Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2022
Филипп Хорват — писатель, литературный обозреватель. Родился в г.Ташкент Узбекской ССР в 1983 году, окончил Санкт-Петербургский Политехнический университет по специальности маркетинг и менеджмент. Публиковался в журналах и электронных литературных медиа, в том числе в «Новом мире», «Сибирских огнях», «Бельских просторах», «Нижнем Новгороде», «Авроре», «Кольце А», «Texturе». В «ДН» печатается впервые.
Человеческая память удивительна и уникальна по своей сути. Учёные-нейрофизиологи объяснили химию и физику процессов, управляющих памятью, но, кажется, никто так и не сумел подойти к главному, к сущностному: почему мозг сохраняет отпечатки некоторых событий, разговоров или ситуаций, а другие вытесняются, забываются, исчезают, словно никогда их не было? Кто устанавливает приоритеты для запоминания? Уж точно не человек в сознательном своём ежедневном движении вперёд, иначе бы мы, наверное, откладывали в ящичек памяти только самое приятное и хорошее, чем можно было бы наслаждаться в грустную минуту…
Очевидно, для памяти нет разделения на приятное и неприятное, важное и неважное, ведь порой остаётся в голове настолько малозначительная ерунда, вспоминаешь которую всегда с чувством досады или неловкости. Спрашивается, почему в голове засел именно этот момент, именно этот короткий диалог или чей-то мимолетный взгляд? Ничего же в таких впечатлениях особенного или поворотного для жизни нет, но вот тем не менее — они с тобой навсегда (а специально ведь не забудешь даже, так оно не работает).
Из области удивительного и те свойства памяти, которые ближе к старости выдвигают на передний план события давно минувшего, но при этом «стирают» то, что было вчера или пару часов назад. Одними процессами разрушительной возрастной деменции этого не объяснить, тут что-то другое, пожалуй, философское, заставляющее перед лицом подступающего, неизбежного ухода обращаться далеко назад и вспоминать, а вспоминая, пытаться осмыслить — была ли твоя жизнь правильной, цельной, дающей хоть сколько-нибудь значимый результат? Это по-человечески понятно, ведь мысль о том, что прожил, к примеру, свои семьдесят-восемьдесят лет просто так, без особой цели, для мыслящего, рефлексирующего человека ужасна. Так быть не должно, и память волей-неволей сама выносит из дымки ушедшего некие образы, символы того, что всю жизнь ты делал что-то такое, за что перед лицом по крайней мере родных и близких не стыдно.
Жизнь моего дедушки, Владимира Александровича Хорвата, бессмысленной точно не назовёшь. Пример его судьбы обыкновенного советского человека, честного труженика-геолога и прекрасного семьянина, прожившего в браке с любимой и единственной женой (моей бабушкой) до самой смерти, демонстрирует путь хорошего, правильного человека. Он наверняка бы мог гордиться тем, что сделал в своё время для любимой профессии, будучи ценным сотрудником Среднеазиатского института геологии и минерального сырья МГ УзССР (САИГИМС), начальником нескольких геологических партий и автором солидной научной монографии о рудном месторождении Мурунтау. Ещё больше поводов для гордости могло приносить ему осознание того, что он воспитал любимую (и любящую в ответ) дочь и помог ей встать на ноги, а затем ещё успел как-то повлиять на троих своих внуков и что-то вложить им в головы. Я сейчас не берусь судить о чувствах этого, во многом своеобразного и оригинального, человека, а спросить, понятное дело, уже не могу: дедушка умер восемь лет назад…
Однако один косвенный признак, проявивший себя на последнем десятке жизни дедушки, подсказывает мне, что внешнего лоска благополучия, осознания правильности пути ему, наверное, было всё же мало. Этот признак прямо связан с заявленной темой памяти — именно она, мятущаяся и беспокойная, подсказала дедушке в какой-то момент зафиксировать на бумаге всё то, чем он жил на протяжении семидесяти с лишком лет, в детальных подробностях описать свой трудовой и семейный путь. Так родилась обширная и монументальная рукопись под скромным названием «Воспоминания».
