Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2022
Геннадий Прашкевич
Дорогой Алексей!
В 2014 году в Луганске вышла моя книжка.
Небольшая. Хорошо оформленная. Называлась «Азбука вины».
Подзаголовок: «Извлечения из будущей книги». Так оно и было. Предполагал, конечно, что книжку продолжу: короткие заметки, фразы, размышления по поводу — все то, что никуда не входит, остается в голове. То, что видел, что слышал. Как говорил в далекие годы моего детства один токсичный сосед по Кирпичному переулку (станция Тайга): «Жизнь, как она есть». Затасканная, расхожая фраза. Но ведь многие, очень многие уверены, что нет для них в жизни ничего выше и краше правды (хотя многие при этом правдолюбцами ничуть не выглядят). Время идет, улей жужжит, и кажется, что вот сейчас, буквально сейчас многие индивидуальные правды сольются воедино и породят, наконец, главную, единственную, неутомимо всеми добываемую!
«И увидел я новое Небо и новую Землю; ибо прежнее Небо и прежняя Земля миновали, и Моря уже нет». (Апок. 21,1).
Но преследует чувство вины. За все сделанное и несделанное.
В книжке «Азбука вины» я вспоминал многое. Например, некоего Абрама. Послевоенные годы, инвалиды войны на каждом углу. Однорукие, слепые, перекалеченные. Костыли, повязки, обмотанные тряпками доски на подшипниках, деревянные «кулачки», чтобы от земли отталкиваться. А у Абрама все было при себе: и руки, и ноги, и нос, и жесткие темные волосы, вот только все несоразмерно крупное — неслыханной тучности был человек. Не хочешь, а подумаешь: «Жрет много». Тогда ведь недоедали все, чувство голода казалось привычным и здорово утомляло. А этот, когда шел, колыхался, как студень. Никого не видел, ничего не слышал, весь в себе, казалось, трепетал над его головой какой-то отсвет, бабочка какая-то. Понятно, Абрам этот на фронте не был, какая война при его жестокой водянке? Пока выроет окоп, ему отстрелят все, что можно отстрелить. Все равно считалось: «Жрет много». На вокзале, на рынке сшибает куски, весь темный, весь в колышущихся складках, как темный военного времени дирижабль заграждения. И бабочка над головой — неслыханная.
Вот и вопросы. Куда от них денешься?
И на каждый ждешь ответа, хотя бы самим тобой найденного.
Жизнь, как она есть? Ну ладно, пусть так. Вот она, эта жизнь, плывет мимо, как тучный потрепанный дирижабль. Все всё понимают, но все равно думают: «Жрет много».
Или история студентки Ниткиной (я в то время преподавал в НГУ).
Жила эта студентка на одну стипендию, никого близких нет, мечтала о черном вечернем платье, прошитом золотой нитью. На выпускной вечер только в таком! А тут в стране финансовый кризис, стипендия сокращена. Все равно каждый месяц студентка Ниткина откладывала в заветную копилку-коровку сколько-то своих бедных студенческих рублей, а время от времени бегала в торговый центр посмотреть на заветные золотые нити, которыми будет расшито ее чудесное выпускное платье. Похудела, конечно, но это хорошо: ткани на платье меньше понадобится. И наступил, наконец, день, когда студентка Ниткина отправилась за покупками. Вот торговый центр, вот нужный отдел. Ох, а нет его, нет нужного отдела! Не пережил финансового кризиса, закрылся.
А отсюда депрессия, отсюда истинный гоголевский вывих: ведь купи Ниткина эти свои золотые нити чуть раньше, хоть на сутки пораньше, и выпускное платье было бы, и, может, владелец отдела не прогорел.
Почему в жизни все происходит не так, как в мечтах?
Книжка «Азбука вины» вышла в свет, но я даже в руках ее не подержал: весь тираж сгорел в луганской типографии, обстрелянной орудиями ВСУ. И, кстати, в те же странные дни одна наша хорошая знакомая из Киева, выглядывая в окно на майдан Незалежности, восторженно писала мне: вот свобода! Свобода пришла! Я спрашивал: а чем там таким горелым несет с майдана?
Ответ подразумевался: свободой.
Запах гари и крови, оказывается, не до всех этажей доходит.
