Рассказы
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2022
Колесников Алексей Юрьевич родился в 1993 году в Белгороде. Образование высшее юридическое. Печатался в журналах «Новая Юность», «Нева» и др. Живёт в Белгороде.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2021, № 9.
Дымоход
Осень теперь, поэтому я вспомнил.
Самое первое Первое сентября. Родители нарядили меня в костюм-тройку, дали гладиолусы, показали, где держать, чтобы не сломались, и отвели в школу. На линейке выступал директор, потом какой-то мужчина в тёмных очках и, наконец-то, из колонок такие же дети, как я, только более талантливые, затянули: «Учат в школе». Здоровенные одиннадцатиклассницы, одетые, как певицы в клипах, провели нас вокруг стадиона и ушли курить за тир. После состоялся первый урок, на котором не заставляли писать и читать; учительница рассказывала о значении книги в жизни каждого человека.
— Серёжа, скажи нам: для чего нужно читать?
Мальчик долго не решался, скручивая в валик край пиджака, а потом наконец-то сознался:
— Не знаю.
— Может быть, для того, чтобы становиться лучше, Серёжа, а? Как думаешь? Серёжа, подними голову. Ну, подними! Чего ты испугался? Не бойся, Серёжа. Ты согласен со мной?
Серёжа тихо заплакал, вжимаясь в пиджачок.
Мне было жаль его, и я тоже не знал, зачем читать книги.
После урока нас отпустили домой. Я очень устал из-за жары, пережитых впечатлений и узких туфель. Хотелось поесть и посмотреть телевизор. Я заметил, что встречные разглядывают меня внимательно и ласково. Сняв бабочку, я сунул её в карман — не задохнётся, не настоящая. Пыль липла к туфлям, пахло прелою травой.
Дома шла работа. Родители тогда ещё строили дом, поэтому повсюду сновали друзья отца — строители. Сам он сидел на крыше и со свистящим звуком прибивал шиферный лист.
Это был наш дом, то место, где я должен был вырасти, а родители состариться. Главная точка на земном шаре.
— Ученик пришёл, — объявил один мужик, закуривая.
— Иди ешь, — позвал меня отец. — Мать картошки поджарила.
Есть не хотелось. Я сел на перевёрнутое ведро, положил пиджачок на коленки и стал следить за работой. Вскоре отец слез с крыши, о чём-то поспрашивал меня и ушёл к мужикам, которые в тени сарая стояли толпой над деревянным стулом. Из их угла пахло свежим огурцом.
Пора поесть и мне. Я направился в наш дом с одной-единственной готовой комнатой, как слышу — плач. Я замер и прислушался: не плачь, а писк. Кошка!
Я обошёл дом, заглядывая под всякие тропки, вёдра с присохшим раствором и всё такое, — ничего. Сходил в погреб, осмотрел сливную яму, корыто с водой, вышел на огород. Вернувшись в исходное место, я вновь прислушался. Мужики говорили громче и матерились. Это мешало и сбивало, но я всё равно разобрал кошачий плач.
— Кошка где-то плачет, папа.
— И пусть.
— Она сильно плачет.
— Где?
— Не могу найти.
В тот день отец выложил дымоход из красного кирпича. Он торчал над крышей, как палец великана. Кошачье существо плакало оттуда.
Задрав головы, мы смотрели на дымоход. Кошка кричала со дна, где-то на уровне наших глаз, вернее, глаз мужиков — я-то был крошечный.
— Только разбирать.
— Может, крюком каким подцепить и вытянуть? А ну, дай верёвку!
— Нет. Только разбирать.
Начались споры. Большинство считало, что ломать дымоход из-за кошки глупо. Мужики толковали. Горячились, курили, рисовали палками по песку. Отец просил их не материться:
— Не ругайся! — прикрикивал он на того или иного.
Работа остановилась. Они пробовали совать в дымоход верёвку в надежде, что кошка вцепится когтями, искали способ вынуть нижние кирпичи, но всё сводилось к тому, что или разбирать дымоход, или, как сказал один седой мужик, мешок бензином облить, в дымоход палкой затрамбовать и спичку бросить.
— А снизу нельзя? — спросил я, услышав это предложение.
— Никак.
— Может, подождать, пока сама вылезет как-нибудь?
— А нервы?
В общем, я всерьёз подумал, что кошку или сожгут, или она там будет долго плакать, умирая от голода. Я всё стоял под яблонькой и ждал решения. Его принимал отец. Я видел это по сосредоточенному, расстроенному лицу.
— Ты иди, — сказал мне он в который уже раз. — Обедать давно пора. И переоденься.
— Ага, сейчас, — соврал я, заподозрив плохое. — А дымоход долго разбирать? Это дорого?
Он посмотрел на меня и ничего не ответил. Высокий, сильный, в драных джинсовых шортах, с широкой, густо поросшей чёрными волосами грудью, смуглый и пыльный, с густыми капельками пота на лбу.
Все мужики занимались покрытием крыши, а отец возился с дымоходом. К вечеру, когда солнце, и само измучившееся и измучившее нас, уплывало за дубовый лес, отец вынул замусоренного чёрного котёнка, ещё вчера, видимо, слепого. Тот недовольно пищал и царапался. Мать напоила его молоком, а один из мужиков предложил половинку котлеты. Котёнок полизал молоко, понюхал какую-то травку и улёгся спать. Целые сутки, кажется, спал.
Пошёл дождь. Котёнка я отнёс в дом, мужики разошлись. Особенно долго отцу пришлось выпроваживать того мужика, который предложил идею с мешком. Он был очень пьяным и всё обещал, что скоро поднимется и пойдёт. Не уходил тем не менее.
Разобранный дымоход выглядел как разбомблённый, как сломанный зуб, как лишний элемент, как неумелая работа. Он не походил на памятник гуманизму.
Утром отец приступил к его восстановлению.
Теперь осень, и дымоход уже дышит. Вернее, наш дом дышит через него вот уже двадцать лет. Сколько было всего в этом доме.
Отец постарел. О маме молчу.