По мере погружения в работу, раскручивания в обратную сторону колеса памяти, расширился и замысел. Перебирая фотокарточки более чем столетней давности, доставшиеся в наследство от предков, дедушка задумался о составлении генеалогического фамильного древа Хорватов. В меру своих сил, связей с разбросанными по свету близкими и дальними родственниками эту работу он выполнил, обрисовав схематично древо от 1750 года, с момента переселения общего предка Ивана (Куртица) Хорвата, сербского дворянина и полковника австрийской службы, в пределы Российской империи. Всё это в рукописно-альбомном виде сохранилось и ждёт полноценного оформления во что-то большее. Когда-нибудь я эти записи точно превращу в настоящую, серьёзную книгу, и уж, во всяком случае, потомкам Хорватов читать её будет интересно, полезно для понимания того, чем жили предки.
Идея этого эссе, впрочем, не настолько грандиозна, чтобы распутывать огромный клубок судеб отдельно взятой семьи. Я бы хотел подсветить только одну географическую локацию, которая в памяти дедушки прочно ассоциировалась со счастливым и беззаботным детством — тем самым Эдемом, реального возврата в который, к сожалению, нет ни для кого. Это простая ташкентская улица, да и не улица даже, а скромный тупиковый проулок в центре города, проулок, которого в столице узбекской ныне независимой республики давно уже нет. Нет ни того старого советского города, ни улицы, на которой жил дедушка ребёнком, ни самого дедушки, но всё это удивительным образом живёт и сохраняется в записанных воспоминаниях — ну правда, вот же волшебное свойство человеческой памяти, изобретшей своего рода «машину времени».
Из чего большей частью состоят воспоминания о ранних годах жизни?
Если закрыть глаза и окунуться в глубины детства, то появляются самые разные смутные образы. Это прежде всего родители, братья-сёстры, близкие и дальние родственники. Затем уже всплывают образы первых друзей и подруг, дворовых приятелей и врагов, обидчиков и благодетелей, формируются в сумерках воспоминаний тени тех, в кого ты периодически «влюблялся».
Вереница первых жизненных впечатлений неразрывно связана с тем местом, где человек обитает в детстве. Родной дом или несколько таких домов, если семья большая, тесно переплетённая родственными связями между дедушками-бабушками, тётками-дядьями и т.д. Помимо самого дома, это, конечно же, и двор, а если брать шире — то улица, запомнившиеся здания на ней, магазины и рынки, парки и скверы, в общем, все те важные и значимые для ребёнка места, которые рождают целый мир. Именно сюда, в чуть искажённые памятью сакральные уголки детства, люди часто возвращаются во снах — будто не случилось никакого взросления, не было длинной и странной, порой запутанной и непонятной жизни. И ты всё так же бродишь мальчишкой или девчонкой по знакомым, любимым местам в компании тех, кого давно уже, возможно, нет в живых. Встроенная в голову личная «машина времени» работает без сбоев по ночам, ничего даже и записывать не нужно…
Мой дедушка родился и вырос в Ташкенте в первой половине 30-х годов прошлого века. Место рождения — Краскомовский переулок, в самом центре города, рядом со старым зоопарком.
Я уже упомянул выше, что нынче эта локация в прошлом, от неё не осталось и следа, последние постройки в той местности сгинули к началу нулевых, когда прокладывали широкую правительственную трассу, названную в честь первого узбекского президента — Ислама Каримова. Размышляя об этом, я прихожу к горькому выводу: а ведь правда, рано или поздно любое место, с тобой связанное, исчезнет. Произойдёт ли это через сто, двести, тысячу лет, но это случится. В этом, пожалуй, прячется горькая ирония материальной жизни вообще: уж насколько хрупко человеческое тело, так ведь и ничто вокруг не переживёт отведённых природой пары-тройки тысяч лет. Всего лишь несколько тысячелетий, и повезёт остаться в истории знаковым именем разве только тому, кто совершит нечто грандиозное в войне, науке или искусстве (при условии сохранения развитой человеческой цивилизации, конечно же, которая всегда парит в миллиметре от гибели). Получается, что и память не бесконечна, она живёт в пределах сознательной человеческой истории…
Судьба дома из дедушкиного детства в сравнении с этими тысячелетиями мимолетна. Дедушка и сам, хоть из уже российского далёка, застал момент окончательного ухода в небытие всего, что было связано с Краскомовским переулком — как знать, может, и это косвенно повлияло на его решение засесть за мемуары.
