не могут продать два своих дома с участками, никто не берет. Поэтому все мужчины да и женщины уезжают на заработки в Россию или в Ташкент, также едут в Самарканд и Бухару. Муж у нее в России на заработках. Она сама работает в магазине каждый день без выходных, с утра до 12 ночи. Вчера закрыла магазин в 11 вечера, и хозяин устроил скандал, требует, чтобы закрывала в 12. В Ташкенте живут на квартире. Говорит, что в Ташкенте жить можно. Недавно в России умер ее брат, у него была язва желудка. Ей на попечение привезли его детей — двух и четырех лет, а жена осталась в России, чтобы продолжать зарабатывать. Они приняли российское гражданство. Хочет устроить свадьбу дочери, так как без этого нельзя, таковы наши традиции, но говорит, что требуются очень большие расходы. Надо купить приданое: мебель и другое. Свадьбу будут проводить у себя в поселке в Узунском районе. (Октябрь, 2011 г.)
* * *
Был на обеде по случаю дня рождения известного историка-археолога. Присутствовал небольшой круг наших археологов, историков, архитекторов, искусствоведов. Много вспоминали. Обсуждали и нынешнее состояние науки, культуры, образования. Общее мнение: наступило время полной деградации, профанации, невежества, даже — воинствующего невежества. Огульное охаивание достижений советского периода. Известный археолог говорила о том, что ученых вновь заставили участвовать в политических играх (это в связи с личностью Амира Тимура); если надо доказать, что Тимур достиг Северного полюса или что благодаря ему возникла русская государственность — пожалуйста. Нашлось немало ученых, которые перешагнули через все принципы порядочности, этики, чтобы выслужиться. Других просто вынудили это сделать. Архитектор К.С.Крюков говорит об ужасающей деградации, царящей в некоем проектном институте, раньше там работали высококлассные специалисты, теперешние не знают элементарных вещей; студенты сочетают учебу с торговлей на базарах, на ипподроме. Речь заходит о начавшихся в Узбекистане чистках библиотек: стали изыматься издания советского времени. Нашелся человек, причем русская, видимо, чиновница среднего масштаба, типа представителя гороно, которая находит этому ужасающему процессу (по другому-то и не скажешь) логическое объяснение. Уверенным тоном она говорит, что причина чистки библиотек в том, что школьники продолжают изучать историю по материалам советского времени, говорить о значении Октябрьской революции и т.п. Недавно, мол, я сама была свидетельницей, как одна аспирантка говорила об этом на экзамене. Но это не значит, мол, что литература уничтожается, просто переводится на специальное хранение, и каждый ученый может ею пользоваться, если ему надо. (Декабрь, 1996 г.)
* * *
Вечер у одного моего друга, известного историка, застолье с угощением и напитками. Присутствуют только представители узбекской интеллигенции. Обсуждается плачевная ситуация в образовании, культуре, науке. Брат моего друга, тоже известный человек, говорит: «Ну, мы же сами хотели избавиться от русских, мы же сами сделали все, чтобы их выгнать мирным путем, чего теперь жаловаться-то». Под русскими, конечно, подразумеваются не только русские, но и вообще советские: евреи, корейцы и другие.
* * *
Беседую с женщиной в самолете Ташкент — Алма-Ата. Женщина-узбечка по имени Камила, средних лет, летит по делам бизнеса на месяц: нужно заработать деньги для сына-студента. Разговор начинается с ее замечания о том, что она уже бывала в последнее время в Алма-Ате и поняла, что казахи утратили свой национальный язык, а это очень плохо. Затем спрашивает, чем занимаюсь я. Говорю для краткости, что я историк. Тогда она, безо всякого перехода: «А почему вы выпускаете такие агрессивные учебники по истории Узбекистана для 9—11 классов? Они просто дышат злобой и гневом. В них столько агрессии!» Но мне и самому непонятно, почему же они, бывшие советские историки, среди которых наверняка есть и бывшие коммунисты, выпускают такие учебники, где столько ненависти к русскому присутствию в прошлом и к советскому периоду истории. (Февраль, 2008 г.)
* * *
Мой товарищ, историк, рассказал об одном старом узбеке, докторе наук (технаре), который сказал недавно в Президиуме Академии наук: «Да если бы сейчас Сталин проснулся, он бы не успел пистолет вытащить, его бы сразил инфаркт, как только увидел бы, что творится…» (Июль, 2009 г.)
