Рассказы
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2022
Валентина Петрова родилась и живёт в Москве. Окончила факультет журналистики МГУ. Печаталась в журналах «Сибирские огни» и Homo Legens. По мотивам рассказа «Почитай отца своего» снят короткометражный фильм «Я остаюсь» (реж. Григорий Коломийцев).
В «Дружбе народов» публикуется впервые.
Кислород
Я никогда бы не смогла мыть посуду в перчатках, и я не думаю, что со мной что-то не так. Чистая тарелка под пальцами скрипит, а в перчатках ты так и не поймёшь, сделал ли тарелку чистой. Говорят, что вода и мыло «портят ногти и руки», но я не понимаю, что это значит. В любом случае, утром в списке дел, который дала мама, посуды не оказалось. Хотя сегодняшний день всё равно будет сложным. На завтрак не омлет, а овсянка, а перед завтраком придётся помыться. Не слишком приятно. Мы так и не убрали зеркало из ванной, хотя никто из нас ему не рада.
Когда я вижу себя в зеркале — без одежды, — я убеждаюсь, что меня ничто не укрывает, кроме кожи. Вижу что-то несчастное. И неопределённое. Рёбра торчат, а задница большая и мягкая. Плечи костлявые, но очень широкие. Я никак не могу понять, какая я: толстая или худая, красивая или нет. Только голова кружится. Хотелось бы знать, что видят в зеркале другие женщины — увидеть их в зеркале, — но в раздевалках всегда так неуютно. И плавать я не умею. Вода тоже какая-то неопределённая, вода страшная. Я вспоминаю, что тоже смогу стать водой, если кто-нибудь не крикнет: «Да ты тонешь! Плыви!»
После мытья мы собрались в магазин. Его, правда, не было в списке дел. Я бы предпочла следовать списку, иначе вообще непонятно, зачем он нужен. Но мама заметила, что осталось всего девять яблок и нож уже тупой, поэтому магазин необходим. Прямо сегодня, сейчас.
— Может, сама сходишь? — предложила я. Мне не слишком нравится ходить с ней в магазин. Особенно зимой.
— А кто потащит пакеты?
— Я могу дать тебе свой рюкзак. Он удобный.
— «Орёл» — вместе, «решка» — нет, — предложила мама. Мы давно договорились, что никак не можем договориться. Поэтому решаем споры монеткой. Даже там, где спора нет. Например, мне всё равно, делать ремонт в этом году или в следующем. Мне просто здесь не нравится.
— Кидай!
Мама подкинула монету, а я поймала. Правда, мы чуть не столкнулись. Она, а значит, и я — худые и неловкие, а это вот что значит: битые кружки, падающие книги, голени в синяках, как у алкоголиков. Только без капли алкоголя.
— «Орёл». А ты поможешь мне застегнуть пальто, мам?
— Ты его третий год носишь уже.
— Но я же знаю, что ты мне поможешь.
— Конечно, пока я жива, — мама вздохнула. Она всегда вздыхает, когда говорит о своей смерти. Будто все как-то отменили смерть, одна она не справилась и теперь вынуждена однажды умереть. Если судить по «Отче наш» и кладбищу, куда мама водит меня к бабушке, — бог хочет, чтобы мы умерли, вот и вся божья воля. Что мы делаем, пока живём, его не очень интересует.
Мы почти дошли до маленького магазина, когда мама решила пойти в большой. И мы поскандалили. Она говорит: в маленьком магазине нет ламп. Я говорю: ламп вообще не было в списке! К тому же в «Карусель» нужно идти не по той стороне улицы, где мы сейчас. У меня два аргумента, у неё один. Вроде бы я права, поэтому ною всю дорогу до большого магазина.
— Меня на этом светофоре чуть не переехали, хотя горел зелёный! — напоминаю я. — Это самое жуткое место в районе!
— Просто смотри по сторонам, — смеётся мама. Она легко относится к светофорам, спискам, инструкциям, она ездит на работу на метро и перебегает на красный. По-моему, она ничего не боится. Когда я перестала считать себя приёмной, мне стало ещё сложнее это понять. Почему у неё родилась я? Возможно, она работала на ртутных заводах? Дышала отравленным воздухом? Вызывала в детстве Пиковую даму и не сумела её прогнать?
Магазин, как всегда, белый и светлый. За каждым покупателем по пятам следует уборщица и стирает его следы. За нами с мамой идёт одна — я давно отказалась понимать, как здесь устроены отделы. Они вроде бы параллельны друг другу, но не совсем. Если бы только посмотреть сверху… На карте Флоренции, которую я видела в гостях, все улицы сходятся чуть-чуть под углом — во Флоренции, кажется, нет ни одного ровного прямоугольника. Такая прогулка должна путешественника с ума сводить: ты всегда выходишь немного не туда.
Примерно то же у нас в «Карусели». Сбитые с толку покупатели плачут в рис и даже по собственным следам вернуться не могут. Одна только мама (и, может, другие мамы тоже) способна пройти этот лабиринт. «Там, где шампунь, недалеко будут носки, понятно? В этом есть логика», — объясняет она. Нет, мама, в этом никакой логики нет.
Мы надолго застреваем в молочном отделе: нужно проверить все сроки годности, чтобы у нас дома было хоть что-то свежее. У молока из орехов (которое, по сути, абсурдно) стоит мужчина. С тёмными волосами в хвостик и нежным лицом. Я взвешиваю его глазами, измеряю, трогаю, но так и не могу понять: это хорошо или плохо? Мне нравится или нет?
— Мам, — спрашиваю шёпотом, — вот тот мужчина, он красивый?
