Рассказы
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2022
Орлов (Рысев) Виталий Германович — прозаик, драматург. Священник РПЦ (МП). Родился в Свердловске в 1955 году. Окончил исторический факультет Восточно-европейского национального университета. Печатался в журналах «Новый Берег», «Нева» и др. Преподавал историю в средних и высших учебных заведениях. Живёт в Москве. В «Дружбе народов» публикуется впервые.
«Свете тихий»
Отцы наши не хотели принимать в молчании благодать вечернего света, но тотчас, как он наступал, приносили благодарение.
Свт. Василий Великий
— Нет, я не буду знаменита.
Меня не увенчает слава.
Я — как на сан архимандрита
На это не имею права.
— Ты написала?
— Одоевцева.
Мама Славика была поэтессой. Точнее, — поэтом. Когда-то, её печатали в толстых журналах. Слегка пожелтевшие, они стояли на полках.
Потом печатать перестали, потому что редакторы бездари и завистники.
Мама сдавала свою «однушку». На эти деньги они жили в экологически чистой деревне. Им там досталась развалюха от бабушки.
Деревня была пустынной. На одном конце обитал фермер, державший хозяйство. На другом — Славик с мамой. И ещё несколько дачников-пенсов приезжали летом.
Весной много гектаров земли неподалёку выкупили люди из Москвы. Жизнь Славика изменилась. Появились лошади, появилась Варя.
Ему исполнилось семнадцать, здоровьем Бог не обидел, и Варя взяла его на работу. Один конюх с пятью лошадьми не справлялся.
Варя была на год старше, у неё уже имелись права и «Порше», но страстью были не авто, а кони. Славик предполагал, что она не прочла в жизни ни одной книги, кроме брошюр по коневодству.
Он хотя бы кое-что пролистывал из маминой библиотеки. Знал, что его чуть не назвали Райнером, в честь поэта Рильке. Но тогда надо было бы записать в свидетельстве: Райнер Мария. Маме показалось — это перебор.
Вряд ли Варя слышала про Рильке. Зато бывала в таких странах, о которых Славик не имел представления. Даже нынешним летом пару раз слетала за границу.
Она была первым человеком, который платил ему деньги. Возможно, небольшие с её точки зрения, но для Славика — целое богатство.
Тогда он особенно боялся тёток из опеки. Говорили: они сразу лезут в холодильник, смотрят, есть ли йогурт. Если нет, ребёнка забирают.
Он понимал — зайди они к ним, — ничего, кроме креплёного вина, не увидят. Мама пила умеренно, но ей нужно было в день хотя бы пару бутылок.
У неё случались и срывы. Тогда доходило до самогона. Такое происходило редко. В основном, если получала письмо из редакции. Последнее время журналы вообще перестали отвечать, поэтому она не выходила из нормы. Ясно, что при таком раскладе денег на йогурты и прочие детские радости не оставалось.
Но тётки пока игнорировали их домишко. Они выбрали другую жертву: приехали к фермеру и забрали сыновей. Девчонок почему-то оставили.
Потом Славику объяснили: кто-то накатал жалобу, будто он использует труд детей. Мальчишки действительно помогали отцу.
После увиденного страх усилился. На первые же деньги Славик купил этих паршивых йогуртов и других продуктов, которые, по его мнению, должны быть в рационе ребёнка.
Соседка-пенсионерка зашла в гости и одобрила ассортимент.
— Только, — подсказала она, — опека и даты на продуктах проверяет.
— Что делать? — спросил Славик.
— Съесть и купить новые.
«Так ведь никаких денег не хватит», — прикинул он.
Слава обедал в школе, ужинал при церкви, где помогал безвозмездно, но за еду. По воскресеньям батюшкина жена давала продукты «с кануна». Тем и питался.
Маме прокормиться было проще. Она всё время сидела в Интернете, сил много не тратила. Ела в основном сушёных кальмаров и картошку.
Когда появилась Варя и её кони, на приходских коров времени уже не осталось. Там взяли помогать бездомного, а Славик приходил лишь изредка.
Большая разница: еда — и живые деньги. Деньги нужны на глупости, без которых человек не может жить. Например, компьютерные игры в церкви точно не подарят. Или — хороший дезодорант. Зубную пасту, может, и дадут, а парфюм — вряд ли. Кроме того, человеку надо постоянно класть на телефон. Или — в город съездить, в кино сходить. Грустно без наличности.
Плюс — Варя. Ему нравилось на неё смотреть. Когда кто-то нравится — не поймёшь почему. Вроде и не красавица, даже грубоватая да ещё качается гантелями. От этого и фигура коренастая. Но когда на коне — глаз не оторвать.
