Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2022
Амчиславский Александр Аркадьевич — поэт (1958— 2022). Родился в Москве. Окончил филологический факультет пединститута, учился в Академии Художеств имени И.Е.Репина (Ленинград). Работал учителем, художником-реставратором в Политехническом музее. В 1990—1998 гг. жил в Израиле, с 1998-го — в Канаде. Лауреат премии Эрнеста Хемингуэя журнала «Новый свет» (Торонто) за сборник стихов «За тонким полотном» (М., 2017).
Парафраз
Расслышишь какую-то песню, затопит слезами,
сбежишь продышаться, так ветром впечатает в стенку,
на тонкие рёбра, бедняга, тебя нанизали,
зачем-то оставив любить эту бедную землю,
и любишь ведь, любишь не ради случайной подачки,
тягучей баллады, видавшего виды сонета,
но голод не тётка, научит скулить по-собачьи
и ждать непонятно чего от хозяйского неба,
а уши торчком на пространстве от моря до моря,
где ветхие домны разлезлись под шорох ползучий
и дети поют, босоногому мальчику вторя,
как только и можно и должно — чем горше тем лучше,
попробуй не выживи, бедный, от счастья и скорби,
ведь ты и оставлен услышать, как молвится слово,
и детское пенье проходит иглою под рёбра
последнею волей бескрайней фабричной столовой.
* * *
Два слова свяжешь — Господи, прости! —
на рельсы глядя, вспомнишь, как пути
проходят сквозь, переполняясь гудом,
который не унять, не унести,
который сточит слово до кости,
замкнёт уста и обесцветит губы,
а следом хлынет воздух питьевой —
обдаст нутро студёною судьбой,
той самой, бедный мой, твоей не ставшей,
теперь по развесёлой мостовой
гарцуя, всё своё несёшь с собой,
на узел память завязавши,
но отчего ж так мучаешься ты,
легко верша нетрудные труды,
когда вокруг поют громкоголосо
павлины, пусть чванливы и горды,
фонтаны, пусть в нечистые пруды,
цикады, пусть высасывая лозы.
Ах, бедный мой, давно растёт трава
в душе твоей, не помнящей родства,
глаза молчат, закрытые травою,
а те слова? Забыты все слова,
живи как бог — ботва всегда права,
а тот ушёл, который был с тобою.
Лесной романс
Где бурундук в траве сновал,
домишко встал среди подлеска,
так мал, что не хватало места
одежде, памяти, словам.
Немного дров, немного круп,
и жили мы, не понимая,
что я немой, что ты немая,
и это было царством рук
и только нам понятных знаков,
где ни один не одинаков
из тех, которые не врут.
Мы спали спинами к стенам,
избушка за ночь ужималась,
и милость божья с божью малость
без удержу давалась нам.
Спросонья руки разлепив,
под стрёкот бурундучьей блажи
глаза в глаза делились кашей
с высокой плотностью любви.
Стояли строго по местам —
вода в реке, луна в окошке,
кровать в дому, перловка в ложке.
Мы жили там. Мы жили там.
* * *
Здесь всё цепляется за всё —
туман за свет, вода за камень, —
которым дерево ползёт
и волочит над берегами
полураспахнутую тень,
ещё горячую, сквозную,
играют зайчики в воде,
приняв её за гладь лесную.
Что крик луня, что дятла стук
за тишиною незаметны,
кидает взгляды бурундук,
мой нежный зверь, мой друг бессмертный,
ни зла, ни желчи, ни стихов
ни суетных, ни волооких —
не подпускает никого
мой брат, мой воздух одинокий,
мой воздух, брат мой одинокий,
не подпускает никого.
* * *
О чём бы то ни было как бы не было
и в зимнюю скуку и в дождик осенний
глядела куда-то и выла и выла
и век доживала сосудом скудельным
от кислого жмыха от памяти слёзной
с утра уползала к себе в эмпиреи
где с чашкой портвейна гуляла в трёх соснах
и братья по цеху на солнышке прели
сдавали бутылки дежурно поддаты
читали своё и чужое читали
и вольно журчала струя самиздата
и видели свет молодые печали
по бедности юной по юности бедной
им было не тесно в кромешной родимой
больничной гостиной всеобщей котельной
где всё выходило то боком то дымом
где все пропадали и эти и эти
которые снова легко и бездельно
топили словами свой воздух нательный
для тех кто потом улетали на ветер
кто к смерти мгновенной кто к долгому гуду
чужого прибоя чужого привоя
и эта старуха скудельным сосудом
стоит у окна оживая от воя.
20 декабря
Нас тьмы и тьмы. И чёрная зима
Лежит, раскинулась, не дышит. И не надо
ни плача для души, ни горя для ума,
и с высохших небес беспомощного знака
давно не ждём, а будет, — наплевать,
черно который век, и дело точно в снеге:
он, видно, с головой засыпал однова
и жизнь, и смерть, и сани, и телеги,
вдавил исподний грунт и сделал всё как есть —
и тощими стада, и ржавыми орала,
а память бедным нам оставил днесь,
чтоб и она всё время умирала,
под мерный тик сапог, не различая лет,
тащилась в поводу и глаз поднять не смела.
Мы — дети чёрных зим, где двери крестят мелом,
и отблеск нашей тьмы у бога на челе.