Или история с лепрой. Это о поэте, однажды выступавшем в Доме творчества писателей Переделкино. Он прилетел прямо из Якутии. Длинные черные волосы, длинные блестящие ногти. «Пишу по-якутски и по-французски. Целью творчества считаю поиск правды. Все великие творили для вечности, создавали так называемую Красоту, а я творю ради правды, ради того, чтобы открыть людям глаза на лепру. Может быть, труд создал человека из обезьяны, но искусство человеческое точно порождено лепрой. Точнее, страхом перед нею. — Поэт был в этом уверен. — Все так называемые здоровые люди — больны».
«Прочтите стихи, пожалуйста».
«Я повторю их вам по-французски».
«Лучше прочтите, пожалуйста, по-русски».
«О нет, нет. Я не пишу на варварском языке».
Не знаю, что кому это напоминает, но тогда я вспомнил роман забытого писателя Георгия Шилина. Он так и назывался — «Прокажённые». В известной работе библиографа А.В.Блюма «Запрещённые книги русских писателей и литературоведов. 1917—1991; Индекс советской цензуры с комментариями» (Москва, 2003) о романе Шилина и о самом писателе следующее сказано.
«Навестив заболевшего проказой товарища, Георгий Шилин был потрясен судьбой заболевших. Жизнь лепрозория стала темой его романа, выдержавшего три издания в 1930—1931 гг. В колонию прокаженных, заброшенную на край света, приезжает новый доктор. Он зациклен на утопической идее — создать “Республику Прокажённых”, собирает больных, произносит перед ними пространные речи. По его мнению, на земле нет иных классов, кроме двух: здоровых и прокаженных. Вот доктор и предлагает совершить новую (последнюю) революцию. Выбросить вон всех здоровых! Прокаженные управятся сами. Будет возведена своя культура, создано свое общество, выше которого нет и не будет никакого другого. Вообще не будет больше никакой классовой борьбы! Прокаженные всех стран, соединяйтесь!»
Скажете, историю делают не таким образом?
Ну, ладно. Если документы нужны. Вот выписка из монографии «Чукчи», изданной в 1934 году Институтом народов Севера ЦИК СССР. Известный русский этнограф Богораз-Тан не уставал дивиться рвению статистиков. «Когда местные казенные ученые, — писал Владимир Германович, — затевали собирание статистики по своим собственным домыслам, не списывая их с казенных образцов, результаты получались совсем оригинальные. Так, в архиве одного из камчатских поселков я нашел копию статистического рапорта следующего рода:
Пётр Рыбин…………….23 года от роду,
Семён Берёзкин……….43 года от роду,
Иван Домошонкин……47 лет от роду…
………………………………………………………………
Итого всей деревне……2236 лет от роду…»
А на фоне всего рассказанного вот вам еще одна история.
Году в восемьдесят втором или восемьдесят третьем (прошлого, понятно, века) в Пицунде, в Доме творчества, в прекрасный летний вечер вошел в наш номер (я приезжал с женой) мой друг, прекрасный писатель Автандил Рухадзе. «Лидия, Геннадий, — доброжелательно сказал он, — зачем вы сидите в номере? Давайте спустимся в пацху. Там выпьем молодого вина, скушаем копченого мяса, попробуем свежий сыр».
О, эти дружеские разговоры!
В гостеприимной пацхе мы просидели до потемок.
Сквозь раскрытые настежь двери смотрели низкие яркие звезды, шумело близкое море. Мы пили молодое вино, кушали копченое мясо, пробовали молодой сыр. Но даже самые долгие, самые прекрасные праздники заканчиваются. Медлительно приблизился к столику хозяин — смуглый пожилой абхазец в белой рубашке. Спросив, понравилось ли нам у него, и получив подразумевавшийся ответ, все так же медлительно он — куда торопиться? — извлек из кармана белой рубашки крошечные деревянные счеты, почти игрушечные, и толстым умелым пальцем тщательно подсчитал сумму, в которую нам обошелся чудесный вечерний праздник. При этом хозяин смотрел на звезды, прислушивался к шуму моря. От всей души радовался тому, что мы так чудесно воспринимаем его заведение. Но когда подвел итог, я обалдел.
Прямо скажем, не совсем разумные цифры.
А мой друг Автандил нисколько не удивился.
Так же доброжелательно и медлительно, как хозяин пацхи, он предложил свой вариант. «Послушай, дорогой, так получается, что мы выпили по семь литров молодого вина, скушали по три килограмма копченого мяса и чуть ли не два круга свежего сыра?»