Волосы густые, рыжие. Могла бы остричь, неудобно с длинными ходить, но тогда образ нарушится.
Славик знал, что имя Варвара значит — варварская. Точно такими готских всадниц он и представлял.
Конюшню и загородный дом возвели быстро. Будто поместье было всегда здесь.
— Кто он у тебя? — спросил Славик про её отца.
— Обычный предприниматель, — сказала Варя. — Просто они хорошие родители. Понимают, что я — лошадиная фанатка. В Москве, при их средствах, конюшню не завести. А здесь — без проблем. И ты очень кстати попался. Знаешь, кто наш конюх? Бывший режиссёр. Лошадей не любит. Делает только «от» и «до». Ты — не такой. Поедем завтра купать коней?
Она посмотрела в глаза.
— Чего их купать-то? — смутился Славик. — Я их и так каждый день из шланга мою.
— Нет, купать в реке — совсем другое. Приходи завтра пораньше, прокатимся.
Она просунула руку Славику под рубашку, потрогала мышцы. На веранду вышел отец. Варя убрала руку.
— Приду, — сказал Славик и пошёл чистить конюшню.
Работалось ему легко, в голове звучали какие-то песни, неизвестно когда услышанные.
Лето было прохладным, но август и первые дни сентября оказались неестественно жаркими. У Славика начались занятия в школе, одиннадцатый класс, а Варе надо было в институт, но она всё тянула с отъездом.
Подкатила машина. В ней — два парня и девушка. Славик помог оседлать коней, гости и Варя уехали на прогулку.
Закончив работу, он прикинул, что может сегодня помочь на приходе. От деревни до асфальта километра три. В общем, ерунда. А если пересечь трассу, начнётся посёлок, и там — церковь.
Когда он вошёл, вечерняя служба уже началась. Он никогда не мог выстоять её до конца. Легче машину комбикорма разгрузить.
Но где-то в начале будет песня, которая ему нравилась. «Свете тихий». Пели три человека: Лиза — батюшкина дочка, его жена и учительница из музыкальной школы.
С Лизой он учился в одном классе. Сейчас она была в платке, длинном платье и не походила на ту, что в школе. Послушав, Славик вышел, стараясь не стучать по каменному полу. Но Лиза всё равно обернулась.
Немного постоял на крыльце. Вечерний свет был действительно — тихим. Утешал. Славик подумал, что о нём и поётся в песне.
Коровы с телятами ещё паслись. Он прошёл в хлев, увидел там беспорядок. Бездомный работал из рук вон плохо (если вообще — работал), и Лиза, похоже, не справлялась.
Четыре головы скота, иначе на небогатом приходе не проживёшь. Куры, кролики. Конечно, не Авгиевы конюшни, но… Он взял лопату и начал работать. После службы придёт Лиза, ей будет полегче.
Вспомнил, как Варвара прикоснулась к его груди, даже потрогал это место. Он почти закончил, когда Лиза пригнала коров. Начала доить. Одна бурёнка сначала не давалась. Славик обнял её за шею, зашептал на ухо какие-то глупости. Корова успокоилась, и молоко пошло. Наверное, правду Варя говорит: у него контакт с животными.
— Английский выучил? — спросила Лиза.
— Нет, — честно ответил он.
— Давай, позанимаюсь. Время есть?
— Полно.
Славик прикинул: мама сегодня получает деньги — жильцы переводят на карту. Она сядет на велосипед, поедет в посёлок, где банкомат. Конечно, поддаст немного и задержится у друзей.
Лиза налила ему молока. Они пошли в дом. Батюшка сидел за компьютером, его жена пекла пироги для воскресной школы. Завтра она будет учить с местными малышами стихи и читать «Детскую Библию». Трудно сказать, доходит ли до них Закон Божий, но пирожки съедят с удовольствием.
Лиза сходила в душ, чтобы смыть запах хлева, переоделась, стала разливать чай. Она была красивая и знала об этом. Одевалась хорошо, или, как сказала одна училка, — элегантно. Никаких тебе леопардовых принтов, блёсток и прочих сельских особенностей.
Славик знал, что одежду они с матушкой покупают в Москве, в магазинчике секонд-хэнд. Он как-то ездил туда вместе с ними.
Налегая на бутерброды, он успевал читать английский текст, совершенно дурацкий, как ему показалось. Грамматику Лиза умела объяснить вполне понятно. Проще, чем в школе.