* * *
Вкладывали огромные ресурсы в освоение европейских жанров искусства, европейской художественной культуры. Надеялись приобщить народы к более широкому и светскому мировоззрению, к широкому кругу культурных ценностей. Достигли, несомненно, многого, создали настоящие национальные художественные школы. Но все же традиционный человек пожелал остаться в своем маленьком уютном мире наслаждений и развлечений. Называется это — тамаша. Проведение свадьбы-тоя, тоя-обрезания (суннат-той), наречения имени (акика) и прочих семейно-бытовых ритуалов.
Если относиться к «тамаша» как к категории культуры, то вспоминается прежде всего Платон, писавший, что в хорошем государстве народ должен петь и танцевать.
* * *
Против расточительности свадеб, наносящих ущерб народному благосостоянию, ведущих к обнищанию и скудости жизни народа выступали, начиная с первых лет ХХ века, мусульманские теологи — уламо, им вторили — но с других позиций — просветители-джадиды, затем повели борьбу большевики-коммунисты, более других добившиеся положительных результатов. Рухнул СССР, и наступила независимость: теперь за дело взялись президенты новых государств, в первую очередь в Узбекистане и Таджикистане. Все бесполезно. Такого буйного расцвета свадебного культа, как сейчас, история, пожалуй, не знала раньше никогда. Появился даже новый архитектурный проект: тойхона — помещения-дворцы для проведения свадебных пиршеств (на 200, 300, 400 и больше человек); они густой сетью покрыли территории городов.
Один знакомый искусствовед, в общем-то, хороший человек и уважаемый специалист, как-то в разговоре со мной в конце перестройки сказал, что готов скорее бросить на стол партийный билет, чем отказаться от соблюдения традиционных семейных ритуалов и обрядов.
Раньше историки культуры любили проводить такую «оппозицию»: гедонизм города — аскетизм степи. Теперь, с учетом расточительных свадеб, это не работает ни у нас, ни в степном ареале.
Но, с другой стороны, парадокс: если пышные свадебные торжества будут запрещены в Узбекистане, это нанесет огромный удар по материальному положению музыкантов-певцов и инструменталистов, которые обслуживают эти торжества, а значит, и по традиционной музыке в целом. Многие живут только за счет этого. Впрочем, так было и до революции 1917 года, да и в советское время.
Нередко в наших да и вообще восточных сказках свадебный той длился сорок дней и сорок ночей; иногда — семь дней и семь ночей. На память приходит весьма поучительный еврейский анекдот. Умирающий, проведя опрос о присутствии родственников и удостоверившись, что все в сборе, поднимается со смертного одра и сурово спрашивает: «А кто же остался в лавке?»
* * *
Махмуджон Таджибаев (1957—2020), наш выдающийся традиционный певец, рассказывал мне, что он каждый день встает рано, чтобы читать утренний намаз бомдод. Мне уже 50 лет, говорит он, и только Аллах знает, сколько осталось жить. Поэтому надо молиться. Махмуджон вынужден очень много ходить по свадьбам, так как он ведет строительство дома, у него пятеро детей (четыре сына и дочь), всех их нужно устроить, женить. Не в этом ли главное свойство нашего ислама: обязанности родителей перед детьми и детей перед родителями, «обязанности сторон». Это непререкаемо и свято. На этом все еще держится жизнь современного узбекского да и, пожалуй, не только узбекского общества.
Я спросил Махмуджона Таджибаева: похоже, наши певцы-узбеки воспринимают Физули, известного азербайджанского поэта XVI века как поэта узбекского? Махмуджон ответил: да, это действительно так. Он не воспринимается как именно азербайджанский поэт, никто вообще не задается вопросом, какой он нации-народа. (Ноябрь, 2008 г.)
* * *
На поминках у соседа перед подачей плова мулла провел, как положено, своеобразную назидательную беседу — насихат. Он остановился на следующих моментах: смысл поминок, затем — о том, что мусульманам нельзя ругать, отмечать недостатки (камчилик) и держать обиду на ушедших и ушедшее время, нужно говорить только о хорошем. В других религиях — наоборот, много ругают и разоблачают. Затем — о том, что, если у кого-то есть недостатки и ошибки, надо по-мусульмански прийти к нему и сказать об этом потихоньку, чтобы он исправил, не надо об этом говорить открыто. И в конце — о том, что все мусульмане братья и должны уважительно относиться друг к другу. Вот в чем сила исламской солидарности. (Сентябрь, 2011 г.)
* * *
На даче у моего друга в горах Чимгана. Мужская компания приступает к плову — дело, как говорится, святое. Напротив меня за столом врач Рустам-ака. Все едят руками, а у меня ложка. Спрашиваю Рустама: «Скажите, а в чем смысл поедания плова руками?» Он задумался на короткое время, потом ответил: «Саша-ака, понимаете, прямой контакт!»