А начиналось всё с осознания, освоения даже не малой родины, а… микрородины. Этот промелькнувший в мемуарах термин дедушка заимствовал у советского писателя, литературного критика и замредактора журнала «Новый мир» Алексея Ивановича Кондратовича: «Есть большая, малая родина. Но есть ещё, видимо, микрородина, родина памяти, родина сознания, когда ты впервые почувствовал, что ты есть на свете» 1.
Действительно ведь родина памяти, сознания и момент осознания того, что ты есть и ты живёшь в определённом месте. Дедушка о своей микрородине вспоминает так…2
Краскомовский переулок, 19
Только что появившийся в Ташкенте троллейбус номер «5» отходит от конечной остановки «Дархан-арык» и бежит по Пушкинской, пересекает Асакинскую (здесь на перекрёстке стояла когда-то Сиреневая церковь) и устремляется к Консерватории. Тут он поворачивает налево и держит путь по булыжной мостовой Жуковской улицы. И вот остановка — между Советской, идущей прямиком к зоопарку, и Краскомовским переулком. Пора выходить, ибо в переулке мой дом, 19-й номер по левой стороне. А «пятёрочка» мчится дальше, пересекает улицы Карла Маркса, Куйбышева, Пролетарскую, сворачивает на Шевченко, и вот вокзал, вторая конечная.
Я неоднократно обращался к бабушке, просил её объяснить происхождение названия переулка. «В честь красного командира — краскома», — ответствовала она. Что ж, я соглашался, ведь есть улица Пролетарская, видимо, отдающая должное делам безымянного пролетария. Но в памяти застряли куплеты блатной песенки:
Как в Краскомском переулке
Кореш крикнул: «Беги!»
Двадцать пуль ему вдогонку,
Семь остались в груди.
На столе лежит покойник,
Тихо свечи горят.
Это был убит разбойник,
За него отомстят.
«Возможно, братва отомстила командиру отряда, рассеявшего банду, — фантазировал я, — и место схватки увековечили именем краскома». Но тут возникала неувязка: ведь залп вслед убегавшему разбойнику был дан в переулке, который уже назывался Краскомовским. До чего-либо путного я так и не додумался.
Многие из перечисленных улиц лучами отходили от Сквера революции, спускались к крупному арыку Салар и устремлялись на выход из города, превращаясь в шоссе и тракты. По радиальным улицам легко обозначался контур малой родины: на западе — Сквер, на севере — Пушкинская, на юге — Куйбышева. Восточная граница определялась руслом Салара, вдоль которого располагались стадион «Динамо», ПКиО им.Тельмана, зоопарк, полуразрушенный польский костёл. Они служили постоянным центром притяжения краскомовской ребятни, называвшей себя хеврой3.
А теперь о микрородине, средоточием которой являлась притупиковая часть Краскомовского переулка и родовое гнездо — дом № 19 с садом. А между крупными улицами-лучами пролегали мелкие улочки и переулки: Свердлова, Краскомовский, Ногина, Коларовский и пр. Все они были знакомы нам до последнего камешка, до последней ямки. И это тоже микрородина.
Итак, Краскомовский переулок, он же — тупик. Отходя от Жуковской, переулок заканчивался у земляного собора с кирпичной покрышкой, за которым простиралась холмистая территория, никак не освоенная, но принадлежащая, кажется, зоопарку. Мы окрестили её заповедником. Главное достоинство заповедника — окаймляющий с востока Салар, в котором тогда ещё водилась рыба.
На дороге в переулке — ни асфальта, ни булыжника. Тротуары выложены кирпичом, который в дождливое время спасал от грязи. А машинам на дороге приходилось несладко: они то и дело проваливались в глубокие колеи и ямы. Но зато весной, летом и даже осенью переулок утопал в зелени тополей, акаций, клёнов. Справа от Жуковской, между дорогой и тротуаром, бежал полноводный арык, неся свою чистую водичку до Салара. В арыке жили водяные змеи и лягушки.