Они проводили вместе много времени и неплохо знали друг друга. Иногда Славик представлял Лизу своей женой. Конечно, хорошо, что она стройная и умная. Но она бы стала его ломать. Начались бы разговоры — поступи в институт. А зачем?
Бывает, люди думают — кем стать? Модельером, инженером, архитектором. Но Славик уже решил, чего он хочет для себя.
Он хочет быть слугой.
Самое главное, найти хороших хозяев. А дальше — он не подведёт.
Круто иметь красивую жену — глянул он ещё раз на Лизу. Только ведь такая заставит по струнке ходить.
Она вышла на крыльцо, проводить.
— Спаси Господи. Мне бы за три дня не справиться.
— Да ерунда. Извини, что редко прихожу. Я же работаю теперь.
— Помогаешь конезаводчице?
— Ну, до завода ещё далеко. Хотя, если покрыть кобыл и пойдут жеребята… — оживился Славик.
— Про покрытие кобыл расскажешь завтра.
Она осторожно притронулась к его руке и закрыла дверь.
Ночи в начале сентября уже тёмные. Но ещё тепло.
Славик шёл в деревню по просёлку, с трудом различая дорогу. Фонарей здесь отродясь не бывало.
Издалека увидел галогеновый свет. Машина неслась на него, и тот, кто сидел за рулём, похоже, даже не замечал пешехода. По характерной форме фар Славик узнал Варин «Порше». Едва успел отпрыгнуть. Внедорожник пронёсся мимо. Скрипя шинами, с большим заносом, вывернул на трассу и полетел в сторону Москвы.
Славик почувствовал, что всё же вымотался. Пошёл медленнее. Мамы, скорее всего, дома нет.
Её и не было. Даже дверь за собой забыла закрыть, так спешила за деньгами. Посуда тоже не вымыта. Он хотел нагреть воду и помыть, но тут же заснул на кухонном диване.
Очнулся под утро. Было душно и пахло кислой капустой. Тряся головой, он подошёл к газовому котлу посмотреть, всё ли в порядке.
Котёл горел ровно. Славик вышел во двор. Уже светлело, над рекой поднималось солнце неприятного красного цвета. Они несколько секунд смотрели друг на друга — Славик и выглянувший из тумана день.
Ополоснув лицо в дождевой бочке, он пошёл к лошадям. Вроде договорились на восемь, но лучше прийти заранее.
Калитку открыл конюх-режиссёр.
— Все уехали, — сказал он, глядя в сторону.
— И Варя?
— Я же говорю, — все. Отдыхай пока. Я здесь один справлюсь, — он стал теснить Славика за калитку.
— Нет, подожди, — сказал Славик жёстко, по-взрослому. — Расскажи, что случилось.
— Варвара примчалась вечером, — начал конюх. — Проорала родителям: еду в аэропорт. Улечу любым рейсом. Схватила сумку, и по газам. Ну а что? «Шенген» есть. Вольная птица.
— С чего бы?
— Ты подожди. Потом — её родители. Так и так. Уезжаем. Надолго… Деньги оставили на прокорм: коням и мне. Такие дела. Ты бы, парень, сходил до трассы. Посмотрел, что и как.
Славик кивнул и поплёлся по деревне. Когда вышел на просёлок, его затошнило. Ещё недавно всё было хорошо, не хотелось думать о скверном.
Мама лежала в канаве. И велосипед рядом, как-то дико вывернутый. Почему она не осталась у друзей? Поехала, подвыпившая, домой. Темнота полная. Значит, он вчера прошёл рядом и не заметил. Может, она была ещё жива? Сейчас она, конечно, мёртвая. Мёртвого не спутаешь с живым.
Славик присел на корточки. Тихонько заскулил, погладил плохо прокрашенные волосы. Похоже, её сбила машина и отбросила. Пол-лица разбито. Кровь смешалась с креплёным вином, которое она везла.
Рядом остановился фургон, фермер ехал в посёлок.
— Звони куда-нибудь! — раздражённо крикнул он.
— Я не знаю, как, — сказал Славик.
— 112, кажется. Ладно, сам позвоню. Ты, смотри, не сотвори с собой ничего!
Он начал дозваниваться и орать на дежурную, объясняя, куда подъехать.
Славик сидел рядом с мамой. Зачем-то трогал велосипед. Ручка руля воткнулась в землю. Славик вытащил её. Там, в глубокой впадине, оказался жук. Он пытался выбраться наружу, но земля осыпалась, и он скатывался назад.
Славик взял стебелёк травы, спустил в углубление. Жук полез по стеблю, выбрался наверх, расправил крылья и улетел.