Хозяин пацхи нисколько не удивился.
Он вновь, все так же неторопливо и доброжелательно вынул из кармана рубашки свои крошечные деревянные счеты и впал в чудесный транс своих бесконечных и благожелательных вычислений. При этом туманно смотрел на нас, на перемигивающиеся в ночной мгле звезды, прислушивался к вечному шуму вечного моря. Наверное, знал что-то свое особенное, какую-то свою (возможно, истинную) правду об окружающем нас мире. Семь литров молодого вина… три килограмма копченого мяса… два круга свежего сыра… Какие проблемы? «Так и получается».
Это тоже было в книжке «Азбука вины».
Она была полна вопросов. И сгорела вместе с типографией.
Почему, почему все, что мы делаем, даже поиск истинной правды, приводит нас к греху? И почему, почему так редко то, что мы делаем, подталкивает нас к осознанию своего греха, своей вины?
Время беспощадно. Оно не стоит на месте.
Чем старше я становлюсь, тем сдержаннее оцениваю людей и события.
Я по-прежнему открыт для окружающих, меня любят друзья (так думаю), не терпят (так думаю) недруги. Я не холоден, не завистлив, просто даю понять, не надо меня обнимать, похлопывать по плечу не надо. И это не просто эстетическое неприятие. Здесь прячется что-то гораздо большее. Вот не выходит из головы апрель 2003 года. С замечательным киевским писателем Владимиром Ивановичем Савченко мы выступали в чудесном Киеве в Доме техники перед любителями фантастики. Тогда еще не думали о кострах на майдане… Или я, может, далеко жил?.. Но Владимир Иванович жил в Киеве. Он лучше знал, что к чему. Поэтому, наверное, глядя в большой зал, почему-то напряженно молчавший, он закончил свое выступление несколько неожиданными для меня словами: «Боюсь, третьей мировой нам не избежать…» И побледнел от гнева, услышав из зала беззаботное: «Ну и что?»
Дорогой Алексей, у нас еще есть время?
Иногда мне кажется, что мы уже здорово опоздали.
Впрочем, само время в разных краях течет по-разному.
Помню чудовищно раскаленный Ташкент. Мой друг, писатель Николай Константинович Гацунаев, спросил меня: «Сколько там времени?» Я глянул на экран своих новеньких (но явно перегревшихся) электронных часов и честно ответил: «Пятьдесят семь часов девяносто четыре минуты». Вот сколько тогда было у нас времени! Все можно было успеть. И еще помню ночной аэропорт Софии, бормочущий голос сонного дежурного: «Нула часов, нула минут, нула секунд».
Какое время вернее? Чья правда важней?
Разве случайно написано?
«Тогда Пилат взял Иисуса и велел бить Его.
И воины, сплетши венец из терна, возложили Ему на голову, и одели Его в багряницу, и говорили: радуйся, Царь Иудейский! И били его по ланитам.
Пилат опять вышел и сказал им: вот, я вывожу Его к вам, чтобы вы знали, что я не нахожу в Нем никакой вины.
Тогда вышел Иисус в терновом венце и в багрянице. И сказал им Пилат: се, Человек!
Когда же увидели его первосвященники и служители, то закричали: распни, распни Его! Пилат говорит им: возьмите Его вы и распните, ибо я не нахожу в Нем вины.
Иудеи отвечали ему: мы имеем закон, и по закону нашему Он должен умереть, потому что сделал Себя Сыном Божиим.
Пилат, услышав это слово, больше убоялся.
И опять вошел в преторию и сказал Иисусу: откуда Ты? Но Иисус не дал ему ответа.
Пилат говорит Ему: мне ли не отвечаешь? Не знаешь ли, что я имею власть распять Тебя и власть имею отпустить Тебя?
Иисус отвечал: ты не имел бы надо Мною никакой власти, если бы не было дано тебе свыше; посему более греха на том, кто предал Меня тебе.
С этого времени Пилат искал отпустить Его. Иудеи же кричали: если отпустишь Его, ты не друг кесарю; всякий, делающий себя царем, противник кесарю»1.
Слышите?
Если отпустить…
И тут уже совсем другие вопросы.
