Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2022
Алёхин Алексей Давидович — поэт, эссеист, критик. Автор многих книг стихов и прозы. Создатель и главный редактор ежеквартального журнала поэзии «Арион», выходившего с 1994 по 2019 год. Живёт в Москве.
Редакция мнение автора уважает, но разделяет не всегда.
Толстенная эта рукопись, длящаяся с 1968 года, много лет именовалась «Записи и выписки». Пока Гаспаров не выпустил книгу с таким же названием. Как-то он зашел ко мне в «Арион», и я посетовал ему на невольную кражу.
Церемонно наклонив голову, Михаил Леонович произнес:
— П-пп-риношу в-вам м-мои глл-лубокие из-зз-звинения!..
Рукопись теперь называется просто «Другая тетрадь». А тут кое-какие клочки из этой «другой тетради»*.
Если у вас писательский комплекс неполноценности, сходите на выступление актуальных поэтов. Почувствуете себя гением.
В Зверевском центре прошла презентация коллективной поэмы «Облако без штанов».
«У современного русского авангарда в стихах и прозе трудное положение. Массовый читатель его не читает, потому что трудно, а подготовленный — потому что скучно…» (Михаил Гаспаров).
Слава Лён, поэт-белибердист.
В поэзии разница между ремесленником и творцом простая: первый умело находит слова, второго слова находят сами.
В идеале каждая последующая строка должна отчасти перестраивать, менять перспективу всего предшествующего стихотворения. Ну а последняя — расширить его смысл, обрываясь в пространство: наподобие Авиньонского моста.
Механизм поэзии состоит в способности наделять окружающий мир гармонией, в нем же и выловленной: проявившейся в его отражении — в гармонии словесного образа.
«Поэт постоянно занимается реставрацией разорванной картины мира, отправляясь вместе с читателем на поиски красоты, откуда видны широкие поля жизни» (Ян Пиларж).
Высказывания филолога и поэта о поэзии частенько так же разнятся, как рассуждения физика и портного о материи. Мне ближе портной: серпянка, саржа, креп-жоржет, чесуча…
Всего-то и нужно: карандаш да клочок бумаги.
Филологическая поэзия — это когда многие знания порождают многие тексты. Беда в том, что их потом печатают.
Поэты не пересказывают жизнь, но передают свое о ней впечатление. В этом смысле они все импрессионисты.
Жорж Санд: «Самое лучшее, на что может надеяться художник», это «заставить других, имеющих глаза, смотреть, как он».
После Матисса мне стал понятней Аполлинер.
Формальный «сюжет» мало что значит в искусстве. Натюрморт с кофейником и портрет девушки у окна могут решать одну и ту же художественную задачу — в сущности, быть одной и той же картиной. И наоборот — если одну модель пишут три разных живописца…
Незабвенный мой школьный учитель литературы всерьез утверждал, что обилие французских фраз в первых главах «Войны и мира» призвано вызвать раздражение светским обществом у читателя, вынужденного постоянно лазать в сноски.
Художник в социальном, да и чуть ли не в биологическом, смысле всегда уязвимее других, ибо нацелен не на выживание.
Работая над «Пугачёвым», Есенин не прочел ничего, кроме пушкинской «Истории…»: «Все равно лучше Пушкина никто не напишет».
Стихи должны быть такими, чтобы в них хотелось возвращаться, как в полюбившийся дом или в меняющуюся по временам года живописную местность.
«Слова литературного произведения должны обладать красотой, которой они лишены в словаре» (Рюноскэ Акутагава).
Художник как явление начинается в момент, когда почвой его дальнейших исканий делаются не окружающие его художественные поиски собратьев или предшественников, а его же прежние искания. Выходит, он нашел себя.
Иногда есть смысл на шаг вернуться. Так порой закрываешь книгу, перевернув страницу назад, — чтоб завтра сразу начать с сильного места.
Аполлинер: «Искусство — за пределами вкуса».
Прогресс в средствах передвижения пагубно отзывается на литературе.
Лошади, станции, трясучая дорога — пока доберешься из Петербурга в Москву, вся Россия пройдет перед глазами.
Из вагонного окна поменьше, но что-то видно. А на станциях и сама жизнь мелькнет — за далью даль.
Самолет же за шесть часов переносит в Иркутск, над всей закрытой облаками страной. От аэропорта до аэропорта, которые все на одно лицо: больше повидаешь, прокатившись в соседний дачный поселок на велосипеде.
Не надо робеть перед классикой, если она жива. Это мертвым приносят лишь цветы.
Подлинно несчастный человек стихов писать не может: они сами по себе — преодоление несчастья.
Вся Вселенная — одно большое стихотворение.
Истинный художник поступает подобно Кювье: тот описывал строение каракатицы, макая перо в ее же чернильный мешок. Макать перо в каракатицу окружающего мира, а не писать умозрительной химией.
«Работайте не от общего <…> — это шарлатанство, а от частного к общему, по формуле “общее есть производное из частных, до последней степени развитых”» (Павел Филонов. Из письма к Вере Шолпо. Июнь 1928 г.).