Подумал: не заберут ли его в детдом? Работы нет. И Вари нет. Вряд ли она скоро вернётся. Конечно, её родители замнут дело. Она не виновата. Возможно, мама сама вильнула под колёса. Но Варя — бросила человека на дороге.
Его тошнило сильней, и солнце поднималось выше, становясь всё противней. Тем не менее жук выбрался из ямы, — вспомнил он.
Лиза, наверное, уже встала и выгнала коров пастись. Он достал телефон, отправил ей эсэмэску: «Мама умерла».
Лиза и полиция приехали почти одновременно. Начались какие-то «следственные действия». Потом — опознание. Славик уже ничего не соображал. Стал как ватный.
Батюшкина жена, вежливая женщина с железным характером, всё взяла в свои руки. Славик переехал в приходской дом. Маму отпели в церкви, куда она никогда не ходила. Местный бард-алкоголик написал в социальных сетях, что погибла известная поэтесса. На похороны приехали из Москвы — две подружки-писательницы и поэт.
В трапезной накрыли стол. Получились настоящие поминки. С одной стороны сидели Славик, Лиза и её родители. С другой — бард и литераторы из Москвы. Всё происходило прилично, но довольно натянуто. Напоминало переговоры конфликтующих сторон.
Писатели уже успели выпить на кладбище.
— Она была великая. Великая! — выкрикнул московский поэт и заплакал. — Вы не понимаете. Вы — ничего не понимаете! — повторил он, всхлипывая. — Умирает литература.
Несмотря на то, что это прозвучало диковато, Славику стало приятно, что кто-то, хоть и по пьяни, назвал маму великой.
— Душно здесь! — пожаловался гость. — И курить нельзя. — Возможно, ему не нравился настоявшийся запах ладана.
Литераторы откланялись. Батюшка повёз их на вокзал.
Славик и Лиза вышли из дома, сели на скамейку под окном. Они молчали и смотрели на закат.
Перед ними цвела деревенская клумба — с гладиолусами, георгинами и золотыми шарами. Коровы паслись за оградой. Наступал вечер. Свет был мирным и не раздражал. Несмотря на боль похорон, было почти хорошо. Казалось, они могут сидеть так сто лет.
Государыня Евдокия
Смотрины завершились. Государь не выбрал ни одну из девиц. Прошёл мимо, ни перед одной не уронил платок.
Незадавшиеся невесты расходились, перешёптываясь. Одна задержалась и, дождавшись, когда остальные выйдут, начала что-то сбивчиво глаголить.
Михаил Феодорович не сразу осознал происходящее. Давно никто не обращался к нему первым. Там более — девушка.
Он пригляделся к ней. Лицо — круглое. Румянец во всю щёку. Нос вздёрнут, в веснушках. Коса густая и рыжая.
Такие на Руси в каждом селе обретаются. Но — мила, ничего не скажешь.
Дуняша, ободрённая молчанием, несла без умолку. Ей почему-то не было страшно. Людей, похожих на Государя, она раньше не встречала. Мужчины, которых она знала, были грубыми и шумными. А тут — человек учтивый. Грустный только. Такой не обидит. И выслушает.
Дуня слыхала, что Государь — вдовец, что была у него в юности несчастная любовь. Это придавало ей смелости. Должен же кто-то его утешить?
В палату заглянул верный слуга дьяк Фёдор Лихачёв. Показал глазами: «Не выпроводить ли назойливую девицу?»
Царь замотал годовой. Дескать, не надо.
Дуняша поняла и улыбнулась. Улыбка у неё была такая, что невозможно не ответить. Будто солнце просияло в государевом дворце. Даже Государь чуть усмехнулся в усы.
Из того, что несла девушка, рассыпая слова, как горошины, он попытался извлечь смысл. Его строгий ум расставлял девичьи слова по порядку, и они обретали значение.
Итак, её зовут Евдокия, и она пребывает здесь незаконно. Просто пробралась на смотрины, встав рядом с Катей Волконской, у которой находится в услужении. Катя — имеет право быть здесь, а она — нет. Когда вернутся в Мещовск (да, она из Мещовска, есть такой городок), её накажут.
Мать умерла, а отец пошёл в ополчение князя Пожарского, заниматься дочкой было недосуг, потому и отдал её знатным людям на воспитание. А по сути — в служанки.
Да, они бедные. Отец иногда сам пашет, потому что у него всего четверо крепостных. И те старые. Род их — Стрешневы. Ни в каких книгах не записан. Отца зовут Лукьян. А она — Дуняша. Евдокия то есть.
