Главы из книги
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2022
* Книга «Даниил Хармс. Застрявший в небесах» готовится к выходу в издательстве АСТ.
Он умеет играть на валторне и фисгармонии, умеет петь, танцевать чечётку и рисовать, осведомлён в показывании фокусов и игре на бильярде, умеет выступать на эстраде, ходить по перилам балкона на последнем этаже Ленинградского Дома книги, летать в небеса и там застревать, у него неплохо получается изображать муху и своего несуществующего брата Ивана Ивановича, ещё он, разумеется, умеет писать стихи, рассказы и пьесы, придумывать философские трактаты, наконец, он умеет придумывать псевдонимы, лазать по деревьям, напяливать шляпу так, чтобы она весьма комично ложилась на оттопыренные его уши, как на жестяной карниз, умеет закатывать глаза, изображая покойника.
Одним словом, Даниил Иванович Ювачёв-Хармс умеет всё, за исключением одного: он не умеет любить детей — этих «жестоких и капризных старичков».
— Вот те раз!
— Как же можно не любить этих милых малышей, этих славных карапузов? Да это просто невозможно, ей-богу! — звучат возгласы и вопросы. — Это просто уму непостижимо!
Однако Даниил Иванович твёрдо рассуждает на сей предмет: «Все вещи располагаются вокруг меня некими формами. Но некоторые формы отсутствуют. Так, например, отсутствуют формы тех звуков, которые издают своим криком или игрой дети. Поэтому я не люблю детей… Травить детей — это жестоко. Но что-нибудь ведь надо же с ними делать!» — и далее: «…с улицы слышен противный крик мальчишек. Я лежу и выдумываю им казнь. Больше всего мне нравится напустить на них столбняк, чтобы они вдруг перестали двигаться. Родители растаскивают их по домам. Они лежат в своих кроватках и не могут даже есть, потому что у них не открываются рты. Их питают искусственно. Через неделю столбняк проходит, но дети так слабы, что ещё целый месяц должны пролежать в постелях. Потом они начинают постепенно выздоравливать, но я напускаю на них второй столбняк, и они все околевают».
Известно, что дети бывают злыми, жестокими, но сами того они не понимают, потому что им не ведомы слова философа Христиана Томазия: «Не делай другим того, чего не желал бы для себя».
«Эх, Томазий, Томазий…» — мыслится.
А тем временем эти жестокие дети растут-растут, конечно, но не вырастают.
Они никогда не становятся взрослыми, потому что не хотят ими стать.
Все они желают лишь одного: быть похожими на Питера Пэна, у которого есть молочные зубы.
У Даниила Ивановича, разумеется, уже давно выпали все молочные зубы, и он ни за что на свете не станет причинять детям зло на деле, но с удовольствием будет воображать себе их мучения, потому как уже давно пребывает в полной уверенности, что его подобные страсти никогда не постигнут…
* * *
У младшей сестры Даниила Ивановича — Елизаветы Ивановны Ювачёвой (Грицыной в замужестве) — было двое детей: мальчики Кирилл и Владимир. С ними она была строга, даже груба, а порой и сквернословила в их присутствии.
У Надежды Ивановны Ювачёвой-Колюбакиной (мамы Дани Хармса) было четверо детей. Она была своенравна, несдержанна, деспотична.
У Натальи Ивановны Колюбакиной (тёти Даниила Ивановича) не было детей. Даня знал её доброй, терпеливой, улыбчивой (по крайней мере по отношению к себе). Причём это отношение к нему не изменилось и тогда, когда он вырос и перестал быть ребёнком. А может быть, Хармс вырос, но не перестал быть ребёнком? Как ему представлялось, остался им чудесным образом, ведь сказано у Святого Евангелиста Матфея: «Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдёте в Царствие Небесное», — и после него не должно было быть детей вообще, этих «в лучшем случае, жестоких и капризных старичков».
А в худшем?
А в худшем:
Меня закинули под стул,
Но был я слаб и глуп.
Холодный ветер в щели дул
И попадал мне в зуб.
Мне было так лежать нескладно,
Я был и глуп и слаб.