Кто подскажет нам правду, если даже наш собственный внутренний голос так часто лжет? Кто более прав: считающийся здоровым или прокаженный? Чья правда правдивее? Это только мой младший внук Стёпа, будучи совсем маленьким, умел убедительно объяснить все. Показывал, к примеру, нарисованную им картинку. «Ну чего непонятного, дед? Это вот елка. Это вот на елке сидит гусь. А это под елкой играет мальчик. Он подбросил над собой мягкую игрушку».
Дикующие Сибири тоже понимали все без подсказок.
Пример? Пожалуйста.
«Старичок был.
Старушка была.
Молодой сын был.
Точно лунный свет, так красив.
Надел лыжи, подбитые мехом выдры.
“Отец, мать, ухожу. Жену привести пора”.
В сендухе снег белый, северное сияние. Как китовые пластины, раскрашено ночное небо. “Лыжи, лыжи, куда несете меня подобно верховому оленю?” Звезды проглядывают сквозь небесный огонь. “Лыжи, лыжи, куда так быстро меня несете?” Снег, снег, вдруг ураса стоит. Одна, как гора, стоит. В урасе — полярный князец. Вошел к князцу, к дочке посватался. Лег с нею рядом. Так близко лежали, что один и тот же сон видели. Потом вернулись. Вместе жить стали».
Кто же мы?
Алексей Буров
Дорогой Геннадий Мартович,
Ваше письмо об азбуке вины застало меня за чтением мемуаров Альберта Шпеера (1905—1981), видного архитектора Третьего Рейха, с 1942 по 1945 год — министра вооружений, а с 1946 по 1966 годы — заключенного, отбывавшего срок по приговору Нюрнбергского трибунала. Шпеер был любимцем фюрера; молодой, талантливый, энергичный архитектор проводил многие часы в дискуссиях о новом величественном облике немецких городов со своим не столь удачливым на архитектурном поприще старшим коллегой (1889—1945). Последний предстает в непривычном для нас облике увлеченного художника-проектировщика, предлагающего свои варианты, бегло набрасывающего зарисовки, спорящего, уступающего молодому дарованию и снова спорящего. Прекрасная творческая дружба архитекторов предстает перед нашими глазами! Шпеер прямо пишет, что Гитлер завораживал, очаровывал его — и личным магнетизмом, и открывающимися перспективами великих архитектурных идей. «Если бы у Гитлера могли быть друзья, я был бы таковым», — пишет Шпеер. Поэтому, а также из чувства долга перед отечеством, он и принял неожиданное предложение фюрера руководить военной промышленностью. Принял и руководил со всей отдачей, забывая и отдых, и семью, так что вскоре он, молодой, ничем не болевший человек, свалился с инфарктом. Но и это не остановило Шпеера — через несколько месяцев он поправился и снова взялся за дело почти с той же энергией. Надо сказать, что герр Шпеер не был ни антисемитом, ни пылким милитаристом. Но тогда вопрос — как же он смотрел на геноцид евреев и развязанную рейхом войну? А никак не смотрел — он как бы не замечал злодейских черт режима, они шли мимо его внимания. Не замечать их было естественно: ни о судьбе евреев, ни о начале войны с ним не советовались, его мнения не спрашивали, да и не должны были спрашивать. Вот как он сам писал в изданных в 1969 году мемуарах о своем состоянии ума в эпоху нацизма: «Склонность освобождать себя от обязанности думать, в особенности о неприятных фактах, способствовала поддержанию моего душевного баланса. В этом я не отличался от миллионов других. Такая умственная расслабленность более чем что-либо иное содействовала, устанавливала и в конечном счете закрепляла успех национал-социалистической системы… Вступая в партию Гитлера в 1931 году, я не имел и малейшего представления, что четырнадцатью годами позже мне придется отвечать за множество преступлений, под которыми я, хотя и не отдавая в том отчета, по сути дела тогда подписался. Тогда я еще не знал, что заплачу двадцатью одним годом жизни за легкомыслие, бездумность и разрыв с традицией. Теперь я заплатил, но все равно никогда уже не избавлюсь от тяжести этого греха».