Лев Толстой — слушатель и пониматель своих героев, Достоевский же ими шахматный игрок.
Похоже, активность формальных течений в искусстве связана с историческими периодами распада: по сути они аналитичны, а рушащийся мир, теряя ощущение целостности, оставляет эстетическому осмыслению лишь уцелевшие частности. Напротив, искусство эпохи расцвета монолитно и тяготеет к завершенной гармонии.
Другое дело, что «частностью» часто оказывается как раз человек.
Поэтическую фразу надо ловить новорожденной — едва вылупившейся и только что запищавшей.
Художественный образ, подобно дереву, присоединяет летучую жизнь к культурной почве, созданной прежними творцами.
Воротившийся из отпуска издательский редактор поэзии внешне был похож на чистенькую луковицу в очках. Весь он был какой-то светло-коричневый, с такими же гладко зачесанными назад жидкими волосами.
Близоруко улыбаясь и не слушая, он кивал обольщавшим его авторам, беспрестанно перекладывая на столе какие-то вещицы: ручки, карандашики, стряхивая с пухлых папок и рукописей невидимые миру слезы и пылинки.
В целом он напоминал завсельхозотделом какого-нибудь степного райкома, уже переведенного на другую работу, но еще досиживающего дни.
В искусстве «средства» не отличимы от «цели».
У стихов Эренбурга масса достоинств. Но они совершенно невкусные.
Аристотелев катарсис и есть, видимо, душевное состояние, сопровождающее принятие (полное или частичное) модели созерцания, предлагаемой произведением.
Критики пьют живую кровь. Литературоведы питаются падалью.
Чрезмерная отделка портит произведение. Всякая выходящая из мастерской вещь должна хранить на себе следы рук художника или его инструмента.
Можно быть и второстепенным поэтом. Вроде Тютчева. Или Ходасевича.
Стараться писать лишь то, чего не напишет никто другой.
В холле ЦДЛ Вознесенского обхаживал на диво подстриженный молодой человек при плоском кожаном чемоданчике и перстне с черным камнем: выцыганивал отзыв на свои стишки.
— А вы вот возьмите и напечатайте его, — посоветовал мне мэтр, когда дарование удалилось. — Надо бросать фишки, бросать! Кто-нибудь выиграет! — И он сделал рукой движение, каким кидают на стол игральные кости, изобразив азарт на лице.
Похоже, он верил уже, что успех в искусстве приходит по воле случая.
Строка должна быть живорожденной, а не высиженной, как в курятнике.
Сюжет — только предлог для литературы и живописи.
Ученик борется с материалом. А зрелый мастер, как Иаков, — с Богом. Т.е. с самим собой.
Читателем следует пренебрегать.
Дилетантское сочетание несочетающегося часто выдают за художественную смелость.
Попробуй угадать автора:
И в темноте, как призрак безобразный,
Стоит вельблюд, вкушая отдых праздный.
Пушкин! Черновик стихотворения «Кто видел край, где роскошью природ…» А эстетика — обэриутов, «Столбцов».
Щуплому, подвижному Льву Озерову никогда не сиделось: он хотел бы и писать, перебегая от конторки к конторке, благо в его кабинете их несколько.
Поэзия не многим больше явление языка, чем живопись — явление оптики.
Рейн был похож на большую пресноводную рыбу.
Лениво шевелил плавниками, крупные пузыри слов один за другим выплывали у него изо рта.
Да и сам монастырский подвал, где проходило поэтическое сборище, казался стрельчатой внутренностью аквариумного дворца. В довершение сходства поставленный для гостя антикварный столик на одной ноге украшало какое-то жалкое комнатное растеньице вроде водоросли.
В искусстве у всякой задачки едва ль не бессчетное число решений, не как в науке. К тому ж в науке найденное решение — ключ ко всем однотипным задачам. В искусстве оно тут же делается для остальных запретным.
Матисс говорил, что у каждого — только одна идея: «С нею рождаешься и всю жизнь только и делаешь, что развиваешь эту свою навязчивую идею, одушевляешь ее» (в передаче Андре Маршана).
Те, кому доводилось валить корявые деревья, например, старую яблоню, знают, что при кажущейся беспорядочности форм они удивительно сбалансированы и могли бы стоять на ровном спиле, пока не повалит дуновением ветра.
Так и в искусстве, с его кажущимся хаосом, авангард всегда уравновешен традицией.
Истинный поэт всегда поднимается над филологией, даже если ею увлечен: образ и чувство на миг опережают слово.
Литератор отличается от филолога тем, что второму книга Бахтина о Рабле интереснее самого Рабле. А пушкинистика важнее Пушкина.
Да у нас пушкинистов — как риелторов.
Чуть в стороне от микрофона на сцене установили красное воландовское кресло, в котором поэт-юбиляр терялся маленькой серой птичкой и из которого поминутно вспархивал облобызать очередного чествователя — либо чмокнуть ручку, если дама.