Конечно, я ошиблась. Мама открыто поворачивается к нему, а он, почувствовав взгляд, — к ней. Они рассматривают друг друга, пока мужчина не решает, что молоко интереснее моей матери. А та смеётся и громко говорит:
— Милая, ему лет двадцать!
— То есть некрасивый?
— Ты в два раза его старше. Даже не смотри на таких. Ты для них мебель. Только не обижайся, кто тебе ещё скажет правду? Да он ещё не мужчина. Зато перед ним весь мир лежит.
Парень, кажется, не чувствует, что перед ним лежит весь мир. Он очень низко склонил голову, но не видит упаковку, которую держит в руках. Мама и вправду говорит громко. Его так жалко, будто на его месте я. Впрочем, я и так на его месте. Зато вместе с ним.
Мама наконец-то выбрала молоко и творог, и моя корзина становится тяжелее. В ней лежат:
1. Зубная паста
3. Лампочки (которых не было в списке)
4. Масло
5. Молоко
6. Творог
7. Хлеб
8. Яблоки.
Я жду возле кулинарии, когда мама принесёт «2. Капусту», и смотрю, как люди покупают кофе. Бариста совершает одни и те же действия, касса издаёт один и тот же звук. Очередная покупательница высыпает в кофе пол-пакетика сахара и берёт деревянную палочку. Я вдруг вытягиваю шею: она трижды размешала кофе по часовой стрелке и начинает мешать против часовой! Это очень правильно. Это по инструкции. Это обещает, что всё действительно будет хорошо.
Точно не знаю, когда её ум начал рассыпаться. Видишь ли, она внимательнее следила за мной, чем я за нею. И так, мне казалось, было правильно: родители следят за детьми. Был вечер, когда она не составила заранее мой список дел и сочинила его на ходу. А на следующий день она вдруг поставила на поднос кофе, молочник, печенье, мёд — и понесла к компьютеру.
— Что ты делаешь! — я, конечно, очень испугалась, да кто бы не испугался?
— А что?
— Мы не носим к компьютеру кофе!
— Почему?
— Потому что кофе нельзя носить к компьютеру! Только воду и сок!.. А, ты шутишь? — вдруг дошло до меня. Я и сама так шутила с ней: например, приносила вместо соли соду. Мама посмотрела на меня, склонив голову так, что под серыми глазами появились серые тени. Кажется, она не надеялась, что я оценю шутку, — такое у неё было горестное лицо. Но я всё равно засмеялась.
Был ещё день, когда она повела меня в магазин, но пошла не по той стороне улицы. Не мне назло, как тоже бывало, — она, кажется, совсем не думала, что делает что-то не так. На этой стороне первое весеннее солнце — и хорошо, пойду там. Красная куртка под светом отливала оранжевым, жёлтым и белым, будто мама горела. Я следила за нею глазами с правильной стороны улицы и думала, как так выходит: она всегда на солнце. Я всегда в тени.
Вернувшись, я первой села за компьютер и сразу открыла её дневник. Раньше он был нашим общим, но я перестала туда писать, а новый файл заводить поленилась. Мне хотелось — да и сейчас хочется — свободы. Есть же где-то другая жизнь. Когда смотришь «Орёл и решку» или читаешь какие-нибудь сплетни о звёздах в Интернете, можешь туда заглянуть. Там тоже подбрасывают монетку, но она значит что-то большее, чем «когда вызывать сантехника». Кричат, а потом расходятся навсегда, не примиряясь друг с другом.
За месяц мама не записала ничего. Ни единой записи. Никаких «Дорогая дочь, я чувствую, что мы отдаляемся друг от друга». Или — «Завещание». Вообще ничего. Теперь я даже не знаю, что неделю назад было на ужин. А она сидела себе в кресле, рассматривала мой портрет на спине и не казалась обеспокоенной. Что-то было в её лице от свечи: маленькое пламя и тающий воск.
Правда, потом она мне подмигнула.
Месяц мы прожили почти спокойно. Мама перестала ходить на работу, или её попросили туда не ходить. Она не рассказывала и не плакала, поэтому я не знаю. На жизнь оставалась её пенсия, моя пенсия и моя подработка — уборка в магазинчике косметики. Меня в этом месте любили, потому что мне действительно нравилось, помыв полы, расставить помады по номерам. Я любила это место: за цвета, запахи и какую-то ненастоящесть. Мир, где женщины яркие, красивые и покупают ненужные вещи. Только непонятно было: у всех есть деньги «на жизнь», у меня тоже, но какая разная эта жизнь.
Мама продолжала по чуть-чуть нарушать правила. То не так завяжет пояс у моего пальто. То приготовит торт — в день, когда не планировалось никакого торта. Меня это просто с ума сводило: она старается делать всё по правилам, но иногда ошибается, или старается нарушать правила? Особенно неприятно было вечером. По расписанию у нас как раз свободное время. Мама качала на ноге «восточную» тапку с загнутым носом, я автоматически начинала качать свою, с резиновыми каблуками, а сама наблюдала за нею. Спина у мамы по-прежнему прямая, а губы накрашены (это её личные правила, не наши). Светлые волосы, и от них тёмные тени на лице. Моя мама, дочь «чуди северной» и татарина, бухгалтер без работы, любительница ИКЕА и акций «2+1» в магазине. Миндаль предпочитает арахису, сантехнику моет только средствами с кислотой. В юности любила походы. Где-то между спальных мешков и котелков отыскала моего отца. Он умер, она отремонтировала кухню. Я сейчас старше, чем когда-то был он. У неё духи с лилией. Это всё она, но огонёк, который мерцает в её лице, важнее всего остального — и никак с остальным не связан.