Но атмосфера так прохладна,
Когда бы не была-б,
Я на полу-б лежал беззвучно,
Раскинувши тулуп.
Но так лежать безумно скучно:
Я слишком слаб и глуп.
Слабость и глупость всегда вызывают раздражение и брезгливое к себе отношение. Другое дело, что Даниил Иванович уже давно перерос это чувство к самому себе (если оно вообще было), усвоив, что он «лучше всех <…> умнее всех <…> может быть, на Марсе есть и умнее меня, но на земле не знаю».
Это абсолютно нормальное для ребёнка самопозиционирование, что он умнее всех, особенно, когда ему, в отличие от других детей, удалось выбраться из-под стула, куда его запихнули взрослые (настолько он им надоел своим бесконечным нытьём, капризами, идиотничаньем), и тем самым он заслужил их (взрослых) уважение: мол, какой молодец, какой умник.
И вот теперь Д.И. в свойственной ему высокопарной манере, видимо, изображая своего вымышленного брата, приват-доцента Ивана Ивановича, говорит: «Я не люблю детей, стариков, старух и благоразумных пожилых».
С детьми, стариками и старухами всё более или менее понятно, потому что они похожи друг на друга, потому что они стоят в начале и в конце жизни как привратники, как кустодии (стража) при вратах Иерусалимского храма, а, стало быть, знают что-то такое, что неведомо остальным, посему и вызывают ненависть, а также неосознанное желание уподобиться им.
Что же касается до «благоразумных пожилых», то ничего, кроме горькой усмешки, эти существа вызвать не могут, ведь лукаво притворяются «благоразумными разбойниками», «волками в овечьей шкуре» ли, посвящёнными, якобы знающими ответы на все вопросы, якобы различающими тайные помыслы, как об это сказано у Святых Отцов Церкви в «Добротолюбии».
Там же в «Добротолюбии» Хармс вычитал слова святого Василия Великого о детях, «ещё не навыкших порочности», и впал при этом в противоречивое смятение, ведь всякий человек, будучи рождённым во грехе, априори подвержен скверне порока, и ребёнок в этом смысле ничем не отличается от взрослого, разве что первый порока своего не ведает, а второй осознаёт его и тешится этим знанием.
— Да как же такое возможно? — восклицают писатель Колпаков, вслед за ним Вера, Надежда, Любовь и мать их София и, наконец, господин Дандан (перечислены псевдонимы Хармса), — Да что же это на самом деле?
Действительно:
Да что же это в самом деле?..
Такая вялость в теле,
Мучительно ежесекундно чувствовать своё бессилие
Стихи совсем не сочиняются.
И каждый день мои пороки
С утра нахально начинаются.
Нет, жили иначе пророки!
Морщины изрезали мои руки.
Я целый день по комнате брожу от скуки.
Во мне не стало силы воли
Я начал пухнуть от душевной боли.
Оставьте меня сознания мухи!
Пороки, пророки, морщины, мухи сознания, муки сознания, сублимация собственного инфантилизма, подросток-аутист, который видит в своих ровесниках соперников или врагов, переросток, уверенный в том, что самым умным ребёнком является именно он, чтение вслух, страх, душевная боль, переходящая в душевную болезнь.
Перечисление как способ нагнетания обстановки, как психологический приём, необходимый для создания ощущения безнадёжности и бессмысленности всего сущего, когда слова можно просто наудалую записывать в блокнот безо всякой уверенности в том, что они когда-либо пригодятся. И тут происходит парадоксальное: невыносимое, когда хочется наложить на себя руки, бросить всё, проклясть всех, вдруг становится желанным.
Итак, в ноябре 1927 года Даниил Хармс познакомился с редактором детского журнала «Новый Робинзон» и одновременно редактором детской редакции Госиздата (впоследствии — «Детиздата») Самуилом Маршаком. Для многих писателей того времени (Борис Житков, Виталий Бианки, Евгений Шварц, Александр Введенский, Николай Заболоцкий, Николай Олейников) встреча с человеком, по сути, стоявшим у истоков советской детской литературы, стала судьбоносной.
Даниил Хармс не стал в этом смысле исключением.