Весь вечер птичка сохраняла торжественную серьезность, дирижируя хором похвал и выжимая из них всё до капли, до капли…
Пушкин питал страсть к игральным картам. Бродский, как оказалось, к географическим.
«…Стихи вовсе не чувства… (чувства достаточно рано проявляются у человека), они — опыт» (Райнер Мария Рильке).
Как соловьевскому Ходже Насреддину привиделся обобщенный Большой Бухарец, так и мне нынче ночью приснился Большой Меценат. Он приезжал на малиновом мерседесе, смущался как девушка и все посылал ко мне недотыкомку-референта с чеком.
— При имени Есенина слезы наворачиваются на глаза, — сказал на есенинском вечере Вознесенский и положил руку в карман клетчатого пиджака.
После чего вышли обтянутые смокингами крепыши татарского вида и завыли «Не жалею, не зову, не плачу…».
Хорошая рукопись лучше небрежно изданной книги.
Художественное изображение всегда содержит в себе и отношение к изображаемому, — не требуя дополнительных пояснений. Импрессионисты это знали лучше других.
Больше всего им не могли простить отсутствия сюжета: публике стало не о чем поговорить.
Нынешние «концептуалисты» проделывают как раз обратную операцию, подменяя художественное изображение рассуждениями вокруг него. Не удивительно, что от почитателей отбоя нет.
По сути концептуализм паразитирует на культурной традиции: на сложившемся представлении о том, что такое литература, музыка, изобразительное искусство. Предоставляя зрителям домыслить и тем заполнить отсутствующее содержание, устроители этих действ уподобляются таксидермисту. Концептуализм как чучело искусства.
У концептуалистов «театрализация», традиционная цель которой — привлечь внимание к новому искусству, подменила само искусство.
Кстати, своего рода концептуальным действом была и «эстрадная» поэзия, о которой они говорят с таким презрением.
Желтая кофта тем и привлекательна, что все так просто: надел — и ты поэт. А ты напиши-ка про то, как зажигают звезды.
Туда же и концептуалист на своем холощеном Пегасе…
Попалось на глаза давнее интервью Наймана о Бродском. Основное содержание — плохо скрываемое раздражение по поводу того, что он, Найман, дает интервью о Бродском, а не наоборот.
Слова у него в стихах соединяются только посредством смыслов, а не ритма, цвета, запахов — т.е. любви.
Верлибр в большей мере обращен к глазу, чем к слуху, — во всяком случае, больше, чем регулярный стих.
Когда Борхес ослеп, он от свободного стиха перешел к классическому, и вряд ли только потому, что последний лучше запоминается (как он сам объяснял): верлибр стал ему хуже виден.
Все ж давайте не будем забывать, что слово «искусство» однокоренное с искусностью.
Прислал свои писания молодой самарский поэт Унылов. Показать бы Кольриджу: безукоризненно расставленные, лучшие в словаре слова. Такая скука.
Снисходительно-высокомерный тон нашей газетной критики отдает тем самым русским половым, что выбился в приказчики.
Истинная художественная критика всегда — объяснение в любви. Если не к данному произведению, то к поэзии в целом.
А тут скорее записка, отсылаемая с лакеем надоевшей любовнице: лишь бы отвязалась.
«Профессионал» отличается от «любителя» не столько мерой владения ремеслом, сколь отношением к творчеству как к делу жизни.
А владение ремеслом — штука относительная. Вспомним примитивистов.
Лучшие стихи те, которые нерасчленимы на образы и смыслы.
ЗАМЕТКИ О ШКЛЯРЕВСКОМ
Несносный человек.
Капризный, эгоистичный, как дитя, завистливый, комплексующий, беззащитный.
Когда говорит, то заранее улыбается тому, как хорошо он сейчас это скажет.
Перед выходом из дома четыре раза меняет рубашки и галстуки, примеряя свой облик перед зеркалом.
Точно так же который год мучительно примеряет к себе упущенную в 70-е возможность литературного диссидентства с его шумной славой, но и непредска-зуемыми последствиями: кто знал, что все так обернется!
Но поэт.
— Человека до нутра лишь игра раскрывает. Кто не играл, себя не знает. Поглядите, как человек ставки делает, как жмется по две-три фишечки там-сям, — он показал, ткнув щепотью в двух-трех местах по журнальному столику. — Или как рассыпает щедро…
Я тоже себя не знал, пока не стал играть. Только тогда уж понял, почему гениальным поэтом не стал… нобелевским лауреатом. Смелости не хватило!
Это на рыбалке, когда Марухин, завидев рыбнадзор, удочки побросал и дернул в сопки, а я к ним вышел, я себе смельчаком казался. Это я рядом с Марухиным был смельчаком, а не…
Я только в казино понял, чту мне Межиров говорил: «Твои стихи смелей тебя!» Сколько раз я перед собой струсил! Голос внутри шепчет: ставь всю сотню по линии, где «очко», ставь. А у меня всего-то сотня, спалю враз, я ж пришел только! И вот — рассыпаю, туда-сюда. А выпадает — «21»!.. Я бы все дела одним ударом решил. И так сколько раз. Тысячи долларов упустил. Тысячи.