«Ты придумала, как нам жить, ты приучила меня так жить, а теперь пытаешься сбежать? — злилась я, а вслух сказать не могла. — Если я поеду в Израиль, я не возьму тебя с собой!»
Сначала я увидела тарелки — обычные чистые тарелки — и только потом маму. Она мыла посуду новой губкой, фиолетовой, которая из-за мыла казалась сиреневой. И в жёлтых перчатках. Ужасных перчатках. Перчатках, которыми я не умею пользоваться.
Я сейчас попробую рассказать, что сделала, хотя помню всё как сквозь пламя. Мне всё ещё жарко, когда я вспоминаю, что сорвала с неё перчатки, ударила по лицу, свалила в кресло и прикрутила к нему скотчем. Конечно, на мне остались синяки, но как-никак все тяжести в доме таскала я. Вот что меня разозлило: как она в перчатках поймёт, что посуда чистая? Как я пойму? Мы теперь будем есть с грязной посуды? Готовить когда попало? Бегать через дорогу туда-сюда, пока идём в магазин? Что ещё она придумает, чтобы разрушить мир?
— Тебе нужны новые правила, — сказала мама со своего места. Я не заткнула ей рот, просто не сумела.
— Мне нужно, чтобы соблюдались старые!
— Нужны новые правила. Потом другие. Ты должна научиться меняться. Всё меняется.
— Мы не менялись, — я села перед мамой на колени. Вдруг ещё можно объясниться и исправить? — Пока мы не менялись, не менялось ничто. Ты всё портишь.
— Конечно, менялось. Ты просто не видела. У меня был роман на работе — помнишь Александра Ивановича? Мы расстались. У меня случился нервный срыв, но я сходила к психотерапевту. Ты закончила школу. Я получила повышение. И состарилась.
— Тебе это кажется. Вот! — я содрала со стены её портрет и держала перед её лицом, пока она не опустила глаза. Я не врала: она по-прежнему выглядела как двадцать лет назад.
— Я чувствую, что состарилась. У меня в волосах седина. Трудно вставать с кровати.
— Купим кровать повыше.
— У меня Альцгеймер, — сказала мама. Она снова смотрела на меня, а в глазах трепетал тот огонёк, и что-то плавилось внутри.
— То есть ты и вправду забываешь, как нужно делать?
— Иногда забываю. Иногда специально делаю не так. В конце концов, это не мои правила, а твои.
— Мои?! Я ненавижу их, но я не могу по-другому! Ты их придумала! Ты заставила меня, помнишь? Когда я помылась часом раньше, чем по плану, ты возила мне по лицу землёй из цветочного горшка, а?
— Честно — уже не помню. Но в эту историю не верю. У нас никогда не было цветов в горшках, — грустно сказала мама. — Алечка, я понимаю, как тебе неприятно, но эти правила — твои. Они нужны были тебе. Но сейчас тебе нужнее новые.
— Пока ты жива.
— Пока я жива. Ты уже достаточно взрослая, чтобы понимать это.
— Не хочу!
— Аля, это не больно. Почти. Мы обе будем стараться. У тебя будет свой дневник. Своё личное время. Свои предпочтения.
— У меня их побольше, чем у тебя!
— Да? И чем ты любишь мыть сантехнику? Какие мужчины тебе нравятся? Ты любишь авокадо?
— Люблю.
— Не любишь. Ты всегда морщишься, когда ешь гуакомоле, и ни разу не просила добавки. Авокадо люблю я.
— Хорошо! Я узнаю, какие у меня правила! Но тебе не понравится! — закричала я. Мне хорошо видно было, как разгорается огонёк в глазах, как она прохладно улыбается, вырываясь из моей любви. — Вот вопрос: я люблю убивать мать?
— Мне кажется: нет.
— Я же не пробовала! Мне нужны новые правила! Орёл — «да», решка — «нет», нож для филе!
Наша монетка, как всегда, лежала на полке с тарелками, так что я подхватила её и подбросила. Если бы мы были в кино, она встала бы на ребро. Но мы оставались собой, несчастными и неловкими: я-то бросила монетку, но некому было поймать её, поэтому та вылетела в окно. Больше таких монеток в доме не было: этот Екатерининский пятак достался маме от её отца. Ни одной правильной монетки в доме не было. Жребий брошен, но не определён.
От растерянности я упала на колени и разрыдалась. Я же не знала, что делать, чтобы стать свободной. Какой список составить и какие правила соблюдать.
Наверное, я не стану втыкать нож для филе в свою маму.
Но развязывать её точно нельзя.
Формы насилия
Сначала Егор отрезал ей голову, а обезглавленную тушу повернул на бок и кончиком ножа сделал четыре косых надреза. Они легли параллельно под углом в тридцать градусов к телу. В каждый он втолкнул по ломтику апельсина, потом, раздвинув двумя пальцами выпотрошенное нутро, вложил внутрь веточки растений. Готовится скумбрия около двадцати минут, духовка выключится по таймеру. Когда Егор с Дамиром вернутся, рыба будет ещё горячей.
Берцы в прихожей стояли в лужице: в глубокие подошвы забивается снег, чтобы выпасть в тепле дождём. Дамир уже топтался рядом с дверью, иногда трогал её лапой: он очень боялся, что Егор оставит его дома.