В конце 20-х — начале 30-х годов Д.И. (его друзьям по литературному цеху в том числе) стало ясно, что зарабатывать на жизнь тем видом творчества, которым они занимаются и которое проповедуют, невозможно в принципе (более того, небезопасно по идеологическим соображениям). Становиться же пропагандистами, «агитаторами, горланами, главарями» перечисленные выше литераторы не могли хотя бы потому, что не имели к тому ни таланта, ни призвания, ни склонности характера, а говорить об их желании совершить над собой такой дикий эксперимент, думается, просто бессмысленно.
Интуитивный поиск писательского поприща (читателя в первую очередь), который ведёт всякий писатель, привёл Самуила Яковлевича Маршака к пониманию того, что именно дети в стране победившего социализма являются единственным бесценным и безусловным богатством, ради которого даже самые твердокаменные и кровожадные большевики пойдут на всё, потому что дети — это их будущее, без которого невозможна ни идеология, ни государственность, ни великие свершения (во имя Ленина, Сталина… не так важно).
В 1926 году об этом громко, зримо, броско (в своей манере, разумеется) заявил «лучший, талантливейший поэт нашей советской эпохи» Владимир Маяковский:
Нам
дорога
указана Лениным,
все другие —
кривы и грязны.
Будем
только годами зелены,
а делами и жизнью
красны…
Старый мир
из жизни вырос,
развевайте мёртвое в дым!
Коммунизм —
это молодость мира,
и его
возводить
молодым…
Уже в 1933 году при активном участии А.М.Горького было принято постановление ЦК ВКП(б) об организации Государственного издательства «Детгиз» в Москве и Ленинграде. Изначально Алексей Максимович был против разнесения работы издательства между двумя городами (основные административные и производственные мощности тогда находились в Москве), но не мог не признать, что в Ленинграде сконцентрировано «наибольшее количество работников по детской книге». Назначение С.Я.Маршака на должность руководителя ленинградской детской редакции («Этот человек знает и любит детей» — А.М.Горький) заставило поменять Алексея Максимовича своё мнение (до конца своей жизни он будет поддерживать ленинградцев и защищать их от яростных нападок столичной партийно-писательской номенклатуры).
В 1934 году Самуил Маршак выступил на Первом Съезде советских писателей с программной речью о необходимости создания детской литературы в СССР на государственном уровне: «У наших поэтов и прозаиков есть всё, что нужно для создания замечательной сказки, великолепного фантастического романа, героической эпопеи, какой ещё не бывало. Каждый день исправно поставляет нам героические сюжеты. Сюжеты можно найти и над землёй, и под землёй, и в школе, и в поле, и в настоящем, и в прошлом, и в будущем, потому что будущее нам открывается с каждым днём, а на прошлое мы смотрим новыми глазами. Как ни высоки героические дела сегодняшнего дня, — завтра их обгоняют другие, ещё выше… Юный читатель любит молодых героев. Вспомните, как увлекались мы когда-то подвигами юного Роланда и приключениями пятнадцатилетнего капитана из повести Жюля Верна. А разве мало у нас молодых героев, чьи биографии кажутся поистине сказочными? Мало ли у нас водителей кораблей, самолетов, мало ли замечательных людей, прошедших подлинно героический путь от беспризорщины военных лет до командных постов в науке, технике, искусстве?
В нашей стране может возникнуть превосходная детская литература ещё и потому, что у нас превосходный читатель. Найдите другого такого читателя, который был бы способен отшагать десять километров туда и десять обратно, чтобы принести из районной библиотеки «стуящую», как он говорит, «книжечку».
У нас растёт сильное и одарённое поколение. И писать детские книжки — великая честь для наших литераторов».
Итак, путь от детского журнала «Новый Робинзон» до Всесоюзного детского издательства был пройден довольно быстро (на самом верху услышали товарищей Горького и Маршака), а игровой посыл ОБЭРИУТов самым неожиданным образом пришёлся ко двору, получил новое профессиональное применение, о котором ещё несколько лет назад никто из «чинарей» и подумать не мог. Вдруг выяснилось, что праздничный балаган, к которому всегда тяготел Хармс, яркий хеппенинг, шутки, загадки, словесная заумь и каламбуры легализованы и востребованы, другое дело, что основным потребителем такого рода литературного продукта отныне являются дети Страны Советов. Более того, профессия детского писателя оказалась весьма привилегированной и достаточно хорошо оплачиваемой.