Я посещаю этот дом едва ли раз в месяц. В нём уже практически нет меня и моего. Он меня отпустил, понадеялся, что я справлюсь. На хорошее во мне.
А котёнка, его судьбу, я не помню совсем. Столько их передохло от клещей и собачьей ненависти. Их в деревне никто не считает.
Снежинки
Много знаю про снег. Про снежинки мало.
Об этом впервые думаю, пока воспроизводится плохого качества видео на старом компьютере: частный кусочек моей жизни. Скользит родительский дом, раскорячившийся фонарь, потом дубовый лес с тарзанкой на ближнем дереве, и вдруг движение камеры прекращается: снимаю снег, который просеивается сквозь луну.
Родители говорят, что в детстве я плакал и просил, чтобы весь снег съели собаки. Видимо, он мешал каким-то детским радостям.
А потом отец повёл нас с собакой в лес, где снега было полно. Помню тот огромный сугроб под дубом, в котором я тонул и всерьёз боялся, что задохнусь в нём. Пёс от напряжения горбился, а потом летел к ручейку, который почему-то не замерзал.
Выходили на лёд. Я расчищал снег ботинком и видел мутное небо под ногами. Холодное небо в царапинах.
Когда-то летом я видел снег. Трудно в это поверить, но теперь, когда я впечатлениям доверяю охотнее, чем памяти, кажется, что действительно в дорожной колее у соседского забора сохранился снег, а я разглядывал его в одной рубашке.
Какой-то упрямый снег, не пожелавший вовремя стаять. Бунт неразличимых снежинок.
Мало знаю о них.
Помню, как вернулся домой, и бабушка мне обметала снег веником с ботинок. Я — ростом чуть больше веника, потный и алый. Вмёрзший в варежки снег выдёргивал зубами и ел вместе с шерстяными ворсинками. Чтобы варежки не терялись, их связывали резинкой с множеством узелков.
Где теперь эти варежки?
Потерял.
Помню, как яростно сыпал снег в ту зиму, когда я только пробовал сигареты. Серым утром выходил из дома, тайком прикуривал от спички и брёл в школу, скользя по нечищеной дорожке сквозь пейзаж нашего унылого посёлка. Жирные вороны следили за мной с замороженных деревьев, а я их уже не боялся. Мне было очень много лет, серьёзный возраст — пятнадцать зим. Уже тогда я ждал окончания школы, чтобы уехать в город в новую взрослую жизнь, не понимая, что жизнь одна — детская. Остальное — недоразумение.
Городской снег отличается от сельского. Он грязный, с реагентом и пахнет выхлопами. Его сгребают в унылые горки. Слежавшийся снег, лишённый сказочного движения, — пошлый. Но этот, который сыпет — нежный, молодой, мокрый, — очень хорош. Особенно, если ещё и туман расплылся и вечер без ветра.
Жёлтые окошки многоэтажек (одно обязательно фиолетовое — масонское), серые двери подъездов… Разминаясь во время снегопада, люди немного жмутся друг к другу, как влюблённые.
Я видел птичьи следы на снегу — суетливые; видел птичью кровь в проталинках — жирная.
Снеговики не кажутся мне красавцами. В мультфильмах они пропорциональные, а я почему-то встречал только каких-то бугристых уродцев с пивными крышечками вместо глаз.
Говорят, что каждая снежинка уникальна. Какое расточительство природы! Как неэкономно она расходует свой творческий потенциал!
Иногда я представляю себе планету, на которой не осталось ни одного человека. После ядерной войны, например. Идёт снег. Заметает пустые проспекты, тропки в лесах; снег валит в навсегда открытые окна наших домиков… И в этой тишине и пустоте только безразличные, изуродованные радиацией редкие звери встречают снегопад, задирая к небу морды.
Даже писать об этом жутко.
Любой прожитый день напоминает снежинку своей уникальностью, своей незаметностью и бесполезностью. Всё сложнее видеть дни, всё чаще видны сразу годы. Оттого и страшно, что много знаю про снег, а про снежинки мало.
Смерть Антона Телегина
На первом курсе Антон Телегин делал сорок три повторения на перекладине. Помню: в манеже спортивного комплекса на физре мы сдавали подтягивание молодой преподавательнице, сочетавшей полосатые спортивки с длинными красными когтями. Было утро, первая пара, пахло пылью. У одного пацана во время выполнения упражнения начали топорщиться шорты. Преподавательница побурела, а пацан уставился в потолок, держась за перекладину самым узким хватом. Сделав девять-десять раз, он спрыгнул, убрал руки в карманы и отошёл за спины. Девять-пятнадцать раз — все мы так. А Антон ровненько выполнил сорок три повторения. Думаю, он мог бы и больше, но не стал.
Почему-то я вспомнил об этом, бросая три горсти на крышку его коричневого гроба. Маслянистый чернозём казался съедобным. Я проголодался и ждал поминок, как все живые.
Человек решает умереть — это понятно. Но когда это решение принимается им? Когда мой приятель Антон Телегин решил умереть? Мне известна только часть из его двадцатисемилетней жизни.
В самом начале первого курса на общепотоковой лекции по философии, которая проходила в громадной университетской аудитории, я спросил у Вани Жакова, рыжего парня с носом, как у чертёнка:
— Пацан, который дофига подтягивается, из твоей деревни?
— У нас посёлок, пгт, между прочим, — ответил Ваня. — Знаешь, какое у него погоняло? Педофил.
— У посёлка?
— У Телегина!
Классический, в душном свитере и с острыми залысинами, препод философии попросил не мешать, рассказывал об «Эстетике» Аристотеля. Обычно он орал: «Горите в аду!» — когда злился. Это впечатляло.
После лекции Ваня объяснил, почему в пгт Платоновка Антона Телегина называют педофилом.
У них там три школы. Антон учился в самой ущербной, на окраине посёлка. В центре, где памятник Ленину, церковь, здание администрации за елями и милиция, располагался рынок. Как-то летом после девятого класса Антон поехал туда покупать чёрные слим-джинсы. Родители впервые выдали ему деньги и пустили одного.