Напротив нашего дома дорога поворачивала направо (на повороте не просыхала огромная лужа) и упиралась в ворота детской технической станции — монументального здания с окнами-бойницами, похожего на замок средних веков. Здесь вечерами во дворе крутили кино и собиралось довольно много народу из близлежащих домов — сидели на низеньких скамейках.
ДТС принадлежал большой участок земли, террасами спускавшийся к Салару. На нём произрастали овощи и клубника — цель наших ночных посягательств. Но директор, маленький человек в сапогах и полувоенном френче, хорошо сложенный и, видимо, физически крепкий, тщательно оберегал своё хозяйство. Мы его побаивались, так как видели однажды, как сурово наказал он пойманного воришку.
Одноэтажный наш дом — такими был застроен весь переулок — тремя окнами глядел на ДТС. Слева в кадр попадал длинный забор станции с воротами, справа — две великолепные сине-зеленые сосны, украшавшие двор моего друга Алексея Землянова.
Никольские — мои дед и бабушка — купили удобное для жилья строение. К сожалению, у них, видимо, не хватило средств отремонтировать дом, и внешний вид у него был не очень. Как, впрочем, и у всех домов в Краскомовском.
Дом начинался с остеклённой террасы. Со двора на террасу вели две двери, ещё две открывались во внутренние покои: в одну комнату и две смежные. На террасе находились большой и крепкий обеденный стол, русская печь, сундук-лежанка. Значительную часть года жизнь семьи проходила в этом светлом и удобном помещении, отсюда хорошо просматривался наш немалый придомный участок. Под террасой размещался подвал со всякой рухлядью — сырой настолько, что сюда не заглядывали даже собаки.
Зато чердак — просторный и тёплый, с обилием возившихся в пыли пауков; отсюда мы мальчишками легко проникали на крышу, откуда можно было наблюдать за уличной жизнью.
Как размещались в доме? Мы с бабушкой в отдельной комнате, мама с Михмихом (отчимом) в последней из смежных. В другой — проходной — обычно жил мой сводный брат Валентин, когда приезжал к нам. А вот как было при отце до его ареста и при деде Константине Михайловиче (до развода с бабушкой) — не знаю.
Отапливался дом дровами и углем, горевшими в высоких цилиндрических печках-голландках. Воспоминание: бабушка стоит, прислонившись к печи, греет натруженную за день спину. Водопровод во дворе, у входа в дом. Зимой в мороз всегда текла слабая струйка, чтобы не промёрзла труба. А вот «удобства» располагались на краю двора, что доставляло зимой массу трудностей.
И немного о других дворовых постройках. Были они слева, если следовать от дома, и примыкали к соседскому забору. Кладовая с зерном и сухофруктами, орехами, чуть в отдалении низкий флигель (кухня и большая комната), где временами проживали квартиранты, вплотную — банька, далее — навес на кирпичных столбах, где хранились сухие листья и травы для козы, дрова, уголь и прочее. От дома вдоль построек бежала кирпичная дорожка. Затем — арык, за которым — позже — владения дяди Юры с женой.
Двор? Сад!
Описывая родительский дом, обратил внимание, что употребил слово «двор» применительно к придомовому участку земли. Да, в детстве мы, пацаны, кричали друг дружке: «Выходи во двор!» Но есть в этом слове что-то скучное, не соответствующее нашему земельному наделу. Постоялый двор, обозный двор — такой был в Краскомовском, заставленный какими-то телегами, — вот какие ассоциации приходят в голову. У нас же — настоящий сад, скажу больше: чудо-сад!
Прямоугольной формы размером соток 10—12, тянулся он от ворот в переулке до зоопарка, от которого был отгорожен высокой глинобитной стеной. Из переулка в сад кроме ворот вела калитка со звоночком и прорезью для почты. Кстати, входные ворота при игре в футбол во дворе или в переулке мы использовали соответствующим образом.
Лишь небольшая часть сада у калитки и ворот, напротив террасы, была свободна от цветов и другой зелени. Обычно здесь, под сенью огромного ореха, стояли большая скамья и квадратный стол, за которым сиживал Валентин. Здесь же мы стучали мячом, играли в бильярд, тут же крутились собаки.
