(А.Бушковский. «Ясновидец Пятаков»)
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2022
Александр Бушковский. Ясновидец Пятаков. — М.: Изд-во АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2022.
В романе Александра Бушковского есть занятное противоречие. Герои у него грузчики, метафоры строительные (небо то «цементный раствор», то дырявый «рубероид», злодей ликом бледен, «как гипсокартон»), места действия: больница, покосившийся деревенский дом, квартиры на городских окраинах, где из предметов роскоши — «пластмассовый хрусталь». В то же время бригадир грузчиков судит о рекламных виршах столь основательно и деликатно, что хочется квалифицировать это не как пародию — а как образец литературной критики.
Повествование ведется от лица непризнанного молодого рифмоплета, тоже грузчика, чья жизнь, как и жизнь его бригадира, да и всей бригады, резко изменилась после встречи с доходягой Пятаковым, в заглавии романа представленным «ясновидцем». Но есть и всеведущий автор, которому дано заглянуть в дневники Пятакова, когда не был он еще ни доходягой, ни ясновидцем, а на утренней кухне выбирал между запоем и самовыражением: «Пиши, Гавриил, пиши! Что тебе еще делать? Опять запить? Не поможет, сам знаешь». «Запить», записать в дневник — или «книжку почитать»: такой разброс возможностей оригинально подсвечивает Гавриила Пятакова, пока еще никому, включая собственную жену, не интересного строителя. Повествование о нем, кстати, пестрит книжными ассоциациями, особенно из литературы детско-подростковой: пятачки и медвежата, мушкетеры и мальчик, обставивший пиратов Стивенсона.
Двойной источник повествования — уже лихо для с виду однолинейной истории о том, как обычный человек обрел дар прозорливости и успел помочь кое-кому из случайно подвернувшихся людей. Но и сам этот дар усложнил структуру романа в разы: благодаря ему мы получили возможность узнать поворотный момент в жизни бомжа, о котором убивается в первой главе будущий ясновидец, и поучительную предысторию деликатного бригадира, когда-то повелевавшего «ордой» бандитов, и воспоминание о малодушном самоотводе от любви, терзающее повествователя-рифмоплета. И это все в довесок к другим многочисленным случаям, поворотам, стыдным и роковым воспоминаниям: как повествователь теряет брата, а Гавриил Пятаков — деда, и почему родители повествователя разошлись, бригадира сторонилась жена, а брак Гавриила изначально, считай, недействителен.
С момента преображения Пятакова в ясновидца в роман вступает и единственный настоящий злодей — не юный уже мужчина, которого автор, однако, зовет Петюшей. Тоже оригинал: филолог из семьи бульдозериста. И вот нам открывается его прошлое, из которого тянутся психологические мотивировки его проступков в настоящем, но и прошлое, и настоящее показано отрезками — законченными, почти самостоятельными историями.
Злодей Петюша безжалостно подсвечен иронией. Он «с блеском» защитил диссертацию о влиянии инквизиции на литературу — и скупает атрибуты несостоявшейся армейской службы. И собой не романтический герой, каким хочет казаться: у него маленькие глазки и коротковатые ноги. Меряет успех вниманием женщин — и завлекает их враньем или деньгами. Мечтает быть «лидером» и «покорять» — и наутро после первого своего преступления отсиживается в уборной. Он мешает жить скромной бригаде грузчиков, куда по случаю поступил работать осененный ясновидением Пятаков, — но он очень нужен автору, который иначе не знал бы, как сшить множество драматичных микроисторий в роман.
Внешняя коллизия появляется в романе только благодаря вмешательству Петюши. И это подчеркивает его чужеродность, иноприродность повествованию.
«До больницы врагов у Гаврика не было», — замечает повествователь. Но слово «враг» было: в сцене похорон деда, когда Гаврику передают дедов «наказ» вместе с таинственной старой книгой. Сцена читается как сказка. Герою вручают артефакт, наделенный силой, с условием регулярно к артефакту обращаться — «иначе быть беде». Отчего ощущается сказочность? Оттого, что Гаврик не понимает, какую книгу ему вручили, зачем ее читать, да и как — если «тут почти ничего не понятно». «Зато враг понимает», — таинственно отвечают ему. Гаврик далек от веры, но в память о деде «катал во рту, как леденцы», слова молитвы из книги. Вот только при первом жизненном испытании забросил.