Так и тут. Евтушенко в ЦДЛ на колени передо мной упал, прямо в ресторане, когда я ему своего «Смелякова» прочел. «Ты, — говорит, — величайший социальный поэт России». А я испугался в «Континент» отдать. Уехать боялся: как я буду там без рыбалки… без Могилёва… да и язык учить. А была бы всемирная слава, всемирная! Наизусть бы знали всего. Как Бродского…
Ну вот хоть вчера. Я ж точно голос слышал: поставь на «25»! И вокруг прошплинтуй — это ж твоя цифра! Испугался… А «25» выскочило, разумеется…
Я те стихи и читать-то почти никому не читал. И не давал. «Ваши дети от случайных браков, из унылых жэковских бараков…» А ведь мог, мог! Я премию в один год с Бродским получил. Государственную. А он — Нобелевскую…
Так, перескакивая с поэзии на рулетку, с Бродского на казино и обратно на рыбалку, исповедовался измученный желудочной и душевной язвой Шкляревский, вздергивая то и дело правую бровь, клацая плохо пригнанными вставными зубами, поблескивая крутым облысевшим лбом, — на фоне низко висевшей за ним картины, изображавшей одуванчики с громадными жилковатыми листьями лопуха, на один из которых присела жирная, как продавщица из бакалеи, желтая бабочка, пока на кухне какой-то из его странноватых рулеточных друзей-приспешников перемывал, повязав полотенце фартуком, гору накопившейся за неделю грязной посуды.
В раскрытую дверь спальни видно было неубранную постель с томиком «Трёх мушкетёров» на скомканном одеяле.
Шкляревский обожает описывать свои походы в казино, всякий раз завершая описания одержанных побед одной и той же фразой:
— Тогда бы мне и уйти!..
Проигравшийся снова в прах Шкляревский, забравшись с ногами на диван в кабинете с удочками и рыболовной сетью, принялся читать мне вслух письма несчастного Достоевского к жене — с мольбами о деньгах.
Прощаясь, вышел меня проводить. Но в коридорчике вдруг опустился на корточки и принялся копаться в скопившемся за дверью мусоре, бормоча:
— …Тут я где-то бросил щепочку… от двери откололась… с тех пор мне и перестало в рулетку везти… Найти надо бы и приделать…
_____
Я не ищу слов в языке. Я ищу впечатлений в окрестном мире.
Провинциализм — как и Царство Божие! — внутри нас.
Провинциализм — это ощущение (или боязнь) своей вторичности. И проявляется пуще всего в боязни отстать от моды.
И нет большего провинциала, чем современный столичный «авангардист», всё косящий глазом: не обошли ли его на повороте?
Не случайно у нас обычно говорят «нулевые», а не «двухтысячные»: подсознательно чуют, что начали с нуля. А не продолжают двухтысячелетнюю историю.
Приятель мой, отпахавший по молодости за иконы семь лет лагерей, рассказывает:
— Спрашиваю там мужика одного, простого, деревенского — может, за бочку солярки сел: ты теперь что читаешь? (На зоне все читают, больше, кроме работы, развлечься нечем.) А он мне: «Не… я сейчас больше пишу…»
Вот и скажи после этого, что Россия не литературная страна!
Словесное искусство неспроста так отчаянно сопротивляется абстракции — «зауми», экспериментам в духе Ры Никоновой, позднего Айги и т.п.
Абстракция в искусстве не столько обобщение, сколько разъятие черт.
Но зрительные черты изначально рассеяны в окружающем мире, допуская, в принципе, прямое обращение к ним — гармонически усиленным волей художника — в изобразительном искусстве. Вероятно, что-то схожее может происходить со звуками в музыке.
Слово же — оформленный смысл. Рассеянные, разъятые смыслы — бессмыслица. Или — в другой своей крайности — словарь (который сам по себе столь же бессмыслен).
Вот почему авангардистски-абстрактная поэзия так смахивает на не ведающий смысла машинный перевод, за которым не стоит, кроме словаря, ничего (Айги); на тот же перевод, но со сбившейся кодификацией (Кручёных, Чичерин); на «машинный» же пересказ живописи (Кандинский).
Не надо путать нахальство с поэтической смелостью.
Ну да, в дискурсе андерсеновских ткачей на голом короле таки было платье.
«…Дурная поэзия изнурительна для культурной почвы, вредна, как и всякая бесхозяйственность…» (Осип Мандельштам «Письмо о русской поэзии»).
В России за стихи не только убивают, но и… печатают! Чем иначе объяснить этот вал оттиснутой на спонсорские деньги макулатуры?
Читатель-гуманист.
100-летие Набокова, и все журналы как с ума посходили.