* * *
Мысль европейского интеллектуала да и просто интеллигента часто скептична и иронична. Таково и его отношение к религии: чуть с насмешкой, шутливое. Сколько я слышал европейских «свободолюбивых» шуточек! Помню, один европеец сказал, когда мы искали ксерокс в Бухаре, чтобы что-то скопировать: «А что, Аллах запрещает вам ксерокопии?» У мусульман же и сейчас (за некоторыми очень редкими исключениями) сохраняется очень уважительное отношение к религии, к исламу, к пророку, к традиции в целом. Здесь шуточки неуместны и недопустимы. Особенно теперь, в наших новых независимых государствах, где все, и прежде всего молодежь, повально приобщились к религии. Уже немало примеров и угрожающе нешуточного отношения.
* * *
Многие из, условно говоря, «западных ученых» хотят, чтобы мы смотрели на нашу историю их глазами. В конечном счете во многом для этого и ведутся немалые исследовательские работы за пределами западных стран, вкладываются большие средства в сбор и систематизацию разнообразных источников и архивных материалов, организуются международные конференции, приглашается наша молодежь для обучения в их научные центры. (Март, 2010 г.)
* * *
В европейских городах везде, даже в самых неожиданных местах, можно увидеть большие часы, которые аккуратно отсчитывают время. У нас же такой традиции нет, иногда уличные часы, даже самые большие, могут быть сломаны и не работать годами. Так это было и бывает с главными часами на курантах в самом центре Ташкента. Или же неподалеку, с часами на издательском корпусе. А один умник-изобретатель, кажется, еще в советское время установил большие электронные часы на высотном доме около Алайского базара, которые были видны только в темное время суток. Наше ощущение времени совсем иное, и есть города, где приходить вовремя на встречу или регламентировать общение просто не принято. Это в каком-то смысле неприлично и даже некультурно. И плохо, и хорошо: время не давит на человека, не повергает его в стрессовое состояние, ведь жизнь-то все равно пролетает.
* * *
Один американский этномузыковед, получив от меня в подарок роскошный альбом «Древности Южного Узбекистана», при мне снял картонный футляр-упаковку, в котором книга была издана в Японии, и невозмутимо отправил его в горящий камин. В общем-то — мелочь, но она очень хорошо характеризует американцев, легко упрощающих все ситуации и как бы демонстрирующих демократичность во всем. Иногда такие «детали» лучше многих страниц и даже книг раскрывают нам типы, характеры и особенности наций и народов.
* * *
На дверях перед аудиторией типа амфитеатра в престижном американском колледже висит объявление о том, что вход с напитками и едой на лекции запрещен. Но в зале немало студентов, демонстративно показывающих свое пренебрежение запретом: они сидят со стаканчиками кофе и всякой снедью в руках. А одна девушка даже с большой лохматой собакой, расположившейся у ее ног. После лекции спрашиваю у того же профессора этномузыковеда, почему он не потребует, чтобы нарушители покинули аудиторию. Коллега отвечает, что это один из способов воспитания у студентов чувства независимости и свободы; нарушая не столь принципиально важные установленные правила, они, мол, тем самым повышают чувство собственного достоинства.
* * *
Во время поездки в Тегеран на научную конференцию (в июне 1998 г.). Нахожусь в университетской гостинице, в фойе по радио звучит Токката и фуга ре-минор Баха, но исполняется на национальном инструменте кеманче! Затем транслируют нашу песню «Полюшко-поле», и тоже в национальном инструментальном исполнении. Звучат популярные мелодии европейских композиторов. Многое вокруг удивляет. Про книжные ряды и целые улицы с книжными магазинами уже и не говорю. Они просто потрясают и выбором книг (оксфордские издания, русская, советская, европейская классика в переводах, даже Хичкок в переводе на фарси), и низкими ценами, как у нас в советские времена. Наши представления о консерватизме и даже реакционности иранской культурной жизни — это сплошное недоразумение, навязанное нам непонятно кем и непонятно для чего.
* * *
Читаю лекцию о культуре ислама в Музее Востока в Москве по приглашению зам. директора Музея Тиграна Мкртычева. Привожу пример о том, что значит смена ценностей в культуре и ее «материальные индикаторы»: недавно видел в букинистическом магазине в Ташкенте собрание сочинений В.Шукшина в пяти томах всего за 15 тысяч узбекских сумов, это где-то (на тот момент) 12 долларов. Вот как изменились ценности. Какая-то дама из присутствующих московских интеллектуалок бросает реплику обыденным тоном: «Ну, Шукшин, это уже не актуально…»
* * *
Нахожусь в редакции журнала «Общественные науки в Узбекистане», в кабинете заместителя редактора Бориса Израильевича Кнопова. Конец 1990-х. Давно не виделись. Он спрашивает:
— Ну что, Александр, где ты сейчас, чем занимаешься?