А дальше вплоть до зоопарковой стены — деревья и кустарники, цветники, огородные грядки, массивчики густой травы-полыни. Сад не был ни диким, ни очень уж ухоженным, он был что надо. Годился для игр, отдыха, даже приносил хозяевам прибыль. Соседство с зоопарком добавляло экзотики: несколько раз на дню оттуда доносился мощный рёв хищников. Так львы, тигры встречали служителей, разносивших мясо.
К достоинствам сада можно отнести и арык, служивший для полива огорода. Его метровая ширина и достаточная глубина (до пояса) позволяли купаться, что мы и делали с некоторой опаской, так как в воде то и дело мелькали головки водяных змей. Как и арык в переулке, эта водная артерия текла по направлению к каналу Салар.
Плодовые деревья высаживались ещё прежними владельцами, частично дедом и бабушкой, а позже и дядей Юрой. Яблоня, груша, вишня, черешня, слива, абрикос, урюк, персик, айва, орех представлены несколькими сортами. Особенно много было грушевых деревьев: от карликовой скороспелки, приносящей урожай уже в мае, до осенних сортов, чьи медово-жёлтые плоды дозревали в комнатах, наполняя их незабываемым запахом.
Надо ли говорить, что мы ели фрукты всё лето, сушили на крышах флигеля и сараюшки; особенно хорош был в сушёном виде «сахарный» урюк со сладкой косточкой.
Украшение сада и наша радость — три ореховых дерева. Самое старое росло у дома, закрывая тенью игровую площадку и стол неизменно мастерившего что-то брата. Второе — у флигеля, третье — за арыком, у зоопарковой стены. Вторую орешину ещё до моего рождения высадил дедушка, это дерево всегда обильно плодоносило, а скорлупа плодов была настолько тонкой и мягкой, что не скрывала рельефно проступающего ядра.
…Прошло более полувека, я давно уже не жил в Краскомовском. Но бывших соседей навещать приходилось — по разным поводам. На этот раз повод случился такой: отъезд семьи друга детства в дальнее зарубежье. Когда было много сказано и достаточно съедено-выпито, Марк Палагашвили увлёк меня в глубину своего сада. «Вова, посмотри на вашу орешину!» Над крышами новых строений раскинулась огромная крона дерева, густо усыпанная гроздьями плодов. Именно тот орех, что посадил мой давно умерший дед. И я, вспомнив деда, шёпотом поприветствовал своего земного товарища, бывшего свидетелем моего детства, отрочества, юности: «Послужи ещё людям, дружище!»
Орехов собирали всегда много, на террасе стоял полуоткрытый мешок — бери сколько хочешь! А под Новый год закатывали орехи в фольгу, вбивали гвоздики и вешали на ёлку.
Но не одними деревьями был богат сад. Над арыком старую яблоню увивал виноград — «изабелла», весной шикарно цвели бульдонеж и бузина. Между домом и флигелем на соседский забор взбирался экзотический для азиатских краёв хмель, а напротив флигеля вперемешку росла сирень: лиловая, белая и вся махровая. Сирень посадила бабушка.
Особым бабушкиным расположением пользовались ландыши. Они росли на огороженной полянке, куда детворе и собакам вход был заказан. Эти скромные и прекрасные цветочки выручали семью в тяжёлые военные и послевоенные времена: бабушка продавала их букетиками на Алайском базаре — люди разбирали мигом, как бы назло жизненным трудностям и невзгодам.
Других цветов росло в саду немного, помню несколько кустов роз, ирисы, нарциссы, табак. Да, и конечно, георгины!
Большую площадь — в центре сада и за арыком (пока дядя Юра не построил там дом) — занимал огород. К нему относились очень серьёзно — такое было время. Мне приходилось участвовать практически во всех процедурах по выращиванию овощей. Особенно нравился полив, так как вода текла из арыка, стоило его немного подпрудить. Сажали помидоры, баклажаны, перец, тыкву, кукурузу. Наслаждением было сорвать крепкий с пыльцой помидорчик и съесть тут же на грядке. Что уж говорить о варёной кукурузе…
И ещё одна особенность сада (конечно, не только нашего) — это обилие птиц. Нашествие пернатых начиналось весной, когда запевали желтоклювые чёрные дрозды. Прилетали мухоловки (среди них и крошечные — корольковые), синицы, чечевицы, зеленушки, горихвостки; все они активно очищали деревья от тли. Однажды была замечена совсем экзотическая птица — муравьед. Ползая по стволу скороспелой груши, муравьед длинным языком-шнурком буквально сметал муравьев, охочих до сладких плодов. Летом залетали красавцы щуры — гроза ос и пчёл. А зимой и осенью оставшиеся на деревьях плоды склёвывали серые дрозды, свиристели, клесты и дубоносы. В холодные зимы прилетали сороки, галки, вороны. Последние охотились за орехами, играли с ними, подбрасывая и ловя на лету. Постоянные жители сада — вездесущие воробьи и горлинки.