В сказке за нарушение дедова «наказа» и небрежение артефактом герой хлебнул бы горя — а в романе как определишь границу счастья и беды? Бушковский ведь пишет не о грузчиках — бери шире: о людях самых обыкновенных, «невзрачных» внешностью и судьбой. Не удивительно поэтому, что чужеродный им Петюша мечтает доказать свою «исключительность».
В романе Бушковского нет счастья — есть вспышка острой на него надежды. Но нет и беды — потому что рядом всегда маячит возможность худшего сценария, который удалось отвести случаем, а то и чудом. Чудес в романе о ясновидце будет достаточно, однако со стороны, тому же чужеродному Петюше, они могут видеться простыми совпадениями. Они не зрелищны, их не посчитаешь за экшн — в отличие от проказ Петюши, которого недаром автор характеризует «артистом».
Тогда понятно, почему злодей в романе один. Он принадлежит пространству, которое автора мало интересует: миру внешних связей, подогреваемых интригой, показушной красоте жизни, гонке за лидерство. Коротконогим и проворным Петюшей автор отделывается от мира, на потребу которому пишутся такие истории — с антагонистами, преследованиями, трюками и разоблачениями. Злодей, говорю я, в романе один — и это еще одно принципиально важное противоречие. Ведь Петюша так никого и не сгубил. А вот деликатный бригадир, владевший «ордой» бандитов, валил противников не считая, пока не выгорел — буквально и психологически — на вредной этой работе. И все же злодей не он, а Петюша. Потому что маркируются и растут герои Бушковского в пространстве, где внешний счет, внешние поступки не так важны, как душевные их последствия.
Тогда понятно и то, почему дробность не мешает художественной убедительности романа. Да, от микроисторий в романе пестро, и при перечитывании я с удивлением отмечаю, что жестокое разочарование в любви пережил в молодости ясновидец Пятаков, а вовсе не трепетный рифмоплет-повествователь. Истории, вереницей рассказываемые в романе, можно атрибутировать любому симпатичному персонажу. Всякий тут мог бы одарить бомжа круглой суммой, а потом жалеть, что столкнул человека в запой. Содрогнуться от созерцания утиной охоты в городе. Присвоить в бытовке бесхозную обувь. Жениться по дури или по любви. По инерции стрельнуть в шорохнувшую веткой белочку и потом каяться до ада наяву. Есть и прямо перекликающиеся мотивы: у двух персонажей хулиганы нарочно сгубили собаку, двое молитвы «без веры во рту катают». Попытка составить из микросюжетов конструкцию покрупнее выглядит искусственной.
И все же в романе есть источник цельности. Это сам мир Александра Бушковского, который, даром что реалистичный, оставляет ощущение личной вселенной, от мира широкого отгороженной. Неслучайно в ранних его произведениях появляется мифология северных «индейцев», схоронившихся в деревнях от городского тлена, а первый роман — «Рымба» — назван по имени острова, выплывающего из бурь российской истории под прикрытием местных легенд.
Новая книга закрепляет приметы островного мира. «Тело — мясо, а то, что заставляет его чувствовать и думать, просто так не убьешь», — в этом убежден даже тот из героев, который не сподобился мистически созерцать свое тело, кувыркающееся в потерпевшем аварию авто. Прозу Бушковского отличает страстная внутренняя сосредоточенность. В сравнении с ней страсть плотская — сюжет легковесный: покрутит и отпустит, не оставив рубцов. Герои Бушковского живут интенсивно: дерутся и служат, рыбачат и охотятся, строят дома и семьи, заводят машины и собак. И все же они будто одной ногой не здесь — а в пространстве испытания смысла.
Духовная жизнь в прозе Бушковского — манок и мука. Замечательно, что для исповедания этой жизни тут не востребованы ни особенные герои, ни специальный язык. Потому убедителен образ ясновидца, который трудно было бы не залить умилением, как сиропом, поскольку, в отличие от образа злодея, он иронии начисто лишен. Но что занимает ясновидца Пятакова в момент, когда будущие его последователи ошарашены тем, что слышат его мысли и невольно открывают ему свои? Он тревожится, как бы не обделаться при всех в больничной палате, и наотрез решает отказаться от утки — пытается встать и дойти как мужик. Вкусив сверхъестественного, он сам остался человеком, притом таким, как был. Разве что поправило его, вернуло на путь, заброшенный в юности вместе с дедовой книгой. И не дар это сделал, не дар его спас: мы достаточно прочли о вялом воцерковлении Гавриила Пятакова, чтобы понимать и склонность его к чистой и правдивой жизни — и обычное, мирское, между работой и отходняком, к ней нерадение.