— Да вот, Борис Израильевич, работаю в Фонде Сороса, руковожу программой «Искусство и культура»; это такая благотворительная американская организация. Ее создал один богатый человек, философ Джордж Сорос.
— Сороса, говоришь… Сороса, Сороса… Сорос — это шорошо. Он, наверное, еврей?
— Какое это имеет значение? Он выделяет огромные средства, безвозмездно помогает развитию культуры, науки, гражданского общества у нас и вообще в Средней Азии, в бывшем Советском Союзе.
— Александр, ты мне мозги не морочь. Я здесь самый старый последний еврей, и евреев я прекрасно знаю. Просто так еврей ничего делать не будет.
— Но, Борис Израильевич, о нем много пишут как о глубоко порядочном человеке, много делающем для…
— Пусть они не заливают, пусть не заливают.
Борис Израильевич сделал небольшую паузу и продолжил:
— А передачки, Александр, будем носить. Да-да, передачки будем носить.
Как в воду глядел. В апреле 2004-го фонд закрыли, а его директор успел накануне нелегально выехать из страны. Никого, конечно, не посадили, но заметно пристращали не только бывших сотрудников, не успевших покинуть родину, но и многих из тех, кто получал гранты, создавал НПО и т.п.
* * *
В 2002 году случился такой казус, о нем мне рассказали музейные работники. Министр культуры решил назначить своего дружка директором Дома-музея С.П.Бородина. Дружок был бизнесменом. Министр посоветовал ему сходить и посмотреть хозяйство музея. Человек явился, обошел все комнаты, посмотрел экспозицию, а потом недоуменно спрашивает: «А где же здесь СП?» Имел в виду «совместное предприятие».
* * *
В кафе к цыплятам табака подали водку, которая считается сейчас в Узбекистане самой лучшей (так сказал хозяин заведения и родственник одного из моих друзей за столом). Эта водка называется «Каратау» и производится в Нукусе, столице Каракалпакии. Получается странная вещь: в Нукусе, где теперь зона экологического бедствия и очень плохо с нормальной питьевой водой, наладили выпуск отличной (говорят, что она чистая, без примесей) водки. (Декабрь, 2010 г.)
* * *
Композитор и удивительнейший человек Муталь Бурханов часто повторял в кругу близких друзей такую своеобразную поговорку, сочиненную им самим: «Если наш чиновник говорит “хоп-хоп”, это означает “жок-жок”». «Жок» — по-казахски «нет». Но почему Муталь-ака подчеркивал двуличие чиновников именно на казахском языке, остается не совсем понятным. Очевидно, эта фраза производит более сильное впечатление на казахском, чем на узбекском. Узбекское «йўқ» звучит слишком мягко. Видимо, сказалось тонкое композиторское чутье Муталя-ака.
Муталь-ака был человеком абсолютно независимым, со своими строгими принципами и не терпел, когда сталкивался с фальшью и лицемерием. До последних дней он сохранил в себе этот неукротимый дух свободомыслия. А случаев, когда он проявлял свой характер, было предостаточно, и я был свидетелем многих из них и в советское время, и уже после распада СССР. Помню, например, как он, присутствуя на одной научной конференции в Институте искусствознания, устав от демагогии и ложных заумных конструкций одного докладчика, крикнул ему с места в своей характерной манере: «Хватит врать! Говорите правду!» Кому же это понравится? Поэтому у Муталя-ака было много недоброжелателей. Но он не унывал и нередко говорил об этом со свойственным ему юмором следующее: «Я знаю, что у меня много врагов. Но я написал такую музыку, что, когда она исполняется, им приходится вставать!»1 — и при этом по-юношески хохотал. Общеизвестно, что Муталь Бурханов — автор Гимна Узбекской ССР, замечательная музыка которого впоследствии, после провозглашения независимости, стала гимном Республики Узбекистан.
Было немало и тех, у кого принципиальность и прямота Муталь-ака вызывали уважение. Много лет с Бурхановым поддерживал дружеские отношения Д.Д.Шостакович, не забывавший поздравлять своего друга в дни праздников. Двух художников, принадлежавших фактически к разным музыкальным мирам, объединяло острое чувство справедливости.