Правда талантливый писатель. Но не больше, чем, к примеру, Катаев, с которым и писательская судьба отчасти схожа: оба пошли на поводу. Описательная ткань изумительна. Но сделать ее содержанием недостало смелости. (Катаев в последних книгах — посмел.) Нужен был успех, и вот он принимается свои бесценные поэтические безделушки упаковывать в романные обертки, но романной симфонией плохо владел: сюжеты механистичны, расчислены и искусственны не от слова «искусство»… Так и хочется выковырять из них эти фрагменты обратно, вернуть им свободу. (Исключение — «Приглашение на казнь», шедевр, выговоренный одним духом, если не считать последних абзацев, где дрогнула рука.)
А в те же почти недели — 100-летие Олеши (тоже не добравшегося до уготованной ему олимпийской высоты, но хоть шагнувшего в ту сторону). И — ни звука…
Поздняя Цветаева по большей части искусственна и, увы, манерна.
Постмодернизм — признание в неспособности творить новое, но только перелицовывать старое. Хвала за честность.
Свидетельствую: 10 февраля 1997 года на диспуте в кафе магазинчика «Летний сад» на Большой Никитской мною была зарегистрирована смерть постмодернизма.
Наглядное доказательство тому, что не «язык порождает поэзию», обнаруживается в явных различиях между англоязычными поэзиями Британских островов, Америки, Австралии, Индии.
Слово «поэт» вытесняет все остальные звания человека: камер-юнкер, камергер, поручик, секретарь союза писателей…
Портрет Ахматовой работы Ник. Тырсы: бумага, ламповая копоть. Когда б вы знали, из какого сора…
Слева и справа от меня на поэтическом вечере сидело по паре рвущихся на сцену не обделенных формами кобылок-поэтесс — и я ощущал себя чем-то вроде Аполлона с фронтона Большого театра.
Вот и пришла известность: уже подписываю некрологи.
Он думал, что покидает этот мир, громко хлопнув дверью. На деле же — только тихонько скрипнул…
Когда тиражи поэтов упали до уровня самодельных сборничков, сделалась возможной вся эта болтовня насчет многообразия «литературных практик». В том смысле, что «ни одна блоха не плоха». Но разница-то между стихами никуда не подевалась!
Постмодернизм — это когда все черненькие, все пригают…
По психологии и литературному поведению Кузьмин и Ко — совершеннейшие рапповцы. Дай им власть — они наведут порядок.
Все эти искусственные построения, подводящие научную базу под пустоту, вовсе не безвредны: исподволь протаскивается мысль, что стихотворение можно не родить, а «построить» по известным законам.
Впрочем, все равно. Как говаривал старина Лир, «из ничего не выйдет ничего».
Предлагать такие стихи читателю — все равно что подложить курице пинг-понговый шарик.
Все эти младофутуристы…
Художественная декламация имеет некоторый смысл: помогает что-то понять в стихах маловосприимчивым к поэзии людям. Это вроде костылей. И так же отличается от хорошего авторского чтения, как ходьба на костылях от обычной прогулки.
Целый день переписывал статью Б. об авангарде. Поразительно, насколько эти формалисты не владеют элементарной литературной формой. Какое-то генетическое косноязычие.
В книжном киоске Минпечати жена отставного гэбэшника торгует зиновьевскими «Зияющими высотами». Кто мог вообразить.
«В <…> своих первых стихах Виктор Гюго еще мыслит, вместо того чтобы, подобно природе, только наводить на размышления» (Марсель Пруст).
Природное свойство поэзии, сопряженное с ее ритмической (т.е. дискретной) природой, — в обладании «фасеточным» зрением, как у стрекозы: способностью удерживать и соединять в картину множество предельно разнородных образов (зрительных, осязательных, слуховых; статических и динамических; телесных и идеальных), причем воспроизводимых с различным увеличением, то в микроскоп, то в телескоп.
Это особенно наглядно, когда в поэзию переводятся творения других искусств, как у Мандельштама: немая фильма («Кинематограф»), роман и даже череда романов («Домби и сын»), живопись («Импрессионизм»). Внешне чуть ли не рабски следуя за исходным материалом, поэт разбирает его на фрагменты и соединяет наложением, добиваясь совершенно иной меры концентрации и, понятно, иного эстетического результата. (Занятно, что в первом из упомянутых примеров сырьем послужил очевидный художественный хлам — значимым оказывается именно способ соединения, в котором и проявился художник.)
В этом смысле поэзия подобна спонтанному человеческому мышлению: человек от природы воспринимает мир синкретически. А упорядоченному логическому мышлению — учится. И поэзия отчасти позволяет восполнить сопряженные с этим обретенным умением потери.
«Художник может сказать все, рисуя одни фрукты, цветы и облака» (Эдуард Мане, в передаче Воллара).
Михалков это такой Церетели в поэзии.
Типичная ошибка — вложить в концовку стихотворения «концентрат» того, что уже в нем сказано. Вроде моральки в басне.
Как поэтический редактор я занимаюсь одним только делом: читаю тексты и выбираю из них стихи.
В верлибре звуковой ритм оттеснен вышедшим на передний план смысловым, образным ритмом.
Поэтический максимализм Рейна.
…Написано все это было на специальном постмодернистском языке, замещающем банальности труднопроизносимыми иностранными словами, отчего и куцая мысль звучит солидно и значительно.