Дог спокойно шёл на поводке, даже не смотрел на людей, но на светофоре, пока тот отсчитывал от одного до сорока, вдруг лёг в месиво у тротуара. Утром снегоуборочные машины сгребли с дорог грязь вчерашнего снега и швырнули под ноги прохожим. «Дряни, твари», — выругался Егор. Выходило, перед тем, как разуться и скинуть джинсы, перед тем, как найти домашние брюки, помыть руки, извлечь из духовки скумбрию, — выходит, перед жратвой придётся мыть Дамира. Он не захочет лезть в ванную. Засученные рукава непременно сползут и намокнут. Вымытый Дамир отряхнётся так, что всё вокруг покроется мелкими брызгами. Дрянь, тварство.
У футбольного поля он спустил дога с поводка и закурил. Дамир описывал круги по газонам слева и справа, еле касаясь земли, высунув язык, сужая траекторию, взлетал мокрый снег из-под лап. Он должен был бы закончить бег у ног хозяина и попросить одобрения, но вдруг пропал за спиной, а она слепая, она беззащитная. Егор закрутился на месте.
Оказалось, к ним приближается Марта, борзая сучка, и её хозяйка, девочка за тридцать — ненакрашенная, как девочка, и стеснительная, как девочка, а шею уже сжали морщины.
— Давай сегодня по-быстрому, — предложил Егор.
Таня кивнула, хотя она, может, хотела бы пройти длинной дорогой, где через реку перекинут горбатый мост и ещё один длинный — через овраг.
Третий, кто ходил с ними, сегодня не мог. Шли вчетвером. Егор и Таня молчали и шагали ровно, Дамир и Марта обгоняли, отставали, бросались наперерез, перетягивали палку и теряли её, чтобы подобрать вновь. У стойки для велосипедов собаки и вовсе устроили потасовку — пытались кусать друг друга за шеи, прыгали, лаяли и в конце концов с шумом скатились со склона под ноги какому-то ребёнку. Тот с визгом отпрыгнул и закрыл лицо руками, а его бабка крикнула:
— Озверели, звери?
— Простите, — растерялась Таня, а Егор крикнул:
— Иди ты!
Таня подняла на него глаза с короткими ресницами и тут же опустила голову — видно было, как провисла кожа под челюстью. Егору захотелось смеяться. Дога боялись, а значит, и хозяина тоже: с Дамиром опасным самцом становился и Егор. К догу подходили с почтением, следили за собой — голоса становились тише, движения осторожнее. Когда Дамир вскидывался, и клал передние лапы на грудь, и смотрел, прохожие переходили на шёпот: «Милый, милый пёс… Иди, милый». Это было уважение. Опасение. Почтение. Ими возвращался с лихвой его стыд, его желание.
Егор не признавался, что его приятно задевает трепет перед напряжённым и готовым сорваться зверем. Ему просто было хорошо. Он смотрел на Таню, которая все ещё склоняла голову перед ним, и думал, что мог бы разозлённым догом загнать её к себе, а там, а там… Но они дважды в день гуляли вместе с собаками, и Таня была важнее лёгкой мысли, она нужна, чтобы не брести в одиночку.
Через пятнадцать минут они попрощались и разбежались, хотя жили в соседних домах: она всегда перебегала улицу, пока он ждал светофора. Как утром, он отсчитывал от одного до сорока и смотрел влево: туда, где Таня бежала через дорогу, а машины гнали с горизонта, надеясь её поймать, и не могли. Марта оглянулась на Дамира, а затем с неба повалили хлопья снега и спрятали ту сторону улицы.
В предбаннике возилась с ключом соседка. Они с Егором делили на двоих четыре метра между квартирами, то есть как делили: там стояли санки внука Натальи Иванны и самокат её внука, её мешок картошки, коробки кафеля, который зять Натальи Иванны забрал в прошлом году с работы, и его, этот кафель, ещё не перестали искать. Ещё ящик лука, уже сочащийся жидкостью и пахнущий мягким и сладким, вроде гноя. Наталья Иванна прочно захватила четыре метра. Не сегодня-завтра она постучит к Егору и попросит поставить у него пару своих шкафов, а тот не сможет отказать.
Дамир почувствовал напряжение и зарычал. Шерсть на спине встала дыбом. Соседка, обернувшись, попыталась проговорить:
— Собачинька… — когда дог залаял, рванул, натянув поводок. Егор чуть-чуть разжал кулак, так, что один виток поводка упал с руки, Дамир сделал ещё два шага к соседке, та вжалась в свою дверь. Пёс лаял и хрипел, пока Егор проворачивал ключ в замке, пёс неохотно протиснулся в прихожую за хозяином.
— Егор! — успела крикнуть старуха, но тяжёлая дверь уже замкнулась, оборвав её голос. А Егор ещё сердился, будто она и вправду стоит в его квартире, и требует, и молит поставить здесь свой шкаф.
Когда внутрь под давлением вгоняют воду с песком и примесями, в какой-то момент казавшееся плотным вещество разрывается, распахиваются тонкие щели. Эту воду называют жидкостью разрыва. Чтобы разодрать ткани, необходим очень мощный насос. Так из истощённых скважин силой вытягивают остатки нефти, что прячутся в горной породе. Статью о гидроразрыве нефтяного пласта Егор должен был сдать только через два дня, но сейчас она почему-то очень хорошо шла. Он уже перевёл комментарий инженера в человекоподобную речь, когда пришёл Морозов. Под первую рюмку они обсудили перспективы разработок нефти в Северной Дакоте, потом пили. Пока Морозова не понесло:
— Смотри. Полквартиры она мне не выплатит, не сможет. А я ей хату не оставлю.
— Володя, куда ей идти? На вокзал? А сыновья как же?
— Раньше надо было думать, куда идти, когда налево пошла. Пусть на вокзал идёт, если хочет. Я, веришь, за десять лет ни разу ей не изменил.