Важно заметить, что среди простых чудес романа есть и одно для Гавриила. Он попал в больницу, огорченный невозможностью достойно похоронить бомжа, в чьей смерти себя винит. В палате он знакомится с деликатным бригадиром грузчиков, который и организует похороны — благодаря дару вполне земному, лидерскому.
Подсвеченный иронией Петюша жалок — а вот смех над повествователем-рифмоплетом щекочет и приподнимает, как пузырьки не употребляемого в романе шампанского. «Неимоверным, титаническим усилием воли и напряжением всех сил, душевных и отчасти даже физических, я попытался обнаружить в себе гений, но, увы, не обнаружил». Вторая глава, где повествователь впервые показывает себя, полна тонкого, стилистической отделки, юмора. А чего стоит кличка его собаки — Офелия? Ирония над единственным видимым врагом в романе порой нарочита. Зато писательская самоирония удалась. Бушковский — мастер по оружию, острием направленному к себе.
Герои Бушковского пишут, потому что пишет он сам. А на детскую литературу ссылаются, потому что она тоже до некоторой степени островной жанр, вырванный из лап большого мира, удержанный от края. Положительные персонажи Бушковского, которые не становятся хуже оттого, что мы легко можем присвоить эпизоды биографии одного другому, — род автофикшна.
В романе есть доля наивности — «индейской» бесхитростности. Бушковский не ставит защиту от циника. Вот разбившегося на загородном шоссе бригадира подбирает поп на «буханке». А на могилке напрасно загубленного зверька появляется крестик из лесных веточек. Но роман не агитирует. Потому что в нем, как и вообще в прозе Бушковского, уловлен главный парадокс веры. Чем ближе ты к правде — тем дальше от правоты. Чем сильнее твой дар — тем меньше владеешь собой и судьбой.
Противостояние Петюши и Гавриила в романе олицетворяет эту развилку, принципиальную для героев Бушковского: утвердиться ли на земле самому — или позволить через себя явиться правде. А правда Бушковского в том, что одновременно пойти по двум этим дорогам человеку не дано.
Роман «Ясновидец Пятаков» для меня сигнал, что Александру Бушковскому пора осознанно выбрать свой жанр, свою правду в литературе — подобно тому, как выбрал он правду духовную. Сохранив внятную канву событий, связать их в большой сюжет не скрепкой внешнего противостояния — а внутренним напряжением, незримой коллизией, которая в его прозе волнует сильнее авантюр.
Сейчас же хочется выделить этот роман как симптом. Много лет назад я исследовала прозу, построенную вокруг образов пророков — земных проводников обетованной истины (статья «Пророки второй оси» — «Октябрь», 2007, № 10). Не самое широкое направление, но заметное. Вот и теперь трудно не заметить, как «Ясновидец Пятаков» Бушковского намечает новый виток пророческого сюжета в соседстве с «Ведяной» Ирины Богатырёвой (М.: Эксмо, 2020). В свете этого направления не так оказывается важно, что пророк Бушковского воспитан христианской традицией, а аналогичный герой Богатырёвой проникается духом лесным, языческим. Первый подсказывает людям, второй прежде всего выручает зверей. Первый заботится, как отлетающую душу сберечь от бездны, — второй защищает дикую природу от уничтожения. Первому спасительна молитва — второго осеняет любовь. Далекие ценностно, образы эти сближаются в нашем запросе на них. Герой-пророк, как бы ясно ни видел, — симптом мутного времени. Когда теряется вера в абсолютное и высшее, загораются огоньки ближние, ручные. У персонажей, окружающих пророка, есть выбор: обогреться у источника света или, буквально-криминально, его «загасить». Но и Бушковский, и Богатырёва показывают, до какой степени люди далеки от того, чтобы пророку сопутствовать. И в этом, думаю, главная правда таких романов, острием направленная уже к читателю. Можно не вестись на огонек чужой веры — но трудно в свете ее не чувствовать, как мало тепла источаешь сам.