Большой сад требовал и неусыпного ухода. Весной — обрезка больных ветвей, окучивание, побелка, возделывание грядок, летом — полив, осенью — сбор листьев и т.д. Сельхозработы замирали только зимой. Так прививались навыки домашней работы…
Наш сад, как и окружающие, был частью одного из зелёных оазисов старого Ташкента. Многим из них пришёл конец в 1966 году, когда после знаменитого разрушительного землетрясения развернулось строительство московского жилого квартала. Половина переулка — от улицы Жуковского и почти вся его правая сторона — была снесена. В левой части остались нетронутыми семь-восемь домов, в том числе и наш — бывший. Он был продан бабушкой по частям, из родных там до начала 1970-х проживала только семья моего двоюродного брата.
В середине 1990-х зоопарк переехал в другую часть Ташкента. Стало ясно, что остатки Краскомовского пойдут на слом, но они продержались ещё лет десять. И вот в 2005 году близкий друг привёз известие, что переулок имени красного командира прекратил существование, а с ним — и родовое гнездо. Больше всего мне жаль орехового дерева, посаженного дедом…
Две небольшие главки из рукописи очерчивают лишь общие, оставшиеся в памяти дедушки впечатления о далёкой во всех смыслах улочке его детства — это своего рода внешний контур, географический абрис, внутри которого жизнь обыкновенного ташкентского мальчишки, затем подростка и, наконец, юноши. Жизнь была наполнена многими событиями, и некоторыми из них он делится в рукописи — всё это глубоко личное, связанное с родными, друзьями и подругами, которые сыграли определённую роль исключительно в жизни ближнего круга нашей семьи.
Однако есть и ещё одна история, случившаяся в дедушкином Краскомовском переулке, — история, которая перерастает личное и превращается в общечеловеческое, важное для всех. Речь о первой подростковой влюблённости.
Эта история косвенно связана с одним из семейных ответвлений старинного дворянского рода Дуниных-Барковских, потомки которого жили по соседству с дедушкой в Краскомовском переулке. Именно у них летом 1948 года сняла несколько комнат семья Беседновых: папа, мама и скромная симпатичная дочка Инна. Впрочем, почему бы дальше снова не передать слово дедушке?
Прикосновение любви
В начале лета в доме № 21 появились незнакомцы. Вскоре выяснилось, что две комнаты у хозяев заняла семья сослуживцев Беседновых: дядя Саша, тётя Рая и их дочь — тринадцатилетняя Инна. С той поры стройная русоволосая девочка с овальным загорелым личиком и чудесной белозубой улыбкой прочно овладела моим воображением.
Инна почти не принимала участия в наших играх — не разрешала мать. Она почему-то считала, что у меня и моих друзей — Юры и Лёши — были дурные намерения по отношению к её дочери. Как она ошибалась! Я лишь радовался каждому взгляду или слову симпатичной соседки и в основном демонстрировал перед ней умение обращаться с мячом: ногами, руками, головой. А когда мы ожесточённо сражались в футбол на улице, в окне соседнего дома за неплотной шторкой я иногда различал знакомую фигурку.
Близился к концу август. В один из вечеров, прослушав на террасе радиорепортаж Вадима Синявского о футбольном матче «Спартак» — «Крылья Советов» (Куйбышев), я вышел в сад и направился к кровати, стоявшей вблизи забора. Разбирая в темноте ещё тёплую от дневного солнца постель, удивился, заметив сквозь широкие щели, что кровать Инны по ту сторону штакетника придвинута к нему почти вплотную. Это было необычно: она всегда спала в отдалении, у открытого окна. Видела ли эту перестановку её мать?