— Изменил бы сразу, а теперь у вас двое детей, Володя. Вы о них подумайте. Вы нормально живёте, Юля баба умная, ты такую больше не найдёшь, — уговаривал Егор и сам себе не верил: живут они тесно, сыновьям плевать, а Юля дура. Жена изменила Морозову два года назад, но тот пока не решил, как отреагировать. Развестись? Простить? Завести любовницу? Дураку изменила дура, он хочет изменить ей с дурой. Такая скука от этого, будто поскользнулся, упал и копошишься. Егор старается говорить серьёзно, а чувствует, что глаза у него скучные, губы скучные, даже нос скучный, и пытается прикрыть лицо рукой, будто лоб чешет.
— А ты не три залысины, Силянский, не зарастёт, — сказал Морозов.
Дамир под столом положил голову на ногу хозяина и спал; когда Морозову изменила жена, Егор завёл дога, как талисман, что ли. На верность. С тех пор он вроде как рос внутри себя и вот-вот должен был проклюнуться, а Морозов мешал.
Ночью дог встал на кровати и залаял в окно. Егор проснулся. У подъезда стояла машина, не приглушив мотор, возле неё разговаривали какие-то люди и злили Дамира. Окно мягко сияло, но не освещало спальню, виден был только чёрный остроухий силуэт собаки. Люди не уходили, Дамир лаял долго, ещё дольше не спал Егор. Он пытался вспомнить, откуда цитата — ухватил фразу: «И всё-таки она шла к нему!» — и знал, что она вроде была мужней женой, — но никак не мог. Это просто с ума сводило.
Если не там выберешь, устроишься неудобно, то и дальше нехорошо будет. Егор встал так, чтобы всех слышать, и приваливаться спиной к стене. Оказалось, если есть две двери буквой «Г», если их открывать по очереди, то дуть будет прямо на Егора. Он попробовал подставить сквозняку ухо, потом шею, лицо. Спрятаться за соседнего человека значило оторваться от стены. Да и сосед был ненадёжный — тонкий, рыжий.
— Что ребёнок! В тридцать второй вообще собака ночами лает! — вдруг сказал рыжий. Силянский про себя не согласился: Дамир лаял сегодня ночью, а не ночами.
— Да, Цербер там знатный, — согласилась старшая по подъезду. Тётка с красными волосами недавно собирала на похороны какой-то Галины с девятого этажа. Когда Егор смог утихомирить дога и запереть его в ванной, он дал двести рублей, пускай и не был уверен, есть ли в доме девятый этаж.
— Лаял… Огрызается!.. Он ребёнку в парке лицо откусил, малыш лицо руками держал! — оживились люди. Егор подумал, что они, наверное, тоже с девятого этажа.
— Он на меня свою собаку натравил! — крикнула Наталья Иванна, которая, разумеется, тоже пришла. Глаза глубоко в глазницах жаловались: обидел! Мучал старуху!
— А у вас лук сгнил! — огрызнулся Егор.
— Её лук вас не касается! А ваша собака — лает! — ответил рыжий. И вдруг добавил: — А мой ребёнок почти и не орёт!
— Следующая проблема с вашей собакой — и мы будем решать вопрос через полицию. — Красноволосая хлопнула в ладоши: — Теперь следующий пункт, — она вдруг понизила голос, будто выдавала тайну. — Вы хотите, чтобы по подъезду ходили наркоманы уторченные?
— Нет.
— Тогда сдаём по пятьсот рублей на консьержку, — старшая снова хлопнула в ладоши. Это был её способ ставить восклицательные знаки.
— Может, по двести?
— За двести могу нанять слепую. Вы вот чего хотите: чтобы по подъезду наркоманы ходили под кайфом, в хлам, удолбанные? — нежно пришёптывала она, а Егор уже шёл домой. Там он высыпал конфеты из вазы на стол и аккуратно разделил их по видам. Получилось пять кучек. Пересчитал. Из тех кучек, где было две, четыре, шесть, восемь или десять конфет, съел по одной. Дамир стоял рядом и трогал его лапой, Дамиру хотелось играть с хозяином уткой или тентаклем. Егор перекладывал конфеты в три горки: карамели, шоколадные, желейные. Ему не хотелось больше встречаться с полицией. Тогда они ворвались рано утром; тогда он стоял в трусах, а они открывали все дверцы и выдвигали ящики, но возразить было нельзя.
Спина под рубашкой покрылась горячим потом, ткань впитала его и остро запахла. Тогда у Егора не было дога, а сейчас он есть.
Еле терпишь: он стискивает бёдра, он давит на затылок, его соски твердеют под одеждой — мороз начался в ночь на воскресенье и ко вторнику набрал полную силу. Таня спрятала стареющую шею в шарф и выглядела девочкой. Хотя Егор никогда не ездил на охоту, охотничий костюм у него был — в таком можно лежать на снегу и не мёрзнуть. Его он и надел.
— Давай долго, — сказал Егор Тане. Слова вылетели паром изо рта и инеем легли на шарф. В этих белых линиях можно было бы прочесть: «Давай долго», но только на каком-то северном языке, на анбуре, может.
Они прошли горбатый мост над ледяной рекой и длинный мост над оврагом. Егор трижды раскаялся, что предложил длинный маршрут, но отказаться не мог. Возле футбольного поля они уже собирались разойтись: Тане перебегать дорогу, Егору ждать зелёного света, но Дамир вдруг рванул через газон за человеком в дублёнке. Человек не бежал, боясь поскользнуться, — дог рванул его за полу дублёнки, протащил по льду и уронил. Егора захлестнул восторг, такой сильный, что он едва не закричал: «Убей, убей!» От моего, моего зверя пытался скрыться! Он неспешно пошёл к Дамиру, который уже стоял на груди жертвы и лаял в лицо, а жертва сучила ногами, как в судороге, и не могла зацепиться за землю.