Только начав загибаться в глобальной России, эмо-мода добралась до Платоновки. Антон отпустил волосы, спрятал одежду всех цветов, кроме чёрного, и вот купил джинсы, больше напоминающие колготы. (Чтобы это было смешно сейчас — пришлось любить это тогда.) Пытаясь не выглядеть, как все, мы выглядели, как все, кто не хочет выглядеть, как все. Нам нравилось ощущать себя хрупкими, одинокими и обречёнными. Мы прокалывали губы, носы и языки, подводили глаза тушью; верили исключительно в любовь и смерть. Девочки были трогательными в своих чёрно-розовых юбочках, а мальчики на фоне противоборствующей культуры — гопников — отыгрывали роль печальных романтиков, страдальцев за право на стиль. Очередной последний извод декаданса…
Антон тогда решил умереть?
Помню, как взрослые боялись нашего суицида, и в метафизическом смысле мы — первое поколение постсоветской России, его совершили: нас нет.
В ожидании автобуса, вместе с джинсами в шелестящем пакете, Антон решил прогуляться по парку. Там он обнаружил крошечную брюнетку в чёрном платье и красных палёных конверсах. Она смотрела на зарастающий тиной пруд и ела чипсы. Будто не найдя другого места, Антон уселся рядом. Она заговорила первой, спросила, едят ли рыбы картошку? Оказалось, её зовут Яна, ей пятнадцать, и почему-то у неё нет мобильного телефона. (Он тогда уже был у всех.) Яна не разрешила проводить себя до дома, стеснялась говорить о родителях и школе. Никакую совсем не слушала музыку, хотя музыка в те времена была для нас главным маркером: свой или чужой.
— Мне это не интересно, — часто повторяла она.
А чаще, вместо ответа она улыбалась и пожимала плечами. «Инопланетянка», — думал Антон и был практически прав.
У них началось. О встрече с Яной невозможно было договориться. Каждый вечер Антон преодолевал пять километров в надежде встретить её. Гуляли они только в пределах парка. Заметив редких прохожих, Яна хватала Антона за руку и просила:
— Пойдём к огородам, а то идут.
За парком была протоптанная тропинка вдоль рядов с картофелем и бузиной. Здесь Яне было спокойно. Желание спрятаться от людей Антон относил на свой счёт. (Долговязый, бледный, лопоухий.) Он задавал серьёзные вопросы, но она лишь улыбалась и тёрлась носом о его плечо, а чаще приступала к долгому поцелую, напоминающему трапезу. Ещё ей нравилось кусаться: губы, щека, шея и даже коленка. До крови, кислой и пугающей.
В конце августа Антон объявил Яне:
— Теперь будем видеться только по выходным.
— Почему? — удивилась она.
— Школа же. Я не буду успевать к тебе.
Внезапно Яна расплакалась. Её лицо стало каким-то плотоядным. Она сказала, что хочет в туалет, ушла в кустики сирени, а потом вернулась до того суровой, что Антону стало тревожно. Захотелось уйти домой. И ещё показалось, что рано он начал серьёзные отношения — мальчик, по сути, ещё.
Утром к Антоновым родителям пришла милиция с обвинением в изнасиловании «лица, заведомо находящегося в беспомощном состоянии». Мать, зачем-то придерживая Антона за руку, уверяла вежливого лейтенанта, что сын — девственник, и просила сонного мужа подтвердить. Батя кивал, но Антона всё равно увезли сдавать анализы.
— Она, в общем, больная на голову была, — Ваня заканчивал свой рассказ в курилке, которая располагалась в те времена прямо во дворе университета. (Года через три начнётся борьба с курением, как при Гитлере. Меня даже оштрафуют.) — Не прямо на всю голову, — объяснил Лёха, — но на полбашки точно. Особенно осенью и весной у неё фляга свистела. В остальное время более-менее. А сейчас, кстати, она в маразме круглый год. В школу, естественно, не ходила, жила с матерью. В тот вечер у неё случилась истерика, поэтому мать решила, что дочь изнасиловали. С чего она это взяла — непонятно. От обиды стуканула в ментовку, естественно. Да и был похожий случай: какой-то дядька подозрительный раньше за Яной ходил и целовал её, что ли.
— Так Антон насиловал или нет?
— Нет, конечно. Просто мамаша шороху навела. Весь посёлок гудел, помню. А когда она узнала про их любовь, то даже обрадовалась. Не поверила только, что Антон ничего не знал про её состояние.
Я спросил, действительно ли эта Яна была красивой. Ваня заверил, что в том возрасте очень даже, а сейчас растолстела и пахнет ацетоном, хотя местные алкаши ходят к ней с бутылками, иногда сразу по двое. Мать умерла.
— Если не насиловал, то почему его называют педофилом? Тем более он сам был малолетним.
— Ну вот так назвали, — ответил Лёха. — Для простоты.
Может, в этом было всё дело?
Спустя год, на втором уже курсе, в очередную пьяную ночь на моей прокуренной кухне Антон сам рассказывал эту историю. Я имитировал удивление.
— Это была моя первая любовь, та самая, о которой потом всю жизнь помнишь. У неё были чёрные глаза, как у тюленя, лёгкая пигментация на смуглом лице и высокая такая грудь, твёрдая, как у взрослой девушки. И пальцы рук были в морщинках.
Запивая водку вишнёвым компотом, он уверял, что и подумать не мог, будто Яна больная.
— Знаешь, я теперь нормальными девушками не способен заинтересоваться. Кажется, что если девушка без придури, то она обычный кусок мяса, издающий тоскливые звуки. Я, наверное, поэтому девственником был до восемнадцати лет.
Ещё он рассказал, что менты были дружелюбными, бесконечно плакала мама, у отца изменилась манера говорить, и было больно, когда скребли на анализ эпителий из члена.
Уже под утро Антон прочёл стих, посвящённый Яне. Стих был бездарный, но я запомнил две строчки:
Давай это сделаем, чтобы успокоиться,
Так принято у людей — они это любят…
Дальше «успокоиться» рифмовалось с «роется», а «любят», естественно, с «губит».