— Я в Мещовск не вернусь, — неожиданно твёрдо сказала девушка. — Меня там за то, что натворила, — на куски разорвут.
— Позови Арину, — сказал Государь стоявшему у двери Лихачёву.
Сваха, Арина Аврамиевна, появилась быстро. Похоже, стояла рядом, подслушивала.
— Я лучше в лес уйду. В Мещовск — не поеду, — повторила Дуняша.
Царь неожиданно дал ей платок, который вертел в руках. Не уронил перед ней, а просто дал. Она недолго думая взяла.
Сваха охнула.
— Ты не уедешь отсюда несчастной, — с некоторым затруднением произнёс Михаил. — Арина, — обратился он к свахе, — проводи Евдокию Лукиановну наверх.
Арина поклонилась, взяла Дуняшу за руку и повлекла по коридорам и лестницам. Привела в светлицу. Там было славно. Печь жарко натоплена. Февральское солнце сверкало в слюдяных окнах.
— Теперь ты — царевна, — сказала сваха.
— С чего это? — удивилась Дуня.
— Царских невест величают царевнами. Государь же не может взять в жёны абы кого? А обвенчаешься — наречёшься Царицей.
— Так он даже не спросил, согласна ли я?
— Раз приехала сюда да ещё тайком пробралась, значит, согласна, — рассудила Арина.
— Он мне ничего вовсе не предлагал.
— Платок дал?
— Дал. — Дуня глянула на вышитый плат, который до сих пор держала в руках.
— Ну так чего тебе ещё?
— А куда он ушёл?
— К маменьке отправился. Благословляться. Что будет там! Прямо не знаю… Ты уж не радуйся, милая, прежде времени.
— Я всё равно радуюсь, — сказала Дуня и улыбнулась.
Михаил Феодорович стоял перед матерью печальный, но непреклонный.
— Почто, Государь, ты мне сердце рвёшь? — выговаривала Марфа Ивановна. — Как мне теперь в глаза людям смотреть? Ведь ты дщерей лучших родов отверг! И вот эту… — она не нашла нужного слова, — избрал.
— Тебе, матушка Государыня, и не след в глаза смотреть, — почтительно отвечал Михаил. — Ты, матушка, — инокиня. В ангельском чине пребываешь.
Марфа поняла — не отступится.
— Поступай как знаешь, Государь мой, — вздохнула она и отвернулась.
— Свадьба — через три дня, — сказал Михаил, выходя.
Лукьяна Стрешнева стольники нашли на скотном дворе. Бойкий мужичок, такой же рыжий, как и Евдокия, сначала решил, что над ним глумятся.
— Собирайся скорее, боярин, — почтительно говорили гости. — Полдня от твоего Мещовска добираться. Свадьба скоро.
«Боярин?!» — прибодрился Лукьян. Никаким боярином он не был. И во сне не снилось, что так назовут. Он перекрестился, быстро и мелко. Похоже, жизнь всё-таки улыбнулась ему.
— Только одну и любил, Марью Хлопову, — рассказывала сваха.
Дуняшу, наконец, покормили. Она села поближе к печке и начинала уже дремать. Слушала рассказы Аврамиевны.
— Матушка Государя невзлюбила Марью. Разлучили их. Потом, годы уже прошли, покорился родительнице. Взял в жёны княжну Долгорукову. Рюриковну — в двадцать втором колене. Род их — от Черниговских князей. Утешил Государь мать. Породнился с самой знатью. Только Долгорукова после свадьбы захворала и, помучавшись месяцев пять, померла. Так и не вкусил Михаил Феодорович радости. Жил как монах с родителями-монахами. А мать ему опять — невесту ищи. Государю уже тридцать годков. Не будет наследника — конец роду. Опять смута. Хуже смуты нет ничего. Ты, верно, ещё девчонкой была, когда его Государем обрели. Стало тихо на Руси. Уж тринадцатый год живём не жалуемся… Тут-то он тебя, голубка, увидел — и пожалел. А Марью свою всё равно не забудет.
«Ну, это ещё поглядим», — подумала Дуня сквозь сон.
— Ты не спи, царевна, — Арина тряхнула её за плечо. — Сейчас к вечерне идти.
Собрались и пошли в Богоявленскую церкву дворцовыми переходами. Хорошо, храм придворный и на мороз выходить не надо.
В соборе — никого. Дуне непривычно как-то. Получается, поп и дьякон — сами для себя служат. Потом увидела у левого крилоса скромно одетых женщин.
— Тётки Государевы, — прошептала Арина. — Поклонись.