Егор сказал «фу!», дог тотчас спрыгнул с человека. На льду лежал рыжий из подъезда, тощий рыжий, у которого почти не орёт ребёнок. Он тоже узнал Егора, вскочил и отряхнулся, повторяя:
— Сегодня мы с этим кончим! Сегодня кончим! Я иду к участковому!
Рыжий еле ушёл, он всё не мог перестать говорить: «Сегодня мы окончательно решим вопрос!», а Таня уже перебегала дорогу, светофор отсчитывал от сорока к одному, Дамир ждал, когда его отведут домой, и поджимал лапы.
Дома Егор первым делом поставил в прихожей стул. Дамир тыкался в бедро мордой, а хозяин его гладил и гладил, не мог нагладиться впрок. Вместе с собакой он обошёл квартиру и опустил всюду шторы, выключил всюду свет. Только тогда он достал ружьё: пусть Егор не ездил на охоту, ружьё у него было, и патроны, и у него была сила, какую имеют земные собаки. У него был талисман на верность. Страх становился злостью и обращался в страх. Подумав, Егор открыл дверь квартиры, включил в предбаннике свет — он читал, но только читал, что нужно делать так. Запирать не стал. Затем взял ружьё и сел на стул, чтобы ждать. Дамир устроился под стулом и, кажется, спал. А восторг не уходил.
Когда в дверь квартиры позвонили, он со всей дури, как никогда не кричал прежде, через две двери проорал:
— Открыто!
И поднял оружие.
Бык есть бык
Пассажиром Макс ездить не умел. Только за рулём. На пассажирском сиденье он сразу превращался в пассажира: всё время хотелось курить, переключать песни, вертеться, покупать кофе на заправках и потом бежать в туалет, вообще бесконечно останавливаться. Не заботиться о времени. Жена, когда хотела обидеть, называла его своим пассажиром, но недавно он развёлся с ней и сам сел за руль.
Если Макс не вёл бы сегодня машину, он бесконечно смотрел бы в окно. Там поля октября и на них трава октября, которая подползает к деревьям и не смеет пробираться дальше. Все шаги, которые он не сделал, потому что не притормозил. Если выйти сейчас из машины, можно добраться до горизонта, где лес из невинного и гладкого на вид становится настоящим и хватает за ноги. Там, в мокрых листьях, новая жизнь. Там рыжая Вика ждёт его с младенцем на руках. Макс прибавил скорости. Через пятнадцать минут — ферма. Макс будет снимать людей и животных, ходить вокруг, заглядывать им в глаза. «Отражаться» — право фотографа. Веласкес рисовал себя среди менин, а Макс отражался. Веласкеса заказчики прощали, простят и Макса.
Лес крался ближе и ближе и вдруг окружил машину, но она успела вырваться и пролететь насквозь. Макс оказался на ферме. В её офисе. Такие устраивают, когда самая главная работа делается где-нибудь ещё. Тогда на пол в офисе кладут линолеум, на окна цепляют простые белые жалюзи. Покупают оптом «стол офисный» и «стул офисный», в угол ставят вешалку, которую легко будет поднять и унести, непременно покупают чайник и банку растворимого кофе. Всё как настоящее.
Не подходил офису только его хозяин Георгий, лохматый и в серо-красном флисе. И не подходил накрытый стол. Всё на нем было домашним: сало, свежий хлеб, тарелки с сердцевиной в цветах, сыр, неровно нарезанный чьей-то рукой. «Потом нескоро поедите», — пообещал Георгий.
Макс монотонно жевал, думал, как всё-таки по этикету правильно поступать со шкуркой от сала, и слушал Георгия. Георгию очень нравилась ферма. На работе Максу говорили, что тот развелся ради неё и теперь почти не ездит в Москву. Ему приятнее управлять фермой, звонить своим агрономам, отправлять своих трактористов с утра косить последнюю зелёную траву года. И беспокоиться о своих быках.
Всё здесь устроилось и двигалось ради быков. Чёрные абердин-ангусы поселились на этой земле, чтобы задышать, поесть вики с люцерной, обрасти плотью, поуправлять ею немного и умереть на бойне. Потом из Калужской области бык пассажиром ехал в тёмную Москву и ложился там на витрину.
— Только естественное осеменение, — рассказывал Георгий и по чуть-чуть запивал похвальбу несладким чаем. — Отбираем лучших производителей, лучшую генетику.
— А какая генетика у быка?
— Извини, не понял, что ты спрашиваешь.
— Что у лучшего производителя — лучшее?
— Хочет, прости, производить. Телята крепкие. До тонны вырастают. Быка же за вес ценят, — Георгий не сомневался, что Макс поймёт правильно, хоть и москвич. Он и на горожанина не похож: мощный, массивный, бычий. Вот как всё происходит: мясо делают из быков. Быка любят и плотно кормят, чтобы больше было мяса и оно было вкуснее.
— Поехали? — спросил Макс.
Оказалось, что фидлот, где откармливают быков, устроен в двадцати километрах от офиса. Двадцать километров в другую сторону — телята с матерями. Бездетные коровы — ещё двадцать на юг. Макс представлял себе ферму по-другому: забор от горизонта до горизонта и внутри три пастбища. Ходишь от одного к другому в резиновых сапогах и смотришь, как бык рождается, вот бродит возле матери, учится есть траву, оставляет мать, правильно питается, затем уезжает в путешествие. А настоящая ферма — площадка — далеко, ещё дальше. И между ними только рыжая раскисшая дорога.