В банальных историях о любви только смерть мешает возлюбленным быть вместе. Антон Телегин оказался персонажем новаторского драматургического хода: оба любят, но один сумасшедший. Это меня впечатлило тогда.
Он спал на моей кровати, натянув капюшон, а я сидел на подоконнике, курил, наверное, тридцатую сигарету и следил за наползающим на город рассветом. Была весна нашего второго курса. Мы учились на никого. Каждый новый день казался возможностью, а утро имело колоссальный смысл.
На занятиях в то утро мы не появились, хотя и отличались прилежанием. Пошли за пивом и именно в тот день научились похмеляться. Я зачем-то всё это помню.
И помню, как, сидя в тени клёна у городской реки, Антон рассказывал о своём посёлке: о разрушенном сахарном заводе, о химической вони с птицефабрики, о ямах от бомб в лесу, о белоснежном скелете собаки в кустах тёрна, стоящем на четырёх лапах и привязанном к кусту бечёвкой.
К вечеру того дня, когда уже алкоголь не пьянит, но обещает тяжкое раскаянье, он стал презентовать свои стихи. Шёл дождь. Я чистил картошку, а Антон, сидя к столу вполоборота, курил и читал с телефона. Да, стихи были бездарными. У них было два явных порока.
Во-первых, было ясно, что Антон вообще их не редактирует. Как написалось — так и читал.
Во-вторых, было очевидно, что он даже не пытается высказать что-то своё, а только повторяет чужое. Антона Телегина, за редким случаем, в его стихах не было. Какой-то оккупант вещал из него и требовал внимания. Изредка вспыхивала живая строчка, но её тут же тушила последующая — мёртвая.
Вскакивает ночь и говорит из сна,
Всё время твердит про своё. И курит.
А далее нечто беспомощное и очень тупое.
Помню, я поставил на стол сковороду, вымыл руки и подумал: может, следует объяснить Антону, что не стоит ему тратить на это время? Он склонился над сковородкой, сделав немыслимый глоток пива. Поколебавшись, я так и не решился.
Может, нужно было?
Проснувшись как-то у бабушки, в возрасте, быть может, одиннадцати лет, Антон наелся вареников с вишней, выпил стакан компота и уселся возле телевизора. По каналу «Культура» показывали человека, который читал стихи. У него были зачёсаны назад волосы, бесцветные глаза смотрели куда-то за камеру, ворот рубашки был расстёгнут на три пуговицы. Красная шея с толстыми венами и скачущим кадыком вызывала отвращение. Это был актёр, который теперь уже не снимается в кино, а только рекламирует всякую дрянь вроде кредитных карт. А тогда он был молод и неподдельно страстен. Вышагивая по сцене, он читал стихи Есенина так, будто никакого Есенина не существовало, а сразу был он — актёр, читающий есенинские стихи. Губы актёра были влажными, глаза в слезах, зубы блестели. Он поднимал к потолку руку со сжатым кулаком и тяжело дышал. Антон испугался, что актёр умрёт прямо сейчас, на его глазах, но этого не случилось. Передача закончилась, и грянул симфонический концерт.
Антону до смерти захотелось писать стихи. Не для славы, не за деньги, не ради искусства. Просто чтобы перехотелось и стало легче. С тех пор он испещрял школьные тетради и прятал их в рукаве пальто. Чуть позже он найдёт в домашнем шкафу перестроечное издание Есенина и выучит всё наизусть. Издание было крошечным и очень дешёвым. Стихов там было немного.
А может, в проклятом 2012 году он и побрёл навстречу смерти?
Да, тогда мы учились на втором курсе, по телевизору шли митинги. Мы смотрели репортажи вместе с ныне покойным дедом, рождённым в 1941 году, и ничего не понимали. Выступали какие-то люди, чего-то требовали в нереальной для нас, провинциалов, нашей Москве. Их лица были незнакомы, и это тянулось чудовищно долго.
Не помню, чтобы мы с Антоном в те годы обсуждали политику. Мы занимались молодостью, опасаясь, что это невесомое состояние внезапно закончится. (Закончилось, кстати, внезапно.)
Насколько я могу судить, Антон активно практиковал тогда беспорядочные сексуальные связи (затянувшееся целомудрие). Любви он тогда не знал. Мальчикам моего поколения внушали потребительское отношение к девочкам. Отечественная культура постаралась особенно. Каждый из нас срывал кожу этого заблуждения в индивидуальном порядке. Те, кто этого не сделал, оказались в полной растерянности, когда стукнуло тридцать.
Помню, как два весенних месяца Антон собирался стать отцом. Его убедила в этом какая-то дура, уже в те времена забитая с ног до головы мелкими татуировками. (Чёртики, кошечки, иглы, скрипочки, копытца.) Целую неделю он, помнится, почему-то жил у меня. Утро начинал с молитвы о выкидыше. Насколько он был серьёзен — не могу сказать. Далее он делал гимнастику: отжимался три раза по тридцать, приседал три раза по двадцать, стоял на руках минуту и растягивал ноги, высоко упираясь ими в стенку. Далее он съедал варёное яйцо с куском хлеба, и мы шли на занятия. Алкоголь почему-то бы под строжайшим запретом.
— Я не могу быть отцом. Чтобы быть отцом, нужны деньги и смысл жизни. У меня сейчас этого нет.
— Ты же стихи пишешь.
— Какие там стихи. Ерунда всё это. Хотя пишу, да.
Вдруг он пропал на неделю. В университете не появлялся. Потом позвонил как-то вечером и сказал, чтобы я ждал, что приедет скоро. Я не мог его принять. Тогда он попросил взаймы тысячу рублей. У меня не было. На утро он позвонил и сообщил, что беременность была пошлым спектаклем, но всё выяснилось и теперь он свободен. Я очень обрадовался и поздравил, пригласил в гости. Он не пришёл и опять исчез куда-то на месяц, а потом началась летняя сессия — время, когда он встретил Олю.