«Налетели на мертвого жирные карандаши…» (Осип Мандельштам).
Гении бывают разные. Горланящие про свою гениальность на всех углах, как Маяковский. Или как Тютчев, по рассеянности спаливший в камине половину всего написанного.
Всякий дар еще надлежит отработать.
За обедом в переделкинской столовой крепенький, похожий на жука-бронзовку поэт С., поливая отбивную соусом, изрек: «…И в воздух кетчупы бросали!»
По аналогии я припомнил недавно услышанный каламбур поэта П.: «…Просто ты умела дать, как никто другой».
«Ну, — заметил сидевший тут же стихотворец Л., — это уж слишком просто: одну букву убрать!»
Соеди закивали, и никому не пришло в голову, что похабная шутка П. если и банальна, то потому, что слишком жизненна. А за каламбуром с кетчупом вообще ничего не стоит. Но таковы уж особенности постмодернистского мышления…
Поэт К., как огурец из воды, состоит на 9/10 из гордыни. Оно бы и ладно, но не при таком же афишируемом православии.
Узкий, тускло освещенный Малый зал ЦДЛ лучше всего подходит для прощания с почившими литераторами. Впрочем, нередко литературные покойники предстают здесь и прижизненно — и даже довольно бойко держатся перед микрофоном.
Когда тебе говорят о твоих стихах — хорошее ли, плохое, — не спорь. Только молчи, ласково улыбаясь.
Что обнадеживает: я умру, а мир — останется.
Когда придет пора отливать памятник Ахмадулиной, надо будет запечатлеть ее такой, как она сошла с поезда в Санкт-Петербурге, приехав на Пушкинский поэтический конгресс: с восемью шляпными коробками одна на другой, составленными на перроне.
Стихотворцы как рыбы в море: кто плавает повыше, кто поближе к дну. Ну а поэт — та рыба, что выпрыгивает из воды. Пусть даже и плюхается потом обратно, в брызгах…
В сущности кузьминский «Вавилон» не что иное, как насаждаемая им литературная секта.
…Приготовившись читать стихи, мэтр придирчиво оглядел весь первый ряд — от чьей-то рано созревшей дочки с челочкой, на одном его краю, до жирных ляжек культурной атташе дружественного посольства, на противоположном.
Поэзия — это диалог с Богом?
Когда молодой поэт Я. читает, его стихи неплохо склеены голосом — но они тут же рассыпаются на бумаге.
Собственно, поэтическое мастерство и состоит в том, чтобы запечатлеть не «смысл», а голос.
Никакой «народной» поэзии не бывает. Не бывает же «народного» балета. Народный балет — это сельский хоровод.
Я и после сорока лет занятий поэзией не в состоянии сочинить даже коротенький стишок.
«Сегодня, — скучным голосом сказал, открывая декаду, министр культуры Ш., — мы все волнуемся…»
Если когда-нибудь доберусь до мемуаров, назову их: «Человек с “Титаника”».
Соблазн выразить чистую гармонию велик, и намерения художественного авангарда понятны. Другое дело, что, скажем, Малевич сделал это плохо, ибо все придумал из головы, да и грубо придумал. А следом явились уже просто штукари.
Именно потому, что абстракция так далеко оторвана от натуры и не поверяется соотношением с действительностью, она требует сугубой ответственности художника. Увы, встречающейся редко.
Леонардо отмечает большое разнообразие мимики плачущих, в зависимости от причин (жалость, нежность, отчаяние — целый список), притом что смех всегда одинаков.
Интересно, читал ли его Лев Николаевич.
Питерским поэтам, включая Кушнера, недостает космополитизма.
Не оттого ли, кстати, легко расстался с Питером поэтический гражданин мира Бродский? Да и Рейн.
По отбытии Евтушенки за океан к американским школьникам, Вознесенский вознамерился представлять всю русскую поэзию единолично.
Вера, что поэтическая форма может породить поэзию, — чисто авангардистская иллюзия.
«Говорят, в Англии выплыла рыба, которая сказала два слова на таком странном языке, что ученые уже три года стараются определить и еще до сих пор ничего не открыли» (Николай Гоголь «Записки сумасшедшего»).
…Нет-нет, да и закрадется сомнение: а ну как он не голый? а ну как это на нем трико телесное?
На то у них и расчет.
Всякому русскому литератору время от времени мерещится написать роман. Главное — не поддаваться.
Из тех поэтов, что на писательских похоронах стараются держаться поближе к редакторам.
Их обуял бес многописания.
Все дело в единичности голоса.
В городе не замечаешь гула Садового кольца, а где-нибудь в сельской местности начинаешь прислушиваться, едва затарахтит полуторка на дальней дороге.
Вот так и стихотворная речь должна выламываться из речевого фона: не перекрикивать его, но как если б он был тишиной.
Строчка, легкая, как птичья кость.
Для стихотворца из всего Евангелия важнейшая — притча о Марфе и Марии: избери благую часть и не заботься о литературной кухне.