Как к своему новому назначению отнёсся Даниил Иванович, можно только догадываться, но в результате произошло то, что свойственно человеку с мозаичным шизофреническим сознанием: невыносимое, ненавистное и даже отвратительное стало желанным, причём абсолютно искренне, без «фиги в кармане», и это была своего рода перверсия, но уже наоборот.
Шёл по улице отряд —
сорок мальчиков подряд:
раз,
два,
три,
четыре
и четырежды
четыре,
и четыре
на четыре,
и ещё потом четыре.
В переулке шёл отряд —
сорок девочек подряд:
раз, два,
три, четыре,
и четырежды
четыре,
и четыре
на четыре,
и ещё потом четыре.
Да как встретилися вдруг —
стало восемьдесят вдруг!
Раз,
два,
три,
четыре,
и четыре
на четыре,
на четырнадцать
четыре,
и ещё потом четыре.
А на площадь
повернули,
а на площади стоит
не компания,
не рота,
не толпа,
не батальон,
и не сорок,
и не сотня,
а почти что
МИЛЛИОН!
Раз, два, три, четыре,
и четырежды
четыре,
сто четыре
на четыре,
полтораста
на четыре,
двести тысяч на четыре!
И ещё потом четыре!
Всё.
Поверить в то, что это написал человек, ненавидящий (по его уверению) детей, трудно. Но, с другой стороны, кто может написать о себе подобных так точно, иронично и с такой симпатией, сделать это как бы изнутри (ведь всякий взрослый пишет о детях и для детей априори свысока), а все недомолвки, обиды оставить при этом за кадром, забыть на время, чтобы потом вновь их вспомнить и снова забыть… Всё как у маленьких читателей.
В 1928 году у Д.И.Хармса вышли сразу три детские книги: «О том, как Колька Панкин летал в Бразилию, а Петька Ершов ничему не верил», «Озорная пробка» и «Театр». На следующий год было опубликовано ещё четыре книги Хармса, и он по праву стал одним из наиболее востребованных и популярных детских писателей.
Впрочем, подобная творческая плодовитость Даниила Ивановича, столь ярко выступившего в новом для себя амплуа, у многих его коллег по литературной «песочнице» вызвала сомнения, зазвучали обвинения в халтуре, в работе спустя рукава.
Показательно, что во время нахождения в ДПЗ (дом предварительного заключения) на Шпалерной, признаваясь в своей «антисоветской деятельности», Хармс каялся и в том, что относился к своим обязанностям детского писателя несерьёзно, халтурил, чем обманывал советских детей. Теперь-то мы понимается, что это был самый обычный и хорошо узнаваемый алгоритм детской самозащиты — «это не я, я больше так не буду».
Но это будет только через три года, а пока… погружение Даниила Ивановича в детскую литературу стало необычайно глубоким и серьёзным. Можно предположить, что он был в ней изначально, просто сам об этом не догадывался. Ему удавалось то, что было не под силу взрослым писателям, и это, разумеется, у некоторых из них вызывало зависть, которая в тридцатых годах, как известно, многим сломала судьбы и сгубила жизни.
Конечно, помнил Даня Ю., как прятался за классной доской и отбивал чечётку, стараясь попадать в ритм громогласным каблукам словами, которые разбрасывал, как горох, как камешки, и они барабанили по деревянному, выкрашенному масляной краской полу. Разве такое можно забыть? Вырабатывал таким диковинным образом вещество своего текста, шёл от звучащего в голове ритма, от настойчиво повторяющихся букв и слов, упорно теснящих друг друга.
И это уже потом он узнал, что в своей книге «Маленькие дети» Корней Чуковский доказал, что для детей принципиально важен ритм, но не смысл. Сами того не ведая, юные читатели разрушают законы традиционной логики (у них своя логика), противопоставляя ей нелепицу, абсурд, который и считают нормой.