Неужели в этот, быть может, самый счастливый период своей жизни он думал о смерти?
Оля была именно мечтой неумелого поэта. Недостижимым идеалом бездарности. Они познакомились в университете на общефакультетском мероприятии. Выступал поп с лекцией о бесноватости. Они сели рядом случайно. В перерыве Оля с подружкой пошла в курилку, а Антон увязался следом, хотя очередной раз бросал.
Потом, опаздывая на экзамены, он часто бродил по коридору университета в надежде встретить её как бы случайно и иногда встречал. Их местом был буфет на третьем этаже, где продавался растворимый кофе в пластиковых стаканчиках, сникерсы и жирные котлеты в тесте.
В тот год Оля выпустилась, а Антону ещё предстояли два года. Летом он даже сумел её подзабыть, но, встретив как-то ночью у клуба, где она с подружками (пьяная, конечно) ждала такси, он вдруг почувствовал, что это та самая девушка, которая ему предназначена. Он много раз потом повторял это слово — «предназначена». Осенью между ними началась переписка. Примерно тогда появилась возможность дёшево обмениваться сообщениями, используя быстрые приложения. Отныне личная жизнь людей почти полностью превратилась в текст. Сексуальное возбуждение, ненависть, любовь и верность имели конкретное словесное выражение. Часто не оригинальное, но, как казалось, единственно возможное. Как доказать свою любовь? Написать об этом сообщение.
Вечером Антон ложился на матрас, который служил ему на съёмной квартире ложем, и начинал выспрашивать у Оли всё. Любой вопрос, — только бы это продолжалось. Она охотно отвечала, реагировала на комплименты романтическими смайликами и загадочными многоточиями. Любовь отупляет, чтобы особи расслабились и сделали своё дело, но часто этого недостаточно.
Оля ни в какую не соглашалась встретиться. Уверяла, что Антон ей нравится и то, что она ему кажется «неземной девушкой», — тоже здорово, но даже проводить её от офиса, где она работала кем-то, — нельзя.
Она действительно была хороша. Такая девушка, которая всем кажется красивой. В любой немногочисленной группе других девушек, — так, пожалуй, точнее. Мужчины всех возрастов смотрели ей вслед — так, пожалуй, понятнее.
Она была выше Антона. Осветляла кончики русых волос. При ходьбе чуть заваливалась назад и вправо. Серые глаза с персидским разрезом щурила и поигрывала тоненькими каштановыми бровями. Спустя пару лет она купит себе огромные очки-велосипед, которые вновь войдут в моду. Этот простой аксессуар аутентично будет смотреться на её мелком личике с носиком, будто вырезанным маникюрными ножницами, и тонкими губами большого рта.
Считаю, что Антон влюбился не во внешность как таковую и не в то, что по сути она была доброй и покладистой (большая редкость). Полагаю, его прельщало врождённое, чуть-чуть даже какое-то графское изящество Оли. (Поселковые парни от этого с ума сходят.) Изящно на ней смотрелась недорогая одежда, ела она изящно, изящно улыбалась при приветствии, изящно обижалась, ни одним движением стараясь не выдать обиду. Птичка, а не девушка. Такая, про которую никогда не поверишь, что она может вступить в собачье дерьмо.
Антону она действительно подходила. Он знал это наверняка, не сомневался, что они предназначены друг-другу. От этого и страдал, как страдает прирождённый певец, которому нитками заштопали рот какие-нибудь фашисты.
В октябре 2013 года, в двадцать лет, Антон впервые отправил два стихотворения в литературный журнал. Без подписи, без сопроводительного письма — просто два стихотворения в теле электронной почты. Ему не ответили.
Думаю, там что-то было про Олю, но, к сожалению, одна только любовь не создаёт литературы и вообще красоты. Только в груди больно и глаза сверкают. Больше ничего.
Выяснив, что Оля работает в офисном центре на улице Гагарина, Антон поджидал её вечерами, чтобы, как обычно, случайно встретить. При этом, укрываясь от дождя под навесом банкомата, он писал ей свои обычные сообщения и получал ответы. Темнело, осенние листья, словно мультяшные монетки, горели в свете фонарей, а Оли не было. Она будто отправлялась домой по воздуху, как птичка. Он попросту не узнавал её в осенней куртке морского цвета. Натянув капюшон, она перебегала дорогу, садилась в автобус и уезжала незамеченной. Это было странно, ведь Антон из каждодневной переписки знал самые, как ему казалось, мелкие подробности её жизни. Знал, что её мать занимается йогой, что отец закодирован пятый год, что у неё на правом бедре шрам от осколка бутылки, что она мечтает завести собаку — добермана, что у неё есть игрушечный заяц с криво пришитыми ушами, которого она купила из жалости, и даже то, что летом под матрасом у тёти она нашла поцарапанный вибратор.
Продрогший, голодный и злой, Антон писал ей, вернувшись домой: «Долго работала сегодня?»
Оля отвечала: «До шести, как всегда. А как твоя учёба? Не верится, что ты ещё студент. Мне иногда кажется, что это ты старше меня на два года, а не наоборот».
Злость пропадала, и Антон отвечал длинным, стыдным, стопроцентно приятным сообщением.
Однажды, в воскресенье, в один из выходных, когда Антон не поехал в деревню к родителям на побывку, в самом грязном макдональдсе города, у туалета, они встретились. Оля была с подружкой, которая уже уходила домой, а Антон впервые пришёл сюда, чтобы, в том случае, если он окажется здесь с Олей, не опозориться из-за дезориентации. Рядом тёрлись школьники, фрики, лесбиянки, геи и иностранцы. Утопия: всем всего за дёшево и понемногу.
— Я тебя точно провожу сегодня до дома! На улице темнота, как у меня в глазах, когда тебя не вижу.
— Да, — согласилась Оля. — Темно. Подожди только, пока я с подругой попрощаюсь. Не хочу вас знакомить. Побудь на улице. Давай через дорогу — у церкви, окей?