Литературоведы новой генерации относятся к писателям, как энтомолог к своим букашкам: с интересом, но без любви и пиетета.
Насколько надо не иметь вкуса, чтобы назвать свои миниатюры — «крохотками». Он бы их еще «крохотульками» обозвал…
Уснащать матерщиной стихи это такая наивная пошлость, вроде светящихся красок в живописи. Не зря к ней питают слабость декламаторы на Арбате. В серьезной литературе у мата узенькое место. Ну, как фрагмент языковой реальности — если ту не удалось воспроизвести иными средствами. Хотя все-таки золото голландцы не рисовали золотою краской. Другое дело — Арбат.
Поэзия вообще-то вся состоит из ненормативной лексики. Только не в цензурном понимании, а в том, что смысл, придаваемый словам поэтом, сплошь и рядом в стороне от словарной нормы. Что и делает их поэтическим высказыванием.
Большие книжные магазины оставляют у меня тягостное ощущение тщетности литературных усилий.
Хороших стихов куда больше, чем хороших поэтов.
Стихи должны быть не просто хороши, но и сложиться в цельную систему, которая и есть поэт — единственная реальность поэзии.
Неврастеник Пруст.
Это начинающих поэтов мучают взаимоотношения со словом. А зрелых — взаимоотношения с миром.
«Арион» это не срез поэзии, а экстракт.
Чухонцев о себе: «Я — серебряный медалист… школы для дефективных».
Лиснянская рассказала, как в молодые годы не переносила тиканья будильника в комнате и, приезжая к Марии Петровых, собирала часы по всей квартире, заворачивала в плед и засовывала в духовку.
— А теперь, Инна Львовна, по-прежнему не выносите?
— Теперь ничего. Я стала плохо слышать.
Научить в поэзии можно (и то отчасти) лишь тому, как избавиться от ошибок и огрехов. Порождение достоинств остается за автором.
Молодая поэтесса после разбора ее творений в мастер-классе ушла в монастырь. Вот это эффект!
Продолжением неосуществленной поэтической линии, намечаемой прерывистой «прозой» Олеши, Ильфа да и позднего Катаева (не осмелившихся осознать поэтическую самоценность своего зрения), был и ранний Вознесенский с его изумительной визуальной образностью. Другое дело, что заботился, как теперь уже ясно, больше о броскости, чем о глубине, потому и сошел на нет.
Вот и будешь как писатель Гришковец — рекламировать банковские карточки с рекламных плакатов.
Нашей яблоне 80 лет, а все плодоносит. Ну прямо как Лиснянская.
Часами катаешь во рту слова — как в детстве сливовую или вишневую косточку…
Общаясь по электронной почте, приходится довольствоваться чем-то средним между письменной и устной речью.
Александр Исаевич примерил рясу протопопа Аввакума да так в ней себе понравился…
Всякая подлинная поэма наряду с поэтической (лирической) задачей решает еще и прозаическую (эпическую).
Нет большего индюка, чем русский филолог, выбившийся в американские профессора.
Поэт должен разговаривать с Богом, а не с компьютером.
Верлибр не труднее писать (хотя и трудней без опалубки метра), но трудней читать. Потому, чтобы прочли, в нем должно быть чуток побольше поэзии.
Заманчивый гибрид филолога с критиком на деле сомнителен: слишком разный инструментарий. У одного — анализ, у другого — эстетическое чутье. Соединившись в одном человеке, они обычно принимаются не подкреплять, а подменять друг друга.
Профессор N. замечательно понимает поэзию. Но ее надо — чувствовать. По Заболоцкому, помните: «Поэзия есть мысль, устроенная в теле». А у него она устроена — в голове.
Все лучшее пишется простым карандашом.
Проблема нынешней эмигрантской поэзии в том, где видится пишущим провиденциальный читатель: в стране происхождения или обитания? Причем первый — далеко и продолжает отдаляться, а второй убывает и вот-вот растает, как пар в воздухе.
Я бы, наверное, выбрал метрополию. И, потеряв окружающих, оказался бы вдвойне одинок.
Музыкант или живописец могут жить и в маленькой стране. Поэту нужны огромная страна и огромный язык.
Рейну и не надо было эмигрировать: ему и дома хватило ностальгии.
Строчащие по роману в год вызывают у меня легкую брезгливость. Вроде беспорядочно живущих с женщинами.
Дима Кузьмин удивительно похож на присяжного поверенного Ульянова. Та же безудержная писучесть, тот же безмерный апломб. И полное отсутствие чувства юмора. А теперь еще и бородку отпустил…
«“В багрец и золото одетые леса” — это те же, да не те, что поставляют сырье лесопильным заводам…» (Владимир Вейдле «О смысле стихов»).
На редколлегии «Воплей» я ощущаю себя примерно как собачка, приглашенная на Ученый совет к академику Павлову.
Стихи у нее — помесь рукоделия с рукоблудием.
Бывают поэты, сразу претендующие на бронзу памятника. А другие накапливаются в культурном слое постепенно, вроде известняка. Но потом доходят до состояния мрамора.