— А матушка его где?
— В Вознесенском молится. Похоже, зреть тебя не стремится.
— Правда, что у Царя отец — Патриарх?
— Правда. Их с женой Годунов насильно постриг. Слава Богу, уж после рождения сына. Была Ксения — стала инокиня Марфа. Был Феодор Никитич — стал монах Филарет. А красавец был Феодор Никитич! Богат, и одевался лучше всех. Племянник Государыни Анастасии. Двоюродный брат Государя Феодора Иоанновича. Да вот, нашёл себе — Ксению Шестову из костромской глуши. Так что свекровь будущая, чем на тебя негодовать, лучше б о своём худородстве вспомнила.
— Почему Царю можно… — Дуня замялась, — в жёны взять кого попало?
— Такова его Государева воля. А ты — не «кто попало», — неожиданно возразила Арина. — Ты — православная христианка. И девство, я чаю, сохранила. Чего ещё?
Они замолчали, слушая песнопения. Пели дивно. Не то что козлогласование в сельской церкви. Дуняша умилилась, даже всплакнула.
Неслышно подошёл высокий седой монах в белом куколе. Встал рядом.
— Бери благословение, — подсказала Арина.
Дуняша догадалась, что это Патриарх. И (что не умещалось в голове), ещё и отец её будущего мужа.
Она бухнулась в ноги. Приподняла голову, не зная, встать или нет. Как всегда, неожиданно улыбнулась.
Святейший улыбнулся в ответ.
Дуня прибодрилась, встала, сделала ладони ковшиком. Патриарх, красиво сложив длинные пальцы, чтобы получились буквы имени Господня, благословил. Она припала к холодной, пахнущей ладаном руке.
Патриарх глянул в лицо. Глаза у него — ястребиные, зоркие. Мурашки пошли по коже.
— Избрал он тебя, и слава Богу. Теперь деток роди. И — грустить ему не давай. Слышишь? Нельзя ему грустить. Сокровище своё — тебе вверяю, — добавил он негромко и прошёл в алтарь.
На следующий день была кутерьма. Примеряли и тут же шили одежды праздничные и сорочки исподние. Перелицовывали шубу прежней Государыни (новую пошить — всё равно не успеть). Долгорукова была выше Дуни и много стройнее, но Дуняша всё равно в шубу влезла.
Привезли Лукьяна Степановича. Он крепко притиснул дочь к себе. Шепнул: «Ну, Дуняшка!..» А что тут ещё скажешь?
Его тут же отправили в мыльню. Из рухлядной принесли одеяния, приличествующие боярину.
Государь за весь день так и не зашёл. Только передал через Лихачёва подарки.
И на завтра — готовились к свадьбе. Лукьян Степанович в новой дорогой одёже ходил по дворцу. Присматривался.
Вызвался устроить опочивальню для молодых — сенник. На это легко согласились. Простым слугам доверить такое дело нельзя.
Сделали всё как в старину.
Опочивальню обили золотой парчой. На пол Лукьян Степанович распорядился положить семь снопов ржи. На них сваха водрузила семь перин лебяжьих. Покрыли атласными простынями.
Дуняша заглянула в опочивальню. Отец стоял в раздумье: ложе получилось гораздо высоким.
— Ну не беда. Взберёшься как-нибудь, — сказал он дочери. — Люди по надобности и на стог забираются.
К стене в изголовье постели прикрепили иконы — Спаса и Богородицы. По углам, на палках, повесили сорок шкурок соболиных и сорок беличьих.
— А соболя — зачем? — спросила Дуняша.
— Затем, что всегда так делают, — объяснила сваха и выпроводила её. Девушке на брачную постель смотреть неприлично.
Вечером на ужин ждали гостей: отца и мать Государя. Дуняшу позвали в палату, уже украшенную для будущего веселия.
Во главе стола — скамья, и на ней подушка длинная. Двое поместятся. Дуню туда и посадили.
Вошли ближние бояре с жёнами и Лукьян Степанович. Все разместились по чину. А следом появились царские родители.
Все встали, и Дуняша встала. Выскочила из-за стола, подбежала, поклонилась земно.
Служка принял у Патриарха посох, подал крест. Святейший осенил всех, дал Дуняше приложиться.
Инокиня Марфа опиралась на клюку. Если Патриарху посох положен по сану (ясно, что мог обходиться без него), то мать Государя, похоже, в подпорке нуждалась.
— Ну, здравствуй… Государыня, — сказала она Дуняше и неловко обняла, не выпуская из руки клюку. — Видишь? Мы с Феодором Никитичем — с палочками ходим.