Уже случились первые заморозки. Воздух был ледяным, чернели в ночи облака. Пахло бензином от проезжающих машин, музыка ревела с рекламного монитора супермаркета, ветер заползал через раскрытый ворот за пазуху и облизывал грудь. И было так, как бывает в детстве, когда почему-то задержался в школе до темноты и через весь посёлок один возвращаешься домой. Антон пытался назвать как-то это состояние, чтобы сделать из него стихи, но не смог. Очень просто это называется: любовь. Со всяким было. Кто не стоял под фонарём ночью в ожидании? Даже Ницше стоял, наверное.
Оля предложила пойти через гаражи, вокруг парка. Они говорили так, будто не было между ними бесконечной переписки. Оба в тот вечер поняли: вдвоём им очень хорошо. Легко до невозможности.
Через три недели выпал первый снег. Антон снимал квартиру с двумя пацанами: Денисом и Романом. Где он их нашёл — не помню уже. Денис был красивый, толстый и румяный, всё время пытался шутить на табуированные темы. Он учил меня, что, приходя в новую компанию, прежде всего следует спросить: пидарасы здесь собрались или постмодернисты? Себя он считал последовательным постмодернистом и, кажется, не зря. Церковь он посетил единственный раз (венчание старшего брата), но носил огромный серебряный крест, при этом утверждал, что в бога не верит, а крест ему необходим, чтобы не обижать отца, резко уверовавшего после пятидесяти. А ещё он соблюдал Великий пост, чем изводил всю квартиру. Заставлял не хранить в холодильнике мясо, яйца и сыр. Чтобы как-то справиться с тягостями поста, он каждый день напивался и блевал потом фонтаном, лёжа на полу. Утром, собирая последствия ночного извержения в миску, он удивлялся: откуда всё это, ведь он ничего не ел. Напившись, он жрал колбасу с пельменями и потом как будто этого не помнил. На третьем курсе отец подарил ему старую десятку. Во время поста он ездил на ней по городу и ел свиную шаверму. Любопытствующим объяснял:
— Путникам можно.
Никто на свете не требовал от него соблюдения поста, никто его не контролировал. Это было нужно ему самому. При этом самые скабрезные анекдоты на религиозную тему я узнал от него же. Ещё он терпеть не мог Советский Союз, но очень нахваливал почему-то Андропова; не переносил рэп, но сам на кухне записал два альбома. Любил мать, но всегда ей грубил. Ненавидел отца, не боялся его, не слушался, но звонил каждый день. Мечтал уехать в Германию, голосовал за «Справедливую Россию», сейчас работает в полиции. Он подтвердил мне, ссылаясь на экспертизу, что Антон Телегин умер самовольно.
Второй — Роман — был помешан на спорте, бизнесе и шмотках. На занятия он не ходил, а только «тренился», смотрел лекции о том, как построить бизнес и какие ошибки рискует допустить начинающий предприниматель. Все родительские деньги он тратил на джинсы и модные в те годы футболки с глубоким декольте. Алкоголь его почти не интересовал, но он часто сидел с нами на кухне, покуривая что-то запрещённое. В такие вечера Рома делался добрым и разговорчивым. Мне он сообщил, что за неделю до смерти у Антона началась бессонница. Он бродил всю ночь по квартире, и это мешало Роману спать. (Денис от них к этому времени съехал в ипотечную квартирку.)
Может, именно атмосфера их квартиры, бедной, протекающей, скрипящей, осыпающейся, липнущей квартиры довела Антона?
Помню вечер, один вечер, я был у них. Мы пили пиво и играли в козла на мелочь. Денис выигрывал, поэтому смеялся до слёз и иногда подбегал к холодильнику, вытаскивал водку и опрокидывал рюмку, не предлагая нам. Водка была его личная, какая-то очень дорогая. Роману, наоборот, не везло. Он разменял у меня сто рублей. Антон сыграл две партии, проиграл и углубился в телефон.
— Снег пошёл, — заметил я.
Вдруг Антон оживился, спрыгнул с подоконника и убежал в общую комнату. Через пять минут он вернулся одетый и сказал, что ему нужно уйти. Заняв у Дениса рублей пятьсот, он покинул нас.
— К кошке своей побежал, — сказал Денис. — Блюдце вылизывать.
— Мне она совсем не нравится, — помнится, заметил Роман.
Без Антона я почувствовал себя лишним, собрался и ушёл. На улице я позвонил Антону. Он не ответил.
На следующий день он рассказал мне про минувший вечер.
Девушки любят внезапные праздники. Мужчина, способный устроить такой праздник, большая редкость. Нужно уметь за один короткий вечер девушку накормить, рассмешить и не утомить. При этом ей должно быть тепло, уютно и бессовестно. О мужчинах, способных на это, вспоминают всю жизнь.
Антон поехал к Оле на такси. Тогда ещё такси стоило дорого. Нужно было звонить по специальному номеру.
Спустя полчаса он стоял с розами под фонарём у третьего подъезда хрущёвки на улице Преображенской. Укрывая цветы от снега, он приступил к самому важному: следовало угадать, в какой квартире живёт Оля. Задача была не из простых. Она требовала концентрации, логической безграничности.
Антон бодро приступил к анализу. При этом он не забывал отвечать на Олины сообщения, тиликающие в кармане. Переписка их всегда вертелась вокруг нескольких тем: как спалось, что на завтрак, удалось ли отдохнуть за выходные, зябко ли на улице. Сюда же вплетались описания каких-то крошечных событий: поход в магазин, стирка старого свитера к морозам, поездка к родителям. Ещё, в порыве нежности, они хвалили друг друга. Ведущим был Антон. В ироничной манере он как бы не делал комплименты, а показывал их. Оля, быстро к ним привыкнув, изображала смущение и вполне искренне отмечала их изящество. Чтобы не нарушать баланс, особенно веские подачи она отбивала фразами: «ты тоже», «аналогично», «в этом мы похожи». Иногда она проявляла самостоятельность. Вдруг могла написать: «Мне очень нравится твоя опрятность. Я никогда не видела тебя в помятой одежде или в нечищеной обуви». Или: «Я помню, как ты в универе девушкам двери открывал. Это у тебя получалось естественно. Джентльменство большая редкость в наши дни». Читая подобное, Антон улыбался, как сельский дурачок. Самая горькая и вместе с тем приятная тема их диалогов сводилась к выяснению отношений, возникших между ними. Они так и не смогли придумать для этого всего рабочего определения. Пользовались неудобными конструкциями, вроде: «то, что между нам происходит» или «наше общение».