«Обломки корабля должны быть величавы», — без сострадания изрек Шкляревский, сбегая с вечера Вознесенского в Зале Чайковского.
О Вознесенском, увы, можно сказать то же, что Дали об Арагоне: «Такая бездна карьеризма и такая бедная карьера!»
«Поэтическое вдохновение» — это вдруг явленная тебе в словах скрытая гармония мира.
В плохом настроении залезать в строку — только слова перепортишь.
Всякий пишущий знает эту зовущую пустоту расчищенного к работе стола — с праздно лежащим карандашом и чисто вымытой пепельницей. Сравнима с ней разве что пустота футбольного поля на уже заполненном до краев стадионе — перед тем, как выбегут игроки.
Прижизненное изучение литературоведами — это что-то вроде прижизненного вскрытия.
ФЕСТИВАЛЬНЫЕ ПОЧЕРКУШКИ
Международный поэтический фестиваль — это когда целый день летишь, едешь и таскаешь чемодан, чтобы прочитать перед микрофоном два-три десятка наспех переведенных строк. И болтаешься несколько дней среди таких же как ты бездельников и дармоедов.
Есть целая порода сочинителей, круглый год кочующих с одного подобного действа на другое, благо кров и корм устроители оплачивают. Это особенно распространено в Европе, где добираться близко, а делать все равно нечего.
Занятие, в общем, бессмысленное, и соглашаться следует только когда в оплату входит дорога (а лучше еще и гонорар), а главное, место интересное, где хочется побывать.
Так я попал на родину Иисуса Христа, в Назарет, оказавшийся насквозь арабским, хотя и обращенным в христианство городом, а фестиваль устраивали и вовсе в большой деревне, населенной гостеприимными и охочими до поэзии друзами, которые говорят по-арабски, внешность имеют, скорее, иранскую, обхождение — израильское, а веру довольно сложную и необычную: что-то философское с исламским ритуалом, толком не разобрал.
В эту деревню, размером с городок, нас всякий день возили в автобусе — между прочим, минуя другой примечательный городишко, Кану, где Иисус совершил свое первое и самое веселое чудо (теперь, впрочем, населенный арабами и по этой причине не знающий не только вина, сотворенного из воды, но и простого, из винограда).
Самое занудное в таких поездках — необходимость отсиживать по несколько часов в день, покуда идут чтения приезжих и местных стихотворцев, не понимая по большей части языка ни тех, ни других. Но правда и то, что удачные стихи занятно слушать и без перевода, вроде музыки.
Для начала кто-то из устроителей долго-долго читал по-арабски — не то длинное стихотворение, не то вступительную речь.
Арабка, замотанная по глаза в черный платок, прочла чудесным низким голосом что-то несомненно красивое, чувственное: вроде «Песни песней» от женского лица.
Постепенно подходили и местные поэты, все больше в годах, старик-хоттабычева вида, с толстыми растрепанными папками своих сочинений.
Приехавший из Газы громадного роста палестинец, похожий фигурой и цветом лица на чугунного Маяковского с площади, прокричал какое-то воззвание, так восторженно, что казалось, вот-вот запоет.
Еще там была молодящаяся израильская поэтесса, приходившая каждый день с двумя хозяйственными сумками, набитыми ее творениями, в которых беспрерывно копалась, шурша бумажками.
Отчасти освежающее и пробуждающее действие производили художественно оформленные вопли авангардистов. Поскольку авангард не требует перевода, опытные фестивальные поэты всегда держат наготове испытанный репертуар таких «перформансов», благо придумывать их нетрудно, — даже если в остальное время пописывают что-то более членораздельное. Думаю, это поэтическое проявление глобализма: переход на некий единый язык — через его утрату. Но наблюдать их беснования, особенно по первому разу, бывает любопытно.
Апофеозом стало путешествие в другую деревню, где стихи писали уже поголовно все. Наш автобус поднимался все выше в горы и наконец взобрался на небеса. Там, к удивлению, тоже говорили по-арабски. И, как уже сказано, сочиняли длинные стихи: местных стихотворцев набилась полная сцена, человек сорок, и чтения затянулись за полночь.
Даже итальянцу-авангардисту из нашей компании не дали в очередной раз помычать и покричать, так что он обиделся и все пенял устроителю на упущенную возможность межкультурного общения…
Назарет, месяц ниссан 2007
_____
Футуристы были ребята веселые, но неумные.
На смену поэтам-ширмачам пришли поэты-наперсточники. Вкупе с критиками-медвежатниками и кураторами-барыгами.
…И подарила томик своих стихов в переплете из нечеловеческой кожи со стразами.
Поэзию спасет простота.
«Одна-единственная оригинально написанная морковка совершит переворот в живописи» (Поль Сезанн).
Поэт живет как все. Отличается только способностью видеть поэтическое в обыденном.
Дементьев настолько же скучнее Асадова, насколько бесполая любовь к казенной Родине скучнее любви к женщине. Ну а пошлость та же.
Навел на себя концертный глянец и отправился выступать.
(Продолжение в следующих номерах)