«Умственная расслабленность», о которой писал Шпеер, есть согласие человека работать на любые заданные начальством цели, не озабочиваясь той самой азбукой вины; это согласие на роль шестеренки, чья сфера ответственности ограничена ее размерами. Такую позицию можно назвать конформистской, инфантильной или рабской — смысл будет один и тот же. Бесспорно, что конформизм есть одно из слагаемых успеха национал-социализма, но не единственное слагаемое и, я бы сказал, даже не первое. Позиция раба пассивна; первая же роль в победе той или иной партии принадлежит ее энтузиастам, а не стадам безразличных. Слово энтузиазм, эн-теос-иазм — греческое, означающее одержимость каким-то богом или демоном. На выборах 1932 года за национал-социалистов проголосовала треть избирателей, а через несколько лет партия пользовалась уже всенародной любовью. Что же вызывало эти восторги, какой демон все более овладевал массами? Лишь немного посмотреть знаменитый «Триумф воли» Рифеншталь, как религиозный характер Национал-социалистической рабочей партии Германии раскроется во всей красе. Возвышенные речи, пышная символика, готовность к террору и развязыванию войны ради грандиозных целей, подлежащие массовому уничтожению враги, народное ликование перед вождем, абсолютная недопустимость иронии в свой адрес — все эти и некоторые иные религиозного типа аспекты присутствовали с самого начала того движения. Ну а поскольку подобный энтузиазм не связан с определенным теосом, божеством, точнее, на мой взгляд, называть такие идеологические образования псевдо- или эрзац-религиями. Европейская история, где-то с XVIII века — история ослабления христианства и вытеснения его либо эрзац-религиями, либо цинизмом. Нацизм не был ни первой, ни последней псевдорелигиозной идеологией. Ему предшествовал просвещенческий культ разума, патриотические угары всех мастей, позитивистский материализм, социализм, марксизм, социал-дарвинизм — это если называть лишь самые большие движения. После германского нацизма были новые патриотические угары, сциентизм, неомарксизм, экофашизм. Наверное, появятся еще и такие звери на этом поле, которых никто и не видывал пока. Христианские же церкви или уничтожались фанатиками эрзац-религий, как было у нас, или инкорпорировались в новую реальность на правах младших партнеров, как было у немцев, или тихо теряли прихожан и общественный вес, как это происходит на современном Западе. Это вековое угасание старой религии Европы, ее альма-матер, и было запечатлено в трагическом диагнозе Ницше «Бог умер». Почему так оно случилось — отдельный большой разговор, пока же я лишь ограничусь замечанием, что и вообще история до сих пор шла через взрывы старых картин мира новыми идеями, созданием новых картин на новом поле пониманий, взрывом и этих картин уже какими-то сверхновыми идеями — и так далее.
Но что такое эта «смерть Бога», Геннадий Мартович, и почему Ницше с таким ужасом возвещал ее? Бог стал умирать в сознании людей задолго до того, как они массово начали выражать неверие в его существование. Эта «смерть» случилась тогда, когда мы сняли с себя ответственность перед Всевышним за наши дела. Каким именно образом мы ее сняли — уже не столь важно, но в немногих словах скажем. Деисты сняли ее убеждением в том, что Бог есть Часовщик, создавший мир полностью предопределенным своим механизмом, так что свободы воли у нас никакой нет, все мы подобны винтикам раз и навсегда заведенного устройства, и винить нас, стало быть, не в чем. По сути, это убеждение мало отличалось от аналогичных взглядов многих лютеран и кальвинистов, исходивших из той же предопределенности в силу всеведения Создателя. Многие католики и православные освобождали себя от бремени греха убеждением о безмерном милосердии Бога, который все простит, стоит лишь покаяться на смертном одре. Многие просто решали для себя, что жизнь несовместима с моралью, и знающий это Бог, конечно же, все простит. Иные полагали, что Бог скорее всего есть, но нелепо думать, что создателю миров есть какое-то дело до нашей морали. Вариантов тьма, а результат один — старая мораль Европы теряла силу, превращалась в необязательную, а то и смешную условность; образовавшийся вакуум заполнялся «национальной», «классовой», «дарвинистской», «социал-дарвинистской» и прочими видами эрзац-моралей и аморализмов. Единая божественная азбука добродетели и греха рассыпалась на множество противоречивых условных алфавитов, как при крушении вавилонской башни. Так что связь между человеком и Богом разорвалась, «Бог умер» не тогда, когда люди решили, что Его нет, а раньше — когда они стали жить так, как будто Его нет, пусть и не проповедуя пока атеизм, и даже регулярно посещая церковь и отмечая церковные праздники.