Поехали в полноприводном джипе Георгия. Он вёл машину и снова рассказывал о своих сотрудниках: кто родил четверых детей, кто сократил падёж скота. Макс скучал. Лучше бы для съёмок узнать, у кого какие лица. От скуки он стал худшим из пассажиров, каких и сам не любил: вроде человек задаёт вопросы, даже развернулся к водителю, но в глазах отражаются только поля. Он проходит сквозь слова к себе в голову и запирается там.
В голове у Макса была Вика. Беременная любовница. Почти не беременная, всего два месяца, и уже не любовница, раз жены больше нет. Вика потеряла определение. «Беременная любовница» — это простой рассказ: встреча, желание, тайна, победа-падение, дома сразу в душ, ещё, ещё. Презервативы кончились, а идти за ними лениво и неловко, словно надетые штаны оскорбили бы страсть. Макс поговорил с женой. В ванной. По выходным она всегда принимала ванну, а он садился на пол у стиральной машинки и смотрел. Так они всегда обсуждали самое важное. Беременную любовницу, например.
Жена сказала «что ты натворил?» и «Бог тебе судья», но про себя подумала, что бога нет. Макса всё ещё притягивали такие прозрения: знаешь человека так хорошо, что читаешь его мысли. Жена его, в общем-то, тоже по-прежнему притягивала. Она оставалась загадочной и непонятной, как чужой язык. Тем приятнее было изредка угадывать, о чем она думает. Но долго выкручиваться он не умел. Сел на пол, признался, что его любовница забеременела, встал, вышел. Загадочная, мокрая и голая жена даже не обернулась к двери.
Вика разрешила ему оставить пассажирское кресло. Веди сам, только реши — куда. Аборт легко сделать до двенадцати недель. Значит, ещё не поздно оставить младенца на дороге. Детей ведь можно планировать; смерть нельзя, а жизнь можно. Ему очень хотелось запланировать ребёнка, а не украсть между делом. Тем временем Вика ждала: вот-вот он скажет что-то, от чего её застрявшая жизнь наконец-то поедет. Даст ей новое определение. Назовёт каким-то особенным словом, которое действительно будет ею. А он совсем забылся и подпрыгнул на сиденье, когда Георгий объявил:
— Пункт первый — фидлот. Откормочная площадка.
Макс шел по весёлой рыжей грязи, которая запоминала его следы, и слушал рассказ:
— Сюда переводим быков старше семи месяцев и откармливаем. Распределили их по возрасту: слева двухлетки, им, простите, скоро на убой. Справа моложе, а дальше совсем пацаны. Середина каждого загона — курган, быки лежат на нём в дождь, а вода свободно стекает ниже. Пространство у кормушки — плац. Чистим его несколько раз в день, чтобы бык мог твёрдо встать и есть, откармливаться.
— А я здесь зачем?
— Егор ждёт, наш главный животновод. И телёнка принять может, и производителя успокоить. В полдень быкам пора давать корм, сфотографируем заодно.
Быки стояли за оградой там, где рыжая грязь становилась коричневой. Пахло, разумеется, навозом — не тошнотворно, а как-то однообразно, на одной ноте. Все быки оказались чёрными и черноглазыми, так что выглядели братьями. Только смотрели мимо друг друга и мимо Макса. Так он представлял себе взгляд аутиста, читая об аутизме: осмысленный, но отстранённый. Всегда скользящий мимо.
Фотоаппаратом он заглянул в глаза быка и отразился в них, но не появился. Бык отказался его видеть. Он ждал свой корм, ждал без жадности и нетерпения.
— Они всё понимают, если захотят, — объяснил Георгий. — Полудикие. Знаешь, какие у них драки бывают? Поддерживают иерархию. Каждый знает, кого можно задирать, кому лучше уступить. Помню, возили как-то одного, не помню куда, потом вернули на фидлот. А у быков память короткая, они его уже забыли. Он их как начнет гонять! Один туда, другой сюда, только быки летали. Мы даже не лезли. Иногда лучше не лезть.
— Злые?
— Нет, но вес-то какой. Мощь. У нас тракторист как-то возвращается в офис, говорит: вечером на пастбище больше не поеду! Коровам что-то померещилось в темноте, они как построились в клин, как попёрли! Страшно. Осторожно!
Они еле увернулись от трактора, который въехал в узкий коридор между загонами. По одному мешки перебирались из ковша на руки Егору и отправлялись к кормушкам. Затем тот возвращался в кабину, и трактор пробирался дальше вдоль быков. А они подходили ближе и ближе, хотя не смотрели ни на Егора, ни на корм. Просто плотная чёрная стена надвигалась на людей. Георгий отошёл на середину, снова увернулся от трактора, который возвращался в исходную точку, и начал куда-то звонить, увлечённо требуя: «Давай, уже почти готов, приезжай, как так не можешь?»
По срезанной траве в кормушке рассыпался корм, быки меланхолично жевали, а Макс снимал. Для кадров животноводу приходилось двигаться медленнее, чем он привык, и даже замирать. У него были мелкие косые зубки и такие же черты лица — никакого сходства с быком. Неправда, что каждый похож на какое-нибудь животное. Такое случается очень редко и всегда притягивает взгляд. Жена Макса точно была человеком. Егор и Георгий тоже. В них не проявилось ничего от животного: ни общего сложения, ни повадок, ни духа, который не осознаёт сам себя и всё-таки остаётся живым.