Тихо лёг, сна не было, я лежал и смотрел на окно комнаты Беседновых, где ещё горела лампа. Внезапно щёлкнул выключатель, все погрузилось в темноту. Рассеянный свет невидимой за деревьями луны да звёзды в глубоком небе вдруг так взволновали меня, что я с трудом перевёл дыхание.
Послышались лёгкие шаги, и в белой ночнушке появилась Инночка. Миг, и она под одеялом, видна лишь тёмная головка на подушке, лицо с закрытыми глазами обращено ко мне. Я молчал, молчала Инна. «Инна, ты спишь?» — мой шёпот срывался. Головка чуть повернулась, глаза распахнулись и снова прикрылись длинными ресницами. И вдруг тонкая смуглая ручка протянулась меж досками забора. Как бережно встретила её моя рука! Я чуть сжал пальчики милой Инночки, мне было хорошо и спокойно смотреть на неё. Сердце моё билось в наших сомкнутых руках, а в небесной бесконечности неспешно передвигались звёзды. И я… уснул.
Сколько спал, не знаю, но, когда очнулся, было по-прежнему темно. Протянутая рука моя была одинокой и холодной. Инна, отвернувшись, спала. Разные чувства переполняли меня: и радость, и стыд, и надежда, и злость. «Утро покажет», — подумал я и снова уснул.
Ничего не показали ни утро, ни день, ни последующая неделя. Эпизод продолжения не получил. Инночка была приветливо-равнодушна, мой робкий намёк не был воспринят.
Вскоре Беседновы переехали в Москву, и больше Инну я не видел. У меня не осталось даже её фотографии. Лет через 15—20, когда я давно жил в другом районе Ташкента, узнал, что Инна, будучи уже очень интересной женщиной, однажды навестила Краскомовский и дом, в котором она прожила одно лишь лето. Предугадать бы тогда, может, получилась бы и новая встреча…
А то хорошее и чистое, что произошло в августовский вечер далёкого 48-го года, было моим первым прикосновением к любви.
…Эту давнюю историю я в 2000-м изложил в виде минирассказа. Он был опубликован в челябинской газете «Синегорье», а затем перепечатан московским еженедельником «Первое сентября». Последний выложил «Прикосновение любви» на своём сайте, где его прочитала… Инна, то есть Инна Александровна Беседнова, и её дочь, оставив в комментарии всего два слова: «Рассказ прочитали»4. А я не знал ничего: ни об инициативе издания «Первое сентября», ни о том, что рассказик дошёл до героини. Чудеса…
Рассказала же мне об этом Рада Дунин-Барковская в августе 2007-го, когда мы стали переписываться с друзьями детства. Узнал, что она и Инна продолжают дружить, хотя и живут вдалеке друг от друга.
Таким вот остался в памяти дедушки Краскомовский переулок — микрородина, исчезнувшая навсегда, но и сохранившаяся в рукописной памяти нашей семьи Хорватов.
В процессе написания этого эссе я, разумеется, полез в поисковик, вбив название старой ташкентской улицы. И по соответствующему запросу обнаружил лишь одну ссылку на обсуждение некоего то ли дома, то ли дворца князей Шаховских — здания, которое, скорее всего, в дореволюционную эпоху располагалось в районе Краскомовского.
Вся эта история с туркестанским ответвлением одного из древнейших русских родов Шаховских (они же Шемякины, они же Шеховские) довольно мифологична. В нескольких форумных ветках сайта mytaskent.uz («Письма о Ташкенте») местные активисты проводят расследование, отталкиваясь от двух-трёх фотографий того, что предположительно относится к объекту изысканий (так называемого дворца).
Вообще, меня всегда поражали (в хорошем смысле слова) подобного рода сетевые обсуждения: энтузиасты организуют глубокие раскопки, восстанавливая по крупицам информацию, собирая обрывки сведений и свидетельств, подтверждающих или опровергающих какую-либо историко-географическую, архитектурную или любую другую версию существования чего-либо. И как же мне понятны устремления этих людей — это вот подспудное желание запечатлеть ускользающую реальность, сложить пазл воедино, восполнить какую-нибудь лакуну. Вполне можно сравнить с тем пожирающим изнутри писателей, журналистов и публицистов огнём, который так же заставляет восстанавливать картину интересного происшествия, события — вчера ли, год или сотни лет назад.