«Страсть к разрыванию связей между предметами доказывает, что нелепицы усиливают в ребёнке ощущение реальности», — пишет К.И.Чуковский.
Ритм, рождающий поэтическую мистерию, фантазийный хаос, игру в слова и смыслы, в придумывание хеппенингов и смешных гэгов — вот, что привнёс Хармс в детскую литературу!
Каждая встреча Дандана с детьми производила фурор. Ведь, кроме чтения стихов, вот таких, например:
— А вы знаете, что СО?
А вы знаете, что БА?
А вы знаете, что КИ?
Что собаки-пустолайки
Научилися летать?
Научились точно птицы, —
Не как звери,
Не как рыбы, —
Точно ястребы летать!.. —
Даниил Иванович показывал детям фокусы, играл на музыкальных инструментах, пел и, разумеется, танцевал.
Художник Борис Семёнов вспоминал: «Читать им (детям) вслух было для Хармса одной из любимых его игр. Он давал отлично поставленный маленький спектакль, где всё было импровизировано и всё точно рассчитано. Тут Хармс демонстрировал, как он умел управлять массой разгулявшихся, невообразимо буйных детишек. Вот он поднимается на сцену среди страшного гомона — длинноногий, чопорный, спокойный. Не машет руками, не кричит: “Тише, дети! Перестаньте шуметь!..” Даниил Иванович молча выходит на середину сцены, поправляет манжеты и становится ещё выше ростом. Как это у него получается, непонятно. Загадочный вид, необычный костюм, трубка в зубах (хотя она сейчас и не дымит) сами по себе действуют успокаивающе. Шум затихает, все повернулись к сцене и уставились на молчащего человека. Не торопясь, он вынимает из нагрудного кармана красивую записную книжечку в сафьяновой красной обложке с золотым обрезом, быть может, у самого дедушки Крылова была ещё такая книжечка, и говорит негромко, не напрягая свой красивый голос:
— Сейчас, дети, я прочитаю вам стихи…»
Как всё-таки хорошо, что никто из его юных слушателей (Хармс выступал перед детьми на Путиловском заводе) не знал, что в комнате этого смешного гражданина в шляпе, клетчатом пиджаке и брюках-гольф висела надпись: «Здесь убивают детей».
Каких именно детей?
Каким способом убивают?
Почему именно здесь?
За что?
Никто, да и сам Д.И., не знал ответов на эти вопросы. Скорее всего, он, начертав эту вывеску, помышлял лишь об одном лопоухом мальчике по имени Даня Ювачёв, не мог скрыться от его простого и открытого взгляда, в котором таилось что-то хармсовское — «вот как такого негодника не убить?!» С этим вопросом к самому себе и выбегал на улицу, шёл быстро, «немного сутулился. У него был тик. Он как-то очень быстро подносил обе руки, — вернее, два указательных пальца, сложенных домиком, к носу, издавая такой звук, будто откашливался, и при этом слегка наклонялся и притоптывал правой ногой, быстро-быстро… Видимо, для детей в этом его облике было что-то очень интересное, и они за ним бегали» (из воспоминаний второй жены Даниила Хармса Марины Малич).
Решающая роль Самуила Маршака в этом победоносном вхождении Дандана в детскую литературу рубежа 20—30-х годов ХХ столетия безусловна и неоспорима. «Учителями своими считаю Введенского, Хлебникова и Маршака», — запишет Д.И. в своём дневнике в 1929 году.
Конечно, Маршак понимал, что имеет дело со своеобразным человеком и необычным поэтом (он был старше Хармса на 18 лет). Оказывая ему покровительство, а порой и материальную помощь, Самуил Яковлевич не стеснялся сам учиться у Даниила Ивановича той детской врождённой лёгкости, непосредственности и удивительно музыкальному чувству языка, когда из брошенного наудалую словесного гороха, бессмысленных на первый взгляд речевых камешков и верно найденного ритма рождаются стихи, которые невозможно придумать, «вымучить».