Иногда он показывал отдельные куски их переписки. Помню такой комплимент от Антона: «Если бы я был автором энциклопедии, то проиллюстрировал бы слово “женщина” твоей фотографией». Оля посылала в ответ амбивалентные смайлики. Антон вопрошал: «Долго у нас это продлится, как думаешь?» Оля изображала непонимание, начинала прояснять значение отдельных слов. Это блаженное самоистязание заканчивалось естественным выводом: им хорошо вместе, а во что это выльется, когда закончится и на сколько это настоящее — непонятно.
Вот и в тот вечер, переходящий в ночь, стоя у подъезда, Антон писал:
«Первый снег. Он такой сильный, можно сказать, яростный. Я очень хотел бы провести этот вечер с тобой. Было бы здорово. Мне так легко в твоём обществе… Надеюсь, это не случайно, надеюсь, это продлится долго. Чем ты там занимаешься?»
Олины ответы были просты:
«Мне тоже с тобой хорошо. Снег действительно клёвый. Я ничем не занимаюсь, телевизор смотрю, а ты?»
Антон решил подготовить её — написал, что «сквозь снег летит к ней на встречу». Это было воспринято в метафорическом смысле.
Итак, судя по опубликованным Олей фотографиям заката, её квартира находилась не ниже первого и не выше четвёртого этажа. Окна выходили на железнодорожный вокзал, что позволяло отыскать нужную дверь в случае, если удастся угадать нужный этаж.
Антон размял челюсть, выкурил сигарету и нажил цифру «1» на домофоне. Спустя несколько гудков, ответил недовольный мужской голос.
Имитируя интонацию человека, ненавидящего свою работу, Антон произнёс:
— Лейтенант Телегин, шум в сто первой квартире. Откройте дверь, пожалуйста.
После некоторой паузы, голос переспросил:
— Что надо?
— Полиция! — крикнул Антон. — Дверь откройте, к соседям твоим нужно!
Домофон приветливо зачирикал, дверь открылась. Антон вошёл в тёплый подъезд с языками рекламных листков, торчащих из сжатых губ почтовых ящиков. Стряхнув снег с цветов, он отправился искать нужную дверь.
Он знал, что Оля живёт в съёмной квартире, значит, дверь должна быть самой дешёвой на площадке, со старинным глазком и ободранной ручкой. Искомая дверь на каждом из трёх выбранных этажей была именно такой. Звонить по очереди в каждую опасно: можно наткнуться на бдительную старуху, любительницу жаловаться в полицию. Действовать стоило наверняка. Крадучись, Антон прислушался к двери на втором этаже и услышал за ней детский плач. Ликуя, он поднялся на третий этаж и прислушался — за дверью было тихо. Тогда он взбежал по лестнице на этаж выше и приложил ухо к двери — работал телевизор. Это то что нужно! Распахнув пальто и обнажив широкую грудь, обтянутую серым свитером, как у Хемингуэя, Антон нажал кнопку звонка. Раскрылась дверь, за которой стоял бородатый парень в джинсовых шортах и клетчатой рубашке. Он имел круглое лицо, круглые кулаки и добрые серые глаза. Тёмные, начавшие редеть волосы были взъерошены, на белой груди курчавился островок рыжих волос. Уставившись в этот островок, Антон сказал:
— Прошу прощения. Я доставщик цветов. Мне нужна Анна Изряднова. Она здесь проживает?
— Нет, — ответил парень с явным облегчением.
— Ошибся, — разочарованно произнёс Антон, предвкушая, как будет рассказывать эту занимательную историю Оле. — Бывает такое, да? Двери все похожи, а время не детское. Простите меня!
— Да и согрелись вы немножеко, верно?
Антон вдохнул и признался, что выпил слегка, чтобы не замёрзнуть. И добавил:
— На качество моей работы это не влияет. Эта промашка не в счёт. Извините, ещё раз и… — он не закончил, потому что за спиной улыбающегося парня появилась Оля в таких же джинсовых шортах и маечке с мультяшным чертёнком на груди.
— До свиданья, — будто проглотив лом, выговорил наконец-то Антон и ушёл.
Снег между тем превратился в дождь, фонари во дворе погасли. Антон вышел из двора и, проваливаясь в мокрый снег, побрёл домой, обгоняемый редкими автомобилями. Денег на такси не было. Холод оккупировал город.
Антон держал руки крест-накрест, прижимал подбородок к ледяному воротнику, и думал о том, что им там хорошо. Что Оля подальше убрала телефон, чтобы не мешали сообщения, и получает удовольствие. С ним, с Антоном, ей интересно, а с этим мужиком ей хорошо кончаться. Прямо сейчас она вертится на горячей и влажной кровати, кричит, а потом будет улыбаться и в знак благодарности шептать ему какие-то нежности. Прежде Антон не мог уразуметь, почему она так рано прощается и уходит спать, а потом, минут через сорок, опять появляется в сети. Такое случалось три-четыре раза в неделю. Теперь ему всё было ясно.
Может, тогда в нём появилось чувство смерти? Стал наполняться котлован небытия?
«Антон, это не мудак, а мой парень. Мы встречаемся с ним с семнадцати лет. Через два месяца у нас свадьба. Я не говорила, потому что ты не спрашивал. Конечно, я могла бы сказать сама, но боялась тебя испугать. Прости. Мне правда хорошо с тобой. Я не знаю, как так вышло».
Засыпая, усталый и продрогший, Антон ответил:
«Понятно».
И не писал Оле до весны.
Всё это время он разбирался со стихами. Нужно было понять: как писать?