Стоит отметить, что воспоминания моего дедушки косвенно помогли подтвердить версию реального существования «дворца князей Шаховских» именно в Краскомовском переулке. Во всяком случае, внешние признаки в описании здания из рукописи могут указывать на сохранившийся до 30—40-х годов «дворец»: «Напротив нашего дома дорога поворачивала направо и упиралась в ворота детской технической станции — монументального здания с окнами-бойницами, похожего на замок средних веков». Я откликнулся под своим именем на том форуме5, приложил фото странички из труда дедушки, прокомментировал некоторые цитаты из его текста и в ответ получил благодарность от местных завсегдатаев, а также — внезапный отклик от человека, который когда-то работал с моим дедушкой в геологической отрасли. Да, я тоже люблю играть в эти интернет-расследования, а уж если приходится в качестве свидетельства выкладывать на всеобщий обзор такую роскошную ценность, как страничка из дедушкиной рукописи, — о, это удовольствие особенного рода. Удовольствие прежде всего от мысли, что не зря человек старался, писал воспоминания — не только для своих потомков, получается, польза, но и для других, незнакомых, совершенно чужих людей.
Пока занимался интернет-раскопками, набрёл случайно в соцсетях на аккаунт внучки Ромуальда Дунин-Барковского — друга дедушки, которому в рукописи тоже посвящено несколько страниц. Написал ей, и после короткой переписки выслал фотографии с текстом, рассказывающем о Ромуальде, получив в ответ тёплую благодарность: эти люди тоже трепетно относятся к истории своей семьи, помнят и чтут.
Ко всему прочему прояснилась, кажется, и этимология названия Краскомовского переулка. Это действительно сокращение от «красного командира», название, скорее всего, по аналогии призвано было заместить дореволюционный Кадетский переулок — большевики просто сменили «антинародный» военный топоним на социально близкий, военно-советский, более понятный и актуальный по тем временам.
Работая над этим эссе, думал о том, что неплохо бы, конечно, и всю самодельную книгу дедушки превратить в полноценную — пускай хоть десять, хоть двадцать экземпляров сохранится для потомков в вычитанном, безукоризненном виде. Да, это частная история, охватывающая бытовые и профессиональные круги совершенно обыкновенных людей, но в ней ведь явственно проявляется общий срез жизни нескольких советских поколений. Поколений, не похожих на другие, поколений ушедших и более молодых, уже тоже уходящих, — сохранить о них память как раз и помогают такие книги.
Сейчас, пожалуй, время для дедушкиной рукописи ещё не настало. У меня железная и одновременно, конечно же, жалкая отговорка: совершенно нет времени на внимательное чтение, корректуру и редактирование. Всё же это два довольно упитанных фолианта, а есть ещё и отдельный толстый том, посвящённый среднеазиатской геологии, — это ведь тоже большая книга, которая наверняка будет интересна узким специалистам хотя бы в ретроспективном плане… Когда, как и в каком виде всё оформлю должным образом, — ума не приложу, но в том, что сделаю, не сомневаюсь.
1. Цитата по неоконченной книге А.Кондратовича «Нас волокло время…», опубликованной в журнале «Знамя», № 3, 2001 (https://magazines.gorky.media/znamia/2001/3/nas-voloklo-vremya.html).
2. Далее в тексте приведены с небольшими купюрами две небольшие главы из мемуаров Владимира Александровича Хорвата.
3. Слово «хевра» в русский язык пришло из иврита и означает фирму, компанию. В первой половине прошлого века слово «хевра» ненадолго закрепилось в уголовном жаргоне: так обычно называли банду, преступную группировку.
4. Этот рассказ и до сих пор доступен в интернет-архиве издания «Первое сентября» по адресу https://ps.1sept.ru/article.php?ID=200105113
5. Ветка этого открытого форума располагается по адресу https://mytashkent.uz/2018/08/31/eshhyo-odna-versiya-raspolozheniya-dvortsa-knyazej-shahovskih/