Так, в соавторстве с Хармсом Маршаком были написаны знаменитые «Весёлые чижи»:
Жили в квартире
Сорок четыре
Сорок четыре
Весёлых чижа:
Чиж-судомойка,
Чиж-поломойка,
Чиж-огородник,
Чиж-водовоз,
Чиж за кухарку,
Чиж за хозяйку,
Чиж на посылках,
Чиж-трубочист…
Прозаик и драматург Евгений Шварц так описывал влияние Даниила Ивановича на Самуила Яковлевича: «Очистился от литературной, традиционной техники поэтический язык. Некоторые перемены наметились и в прозе. Во всяком случае, нарочитая непринуждённость как бы устной, как бы личной интонации, сказ перестал считаться единственным видом прозы».
С другой стороны, разница в возрасте и «устройстве головы», разумеется, давала о себе знать. Например, Хармс с известной долей иронии относился к чрезмерному осторожничанью Маршака, который ревностно соблюдал правила той игры, в которую играли советские писатели (сам он был членом правления СП СССР). Самуил Яковлевич безжалостно вымарывал из сочинений своего подопечного сомнительные шутки и залихватские намёки на известных политических современников, ему было важно сохранить талантливого детского писателя для литературы и для читателей.
К сожалению, этой затее Маршака не суждено было увенчаться успехом.
В 1931 году Д.И.Хармс и А.И.Введенский были арестованы.
В очередной раз возвращаясь к этому событию, стоит добавить, что во время допросов Даниил Иванович, весьма активно и даже искренне сотрудничавший со следствием, не сказал ни слова о Маршаке, хотя вопросы о нём, разумеется, были. Уже спустя годы выяснилось, что вся эта операция, затеянная ОГПУ против «чинарей», была направлена на персону куда более значимую и влиятельную в советских литературных кругах в целом и в детской литературе в частности — С.Я.Маршака: изначальный конфликт между Москвой и Ленинградом продолжал тлеть.
Безусловно, молчание Хармса спасло Самуила Яковлевича.
И не только его…
Лишь в 1937 году детское издательство в Ленинграде удалось разгромить окончательно. До этого момента оно продолжало работать, активно публикуя ОБЭРИУТов, приговор которым, впрочем, был уже вынесен…
Утверждение, что уничтожение «детписовской» деятельности «чинарей» произошло потому, что она носила категорически аполитичный и радикально антисоветский характер, лежит на поверхности и потому едва ли имеет отношение к действительности.
Мыслится, что настоящие причины этого трагического погрома кроются в другом, а броские формулировки типа «сочувствие троцкистско-зиновьевской банде», «шпионаж в пользу Германии, Польши, Японии» (на выбор), «антисоветская пропаганда», «монархический заговор» были призваны скрыть истинную подоплёку данной спецоперации ОГПУ-НКВД.
В 1925 году в Ленинград по направлению ЦК ВКП(б) из города Бахмут (ныне Артёмовск) Донецкой губернии приехал ответственный секретарь газеты «Всероссийская кочегарка» Николай Макарович Олейников. Было известно, что он происходил из зажиточной семьи донских казаков, после революции перешёл на сторону красных, по доносу родственников был схвачен белогвардейцами, подвергнут жестоким пытками, избит до полусмерти, однако выжил. Также ходили слухи, будто бы он убил собственного отца, что в годы гражданской войны было событием чуть ли не рядовым.
В Ленинград же он прибыл по партийной «целёвке» на работу в газету «Ленинградская правда», но обстоятельства сложились таким образом, что Олейников оказался в детском журнале «Новый Робинзон», где и познакомился с Маршаком.
Самуил Яковлевич, привечавший ярких, харизматичных персонажей, не мог пройти мимо Николая Макаровича — незаурядного полемиста, самобытного поэта и удалого острослова. Человек без образования, с весьма скромным опытом работы в провинциальных печатных органах стал душой «Нового Робинзона», а затем и детского отдела Госиздата, известного как «Академия Маршака», создателем детских журналов «Чиж» и «Ёж», которые именно ему были обязаны особой непередаваемой атмосферой непрекращающегося праздника, постоянных шуток и шарад, без которых не обходилось ни одно редакционное собрание.