* * *
Всю свою жизнь Муталь-ака противостоял чиновникам от культуры, вел с ними неустанную борьбу. Он постоянно обличал их бескультурье, высокомерие и чванство. Вообще он считал, что культура «передается по венам, по крови», и если ее нет, то уже ничем не помочь. В середине и второй половине 1990-х и в начале 2000-х годов мне посчастливилось много общаться и беседовать с Муталем-ака и узнать много интересного из истории нашей страны и истории культуры. Особенно это касается крайне противоречивой фигуры Абдурауфа Фитрата (1886—1938) — неистового революционера, выдающегося просветителя и подлинного энциклопедиста.
* * *
В один из дней холодного января 2008 года встречаюсь с Рафаилем Хадиевичем Такташом, нашим известным искусствоведом, художником и поэтом, сыном знаменитого татарского советского поэта Хади Хайрулловича Такташа. Встреча происходит в скромнейшей обстановке дома этого крупного ученого. Он уже безнадежно болен, но не знает о страшном диагнозе, бодрится и старается шутить, рассказывает анекдоты и забавные истории. Вот одна из них, участником которой был сам Такташ. Однажды они вместе с известным художником Александром Николаевичем Волковым (1886—1957) отправились на один из ташкентских базаров и попали в тюбетеечный ряд. Вдруг Волков увидел очень яркий экземпляр тюбетейки и воскликнул: «Смотри, смотри, да это же Врубель!» На что продавец тюбетеек невозмутимо ответил: «Не рубль, а три рубля стоит».
Р.Х.Такташ не раз рассказывал об одном государственном деятеле Узбекистана Сергее Дмитриевиче Родичеве и его супруге Нине Степановне. По его словам, тот был председателем Ферганского областного исполкома, а в годы войны стал заместителем председателя Совмина. Эти удивительные люди вдвоем во время войны объединяли и подкармливали многих эвакуированных в Ташкент деятелей культуры и искусства и ташкентскую художественную интеллигенцию; устраивали в своем доме-особняке, где-то около кинотеатра «30 лет комсомола» «приемы», где можно было что-то поесть. Здесь бывали, по рассказам Такташа, Фаина Раневская, Алексей Толстой, Сергей Городецкий, Л.К.Чуковская, Н.Я.Мандельштам и многие другие. Р.Х.Такташ неоднократно навещал Анну Андреевну Ахматову, беседовал с ней, читал ей свои стихи. Однажды она подарила ему изданный в Ташкенте в 1943 году сборник своих избранных стихотворений, чем он очень гордился. Во время одной из наших встреч в 2001 году, уже в конце своей жизни, Рафаил Хадиевич признался мне, что совершил непростительную ошибку, о которой сожалеет до сих пор. Его матушка, как он называл свою маму Гульчару Хамзину, увидела этот сборник с дарственной надписью Анны Андреевны ее сыну и не на шутку перепугалась, так как знала или догадывалась, будучи в то время Народным комиссаром юстиции Узбекской ССР, что Ахматова находится под негласным надзором. Она потребовала от сына, чтобы он уничтожил титульный лист с ее автографом, и Такташ повиновался.
Одно из последних посещений Рафаиля Хадиевича Такташа (кажется, в январе 2008 года). Он уже совсем ослаб, не встает с постели, со своей железной узкой кровати, окруженной книгами, бумагами, картинами и прочими художественными ценностями. Все вокруг выглядит как в лавке антиквара, не то что многолетнее — вековое запущение. Дарит мне ученическую тетрадку со своими стихами-эпиграммами. Повторяет несколько раз ослабевшим голосом: «Да-а… Старый дервиш направился к Богу, старый дервиш направился к Богу…» Хотя, наверное, он еще что-то говорил в эти дни (умер он 15 февраля), но эти его слова воспринимаются как самые последние по своему глубокому смыслу.
Слова во многом символичны. Они точно характеризуют прежде всего самого Р.Х.Такташа — прекрасного советского ученого, художника и поэта, олицетворявшего собой лучших людей уходящей эпохи: дервишей-бессребреников и подвижников науки и искусства. И таких же, как он, его замечательных друзей и коллег по научному цеху и героев его многочисленных книг и статей: художников и народных мастеров. Все они попали в сложный период радикальных исторических перемен, слома и разрухи… Многие из его поколения были «перекованы», «перемолоты» и вынуждены измениться вместе со временем; другие ушли от новой суеты, имитирующей бурную деятельность, в тень, в частную жизнь. Но и те и другие сохранили в неприкосновенности свой внутренний мир, свои принципы и идеалы…
Живут поэты лет по тридцать.
По девяносто — мясники.
У первых кровь из ран струится,
А у вторых из-под руки…
(Р.Х.Такташ)