Существенное обстоятельство состоит в том, что многим тоскливо жить без великих общенародных целей и без великих побед над врагами народа. Особенно такие мечты кружат головы тогда, когда страна погружается в тоску и безнадежность, когда все больше людей ощущают вакуум смысла. Тогда и появляется острый спрос на героев, которые выведут заблудший народ к «солнцу правды». Вопрос только в том, какими будут программы этих героев. Самая простая, доходчивая программа — объявить каких-нибудь врагов и призвать к последнему и решительному их изничтожению. Если уровень зрелости народа совместим с подобным решением, то оно и восторжествует: начнутся либо революционные погромы, либо война.
Один из шаблонов господствующего мышления состоит в снятии ответственности с народа за дела его государства. Народ безвинен и чуть ли не свят по определению — это же простые люди, их жизнь трудна, им не до книжек, разве можно их в чем-то обвинять? Они исполняют приказы, и если последние плохи, то это не вина солдат того или иного фронта. Но тут ведь противоречие: если средний простой человек действительно невинен как малое дитя, то почему же он имеет право голоса при выборе органов власти? Получается неувязка: если человек достаточно зрел, чтобы участвовать в политических выборах, то он несет ответственность за свой выбор; соответственно, он несет вину, если выбор дурен или исполняемый приказ преступен. А если простой народ настолько наивен, что никакой вины на нем быть не может, то и решать, кто будет управлять страной, эти политические инфанты не должны. При нынешнем же раскладе всеобщего избирательного права получается, что все мы — заложники масс простых людей, достаточно наивных, чтобы не нести ответственности, и одновременно как бы достаточно зрелых, чтобы выбирать правителей.
«Кто подскажет нам правду, если даже наш собственный внутренний голос так часто лжет?» — вы спрашиваете, Геннадий Мартович. Разные голоса мы можем слышать, я бы сказал; важно различать их природу и знать иерархию. Тот хозяин пацхи в Пицунде, что из милого ресторатора вдруг превратился в наглого грабителя, тоже, наверное, следовал какому-то внутреннему голосу, побуждавшему к грабежу и оправдывавшему его. А вот другой случай: германский фельдмаршал фон Кюхлер командовал вторжением в Польшу в сентябре 39-го года. Когда в мае 45-го его спросили о зверствах немцев в Польше, он негодующе воскликнул: «Извините, это не вермахт, это партия!» И то сказать, разве армия не должна безусловно исполнять приказы политического руководства страны? Или не так, и прав был Карл Густав Юнг, видевший в безусловности этого подчинения бесхарактерность военного командования, «мягкотелостью напоминающего моллюска в раковине»? Шпеер вообще отмечает, что руководители Рейха, которые оказались на скамье подсудимых в Нюрнберге, все как один высказывали там возмущение преступлениями режима, столь же дружно отрицая свою вину. Он же принял на себя ответственность за все преступления нацизма, оказавшись белой вороной среди коллег. И Шпеер, и его соседи по скамье подсудимых, следовали каким-то внутренним голосам, но не тем же самым.
Среди наших побуждений есть лишь одно, что работает против желания решать свои проблемы за счет других, против того, чтобы сваливать ответственность на других, против побуждений к обману, агрессии и грабежу; эта штука называется совестью. Не думаю, что ее голос когда-нибудь лжет, Геннадий Мартович. И еще я думаю, что лишь редкие уроды генетически лишены этого слуха. Основная проблема здесь не биологического, а ценностного порядка. Почему вообще человек должен следовать совести, а не тому, чему она ставит предел: многочисленным желаниям и обидам? Почему правота за ней, говорящей тихо, а не за ними, страстно вопиющими? Ради любви к людям надо следовать совести? А если этой абстрактной любви человек не испытывает, и даже наоборот, как дважды два докажет, что никакой любви люди вообще не заслуживают, хватит того, что он их вообще хоть как-то терпит? Или ради блага общества надо следовать совести? Да многие научно урезонят, что сильный человек должен, именно ради блага общества, устранить слабого — дарвинизм так и работает, скажут, и это как раз хорошо для вида в целом, когда слабые вымирают, а сильнейшие благоденствуют и размножаются вовсю. Так что если совесть противоречит науке, то тем хуже для совести. Ради справедливости, как многие доказывали, надо как раз грабить — вспомним хоть знаменитые «собственность есть кража» и «грабь награбленное!», или еще более известное «у них денег куры не клюют, а у нас на водку не хватает». То, что ради отечества надо жертвовать всем без исключения, в том числе и совестью, — говорится и демонстрируется многими авторитетными людьми.