Писатель и переводчик, сын Корнея Чуковского, Николай Чуковский писал: «Весь этот пятый этаж ежедневно и в течение всех служебных часов сотрясался от хохота. Некоторые посетители детского отдела до того ослабевали от смеха, что, покончив свои дела, выходили на лестничную клетку, держась руками за стены, как пьяные».
И в центре этого нескончаемого балагана всегда стоял Николай Олейников, у которого, как и положено в этой компании, был псевдоним — Макар Свирепый.
Кто я такой? Вопрос нелепый!
Я — верховой Макар Свирепый.
Странный псевдоним, право…
Особенно, если не знать, что Макар Олейников донёс на собственного сына…
Евгений Шварц, хорошо знавший Николая Макаровича, вспоминал: «Он как-то предупредил меня <…> что если ему будет нужно, то он и меня уничтожит <…> Да, он, вероятно, мог убить, но при случае и не в свою пользу <…> Он был умён, силён, а главное — страстен. Со страстью любил он дело, друзей, женщин и — по роковой сущности страсти — так же сильно трезвел и ненавидел, как только что любил. И обвинял в своей трезвости дело, друга или женщину. Мало сказать — обвинял: безжалостно и непристойно глумился над ними. И в состоянии трезвости находился он много дольше, чем в состоянии любви или восторга. И был поэтому могучим разрушителем. И в страсти, и в трезвости своей был он заразителен. И ничего не прощал… Олейников брызгал во врага, в самые незащищённые места его, серной кислотой».
А если учесть, что Олейников был ортодоксальным большевиком, разумеется, членом партии, участником гражданской войны, то «особенности» (сказано мягко) его характера не замедлили проявиться в коллективе людей творческих, амбициозных, тоже, следует заметить, очень непростых и беспартийных.
Так, негласное соперничество Николая Макаровича и Самуила Яковлевича в результате закончилось их полным разрывом, что привело к брожениям в ещё совсем недавно дружном коллективе детской редакции. Выступая в качестве, говоря современным языком, трикстера, Олейников рассорил Бориса Житкова и Евгения Шварца, «столкнул лбами» Николая Заболоцкого и Николая Харджиева — писателя и коллекционера. Открыто смеялся над Хармсом за то, что тот гордился своим отцом Иваном Павловичем Ювачёвым — революционером-народовольцем и сумасшедшим «богоискателем». Неизбежным также стал конфликт Николая Макаровича с Александром Ивановичем Введенским, которого крайне раздражал большевистский задор Олейникова.
О том, почему всё происходило именно так, мы можем лишь строить предположения, выдвигать гипотезы.
Гипотеза первая. Испытания, выпавшие на долю Николая Олейникова в молодости, бесспорно, не могли пройти для его психики бесследно. Вечная борьба за выживание, за идею, за власть сформировала у него манию гипертрофированного доминирования, он просто не мог не вступать с окружающими его людьми в конфликты, не мог не унижать их, потому что только таким образом имел возможность доказать (себе в первую очередь) собственное превосходство, самоутвердиться, реализовать комплекс провинциала, поставленного руководить столичными «расслабленными» интеллектуалами. При этом он был совершенно уверен, что поступает абсолютно правильно, во благо дела, идеи и творчества. Недаром над входом в его квартиру в писательском доме на Набережной канала Грибоедова 9 висела табличка: «Поэт и светлый гений».
Гипотеза вторая. После программной речи С.Я.Маршака на Первом Съезде СП СССР в Москве в отрасли (детской литературе) появились значительные деньги, без которых не могли обойтись даже самые рьяные большевики. Следовательно, борьба за власть и финансирование обрела нешуточный размах, когда писательская профессия в СССР обрела статус высокооплачиваемой. Специально провоцируя и разжигая конфликты среди литераторов (и без того склонных конфликтовать), Олейников расшатывал писательское сообщество изнутри, сбрасывая тем самым «попутчиков».
Бесспорно, Николай Макарович действовал по классической схеме «разделяй и властвуй», и до определённого момента это работало. В частности, показательно, что первая волна арестов ОБЭРИУТов-«чинарей» 1931—1932 годов его не коснулась никоим образом, хотя имя Олейникова фигурировало во всех судебных документах и показаниях обвиняемых.