Голова её мелко тряслась. Она выглядела старше мужа.
Дуня стояла столбом. Не знала, что дальше делать.
— Иди на своё место, — сказала Марфа. — Мы — с боку примостимся.
Все опять уселись и некоторое время молчали. Большой боярин, князь Димитрий Мамстрюкович Черкасский, стал занимать гостей разговором.
Наконец, вошёл Государь. Разговоры смолкли. Патриарх благословил трапезу.
Дуне стало легко на душе, когда Государь сел с ней рядом на длинную подушку.
Появились стольники и чашники. Стали разносить яства, наполнять кубки. Царь учтиво потчевал, предлагая Дуняше то одно то другое. Сам пил только взвар, вкушал понемногу. Дуня ела не чинясь, а вина ей никто и не предлагал.
Бояре исподволь поглядывали на румяную Государеву невесту. Похоже, здоровье и весёлость молодой внушали им надежду.
В конце трапезы Михаил Феодорович поднялся из-за стола.
— Слуги мои верные, — обратился он к гостям. — Ныне пожелал я — по совету родителей, — Государь глянул на Патриарха и инокиню Марфу, — и по сердечному произволению взять в жёны сию девицу — Евдокию Лукиановну Стрешневу. Завтра нарекут её вашей Государыней. Прошу любить её и почитать. И — молиться о нас.
Далее Государь изволил поцеловать Дуняшу в уста. Невеста просияла и зарделась пуще прежнего.
Наутро, после ранней обедни, поехали в Успенский собор венчаться. Можно и пешком дойти, недалеко, но для такого дела собрали целый поезд.
Впереди, верхом на аргамаке, Государь. За ним, на саночках, Дуня.
Санки дивные, фряжской работы, но, как ей показалось, чрезмерно высокие. С таких и навернуться можно. «Там, чай, снега нет. Вот и не знают, как делать».
Сзади ехали бояре, а по бокам бежали дети боярские. Для чего? А для того, чтоб злыдень какой не пробежал между Государем и его невестой. Пробежит — быть беде. Тогда хоть и не венчайся.
«Ведь молятся каждый день, а в приметы верят, — рассуждала Дуня. — Когда ехали из Мещовска, заяц дорогу перебежал. Так Катя Волконская чуть обратно повернуть не приказала. Ладно, я отговорила. Сказала: небылицы всё это. Хотя как сказать. Кате-то заяц к Государеву сердцу дорогу точно перебежал. А мне — нет. Вот и пойми. Господи, прости! О каких пустяках думаю».
В соборе водрузили на главу Дуняше золотой венец с каменьями и жемчугом, как и положено по чину, и стала она — Государыней Евдокией Лукиановной.
Прибыли во дворец. Направились в Грановитую палату. Перед царской четой шли наперёд — окольничий, князь Григорий Волконский да князь Роман Пожарский. Берегли пути, чтобы никто не перешёл. За ними — благовещенский поп Иван Наседка кропил путь святой водой.
Когда вошли, покропил поп и богато украшенное чертожное место. Поклонясь образам, сели.
Князь Димитрий Михайлович Пожарский, первый Государев дружка, разрезал перепечу, поднёс молодым.
Дальше пошёл пир по заведённому порядку. В Грановитой палате песен и музыки не было. Государь не любил шума. Но ради великой радости позвали музыкантов играть в сенях — гудеть в дудки и бить в накры. Так что приглушённые звуки веселья всё же раздавались.
Подавали яства и наливали гостям романею. Зимой темнеет рано. После третьей смены яств внесли лебедя, поставили перед молодыми.
Вкусив, Государь и Государыня встали, поклонились гостям. Государь взял Евдокию за руку, и они направились в сенник. Дьяк Фёдор Лихачёв держал мису с осыпалом — зёрнами пшеницы, перемешанными с хмелем и золотыми монетами.
Государева тётка, жена Ивана Никитича Романова, надела шубу мехом наружу и перед тем, как молодым войти в опочивальню, высыпала на них содержимое мисы. Двери в сенник затворились.
Конюший, князь Борис Лыков, вышел во двор, сел на царского аргамака и ездил вокруг дворца с обнажённым мечом до рассвета.
Утром молодые прошли в мыльню, парились там и переоделись во всё новое. Когда они уже были готовы к выходу, вошла инокиня Марфа с поздравлениями.
Государыня, немного смутившись, подала свекрови свою ночную сорочку. Марфа, тоже смутившись, приняла. Сорочку тут же куда-то унесли. «Наверное, в кладовую поместят, — подумала Евдокия. — Хранить будут».