Мне известен лишь один аргумент, по которому надо следовать совести, несмотря ни на что: ее голос божествен. Конечно, такой аргумент предполагает веру в Бога, не только Создателя, но и Вечного Судию. Без такой веры совесть — непонятно что, и ее тихие требования самоограничения и самопожертвования могут быть приняты лишь благороднейшими натурами, каковых немного.
Божественные голоса вообще негромки; недаром сказано: где тихое веяние, там Господь. Добро, красота и истина — триада божественных атрибутов, которым отвечают совесть, вкус и разум как инстанции человеческие. Каждая из них требует сосредоточения, уединенного взвешивания, незамутненного внутреннего созерцания сути дела; всем им претит шум и напористость, пушки, барабаны и ансамбли песни и пляски. Страстные голоса должны быть услышаны как нечто пусть и важное, но не самое важное.
Пример такого рода — из тех же воспоминаний Шпеера.
Во время Нюрнбергского трибунала обвиняемые ходили на суд как на работу; жили же они в одиночных камерах городской тюрьмы. Когда в самом начале процесса им принесли материалы обвинения, одни и те же для всех, Шпеер не мог уже привычно отводить глаза от преступлений режима; ему пришлось таки посмотреть на них прямо. Он листал страницы, задумывался, и душа его приходила в ужас и смятение от содеянного. Что он будет говорить трибуналу, как оправдываться, как уходить от угрозы смертной казни — мысли его заметались, но через какое-то время пришла ясность: надо просто принять полноту ответственности за все злодеяния и заранее согласиться с приговором, каким бы он ни был. Злодеяния столь велики, что любой приговор министру вооружений будет слишком мягок. И когда он это понял — как гора упала с его плеч, он почувствовал себя легко и спокойно. По его словам, «…в течение десяти месяцев процесса я не отступал от принятого решения и поныне считаю это самым смелым поступком в своей жизни. <…> Получив приговор, я отказался от права обратиться к четырем государствам-победителям с просьбой о его пересмотре. Любая кара казалась ничтожно малой по сравнению с теми страданиями, которые мы принесли мировому сообществу».
Так, думаю, и восстанавливается истина ценностей: как освобождение от тщеты и суеты, как выход к достоинству с готовностью принять смерть ради правды. «Познаете истину, и истина сделает вас свободными», — даже перед угрозой виселицы или пожизненного срока. Прозрение такого рода требует, однако же, определенной зрелости личности. Те, кто с головой ушли в исполнение задач партии, фирмы, института или государства, винтики коллектива, такой путь не откроют. Об этом говорил Юнг в интервью, опубликованном 11 мая 1945 года: «В коллективе человек утрачивает корни, и тогда демоны могут завладеть им. Поэтому на практике нацисты занимались только формированием огромных масс и никогда — формированием личности. И также поэтому лица демонизированных людей сегодня безжизненные, застывшие, пустые… Я уже говорил, что спасение заключается только в мирной работе по воспитанию личности. Это не так безнадежно, как может показаться. Власть демонов огромна, и наиболее современные средства массового внушения — пресса, радио, кино etc. — к их услугам. Тем не менее христианству было по силам отстоять свои позиции перед лицом непреодолимого противника, и не пропагандой и массовым обращением — это произошло позднее и оказалось не столь существенным, — а через убеждение от человека к человеку. И это путь, которым мы должны пойти, если хотим обуздать демонов».
Царствие Небесное внутри вас, говорил Христос, ищите же Царствие и правду Его, а все остальное приложится. Наверное, мы не ошибемся, если решим, что это Царствие соединяет в себе добро, красоту и истину. Нам же дано стремление к ним и способность наращивать в себе их присутствие. Мы называем эти инстанции, что внутри нас, соответственно совестью, вкусом и разумом. Даны они, по Христову же сравнению, как закваска — и от нас зависит, насколько хорошо она сработает. Вот, кажется, и ответ на ваш, Геннадий Мартович, философский вопрос, кто мы. Прагматичный, универсальный и вместе с тем довольно конкретный ответ, не правда ли?
За сим обнимаю вас, дорогой друг. Храни вас Бог.
Ваш Алексей.