Кто был этот человек, приехавший по партийному направлению с Дона в Ленинград, по большому счёту не знал никто. А сам Николай Макарович любил повторять, «что близких людей нет у него», подчеркивая тем самым свою закрытость.
Но время шло, и первый звонок раздался в 1935 году, когда коммунисту Олейникову Н.М. пришлось каяться на писательском партсобрании в своих прегрешениях: «Я до сих пор не могу понять, каким образом я, член партии с 15-летним стажем, мог докатиться до тех высказываний, какие имели место <…> Уже с первых шагов в этом направлении я должен был остановиться и понять, в какую тину засасывает меня моя юродствующая юмористика. Но я ничего не замечал <…> Суровая и беспощадная критика не сразу была осознана и понята мною. Мне становится страшно при мысли, что я навсегда буду лишён возможности быть в первых рядах строителей социализма».
Поводом к разбирательству послужила публикация абсолютно пустяшного (в литературном смысле, откровенно говоря, тоже) стихотворения «Муха»:
Я муху безумно любил!
Давно это было, друзья,
Когда ещё молод я был,
Когда ещё молод был я…
Скандал, разгоревшийся вокруг несчастной «Мухи», явно послужил предлогом, прецедент был создан, и тучи над Николаем Макаровичем начали стремительно сгущаться.
Следует заметить, что к этому времени Ленинградская редакция Детгиза была уже на грани закрытия, большинство её сотрудников лишись работы, Самуил Маршак был окончательно отодвинут Олейниковым, в руках которого сконцентрировалась как редакторская, так и административно-хозяйственная власть, смерть же А.М.Горького в 1936 году окончательно подвела черту под деятельностью редакции.
Стало быть, работа была сделана и в услугах Н.М.Олейникова больше не нуждались, хотя сам он этого, конечно же, не понимал, просто не мог поверить, что он больше не нужен.
В 1937 году ЦК ВЛКСМ была проведена ревизия деятельности Ленинградского отделения Детгиза, по результатам которой оно было закрыто.
В этом же году Николай Макарович Олейников был арестован и как участник «контрреволюционной вредительской шайки врагов народа, сознательно взявшей курс на диверсию в детской литературе», был казнён в числе 50-ти «японских шпионов» на расстрельном полигоне Левашовская пустошь.
Откуда в этой истории взялись «японские шпионы» понять ещё можно — Н.М.Олейников дружил с театральным критиком Лидией Жуковой и её мужем — известным японистом и востоковедом Дмитрием Жуковым, который тоже был расстрелян в тридцать седьмом.
А вот что показала ревизия Детгиза (ревизия — проверка финансово-хозяйственной деятельности предприятий, организаций, учреждений или должностных лиц за определённый период; основной метод финансового контроля) — растраты, воровство, взятки? — мы, думается, не узнаем никогда…
Хармс сидит за столом и пишет: «Я иду в лесок. Вот кустики можжевельника. За ними меня никто не увидит. Я направляюсь туда.
По земле ползёт большая зелёная гусеница. Я опускаюсь на колени и трогаю её пальцем. Она сильно и жилисто складывается несколько раз в одну и в другую сторону.
Я оглядываюсь. Никто меня не видит. Лёгкий трепет бежит по моей спине.
Я низко склоняю голову и негромко говорю:
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь…
На этом я временно заканчиваю свою рукопись, считая, что она и так уже достаточно затянулась».
Даниил Иванович откладывает рукопись в сторону, встаёт из-за стола и подходит к окну.
Какое-то время Хармс стоит неподвижно, но потом вдруг резко подносит указательные пальцы, сложенные домиком, к носу, откашливается, наклоняется вперёд и начинает быстро-быстро притопывать правой ногой.
Очевидно, что это тик, который сколь быстро приходит, столь же быстро и отступает.
Когда приступ заканчивается, Даниил Иванович выглядывает в окно и видит стоящих на тротуаре детей, которые машут ему руками и кричат: «Чармс, Чармс, выходи гулять!»