Снимая своё отражение в глазах быка, Макс пытался передать суть: глаза, которые не хотят тебя признавать. Дело быка — быть. Употреблять пищу. Прибавлять в весе. Корма хватало всем, но быки зачинали мелкие ссоры, толкали друг друга мордами и фыркали, потом снова приступали к еде. Егор уже закончил раздавать корм и встал рядом, скрестив руки на груди. Он стеснялся фотографироваться.
— А у вас есть любимцы в загоне? — спросил Макс. Тоже для кадра. Если спросить человека о чем-нибудь приятном, он начинает перебирать в уме все любимые вещи, и лицо сразу такое мечтательное, нежное.
— Вон тот, Мишка. Скоро в забой пойдёт.
— У меня тоже был, — вмешался Георгий. — И тоже Мишка. Их всех так зовут. Производитель, красавец — массивный, мощный. Сдуру поставили вчера близко к коровам в охоте, он почуял их и через изгородь махнул. Срезал себе копыто, пришлось сегодня с утра на бойню везти. Так жалко.
— Что теперь? Кто производителем будет?
— Ты.
Максу показалось, что он ослышался, он ещё раз переспросил:
— Кто будет?
— Ты будешь, — твёрдо сказал Георгий.
Он подался к Максу, а Егор встал за спиной: вдвоём они замкнули Макса в кольцо и медленно повели к трактору. Под курткой у Георгия пряталось неприятное плотное, как мешок с мукой, пузо. Теперь оно прижималось к Максу, когда Егор наступал слишком быстро.
За трактором, оказалось, стоял большой грузовик. Стоял довольно давно: у ног водителя валялись два окурка, а третьим он спешно затягивался. Егор и Георгий, сцепив руки, толкали Макса вперёд. Он пробовал отбиваться, протестовать: «Я фотограф из корпоративного журнала! Перестаньте!» — пытался даже ударить, но в тесноте не хватило замаха, а они не останавливались и всё приговаривали: «Хороший, Мишка, хороший». Фотоаппарат давно упал в грязь. Отражатель так и остался у кормушки, и в него заглядывал бык, а другой лизал ему бок.
Под напором Макс взошёл по пандусу в тёмный кузов. Только тогда эти двое разомкнули объятья и выскочили из грузовика. Ошарашенный, Макс не успел за ними, после такого танца очень кружилась голова. Дверь закрылась. Машина поехала. Он снова превратился в пассажира, и хотелось выглядывать в окно, курить, просить остановиться, только не было ни окна, ни сигареты, ни голоса.
Его везли куда-то на грузовике для скота, который качался на разбитой глиняной дороге и старался не сесть на мель. Однообразный запах навоза становился тише и тише, пока совсем не утонул. У Макса подогнулись ноги. Он обещал себе, когда грузовик остановится, напрячь все мускулы и прыгнуть в открывшуюся дверь. Но ехать, пожалуй, далеко, пока можно подумать.
Что ему угрожает? Ничего. Георгий сказал, что он будет производителем, значит, грузовик едет не на бойню, а к пастбищу. Там, где ждут взрослые коровы в охоте. Много взволнованных животных, простор, невысокий забор — выпустив, они не смогут больше его поймать.
Считает ли он, что фермеры сошли с ума? Нет. Он снимал как-то настоящих сумасшедших, они не умеют прикидываться; увлечённо притворяться нормальным может только нормальный человек. Такая у нас норма.
Тогда считает ли он себя быком? Нет, не считает. Наощупь под рукой суточная щетина, а не шерсть, лицо плоское, не вытянутое. Уши небольшие. А других различий между человеком и быком в темноте нет.
О чём он думает, когда касается своего лица? О жене и о любовнице. Обе по-прежнему ходили в голове парой и, видимо, не скоро расстанутся. И раньше так было: жена вскармливает любовницу, любовница тянет к жене. Вика обидится, если узнает, что он видит их только рядом. Жена идёт быстро, встряхивает жёсткими светлыми волосами, острые локти бьются обо все поверхности. Рядом плывёт Вика — того же цвета волосы, но мягкие, и округлые тёплые плечи. Она из тех, кто и вправду напоминает животное. Корову. Если только корове можно сделать аборт.
Макс вспомнил быка, на место которого его столь упрямо пытались нанять. Подумать только: бык так хотел корову, что не стал даже ждать, а прыгнул через забор и загубил свою жизнь. Стейк из такого быка он бы с радостью купил. Бренд «Кровь-любовь» и морда быка на упаковке. Мясо сочилось бы гранатовым соком и пахло мёдом, он ел бы и смотрел в глаза быка.
Бык взглянет мимо него и скажет: «Я прыгнул и ты прыгнул, только не сломал себе ногу и на бойню не попал».
Сравнивать себя с быком Максу не хотелось, но выходило очень похоже. С женой он производителем не стал — она всё-таки человек, а не корова и не критская царица. Он прыгнул. С Викой всё получилось. Но он уже втайне знает, что готов прыгнуть ещё раз и ещё, пока забор не окажется выше его усталого бычьего тела. Вика положила на него клеймо производителя — там, где его увидит только хороший фермер.
Когда грузовик остановился, он не рванул из кузова, как думал сначала, хотя Егор и Георгий сами открыли для него двери. Наверное, они ехали в джипе следом, провожая своего быка, и теперь снизу вверх выжидающе смотрели на него. За их плечами раскрывалось широкое поле, и через сотню шагов, которые он не сделал, лес: красный, рыжий, жёлтый. Как открытый огонь. А перед ним семена последней октябрьской травы втаптывали в землю чёрные абердин-ангусы. Очень красивые коровы.
Такие красивые, что Макс почти сразу не выдержал и, коротко выдохнув от страсти, поспешил им навстречу.