Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2022
Чечик Феликс — поэт. Родился в г. Пинск (Беларусь). Окончил Литературный институт им. А.М.Горького. Автор нескольких сборников стихов и многочисленных публикаций в литературных журналах. Лауреат «Русской премии» (2011) и международной премии им. И.Ф.Анненского (2020). С 1997 года живёт в г. Нетания (Израиль).
* * *
Как неожиданно, что снова
я возвратился, будто слово,
и вложен времени в уста,
родные посетив места.
И, в пояс поклонившись полю,
я вновь кириллю и глаголю,
и в слове умираю вновь —
косноязычный, как любовь.
Почва и судьба
1
Вспоминаю Вадима
Валерьяновича:
он глядел нелюдимо,
как больной на врача
в отделении онко —
там, где смерти страда,
где безмолвно и тонко
и где рвётся всегда.
В 90-м на Пресне,
как отпущенный грех,
время словом из песни —
просто кинуло всех.
Время сплыло, растаяв,
наподобие льдин:
и на сцене Куняев,
и в могиле Бахтин.
Четверть века я не был
и вернулся сюда:
Краснопресненским небом
голубеет вода.
Полегчала година,
оплыла, как свеча…
Вспоминаю Вадима
Валерьяновича
добрым словом, конечно,
несмотря ни на что.
И светло, и утешно,
как в Небесном Лито.
2
Среди подмосковных деревьев,
которые бездна и храм,
читает стихи Передреев
синицам дефис снегирям.
И, кроме бескрайнего леса,
в душе у него ничего.
А страх, не имеющий веса,
живёт, как любовь, кочево.
3
Когда я почвенником был,
паша на судоремзаводе,
я вдохновенье находил
в несуществующей природе.
Полей и заводей фанат,
закатов, что горят пунцово,
я был смертельно виноват
в скоропостижности Рубцова.
И не смолкала тишина,
как гормональные подростки,
когда не стало Шукшина, —
ушёл в заоблачные Сростки.
И чистоты парад-алле,
как песню, — не убило время.
И не было на всей земле
антисемитнее еврея…
Непрекращающийся бег
и головокруженье плевел:
Сорокин, Лосев, Айзенберг,
Кибиров, Гуголев, Пелевин.
Но прахом став и став золой,
кружа по жизни в ритме вальса,
раздваиваясь под пилой,
с любимыми не расставайся.
Молчи, скрывайся и таи,
что из металла соловьи.
* * *
Вороны каркают. Коты
чернеют — тут и там.
Последняя надежда ты,
но я не Мандельштам.
Я — непонятно кто. Никто, —
я растворён в тебе,
накинувший полупальто,
в опальном декабре.
Я — мышь, не ставшая горой,
просроченность оплат:
мои Воронеж и «Дальстрой» —
Левант и ссылка lite.
Сердцебиения: «тик-так»,
как из небытия,
и обустроенный чердак
возненавидел я.
На ласточек и воробьёв
охотятся коты…
И бесконечная любовь
поёт из немоты.
И мне теперь сам чёрт не брат.
И затихает гул.
И вновь на птичьем говорят
Державин и Катулл.
Тра-та-та…
1
Детский смех с тишиной рифмовался,
рябь озёрная с криком ворон:
в ритме потустороннего вальса
возвращался домой с похорон.
Тра-та-та, — напевал, — тра-та-та-та,
и безумию вторила ночь.
Чтоб с ума не сойти, как Торквато, —
ТАСС, пожалуйста, уполномочь!
Потрясла, — почему? Не понятно —
смерть чужая — ещё не моя!
На луне бледно-тёмные пятна
и пресветлой печали моря.
Оттого ли — мне тяжко и горько,
что с покойником не был знаком
и ржавею в стогу, как иголка,
и звоню — неизвестно по ком?
Вдруг услышал простой и юдольный
(стало холодно и горячо!)
звёзд ночных перезвон колокольный
по себе. По кому же ещё?
2
Ю.Г.
Затянув: тра-та-та, тра-та-та,
надоев и себе, и соседям,
на балконе «Москва — Воркута»
мы однажды возьмём и уедем.
Мы уедем однажды с тобой,
мы покатимся, будто с откоса;
нас вагон голубой-голубой
унесёт, как надежда матроса.
По волнам нашей памяти, по
бесконечному морю печали,
оставляя родное депо
и стареющих жён за плечами.
Мы накатим ещё по одной,
и ещё, и ещё, как бывало,
и пройдём по стране стороной
лёгкой рябью девятого вала.
А потом запоём: тра-та-та,
тра-та-та запоём напоследок,
как поёт в пустоте немота
соловьями обрубленных веток.
И откроется нам, как сезам,
как вороны полночные в кроне,
за окном воркутинский вокзал
и безмолвие жён на перроне.
* * *
Покойник, подросток, младенец,
зачатие — плод и вода.
Я выходец и возвращенец
из будущего в никуда.
И это — единственный выход,
и это — единственный вход,
не знающий горя и выгод,
а знающий лишь небосвод.
За ним — никого, наконец-то,
за ним — тишина и покой, —
он передвижения средство,
которое вечно: «на кой?»
Опала прибрежная липа,
опали и тополь, и вяз.
Я в прошлой — без крика и всхлипа —
любви, наконец-то, увяз.
Ты скажешь: — Такая эпоха!
Живу и не бедствую я,
как тысячелетняя кроха
в прозрачной тиши янтаря.
* * *
Пролетающий клин аистиный —
пуповину, как ножиком — вжик.
Мы чужие в своих палестинах
и свои в палестинах чужих.
Мы в пролёте с тобой? Нет, — в полёте!
Мы, обнявшись, летим над страной,
как жена растворённая в Лоте,
забывая про столп соляной.
Мы летим на все стороны света:
Третий Храм — навсегда — Третий Рим.
И любовь, и разлуку за это —
ненавидим и благодарим.
* * *
В. Д.
Человеку нового не надо,
человеку старое подай:
тишину предутреннего сада
и безмолвье перелётных стай.
Новой песни старая дороже
и неповторимей, и родней.
Он не может без сердечной дрожи,
вспоминая, говорить о ней.
Человек с гитарой — так и этак, —
душу наизнанку, сердце в кровь.
Вороньём непониманье с веток
брызнуло и прилетело вновь.
Никуда от этого не деться, —
как ни бейся, что ни говори.
Человек с гитарой — это детство
с механизмом памяти внутри.
Ночь черней плаща Георга Отса.
Нужно жить, надеясь и любя,
и тогда поэзия вернётся
и утешит музыка тебя.
И по возвращению, как прежде,
запоёт осенний воробей
песню о любви и о надежде
на бескрайней Сретенке твоей.