Марфа Ивановна вручила невестке подарки — какие-то драгоценности. Государыня с поклоном приняла, но рассматривать не стала.
— Отнеси в мои покои, — сказала она бывшей свахе, вившейся рядом.
— Изволь, матушка Государыня, — сказала Арина, беря подарки. — Не возьмёшь ли меня в услужение? — шепнула она.
— Возьму, пожалуй, — промолвила Евдокия.
В трапезной молодым поднесли горшочек фарфуровый с кашей. Они вкусили по ложке и перешли к иным яствам, более приятным.
Ближние бояре заметили, что молодые пребывают в добром расположении, веселы, глядят друг другу в глаза. Смеются по пустякам, чего с Государем давно не бывало.
Кравчий поднёс им романеи. Они пригубили и ещё пуще развеселились.
— Сейчас, Государыня, ехать нам в богадельню — немощных проведать, — сказал Евдокии Государь. — И в острог — воров выпускать.
— Как же их выпускать, Михаил Феодорович? — изумилась Государыня. — Они же всех перережут!
— Убивцев, матушка Государыня, никто выпускать не станет, — влез Лихачёв, который обычно стоял у Государя за плечом. — Равно, как и изменников. Выпускаем воришек мелких, которых нечистый попутал. Кто — сбрую украл. Кто — кошелёк у купца подрезал. Может, одумаются — по-иному жить начнут. Обычай такой.
— Ну, тогда ладно, — успокоилась Евдокия.
Отправились. Впереди — Государь. За ним Государыня в саночках. По бокам — конные стрельцы в алых кафтанах, в шапках из чёрных лис.
Проезжая Кремлём, видели немало людей. Для угощения народа выставлены были бочки с вином, пивом и мёдом, на столах — выложены пироги и кулебяки. Пей сколько хочешь. Только с собой вино уносить не позволялось.
Пьяненьких немного. Москвичи в основном люди сытые, степенные. Дармовой снедью их не удивишь. Перекрестясь, испивали чарку, закусывали пирогом. Кланялись Царю и молодой Царице.
Прибыли в Новоспасскую обитель. В богадельне, как ни старались красоту навести, чуть не сбил Государя с ног тяжёлый запах. Встали перед ним увечные и убогие — смотреть больно. Едва не повернул назад.
— Идём, Государь, раз уж приехали, — сказала Евдокия. Двинулась вперёд, доставая из корзин, которые несли служки, снедь и подарки, одаривая беспомощных. Рядом шёл Лихачёв с открытым кошелём. Государыня зачерпывала горстью рубли, раздавала направо и налево. К тем, кто не мог встать и ходил под себя, шла сама.
У Государя мутилось в голове от духа гноя и мочи, но он покорно шёл за женой и тоже раздавал.
Наконец, вышли на морозный воздух. Хорошо дышится в феврале. Теперь и в острог.
У ворот — Государь осадил аргамака. С коня не слезал. Государыня в санях сначала задёрнула тафтяную занавесочку, но не выдержала, выглянула наружу.
Стрельцы тесно окружили молодую чету. Бережёного Бог бережёт.
Вскоре из ворот стали выскакивать злодеи. Кто истово крестился на монастырскую колокольню и потом шёл, озираясь, кто — драпал без оглядки.
«Как птицы из клетки, — подумала Евдокия. — Только эти птички — не безопасные».
Один из воров, ладный мужик с синими глазами, смело пошёл к саням. Стрельцы напряглись.
— Совет да любовь, Государыня! — крикнул он, встретившись взглядом с Евдокией. — Из-за твоей радости — и нам свезло!
Государыня кликнула Лихачёва, взяла горсть монет.
Присмиревший тать подошёл совсем близко.
— Ты… не греши больше, — сказала она, влагая рубли в его ладонь.
— Это уж — как получится, — честно сказал вор и пошёл восвояси.
«Может, пропьёт сейчас всё, — подумала Евдокия. — А может, и остепенится. Один Бог ведает, что с нами будет. Сказал бы кто неделю назад, что стану Государыней, — я бы посмеялась».
Вечером, когда звёзды зажглись и луна взошла, вернулись в Кремль. Костры по-прежнему горели на площади.
Ворота затворили. Было тихо.
Постояли с Михаилом Феодоровичем на крыльце, вдыхая воздух, приправленный дымом.
Евдокия подумала впервые, что — она у себя дома. Иван Великий и соборы ей теперь родные. Государев дворец, где непременно появятся Царевичи и Царевны, её кров.
Казалось, впереди — только радость.