В первую очередь он решил, что стоит прекратить строчить по наитию. Следует выбрать тему или поймать определённое настроение, которое обеспечит единство всех слов в стихе. Лучше не писать вовсе, если этого не получается. С этих пор он стал искать тему. Так первый раз случился месяц, когда он ничего не написал. Он перечитывал стихи Есенина и понимал, что все темы уже разработаны, а для него ничего толкового не осталось. Иногда он вскакивал с кровати ночью в надежде записать какие-то важные словосочетания, но сон был настойчив и бумаги не было под рукой. Терзаясь, утром он ничего не мог припомнить. Опять начинал думать о теме. Пил пиво, чтобы отдохнуть. Внезапно, в одно похмельное утро, он родил сразу два сиротливых стихотворения. Какая у них тема, он понять не смог и определил себе её как «одиночество». С тех пор он пересмотрел свою тактику. Решил писать исключительно в мгновения, когда очень хочется. Теперь он мог заниматься сочинительством в автобусе, на лекциях, во время обеда и особенно — под алкоголем. Всё произведённое он отправлял во всевозможные журналы и на поэтические конкурсы. Ниоткуда не было ответа. Несколько стихотворений он разместил в интернете на приспособленных для этого площадках, и у одного из них собралось около ста лайков. Какой-то человек под ником Джокер написал:
«Уважаемый поэт Антон Телегин! Давеча я ознакомился с Вашим творчеством и оказался просто безумно изумлён той поэтической силой, которой Вы, дорогой друг, обладаете! Чувствуется, что Ваши строчки пропитаны слезами и собраны из капелек крови. Хочу Вам прямо заявить, что они прямо хватают всей пятернёй за душу и не отпускают. Желаю Вам громадных успехов, творческих сил и понимания! Верую, что Ваш талант распознают и оценят. Говорю Вам это как непризнанный поэт. Я не так, увы, талантлив, как Вы, поэтому не надеюсь на чудо признания. А вот Вы обязаны прогреметь на всю нашу многострадальную Россию. Жму руку, коллега! Да здравствует поэзия и поэт!»
Сначала Антон почувствовал почему-то отвращение. Он долго не мог понять, в чём дело. К вечеру это чувство уступило место жалости. На улице был лучший период весны — пахло сладкими цветочками на деревьях. Воздух был влажным и повсюду появлялась сочная листва. Антон бродил по городу в одиночестве и думал. А за полночь вернулся домой и открыл Олину страничку. Там появились свадебные фотографии. Антон их внимательно рассмотрел: увеличивал, вертел, пролистывал по нескольку раз. У неё действительно была ангельская внешность, и именно для таких девушек придумали свадебные платья.
Неужели смерть таилась в этом ангельском образе?
К вечеру он написал ей длинное ностальгическое сообщение о том, что вот прошло несколько месяцев, она уже вышла замуж, а он всё помнит её. Оля ответила через секунду. Она тоже скучала и ждала письма.
У них всё началось как бы заново: переписка, тайные редкие прогулки в тёмных частях города. Был даже один протяжный поцелуй. Большего она не позволяла.
Ревность Антона к другому мужчине, имеющему на Олю все права, пресыщенному ею, сменилась азартом. Теперь почему-то было не противно, а интересно. Их встречи были для обоих как глоток воды после кросса. Стихов отныне Антон не писал. И вообще, казалось, он совершенно ничего не делал. Даже не пил и не гулял по городу. Лично я считаю, что это и было началом умирания.
Так прошёл целый год. Антон говорил, что не знает, как жить. К чему стремиться. Он плохо выглядел. Почему-то полнел. Сложнее всего выпутываться из западни, в которую загнал себя сам. Что-то должно было случиться, любая драматургия имеет свой предел. Думаю, Антон уже просто ждал финала.
Вскоре всё разрешилось. Оля уехала с мужем на месяц в Санкт-Петербург. Побродить по музеям, фонтаны посмотреть, в Неву бросить монетку. Вернулась она беременной, на второй неделе. Антон ничего умнее не изобрёл, как написать для неё стих о своих страданиях. Стих был чудовищным, как берд сумасшедшего. Это уже писала сама смерть. Оля уверяла, что ей понравилось.
Они решили больше не видеться. Антон устроился уборщиком подъезда. По утрам, часов в пять, он мыл лестницу, пол и стены. Это очень не нравилось Денису: собираясь на работу, Антон будил его. Роман вообще презирал подобный труд.
Я звал Антона к себе, предлагал выпить, но получал отказы. Он сторонился нас и огрызался. Был где-то там.
Прошло много времени. Кажется, полтора года. Ничего в жизни Антона не менялось. Единственным содержанием его жизни стала уборка в подъезде. В остальное время он механически ел, спал и что-то нам всем говорил. Я встретил его однажды в магазине. В руках болталась огромная бутылка очень дешёвого лимонада. Я потащил его в парк. Мы сделали кружок и разошлись. Он говорил со мной, но всё как-то с одолжением. И располнел сильно. С бородой он напоминал дикого кабана, сдуру прибежавшего в город.
А потом как-то я прочитал о нём в городских новостях: выпал из окна. Не из квартиры, а как раз из окна в подъезде. Там давно уже отвалилась решётка. Взлётная полоса была свободной. Антон оставил после себя вымытую лестницу с первого до своего последнего этажа.
Тот, кто не способен жить на суше, может улететь, но что делать тому, у кого не выросли крылья?
Думаю, решение — умереть — Антон принял задолго до шага из окна. Котлован наполнялся смертью капля за каплей. А в тот день он лишь вышел из берегов. И дело тут, конечно, не в несчастной любви. Всё сложнее и проще. Бывает так: человек решил умереть. Жизнь такая бывает, что смерть доступнее.
Оля теперь уже многодетная мать. О смерти Антона она, кажется, ничего до сих пор не знает. Ждёт, быть может, сообщения, надеется на внезапную весть.
Не хочется, чтобы Оля всё это прочитала. Ей незачем. Она живёт, раз живётся. И пускай.